Глава 21 «Эгоизм и его лечение»
Глава 21
«Эгоизм и его лечение»
Даня погружался в строки дневника, ведущие в темную бездну. Сначала его мучили отголоски совести, слабый шепот, пытающийся вырваться из его души, о нарушении личного пространства, о вторжении в святая святых чужой души. Он читал интимные и болезненные мысли любимого человека, видел его душу раскрытой настежь, но вскоре этот шепот совести стал едва слышен, поглощенный его любопытством. Юноша читал с тем же упоением, с каким заядлый книгочей проглатывает страницу за страницей, с жадностью коллекционера, отыскивающего редкий экземпляр. Он впитывал в себя каждую строчку, каждое слово, каждое междометие, как если бы это была редкая пища для его изголодавшейся души, но это не было обычное чтение, это было погружение в чужую жизнь, в чужую боль, с гораздо более болезненным и оттого таким притягательным опытом. Слова оживали, обретая небывалую силу, и он чувствовал на себе взгляд юного шатена, запечатленного в чернилах, видел его радости и горести, страхи и надежды, словно сам был героем этого чужого романа, где главным антагонистом оказался бы он сам. В этих записях, лишенных повседневной суеты, он нашел жизнь в ее первозданном виде, словно откопал древний манускрипт, который перевернул все его представления о мире, но эта жизнь была пропитана болью, любовью и отчаянием, словно грязью, которая испачкала его руки, но он не мог от неё отмыться, она уже въелась в него. Каждый жест, каждое слово, обретало особое значение, и он завидовал этой искренности, этой уязвимости, которых он сам никогда не мог себе позволить. Даня, как завороженный, с нежностью и грустью, смешанной с завистью и отвращением, наблюдал, как этот герой, тот, кого он любил в реальной жизни, затерялся в рутине повседневности, как предал юного себя, как похоронил свою нежность под толстым слоем ежедневной лжи. Сердце сжалось, как от удара под дых, слова, написанные в дневнике, пронзили насквозь, отзываясь болезненной болью в груди, словно кто-то безжалостно вскрыл его еще не созревшую душу.«Моя любовь к тебе никогда не пройдет, я клянусь тебе.
Я никогда не полюблю никого так сильно, как тебя»
Даня вновь и вновь перечитывал эту фразу, словно пытаясь вырвать из нее какой-то тайный смысл, найти в ней хоть каплю утешения, но слова эти звучали теперь как жестокий приговор, вынесенный не ему, а его любви, и он был бессилен что-либо изменить. Он начал проводить параллели с их отношениями, как сумасшедший в поисках доказательств своей правоты. А вдруг Руслан и не полюбил его? Руслан никогда не демонстрировал своих эмоций с такой силой, с такой откровенностью, как в этом дневнике, словно он был совершенно другим человеком. Да, был до ужаса заботлив и тактилен, но никогда не уходил в омут отчаяния после их ссор, не горел страстью и не погружался в бездну депрессии, как этот юный и растерзанный юноша, запечатленный в дневнике, и это наполняло душу ужасным сомнением. Даня ощущал, как на душе царапает когтистая боль, как крыса грызет заживо. Парень сощурил глаза, словно пытаясь ослепить себя, перелистывая страницы, отводя взгляд от этих запретных слов, которые он так жаждал прочесть, но так боялся их смысла. Даты на верхушке каждой страницы проплывали перед глазами, как кадры из фильма, и он не мог остановить эту зловещую прокрутку, словно сам стал пленником этого дневника. В дневнике лежали письма, личные мысли, истерики, срывы, вырванные из глубины души, переданные на бумагу, заключенные в темные рамки букв. Руслан писал не каждый день, только в самые важные или самые темные моменты своей жизни, когда душа требовала выпустить наружу весь свой яд. И когда Даня решился заглянуть в эту сокровенную тайну, в этот личный ад, то не ожидал такой боли, оказалось, что чужая боль, переданная через текст, проникает в сердце куда глубже, чем переживания литературных героев. Весь вечер прошел в зловещем забвении, он перелистывал страницы, погружаясь в мир Руслана, в его отчаянные чувства, ныряя в грязный омут, из которого не было пути назад. Некоторые страницы были измяты от чрезмерного переживания, Даня смотрел на эти слова, и душа его опускалась в пучину отчаяния, и его цинизм растворялся в этой боли, как сахар в кислоте. Не мог его Руслан, такой беззаботный и веселый, писать такое, не мог он думать о таком, он был слишком весел, он слишком любил дурачиться, чтобы и правда без следа прожить эти мрачные подростковые годы, и эта мысль казалась ему предательством.«Не могу поверить, что Артем разлюбил меня.
