Silver sable

      Как бы Феликсу хотелось, чтобы время протекало не столь скоротечно… Вроде семестр только начинался, и он так волновался в первый день, а экзамены уже прошли… Эти четыре месяца пролетели… они просто пролетели, оставляя за собой только пепел. Когда поступаешь на первый курс, неважно, мечтал ли ты о профессии или сделал выбор в последний момент как "меньшее из двух зол", появляется стремление: посещать все лекции, писать горы конспектов, отвечать на каждом семинаре и усердно учиться. Проходит первая неделя, и ты в шоке: нужно запомнить расположение аудиторий, преподавателей, кто какой предмет ведет и как проводит семинар. Затем возникает либо воодушевление, либо разочарование. В первом случае ты радуешься, что поступил сюда, общение с одногруппниками приносит радость, заводишь новых друзей, запал не уходит, а только подпитывается, тебе нравится слушать лекции, с охотой отвечаешь на вопросы и бросаешься в задания с головой, стараясь узнать больше и сделать всё правильно. Во втором случае ты понимаешь, что безумно не хочешь идти на лекции, и вообще терпеть их не можешь: слишком длинные, монотонные, скучные. Ты сидишь и думаешь: «Когда же это закончится? Зачем я пришел сюда, если можно было поспать подольше?» Ты смотришь на лица одногруппников и хочется сломя голову уйти, чтобы просто не видеть никого из них, посещаешь семинары с камнем на душе, потому что не хотелось готовить задание, отвечать на последующую кучу вопросов и вообще бесконечно ходить вверх-вниз в эти душные аудитории. Феликс целиком и полностью принадлежал ко второму варианту. У него была только одна единственная любимая пара — лекции Хан Джисона. Слушать его приятный голос, ловить ободряющий взгляд… Манера ведения лекций у него отличалась от других лекторов. С Ханом не было ощущения, что ты сидишь в тесной, набитой клетке, где тебя буквально заставляют что-то учить. Вместо этого Феликс ощущал свободу, легкость и интерес к материалу, даже если поначалу пропускал большую его часть мимо ушей из-за Хёнджина... Связано ли это с тем, что Джисон его друг? Может быть… Но он был искренне рад сидеть и смотреть, как глаза Джисона горят, как ему приносит удовольствие рассказывать предмет. На его лекциях можно было обсудить не только учебу, что нравилось студентам. Он всегда устраивал короткий перерыв посреди лекции, чтобы отвлечь студентов и дать им несколько минут отдыха. Ким чувствовал, что эти пары самые лучшие в его жизни, и он не хочет забыть эти моменты. Когда наступает время первого экзамена в университете, ты понимаешь несколько вещей... Первое, что приходит в голову: «Я точно сдам?» А потом всё остальное, вплоть до: «Почему я так плохо учился весь семестр?» или «Неужели уже конец семестра? Что я делал всё это время?» Иногда мы не замечаем, как пролетает время. Думаем, что ещё несколько месяцев в запасе на задания, запоминания материала, и сдачу долгов. А потом в какой-то момент сидишь и понимаешь, что времени больше нет. Началась сессия, а экзамены через несколько дней…       В зале царит напряжённая тишина. Мучительнее, чем жара, нависшая над аудиторией, было это нестерпимое молчание, которое словно усиливало каждый шорох ручек над бланками для ответов. Казалось, что даже дыхание студентов звучит громче обычного, резонируя в гробовой тишине помещения. Феликс сидел за своей партой, его взгляд метался по странице с вопросами, но слова будто расплывались, сливались в нечёткие линии. Всё, что он так старательно повторял последние две недели, словно выветрилось из его головы, оставляя пустоту. Он посмотрел на своих одногруппников, которые, казалось, безостановочно писали, заполняя страницы ответами. Их сосредоточенность и скорость ещё больше усиливали его панику. Феликс чувствовал, как его охватывает ужас, растущий с каждой секундой. Все слова на листке казались совершенно незнакомыми, хоть он и мог их прочитать. Обычные термины и фразы превратились в загадочные символы, лишённые смысла. Он пытался вспомнить хоть что-то из материала, но в его голове была пустота. Время