К ночи

День можно было считать удавшимся, если бы я не опоздал на автобус. Вернее, на электробус — так это сейчас называется. Но я сел на следующий, в остальном же: конец октября, а я люблю осень, пятница, а выходные любят все, к тому же, дождь закончился. Я втиснулся на стоячее место у окна, прислонился к стеклу, блестящему от капелек с наружной стороны — в них отражались огни и фары. Прибавляю звук в наушниках и готовлюсь проехать свои десять остановок. Незаметно для меня самого жизнь сделала виток, и плееры сменились смартфонами, а музыка подкастами. Сегодня я слушаю этнографический «Гений места». Барабанные перепонки улавливают колебания звуков и захватывающие описания Эльбруса. Хотелось бы и мне отправиться в горы на недельку другую. Но до отпуска ещё полгода, как минимум. Пока я ставлю более реалистичные цели: добраться до кухни — там со вчерашнего дня осталось полсковороды карбонары — а оттуда прямиком до кровати. Можно на пару часов подольше поваляться перед ноутом. И Ната придёт попозже. Мм, красота. И как, всё-таки, удачно, что по моему маршруту теперь курсирует авт… Электробус, я помню, да. Не нужно спускаться в метро и толкаться на эскалаторах и переходах оранжевой и серой веток, где вагоны часто застопориваются между станций и закладывает уши. По поверхности земли, напрямик от работы до дома — мечта. Ещё совсем немного, чуть-чуть постоять, а если повезёт, то и присесть после пятой-шестой остановки. Главное не увязнуть в пробках. За односложными мыслями, сводящимися к предвкушению отдыха, я почти не слышу подкаста. Не концентрируюсь, информация пролетает вхолостую. Да и ладно. Когда я добираюсь до своей остановки, начинает снова накрапывать дождь. Зонта у меня нет, хотя в рюкзаке полно места, а в прихожей полно зонтов. Ната меняет их ежедневно, а мне лень нагружаться лишними полкило. Кто бы мог подумать, что я стану таким хилым к тридцати годам? Впрочем, мне уже тридцать один, если быть точнее. Набрасываю капюшон и сворачиваю со стайкой своих бывших попутчиков во двор. Некоторых из этих людей я вижу почти каждый вечер. Я ничего о них не знаю, мы даже не здороваемся, но приятно примечать в толпе знакомые лица. Я наблюдаю за тем, как они спешат в свои подъезды, завершая очередной день, за ними закрываются двери, и чувство безопасности снисходит на меня. Они вернулись, значит всё хорошо, значит, можно жить дальше — Отрадное выстояло. На улице, названной в честь композитора знаменитого вальса, слепые окна превращаются в зрячие благодаря зажигающимся в них лампочкам. И я ныряю в свой подъезд как в прорубь безделья, которую планирую не покидать до понедельника. Если съедим все продукты — закажем доставку. Что угодно, лишь бы не выходить в скучный двор, один вид которого напоминает о необходимости покидать своё обиталище ради работы. Красные цифры над лифтом показывают, что он стоит на моём этаже. На третьем. Видимо, кто-то из соседей опередил меня на пару минут. Быстрее подняться по лестнице, чем вызывать и ждать, пока он спустится. Лечу через две ступени к карбонаре и подушкам. С неудовольствием натыкаюсь на человека в форме. Мужчина среднего возраста с исхлестанным ветром лицом топчется у моей двери. Загораживает проход к ней. Не специально, конечно. Но неприятное волнение нападает как тать. — Извините, можно я пройду? — вынимаю наушники. — Вы Закревский Максим Леонидович? — он поднимает на меня уставшие глаза. — Да. — Опаздываем, — усмехается. — Распишитесь в получении повесточки. — Как это? — меня окатывает жаром. Все последний месяц как от огня шарахаются от военкомов, но меня уверили, что нашему отделу бояться нечего. Мне по роду деятельности полагается отсрочка. — Я специалист айти-сферы… — Мне что за дело? Я участковый, — подтверждает свои слова удостоверением, буквы на котором расплываются перед моими глазами. — От допроса косить не советую. — Значит, меня вызывают в суд? — от сердца, вроде, отлегло, но не совсем. — В Следственный отдел. — А почему… — Я не справочное бюро, — он резко выдирает у меня ручку, когда я, наконец, расписываюсь в получении повестки. — Внутри всё указано. Придёте в нужный кабинет — там и зададите интересующие вопросы. Всего доброго. — До свидания. Я попадаю ключом в прорезь со второго раза. Мне не страшно, а скорее любопытно. Один вариант отпал, а что остаётся? Поскольку, я не замечал за собой