Я ждал этого, как узник ждет своего часа, как скотина — бойни. Я тешил себя иллюзией, что сбегу от его присутствия, что его любовь мне не нужна, что его прикосновения — оковы. Я грезил об избавлении, о глотке свежего воздуха, но вместо него в глотку льется лишь яд.
Нестерпимая, гнилостная боль.
Месяц. Уже месяц я не принимаю пищи, мое тело отказывается от существования. Еда вызывает рвотный рефлекс, зеркало отражает лишь уродливый оскал, а глаза других людей кажутся мне голодными хищниками, готовыми разорвать меня на куски. Я пропускаю дни, и каждый шаг в школу — это шаг в ад, где я, словно трусливый зверек, жду удара в спину.
Ночами я ищу убежища в дыме сигарет, не в силах вырваться, не имея выбора, кроме как забивать свою душу этой едкой гадостью. Только во вдыхании этого дыма я чувствую себя живым, или, по крайней мере, наполовину мертвым, и заглушаю, как умею, ноющую боль в груди.
Я прожег кожу на пальцах, дважды, и в этом нет никакой красоты.
Первый раз — случайность, и я просто наблюдал за этим будто со стороны.
Пустота.
Все как в густом тумане, как будто меня нет.
Во второй раз, я сделал это намеренно. Я словно искал выход, но выход куда? Я стремился почувствовать хоть что-то, хоть какой-то отклик от своего тела, лишь бы не эту пустую бездну, что жрет меня изнутри, я хотел ощутить жгучую боль, чтобы знать, что я еще здесь, что я не призрак, что я не разложился до конца. Хотел доказать самому себе, что я не полностью мертв, но даже эта боль не разбудила меня, она лишь подтвердила, что отчаяние пожирает меня, и от него не скрыться, и оно стало частью меня, чем-то, что я чувствую постоянно, как дыхание.
Это бессмысленный ритуал, я понимаю это. Теперь, видимо, это — всё, на что способен.
Я смотрю на свои обожжённые пальцы, словно это не моя плоть, и чувствую лишь отвращение к себе, этому жалкому, трусливому, раздавленному существу. Не к боли, нет, я не боюсь боли, я боюсь себя. Я боюсь того, что я ничего не могу с этим сделать, что я попал в ловушку, из которой нет выхода. Я надеялся найти утешение в этом аду, но нашел лишь подтверждение того, что я безнадежно сломлен, что я недостоин жалости, что даже мои попытки причинить себе боль бессмысленны.
Мне всегда говорили, что чувства нужно разбирать, но я не понимаю, как разбирают пустоту. Я люблю свою жизнь, родных, близких, но эта любовь для меня словно пытка. И я, как трус, полагаю, что боль от зажигалки — это что-то живое, что-то, что помогает мне уснуть, что я даже хочу это повторить. И от этой мысли меня тошнит. Кто в здравом уме причиняет себе боль? Это мерзко, низко, как падаль, и я тоже падаль. И тогда в моей голове зародилась мысль о прекращении жизни в ее мерзком, жалком понимании. Страх сковывает меня ледяным ужасом, но я не могу его сбросить. Как я дошел до этого?
Счастливый мальчик стал жалким»
Даня прикрыл глаза, вдыхая воздух так жадно, словно пытался поглотить саму суть Руслана, словно воздух, которым дышал его любимый, мог хоть на миг заполнить зияющую пустоту внутри него после подобных текстов. И в его сознании, словно на старой кинопленке, возник образ парня: яркий, живой, как в самые счастливые моменты. Улыбка его, теплая, словно солнце, легкий наклон головы, словно приглашение к тайне, озорной блеск в глазах, словно мерцание далеких звезд, и то знакомое подмигивание, такое невинное и озорное, что всегда заставляло сердце трепетать быстрее. В сердце распускалось слово, простое, но такое полное смысла: «родной». Руслан был роднее всех на свете, частью его самой сути, и в этом простом слове Даня чувствовал всю гамму чувств: нежность, страсть, понимание, любовь — ту самую, нежную и хрупкую. В этом слове было заключено все, что значил для него Тушенцов, все его надежды, все его мечты, все его страхи. И в этот момент, словно пелена спала с глаз, и партнер казался ему не таким уж и беззаботным, а каким-то более хрупким, уязвимым, словно раненый зверь, нуждающийся в защите, и это внезапное осознание пронзило его сердце с особой силой.«Добрый вечер, друг моих страданий.