словно замедлилось, каждое тиканье часов напоминало о приближающемся конце экзамена, о неумолимом движении времени. Рука Феликса задрожала, когда он наконец взялся за ручку. Он глубоко вдохнул, стараясь успокоиться и сосредоточиться на задаче перед ним. Вспомнилось, как преподаватель говорил: "Главное — не паниковать. Читайте вопросы внимательно, дайте себе время подумать." Эти слова теперь казались пустыми утешениями. Феликс понимал, что в этот момент он может полагаться только на себя. Он закрыл глаза, пытаясь собрать все свои знания и силы в одно целое. И тут, словно из глубин памяти, начали всплывать отдельные фрагменты лекций, конспекты, записанные в спешке... Медленно, но верно, они складывались в общую картину. Он открыл глаза и, не теряя больше времени, начал писать. Сначала неуверенно, потом всё быстрее и увереннее. Слова потекли на бумагу, как будто нашли свой путь через хаос его мыслей. Каждое предложение, каждый ответ был для него маленькой победой. Он чувствовал, как страх отступает, уступая место сосредоточенности и решимости. Феликс понял, что, несмотря на все сомнения и тревоги, он действительно готов к этому экзамену. Время пролетело незаметно, но он был готов встретить его лицом к лицу. Когда Ким, наконец, почувствовал, что контроль возвращается к нему, он украдкой бросил взгляд в сторону. Там сидел Хёнджин. Сосредоточенный, серьезный… Такой привычный. Хван сидел с прямой спиной, его лицо излучало уверенность и спокойствие. Он уже закончил свою работу и теперь, слегка повернув голову, наблюдал за Феликсом. Ким улыбнулся ему, кивая, мол: Не смотри. - Хёнджин, ты всё ещё рисуешь? - Нет. — Знаешь, там было так сложно… Новый дом, новая школа. Всё новое и такое чужое… Сынмин с мамой в бесконечных ссорах… Она думала, что мы легко приспособимся, но всё было не так, — голос Феликса был тихим, словно его душа плелась где-то позади. Взгляд упал на горизонт, где горячее солнце медленно угасало. — Дошло до того, что она поменяла нам номера… буквально сразу после переезда. Они с отцом развелись, и его словно никогда и не было. Там было терпимо… Он умолк, чувствуя, как тяжесть слов давила на грудь, но продолжал, словно пытаясь выдавить из себя эти воспоминания. Это было не просто новое место — это было место, где всё стало невыносимым, чужим, где каждый день был как шаг по раскалённым углям. Это место было его личным адом. — Не было того момента, когда ты входишь в новый дом и чувствуешь хоть что-то хорошее: ни любопытства, ни воодушевления от перемен. Всё это прошло мимо. Мне сразу не понравилось то место, — голос его звучал безжизненно, как если бы он утратил всякую надежду. Хёнджин слушал его молча. Он не смотрел на Феликса, не мог встретиться с его глазами, полными горечи и тяжести, но в глубине души ему было больно от каждого слова. От того, он сам не мог ему рассказать… Феликс знал, что для кого-то это пустяки, но жить в месте, которое не можешь назвать домом, с человеком, который разрушил твою жизнь стремлением «так будет лучше», для него было пиком сложности на тот момент. — А потом Сынмин уехал… вернулся сюда для поступления, и я остался там один. Единственное, что радовало — она почти не ночевала дома. Так же часто, как и не появлялась там вовсе. — продолжил Феликс, и его голос, хоть и был тихим, словно заглушал тёплый вечерний ветер, который поднимался перед грозой. «Мать... так он называет её теперь...» — мысль мелькнула в голове Хёнджина, но он не мог заставить себя повернуться к другу, увидеть его лицо... Ветер становился прохладнее, а небо медленно темнело, готовясь укрыть день своей ночной прохладой. Казалось, что вся эта сцена насыщена контрастами — дневная жара сменялась предвкушением прохладного дождя, а слова Феликса оставляли в сердце тяжёлый холод, как будто всё вокруг само собой погружалось в тьму сожалений. Он старался подбирать слова осторожно, как будто каждое из них было осколком, который мог ранить не только его, но и Хёнджина. Феликс знал, что не может рассказать всю правду, не может раскрыть истинную причину их переезда. Воспоминания, которые он пытался скрыть, тяжело давили на сердце.       