правонарушений, меня наверняка позвали в качестве свидетеля. Тут-то мне и припоминается ограбление в супермаркете, невольным очевидцем которого мне довелось стать на прошлой неделе. Какой-то бедняга пытался вынести электрический чайник, но охранник его вовремя остановил. Мне нечего сказать о произошедшем, но раз надо — придётся идти. Попав в успокаивающее тепло дома, первым делом включаю свет, затем разуваюсь и снимаю куртку и только потом изучаю внезапно полученный документ. Так-так. «Повестка о вызове на допрос». В соответствии с какими-то статьями прибыть 24 октября в 11:00. В понедельник, придётся отпрашиваться с работы. И здание Следственного комитета, судя по адресу, расположилось у чёрта на рогах. Едет ли туда мой электробус? «…для допроса в качестве подозреваемого». Погодите-ка… В чём можно меня подозревать? Да я восемь часов пять дней в неделю провожу на скучной офисной работе, ещё два в дороге, а в остальное время лежу и бездействую. На что я способен при таком графике? Я даже отказался от вялотекущего цифрового пиратства — у меня куплены подписки на все стриминговые платформы. Бред. Подозреваемый. Звучит-то как! Это явно чья-то ошибка, банальная невнимательность. Да, они меня с кем-то перепутали — иначе и быть не может. Позвонить и разобраться? Я невольно морщусь. Ненавижу ругаться. Особенно по телефону и с должностными лицами. Тем более я за всю жизнь ни разу не сталкивался с органами правопорядка — настолько я положительный и добросовестный гражданин. В любом случае, лучше общаться вживую, лицом к лицу. Точно. Поеду туда в понедельник вместо работы и всё разъясню нерадивым следователям. Я где-то слышал, что по повестке сотрудника обязаны отпустить. Вот и славно, и отлично. Прокачусь на метро или МЦД, недаром же его строили. Проблема, уверен, разрешится сама собой, а я, в свою очередь, рано вернусь домой. По пути можно перекусить в каком-нибудь приятном местечке. Буду считать это внеплановым поощрительным выходным. А Нате рассказывать не буду. Зачем её тревожить? Пустяк же, чей-то просчёт, а она распереживается, ещё бессонница начнётся опять. Нет. Сохраню эту маленькую шалость в секрете. Она ничего и не заподозрит, загруженная своими делами. А саму повестку я спрячу в укромном месте до поры. Куда она не заглядывает, даже во время уборки? Я захожу в зал. Осматриваю обстановку, которую принято характеризовать модным словом «минимализм». Взгляд мой падает на томик Гегеля на книжной полке. Он выделяется на фоне остальных десяти книг. Они принадлежат Нате: мягкие белые обложки с броскими заголовками — популярная психология и разрекламированный науч-поп. А «Феноменология духа» — архаика, рудимент. То, что надо — вещица из моей прошлой жизни, отторгнутой и позабытой, почти нереальной. Аккуратно складываю лист и кладу его на странице 217. «Разум, проверяющий законы». Символично. Возвращаю детище издательства «Наука» в зелёной обложке на место. Оставляю одно недоразумение в другом. Нет, я отнюдь не самого Гегеля критикую, а лишь факт его наличия у меня. Глупо держать при себе подобные вещи теперь, когда они не имеют ко мне больше никакого отношения. Я ведь стал другим человеком. Тем, которому никакие повестки приходить не должны. Я забываю о листе, спрятанном в книжке на следующие два дня. И, чуть ли не насвистывая, иду на кухню разогревать мою карбонару. Сейчас она намного важнее.   Следственный отдел по Тверскому району — это самый центр. Тащась туда, я порадовался, что у меня нет машины. С ней я бы обязательно где-нибудь встрял, а потом спустил бы кучу денег на оплату парковки. Если бы нашёл свободное место. А так просто прошёлся минут пятнадцать от метро по историческим улицам. Настроение у меня, как ни странно, приподнятое. На работе меня без проблем отпустили и косо не глянули. День стоял тёплый и солнечный. Ната ничего не подозревала, хоть я и понервничал немного в субботу, когда она принялась протирать пыль. Но томик Гегеля она не тронула. А в свой нерабочий понедельник я выспался и вместо обычных перехваченных на ходу бутербродов нормально позавтракал. И день не сулил новых поводов для тревоги. Я же ни в чём не виновен — иду исправлять чью-то ошибку. Район мне хорошо знаком. Раньше я часто бывал здесь, но вот уже несколько лет не то чтобы избегаю бывать в этих местах, но как-то обхожу их стороной. Кто бы мог подумать, что