Сегодня ночью в клубе, когда вышел курить, встретил парня…
Честное слово, одно в голове возникло — лисенок»
Кашин хмыкнул. Некая обида стекала по щекам. Это было не только его прозвище? Что-то еще бросилось ему в глаза. Текст стал более сухим, строки выровнялись, словно их проверил невидимый правитель. Как будто писалось не в порыве эмоций, а с предельной концентрацией, с определенной железной логикой. И хотя он не мог этого понять, с каждой строкой на лице Дани расцветала такая неуловимая, тихая улыбка. Через несколько страниц — звездочка на краю страницы и всего одно предложение:«Лисенок попросил купить сигарет»
Лаконичная запись, как удачный штрих портрета Руслана. Даня видел перед собой парня, застывшего за столом, его руку, берущую ручку, упруго задевающую бумагу, и последнюю точку, поставленную с той мастерской, неуловимой легкостью. Словно говорил: «Все, сказано».«Иногда смотрю и думаю, какой красивый и смешной. Хочется иной раз волосы рыжие взъерошить, почувствовать их мягкость, а затем увидеть как он фыркает и злится.
Но я себя в руках сдерживаю. Почти всегда»
«Накрыло вдруг, всплыли все те гнилые воспоминания, которые, как я думал, уже давно похоронил. Я схватился за этот исповедальный лист, куда я сливаю свои пороки. Эмоции бьются внутри меня, и я должен выпустить их наружу, чтобы они не сожрали меня до костей.
Мы поссорились из-за какой-то бессмысленной глупости, и я виноват, и Даня, словно два пса, которые грызут друг друга, не понимая смысла этого бессмысленного акта. Злость сжирает меня, и я не хочу испытывать к нему ни капли яда, но это неизбежно. Сердце колотится, руки дрожат, и я чувствую себя беспомощным, словно на привязи. Я так давно не испытывал этого…
Это наша первая ссора.
Он такой «детский», нелепый порой, и я понимаю его. Он цепляется за свою независимость, боится привязанности, прямо как Артем, он тоже всегда сбегал от этого, и я, словно идиот, стараюсь понять его, понять, что творится в его голове, но мои попытки он видит, словно тень, как Артем не видел, что я для него делал. Работа, как всегда, высасывает из меня все соки, а он вместо сострадания тычет мне в лицо мои огрехи. Даня сомневается во мне? Он думает, что я оттолкну его? Неужели так трудно обнять меня первым?
Давненько я не писал здесь ничего. А смысл? Дневник для меня — это исповедь перед самим собой, а Даня не принуждает меня страдать, нет, он другой.
Даня… он не источник страдания, не палач. Он — лезвие. Холодное, безупречное, с таким искушением. Лезвие, которым можно распороть собственное нутро, обнажить трепещущие внутренности. И тянет. Нестерпимо тянет к этой стали. Но я не боюсь, прикасаясь к его остроте. Нет, он не причинит боли, не обыденной боли самоистязания. Его лезвие не разрушает, а напротив, оно исцеляет. Это лезвие хирурга, а не самоубийцы. Он — скальпель, с которым я готов предать себя в руки, зная, что лишь таким образом я смогу увидеть свет через кровавый туман. Он заставляет мое сердце биться, и от этого я чувствую себя живым. Глаза его цвета лазури, веснушки по щекам и носу, и меня притягивает этот его яд. Мне кажется, что он — лучшее лекарство от всех моих проблем, когда он сводит брови к переносице, в этом жесте заключен целый мир, полный каких-то тайн, но добрых и детских. А самое лучшее, когда он читает, я готов выключить этот мир, лишь бы он не останавливался, лишь бы он был в этом моменте, в этом времени. Его голос, его интонации, взгляд, сосредоточенный на страницах книги, — все это завораживает меня, словно гипноз, я теряюсь в этом мире, забывая обо всех своих проблемах, словно забываю о том, кто я.