Когда они были детьми, он часто наблюдал за тем, что происходило у Хвана дома. Его мать… Она была женщиной грубой, резкой, и её слова будто проникали под кожу, оставляя шрамы на детской душе. Он помнил тот случай, когда мать Хвана, пьяная и потерявшая всякий контроль, вышла во двор и начала кричать на своего сына, обвиняя его во всех своих неудачах, будто бы его рождение было тем роковым моментом, который лишил её жизни смысла. — Это всё ты! — кричала она так, что каждый угол двора отзывался эхом её резких слов. — Из-за тебя я теперь так живу! Неужели ты думаешь, что ты что-то значишь? Ты такой же, как твой отец — слабый и никчёмный! Как же я устала смотреть на тебя каждый день! — её голос дрожал от ярости, срывался на визг, и каждое слово, как острый нож, вонзалось в сердце юного Хвана. Феликс, стоя в подъезде, молча смотрел на эту сцену, не решаясь вмешаться, но и не в силах отвести взгляд. Он помнил, как слёзы выступили у него на глазах — не от страха, а от бессилия. Ему было больно видеть, как женщина, которая должна была быть опорой своему ребёнку, обрушивалась на него с такой ненавистью. Она винила Хёнджина во всём, что пошло не так в её жизни. И это была не единственная её черта. Мать Хвана часто проявляла свою грубость и в других ситуациях. Она не стеснялась говорить прямо то, что думала, даже если её слова были оскорбительными и разрушительными. Она стояла посреди улицы, притягивая взгляды соседей, но никого это не удивляло — все давно привыкли к её вспышкам. — Ты что, серьёзно думаешь, что эти Кимы тебе друзья? — её голос дрожал от ярости, и в этом пьяном угаре она совсем утратила контроль над собой. — Да они никчёмные! Их мать бросила отца ради того, чтобы сбежать от своих проблем! Точно так же, как она бросила свой брак, они бросят и тебя! — Она замахивалась руками, словно этим могла доказать свою правоту. Хёнджин стоял молча, не смея ни возразить, ни отвернуться, будто был заперт в её злобном, искривлённом мире. А Феликс, спрятавшись в подъезде, наблюдал за всем этим, сжимая кулаки от беспомощности. — Разведёнка, вот кто она! — продолжала мать Хвана, яростно жестикулируя. — Они вечно будут жить в грязи и жалости, как она! Как можно дружить с теми, кто развалил свою семью? Ты хочешь быть таким, как они? У тебя такая же участь, если будешь продолжать с ними водиться! Её голос был грубым, злым, и с каждым словом он бил по больным местам. Развод родителей был одной из самых болезненных тем для Феликса и Сынмина. Они старались держаться вместе, поддерживать друг друга, но мать Хвана сделала из их несчастья оружие. Она клеймила их за то, что их семья не смогла удержаться на плаву, как будто это было их личной виной. — Да эта твоя дружба с ними — пустая трата времени! Они ничему тебя не научат, кроме как разрушать всё вокруг! — её хриплый смех прозвучал как удар по нервам. — Сыновья разведенки! Им никогда не понять, что такое настоящая семья, а значит, и настоящей дружбы им не видать! И вот, спустя всего несколько дней, они покинули этот двор. Мать Кимов увезла детей, как можно дальше от того яда, который исходил из уст матери Хвана. Переезд был быстрым и необходимым — она не могла больше оставлять детей в этом месте, где каждый шёпот напоминал им о той ночи. Это был момент, когда всё изменилось. То, что могло бы быть детской дружбой, исчезло, утонуло в словах и в ненависти, которая пропитала их прошлое. Но сейчас… Сейчас Феликс понимал всё гораздо яснее. Он видел, что их переезд был неизбежен, что уход отца был для их семьи даже в каком-то смысле облегчением. Без него мать стала сильнее, спокойнее, и хотя поначалу было тяжело, жизнь наладилась. Они стали ближе друг к другу, свободнее дышать, без постоянного напряжения и конфликтов. Он знал, что для его матери так было лучше, что для них с Сынмином это тоже дало шанс на новую главу. Но если бы он тогда знал, что когда они с Хёнджином снова встретятся, их отношения окажутся такими… Если