стражи порядка пожелают лицезреть меня именно тут. Но мне это на руку, в каком-то смысле. Решу вопросы с бумажкой и выберу себе уютный ресторанчик. Хинкали или вок? Гамлетовская дилемма поглощает меня полностью, пока я открываю дверь в неприметное здание на Петровке. Внутри я немного теряюсь, но догадываюсь подойти к регистраторше. Мямлю что-то про ошибку и тычу пальцем в повестку. У девушки на лице написано, что в гробу она таких как я видала. Она закатывает глаза и просит мой паспорт. Через несколько мгновений возвращает его. — Тридцать восьмой кабинет — по коридору направо. И я покорно иду, сворачиваю по коридору направо. А затем выпадаю из реальности. Вливаюсь во что-то инородное, будто втягиваюсь в новый сериал — слежу за героями, пока моя самость растворяется. Вот только главным героем оказываюсь я. Но смотрю на себя я будто бы со стороны. С того самого момента, когда меня приглашают в кабинет и зачитывают мои права. На автомате отвечая на банальные вопросы об имени, дате рождения, адресе, гражданстве, отсутствии судимостей и психических заболеваний, я сам себя не слышу, не различаю своего голоса. Как могло произойти, что меня подозревают по статье уголовного кодекса 110? Понятия не имею, о чём она, но мне поясняют – мол, доведении до самоубийства. Это неправдоподобно и просто смешно. Зря, очень зря я всё скрыл от Наты. Она сейчас на работе и ни сном, ни духом о том, что со мной приключилось. Чувствую себя одиноким и неприкаянным, сидя за столом напротив капитана Фокина. Он почёсывает щетинистый подбородок. — Вы были знакомы с Раскатовой Евой Владимировной? Поднимаю на него взгляд, пытаясь прочесть в его бесстрастном лице ответ. Не получается. Лихорадочно пытаюсь сообразить, что происходит и чьё имя он называет. Мои прекрасные мещанские мечты бьются как хрустальные графины. Хинкалями мне сегодня не пообедать. Какая глупость! Надо бы приложить усилие, вспомнить, знаком ли я с этой Евой, но у меня в голове гуляет октябрьский ветер. Носит мысли как листья. Пустота. Я еле заметно качаю головой. Фокин в такт мне кивает — мол, ничего, попробуем по-другому. — Возможно, вам была знакома Ева Владимировна Пельтц? Пельтц. Сознание выцепляет нераспространённую фамилию. Она действительно кажется мне смутно знакомой. Где я мог её слышать? С каким её носителем мог пересекаться? Тверской район и старые улицы, и эта фамилия. О, да. Конечно. — Да, — я тяжело сглатываю слюну. — Я знал Еву Пельтц. Мы учились в одном институте, но на разных факультетах. К тому же она была на курс старше. — В каких отношениях вы состояли? — капитан Фокин что-то помечает на бумаге. — Приятели, — пожимаю плечами. Я бы никогда не назвал нас друзьями. — Какое у вас сложилось о ней впечатление? Она вам нравилась? — Хорошее. Скорее, да. — Общались ли вы после окончания университета? — Нет, — это чистая правда. Сообщая её, чувствую себя уверенным и непогрешимым. — Я выпустился в 2014 году, — добавляю я, намекая, как давно это было. — С тех пор мы с ней потеряли связь. — Вступали ли вы с ней в какой-либо конфликт в прошлом? — Не припомню, — уклончиво отвечаю я. Раз уж на то пошло, открытого конфликта и правда не произошло. — Получала ли она от вас угрозы? — Я не совсем понимаю, какого рода угрозы? — что за формулировка? Что он имеет в виду? — Были ли известны Еве Пельтц некие сведения, порочащие вас, которые она могла разгласить? — капитан гнёт свою линию, не сводя с меня глаз. — Не думаю, — я не выдерживаю его взгляд. — Отлично, — капитан откидывается на стуле и с лукавой улыбкой спрашивает: — Есть ли у вас предположения, почему она винит вас в своей смерти? — Ни малейшего, — я выгибаю бровь. Следует пространный рассказ о том, как в прошлый четверг труп гражданки Раскатовой, в девичестве Пельц, обнаружили несчастные студенты, заглянувшие в актовый зал нашей с ней альма-матер. Тело висело на ремне от её пальто, перекинутом через потолочную балку. Одета она была в это самое пальто, в кармане которого обнаружили, так называемую, предсмертную записку. В ней Ева обвиняла меня и ещё четверых людей в доведении её до суицида. Мне хочется что-нибудь возразить, но я молчу. Что тут скажешь? Звучит, как ни посмотри, бредово. Я о Еве и думать забыл. Восемь лет, нет, больше — почти девять, игнорировал сам факт её существования. Дела мне до неё никогда особо не было. Говоря, что мы были