Как казаки спасали Ариану

      Это был июль тысяча девятьсот двадцатого года.       Торжественная, опьяняющая атмосфера первых месяцев наступления на Москву, вскружившая голову ставке главнокомандующего ВСЮР, с окончанием тысяча девятьсот девятнадцатого сменилась всеобщим скорбным унынием, когда продвижение на север сначала завязло, а потом с треском лопнуло, обнажив все имеющиеся проблемы ВСЮР, на которое командование ранее закрывало глаза, уверенное в своей блистательной победе — проблемы с логистикой, несогласованность действий военачальников друг с другом, уязвимый тыл и, наконец, скудность мобилизационного и промышленного ресурса в сравнении с РСФСР. Активная атака сменилась вялой обороной, и фронт, и без того шаткий, вязкий, дурно сведённый воедино и отличающийся непостоянством, стремглав покатился далеко на юг — к Кубани, где и зародилось Белое движение. И будто мало того — фронт посыпался и на востоке, где свою борьбу вёл самопровозглашённый Верховный правитель Государства Российского Александр Васильевич Колчак. Пожалуй, всё, что на момент описываемых действий осталось от Белой борьбы — один полуостров, усеянный верными своему делу, но полностью потерявшими веру в светлое будущее людьми. Разбитыми и обокраденными, малочисленными, но готовыми бороться до конца — ибо так велит их долг.       Севастополь, на короткий миг ставший местом сосредоточения оставшихся сил ВСЮР, совсем не походил на величественный город, достойный называться жемчужиной Чёрного моря. Это был провинциальный город в самом обывательском смысле этого слова — тихий, спокойный и не отличающийся тем буйством красок, что сулила жизнь в Киеве, Петрограде или Москве. Атмосфера здесь царила мрачная — люди, бесцельно сновавшие по тесным улочкам города, словно овеваемые морским бризом, с лёгкостью уносящим их куда-то вдаль, не знали, что делать. Особенно зажиточные мещане и купцы, дворяне и куда менее верные своему долгу офицеры давно поспешили вслед за Антоном Ивановичем Деникиным подальше от Крыма, осев в Константинополе, Брюсселе и прочих своих временных стоянках, — до падения красной власти, разумеется, — подобно насекомым, занесёнными поодаль от своего ареала обитания дуновением ветра. Судьба тех, кто остался, казалась незавидной — но так мыслили далеко не все. Далеко на западе гремела война молодого польского государства с большевиками, и многие думали, что вот-вот и откроется возможность продвинуться дальше, выскользнув из тех тисков, в которые Белое движение загнали неудачи на фронте. Всё это на тот момент не казалось такими уж отдалёнными, оторванными от жизни мечтаниями, но, как в итоге выяснилось, правды в этих грёзах было мало.

***

      В прокуренной, но роскошной обставленной квартире же, принадлежащей видному севастопольскому горожанину Ивану Прокопьевичу Нагатееву, квартировались двое казаков, оба из станицы Баталпашинской, оба друзья с самого детства — то были хорунжий Данила Михайлович Буняченко, статный, белокурый молодой казак, и его урядник — Дмитрий Васильевич Небейголова, смугловатый мальчишка с осунувшимся лицом и большими карими очами. Оба с началом Великой войны воевали под командованием есаула Михаила Ивановича Шихловского в составе 1-го Таманского генерала Безкровного полка, и оба же по чудному стечению обстоятельств имели честь продолжить быть у него на службе в составе уже Корниловского конного полка, стоило Добровольческой армии зародиться в морозных степях зимней Кубани.       Данила сидел на потёртом кресле, обшитом чёрной кожей, и смолил папироску, попеременно нанизывая на штык-нож свои волосы, выглядывавшие из-под сбитой набекрень шапки — чтоб закучерявились ещё сильнее. Дима сидел напротив, на диване, и, уткнув взгляд в абажур, что-то пристально на нём разглядывал, будто найдя в нём нечто интересное. Но, конечно, то было от вездесущей скуки — их обоих временно комиссовали по ранению и предоставили отгул на пару дней перед тем, как возвратиться в расположении сотни, стоявшей на Перекопе.       Первым завесу молчания прервал Дима.       — Слухай, — начал он как-то неуверенно, на миг оторвав взгляд от потускневшего, оранжевого абажура и поудобнее рассевшись на диване, закинув ногу на ногу, — Мне тут давеча сон такой расчудесный приснился, а я даже и не знаю, что мне о нём думать. Какой-то он... Странный.       Дима уставил подбородок на ладонь и слипшимися глазами зыркнул на Данилу, ожидая его ответа. Последний же, в свою очередь, не спешил вставлять своё слово — так он был увлечён полюбившейся ему процедурой. Отложив штык в сторону и затушив папироску, он всё-таки повернулся к Диме.       — В какой раз ты мне это уже говоришь? Дай-ка посчитаю. Раз..., — хорунжий принялся загибать пальцы на руках, с упоением в голосе продолжая свою речь, — Второй был, да, точно. Три... Четыре... Что ж тебе там такого снится, что ты всё никак внятно рассказать не можешь, а? Дурной ты, Митька, а, — пошутил он, откинувшись на спинку кресла.       — Не знаю, как бы и растолковать, — помялся молодой урядник, не на шутку смутившись. Он был разодет в платье гражданского кроя и из-за этого смотрелся как-то нелепо, непривычно; и в том числе он был того же мнения, куда более благосклонный к военной форме, — Знаешь, я стоял посреди степи. Ну, зимой только. Помнишь, как тогда, пару годков назад на Кубани?       — Ну?, — не дожидаясь, пока Дима окончит, встрял Данила.       — А там штуковина этакая, эко ж зараза, загляденье. Корабль будто морской, но на него ну вот совсем будто не похож, а вроде и он. А там, внутри, деваха какая-то лежит, вся белёсая, с молочной кожей, и всё так смотрит и смотрит на меня... И говорит — вспомни наше обещание. Я ей — да какое я ж тебе обещание мог дать, дурёха? Я отродясь тебя не знаю. Но слова не лезут, как ком в горле, чёрт его побери. И вот мы смотрим друг на друга...       Не успел Дима окончить, как в прокуренную комнатушку вошёл есаул Шихловский — и сразу же скомандовал.       — Встать, мразь! Руки по швам, — пожалуй, это была его излюбленная фраза: он бранился ею и в разговорах с пленными, и с непосредственными подчинёнными. Иногда могло сложиться такое впечатление, будто он совсем их не различал — и относился ко всем с одинаковым, едким презрением. Такого мнения были и Митька с Данилой.       В ответ, будто залпом из корабельной пушки, послышалось ёмкое "Вашбродь!", и казаки оба незамедлительно встали по струнке, встречая своего командира...