бы он мог хоть на мгновение увидеть будущее, где между ними будет столько холода и отчуждения, где их детская дружба превратится в тень, едва заметную на фоне прошлого, он бы не дал себе уехать. Если бы его спросили тогда, в тот день, когда их вещи грузили в машину, оставил бы он всё как есть или остался бы, если бы знал, что именно это решение разорвёт их связь с Хёнджином — он бы не уехал. Ни за что. И что теперь, после переезда, отношения между братьями и матерью разладились окончательно. Они перестали понимать друг друга, словно после того, как они уехали, всё, что их связывало, рассыпалось в прах. Сынмин, который раньше хоть как-то поддерживал её, теперь только отдалялся. Постоянные ссоры, вечные взаимные упрёки и обиды… Мать пыталась восполнить пустоту, которая осталась после ухода отца, но это лишь усиливало напряжение между ними. Казалось, что каждый день они уходили всё дальше друг от друга, и никакие усилия не могли это исправить.       Феликс бросил быстрый взгляд на Хёнджина. Он пытался понять, что тот сейчас думает, но тот всё так же смотрел в сторону, погружённый в свои мысли. И Феликс понял — он бы сделал всё иначе, если бы мог вернуться в то время. - Хёнджин, что подтолкнуло тебя к решению сделать пирсинг? - Это было не мое решение… Он сделан не по моей воле.       Когда, наконец, прозвенел звонок на перемену, Хёнджин просто не смог устоять перед искушением прикрыть глаза хотя бы на пару минут. Лёгкий шорох в классе, привычный гул голосов — всё это звучало словно через ватную завесу. Ещё мгновение, и Хван положил голову на руку, отдавшись мягкому, тягучему сну, как будто это была его единственная возможность сбежать от суеты. Но тишина его краткого сна была обманчива. Пока он погружался в забытье, несколько одноклассников собрались вокруг его парты. В их взглядах светилась задумка, а на губах играли таинственные, зловещие улыбки. Казалось, эта скучная перемена вдруг наполнилась для них каким-то особенным смыслом. Они переглядывались, будто читая друг друга без слов, и вскоре в руках одного из них оказался маленький, но острый предмет — игла для пирсинга. В то время как Хёнджин, ничего не подозревая, спал, лёгкая тень тревоги скользнула по его сознанию. Во сне он почувствовал странное, почти призрачное прикосновение к своим губам, словно лёгкий холодок металла. А затем боль. Резкая, как удар молнии, она пронзила его губу, вырвав его из сна словно крючком. Хёнджин резко открыл глаза, его сердце сжалось от страха, а тело автоматически дёрнулось, но было уже поздно. Он потрогал свою губу — что-то твёрдое и холодное впилось в нежную кожу. Его пальцы наткнулись на гладкую металлическую поверхность, и страх мгновенно превратился в ужас. Перед ним стояли они. Те самые одноклассники, которые, казалось, наслаждались каждой секундой его замешательства. Их лица светились весельем, а глаза блестели от мнимой гордости за свой «подвиг». Хёнджин перевёл взгляд с одного на другого, не понимая, как такое могло произойти. Разве они не знали, что так нельзя? Разве это было чем-то другим, кроме жестокой шутки? — Ты бы видел своё лицо сейчас! — сказал один из них, не скрывая своей радости. — Да ладно, это же всего лишь пирсинг, — добавил другой с беспечной улыбкой. — Тебе ведь правда идёт. Их слова, такие лёгкие, словно ничего не значащие, били по нему сильнее, чем сама боль. Они стояли там, как зрители в театре, с наслаждением наблюдая за его реакцией, будто бы это был спектакль, который они поставили для собственного удовольствия. Каждый смех, каждая фраза, каждый ухмылка — всё это било по Хёнджину сильнее, чем физическая боль от пирсинга. Он пытался осмыслить происходящее, но сознание затопило чувство беспомощности. Он поднял руку к губе, ощупывая новое чуждое для него украшение. Металл, тянущий кожу, был для него олицетворением насмешки, которая обрушилась на его мир без предупреждения. Боль снова пронзила его, когда он едва дотронулся до раны. Она была невыносимой, пульсирующей, как его сердце, которое сейчас билось слишком быстро. — Что… что