приятелями, я слегка слукавил — скорее, знакомыми. Просто люди, которые случайно оказались в одной компании, общались по случаю. Я к ней не имел совершенно никакого отношения. Жалко, конечно, что она повесилась. Но, как говорится, с кем не бывает. — А кто остальные четверо? — спрашиваю я, прежде чем обстоятельно обдумываю, стоит ли. Наверно, не стоило. Но это мне интересней её надуманных записок. — Эту информацию я разгласить не могу, — капитан Фокин сдвигает брови. — По крайней мере, пока не состоится очная ставка. — Ставка? То есть мне придётся приходить сюда снова? — Зависит от того, как будет продвигаться дознание, — он улыбается. Не ободряюще, но властно. — Значит, вы отрицаете свою причастность к совершению гражданкой Раскатовой самоубийства? Заявляете, что никаким образом не унижали её человеческого достоинства: ни в последнее время, ни в прошлом? — Да. Нет… — я запутался с формулировками. — Короче, отрицаю причастность и заявляю вот то, что вы сказали. — Вам необходимо поставить свою подпись здесь, — он придвинул ко мне лист. — В ходе дела многое может произойти. Вплоть до выяснения деталей, я советую вам не покидать Москву. Подписки о невыезде не будет, но, возможно, вы нам снова понадобитесь. Для повторного допроса. Или очной ставки, как я уже говорил. До встречи. — До свидания.   Я выхожу на улицу и щурюсь от слишком яркого света. Мельком взглянув на свои умные часы, отмечаю, что время всего 11:44. Я и часа там не пробыл, а показалось, будто провёл в тусклом кабинете вечность. У меня слишком быстро бьётся сердце, я его как будто бы даже слышу. Тахикардия? С чего я так разволновался? Театр абсурда. За последние годы мы все пережили массу треволнений от эпидемии до предельного обострения международной ситуации. Но всё это такое внешнее, абстрактное – общественное достояние. Со мной же лично не случалось ничего страшнее переезда и ремонта. И вот ведь – теперь случилось. Нашариваю во внутреннем кармане куртки сигареты. Я нечасто курю — пачки мне хватает месяца на три. Эта почти полная, я купил её в сентябре. Сейчас мне нужно подымить. Я хлопаю себя по карманам. Зажигалки нет. На крыльце никто не курит, и я спешу с него удалиться. Ничего, встречу кого-нибудь по пути. Я иду медленно, мысли и ощущения хаотично проносятся в мозгу и спутываются как провода наушников. Не успеваю отойти достаточно далеко, как натыкаюсь на молодого мужчину, свернувшего сюда с широкого проспекта. — Извините, огонька не найдётся? Тот явно чем-то озабочен. Нервным движением он вынимает зажигалку и на ходу кидает её мне, не намереваясь останавливаться и забирать её обратно. Я неловко ловлю её, поджигаю сигарету, готовый поблагодарить его и удалиться, но тут он, поравнявшись со мной, заглядывает в моё лицо, и я понимаю, что знаю его. — Ильдар, — только и выговариваю я вместо «спасибо». Он останавливается. О, несколько лет я компульсивно переключал канал, стоило его смазливой роже замаячить в новостях, а потом он стал мелькать в сети со своими авторскими (никому не нужными, успокаивал я себя) журналистскими расследованиями. Я не могу обознаться — какой бы холёной ни была его борода. Нельзя забыть лицо человека, которого так ненавидел. — Макс, — мучительное узнавание проступает на его физиономии. Держу пари, он надеялся никогда больше со мной не встречаться. Как и я с ним. — Тебе тоже пришла повестка? — догадываюсь я. Не мог же я не встречать его почти десятилетие, а сегодня вдруг случайно наткнуться на него у следственного отдела. Ильдар осторожно кивает. Минус один. Личность одного из четырёх я выяснил. А если это он, то несложно догадаться об оставшихся троих. Как будто маятник качнулся в обратную сторону. — Помнишь Еву Пельтц? Она повесилась. — Звучит как большая проблема, — у Ильдара щека дёргается. Ему не нравится быть здесь намного больше, чем мне. Превосходная степень желания слинять. — Ну ладно, мне пора. Удачи. Звучит зловеще. Он не откликается, а я разворачиваюсь и на негнущихся ногах спешу прочь. Выйти к свету, в толчею, к беспечному народу, подальше отсюда. Я затягиваюсь, а в голове бьётся, как муха о стекло, лишь одна беспокойная мысль: Анечка. Если они вызвали Ильдара, то следующая она. Я не могу думать о ней без затаённой нежности и грусти, но очень стараюсь. Заставляю себя вообще о ней не думать. Но не получается. Надо предупредить Анечку.