вы сделали? Зачем? — хриплым голосом выдавил Хёнджин, его губа дрожала, а в горле застрял ком. — Ну что ты так переживаешь? — проговорил один из них, смеясь. — Идёт тебе, правда, — повторил другой, его тон был настолько небрежным, что это казалось издевательством. — Теперь будешь круче выглядеть. Они стояли рядом, словно были довольны собой, не замечая или не желая замечать, что для Хёнджина это было вовсе не весело. — Что? — воскликнул Феликс, его голос был полон возмущения, как будто он сам только что испытал эту ужасную боль. Он резко вскочил с скамейки, будто движимый неукротимым гневом, который сковывал его. Каждая клетка его тела требовала действия, но, несмотря на все его порывы, в воздухе висело ощущение безнадежности. Несколько студентов, прогуливающихся неподалёку, обернулись на шум, их любопытные взгляды мелькнули мимо Феликса, но вскоре они вернулись к своим делам, погружаясь обратно в лёгкий трепет весёлых разговоров. Для них это была просто часть студенческой жизни, мимолётное явление, тогда как Феликс ощущал, как ему сжалось сердце, будто в нём открылась бездна, способная поглотить всё светлое и радостное. Тёплый воздух напоминал о грядущем лете, и листья деревьев мягко шелестели под лёгким ветерком, словно сговаривались, обсуждая то, что не поддавалось объяснению. Университетский парк, где они обычно собирались, казался особенно прекрасным в этот день. Зелёные травы переливались под солнечными лучами, а цветы, распустившиеся в полном цвете, создавали атмосферу беззаботности, словно весь мир за пределами их кампуса мог оставаться неизменным. Но для Феликса этот день был окутан тёмными облаками. — Как они посмели сделать такое? — вновь произнёс он, почти шепотом, и в его глазах читалась ярость. Он мечтал о том, чтобы найти этих паршивцев, взглянуть им в глаза и заставить ответить за содеянное. Внутри него бурлил ураган эмоций, напоминая о том, как трудно было оставаться в стороне, когда кому-то причиняли боль. Но где-то в глубине души он понимал, что, даже если он и встретит тех, кто это сделал, это уже ничего не изменит. Всё уже произошло, и Хёнджин оставался там один, когда Феликса рядом больше не было. Мысли о том, как это случилось, проносились в его голове, как тени в сумерках. Феликс так хотел спросить больше, жаждал узнать все детали, выяснить, как могли добраться до Хёнджина — до того, кто всегда ладил со всеми, чья доброта сияла ярче солнца. Как Хёнджин мог оказаться в этом ужасном положении, когда все знали его как доброго и открытого человека? Он был тем, кто умел находить общий язык с любым — с теми, кто делился смехом на переменах, и с теми, кто искал уединения. Хёнджин носил утонченное колечко, которое нежно сверкает на губе, как символ его смелости и непокорности. Оно эффектно разделяло нижнюю губу пополам, придавая её контурам особую выразительность. Хван не сделал так, чтобы пирсинг зарос, не стремился скрыть его... Феликс не понимал, почему он так поступил. «Ну зарос бы пирсинг, что с того? Воспоминания то останутся…» – Хёнджин, возможно, мои слова тебе не понравятся… но это выглядит очень красиво. Каждый раз, когда вижу, вызывает чувство восхищения. Но теперь, зная историю… это кажется неправильным, извини, – тихо произнес Феликс, отводя взгляд в сторону. Он не хотел, чтобы его слова звучали как осуждение, но чувство восхищения, переплетённое с сожалением, тяготело на душе. Но Хван улыбался, как тогда в аудитории — едва заметно, притягивающе. А Ким не замечал этого. Не замечал и то, что читалось в глазах Хёнджина: я знаю. И неправильности это не касалось... - Хёнджин, почему ты викинул мой кекс?       Вопрос, который долго оставался без ответа. Слишком долго для обычного вопроса между беседами, и нормально для их ситуации, когда вопрос был завершением диалога. Когда оставалось время чтобы собраться с мыслями и дать ответ. И когда ожидание для Феликса становилось более тягучим.. Хёнджин молчал и думал, думал о том, как ему сказать…       В холодный зимний день, когда выпал первый снег, который когда-то приносил столько радости, Хёнджин уже не чувствовал того восторга, как раньше, когда они встречали каждый сезон с Феликсом. Сейчас это только добалвяло ему хлопот. Снег больше не казался ему символом веселья и свободы, а лишь добавлял хлопот — грязь, сырость, ледяные дороги. Слишком грязно. Слишком сыро. Кабинет в столь ранее время не был пустым, некоторые одноклассникипришли ещё раньше Хёнджина. Обычно он старался быть одним из первых, чтобы потом не привлекать к себе лишнего внимания. В тот день его щеки всё ещё были алыми от мороза, когда он уселся за парту, разложив учебники и тетради с видимой задумчивостью. Ему казалось, что эти морозные дни становятся холоднее не только снаружи, но и внутри него. К нему подошли двое одноклассников, предложив тёплый напиток. Они были настойчивы, слишком дружелюбные на первый взгляд, и их улыбки казались искусственными. Хёнджин отказался, но давление было сильным, почти невыносимым. Не было ни сил…ни желания каждый раз отказываться, надеясь, что его просто оставят в покое. И тогда он сделал ту самую ошибку. Что бы ни было в этом напитке, через несколько часов Хёнджина госпитализировали с острой болью в желудке. Он никому не сказал, откуда взялась эта боль. Он предпочёл молчать, скрывая от всех то, что произошло. Прошло время, и, казалось, всё забылось. Но внутри всё это оставалось незаживающей раной. И вот однажды к нему подошла одноклассница, которую он иногда замечал в странных, неловких ситуациях. Она стояла перед ним, явно нервничая, словно собиралась сделать что-то важное. — Привет, — прошептала она, слегка дрожащим голосом, останавливаясь рядом. Хёнджин почувствовал, как в нём нарастает неприятное напряжение, но он сдержался, не показывая своих эмоций. — Тот случай… Я понимаю тебя. Это было ужасно! — продолжила она, и в её глазах отразилась боль, которую она, возможно, и сама пережила. — Мне очень жаль… — Она замолчала, протягивая ему свёрток, который до этого держала за спиной. — Я знаю, ты можешь не принять, я хотела поддержать тебя…но не знала как. Её голос дрожал всё сильнее, а глаза наполнились слезами. С каждым словом в её выражении читалась вина и сожаление. — Они заставили меня! — она наконец сорвалась на шёпот. — У меня не было выбора! Они угрожали мне… я… — её слова утонули в слезах, и она поспешно вложила свёрток в руки Хёнджина. Это было простое пирожное, но с ним тянулась целая история вины и страха... Хёнджину не нужны были её извинения. Ему не нужно было оправдание. Всё, что он чувствовал в этот момент, — это невыносимая боль. Он молча отвернулся, так и не проронив ни слова, и ушёл, крепко сжимая в руках это пирожное. С каждым его шагом по снегу чувство обиды нарастало, как лавина. Внутри всё кричало: «За что они со мной так? Неужели я настолько виноват?» Хван шёл через школьный двор, укутанный в тишину падающего снега. Мир вокруг казался таким спокойным и безмятежным, но внутри него всё бурлило, как шторм. Пирожное в его руках не имело смысла.. Оно не приносило утешения — напротив, лишь усугубляло ощущение горькой несправедливости. Его пальцы так крепко сжимали свёрток, что казалось, ещё чуть-чуть — и он раздавит его в пыль. Но Хёнджин не чувствовал холода, не замечал, как его руки онемели от мороза. Всё это казалось неважным по сравнению с тем, что происходило внутри него. Слёзы начали катиться по его щекам, сначала медленно, как будто он не сразу осознал их. Но затем они полились потоком, словно его душа не могла больше сдерживать всю эту боль. Каждый шаг давался всё труднее, и с каждым новым шагом слёзы становились всё горячее, смешиваясь с холодом зимнего воздуха, создавая резкий контраст. Мир вокруг оставался неподвижным и холодным, но внутри Хёнджина бушевала буря. Пирожное...которое так и осталось на снегу. …сказать, что не доверял ему. Как сказать то, что несомненно причинит боль? Сказать об этом всем, и, что это была малость от всех событий.. Что после всего, не доверял даже Феликсу… - Я не доверял тебе. - Хёнджин, почему ты викинул мой кекс? - Я не доверял тебе.