«Лисенок», наконец-то, мой. Сколько сил потрачено, чтобы преодолеть свои сомнения, свой страх. У Давида семья, у Коли карьера, а я… я боялся, сомневался, словно трус, и теперь и у меня есть любовь. Или я думаю, что это любовь, что это страсть к жизни, но я боюсь этой страсти, она сожрет меня дотла. Но работа выматывает меня до костей, быт давит, и иногда я его не понимаю, он кажется мне чужим, его шутки, его интересы. Наверное, это просто усталость, и я придумываю себе проблемы.
Я хочу покупать ему дорогие подарки, потому что он этого достоин, и говорить красивые слова, потому что он их заслуживает, а не ругаться, но я не знаю, как это делается, я хочу правильных отношений. Я вижу, как Даня от любого тепла тает, словно лед на солнце, но хватает меня лишь на сухие объятия перед сном. И я ненавижу себя за это, я хочу дать ему больше тепла. Я должен научиться любить правильно, любить так, как любят в здоровых отношениях, но я не знаю, как это сделать.
Нужно поговорить, нужно расставить все точки над «и». Это же по-взрослому? Люди в здоровых отношениях говорят и слушают, это же так просто, как дважды два, но я не могу этого сделать, не могу быть таким, как они. Просто мне тошно от себя, что я так резко отвечаю ему в последнее время. Я же не робот.
И я не должен выливать на Даню свою черноту, это ничего не изменит, а только сделает хуже, но я так устал.
Даня… это неправильно, но…
Короче, он отталкивает меня, как будто я в прошлых отношениях вновь, и я словно снова тону в этом, как тонул в своем мире с Артемом. Я не должен их сравнивать, это несправедливо. Но почему от меня отстраняются все, кого я полюбил? Почему держат дистанцию? Может Артем был прав, когда говорил, что я душу своей любовью или что меня нельзя любить?
Ладно, просто поговорю с Даней.
Я влюбился, как глупый мальчишка, и я не хочу терять это безумие, не хочу очернять это»
За окном давно стемнело, но страницы дневника оказались схлопнуты только сейчас. Ветер свистел и выл за окном, снег летел густыми струями, застилая все вокруг своей холодной, мертвенной белизной. Даня еще минуту вглядывался в обложку, словно пытался нащупать в ней ответ на мучительный вопрос, словно пытаясь найти в ней душу Руслана, но тяжесть в груди заставила его подняться с постели. Кашин оглядел комнату, и вдруг простота соседа перестала казаться наивной и легкой, а стала маской. Фотографии на стенах — фальшивыми, а их улыбки — оскалами, и незначительные, но парадоксальные вещи интерьера обрели свой истинный, пугающий смысл. Дорогой компьютер, наручные часы, коллекционные издания книг, которые Руслан при Дане никогда не читал, стали не просто предметами, а знаками его раздробленного мира, его внутренних демонов. Короткие стикеры за компьютерным столом, которые раньше казались бессмысленным нагромождением, вдруг объяснились рассеянностью, вечным бегством от реальности, его попыткой собрать обломки самого себя, разбросанные по всей комнате, рисунки и открытки — его извращенной любовью к мелочам, к друзьям, которых он когда-то любил и которых оттолкнул. Фотографии на стене теперь казались не просто коллажем счастливых моментов, а кривым зеркалом, где он сам себе — чужой. Даня с ужасом увидел разницу, он теперь четко видел, где улыбка была искренней, а где фальшивой, где Руслан был настоящим, а где лишь играл роль. Привычка курить, как оказалось, была не из-за юношеского бунтарства, а из-за никотиновой зависимости, от которой шатен отчаянно хотел бы избавиться, словно от ядовитого шрама, прилипшего к его коже. Его привычка оставлять везде недопитые чашки — это не рассеянность, а привычка так и не доводить ничего до конца, его любовь к кофе и алкоголю — это просто попытка хоть как-то согреться в этом холодном мире. Его нежелание прибираться, это не лень, это — нежелание видеть порядок в этом хаосе, его небрежная манера одеваться — это не простая неряшливость, а то, что его тело больше не важно, что он не желает вернуться вновь в общество пиджаков и рубашек. Манера речи, саркастические замечания, тихий смех, умение готовить, кучи знаний в литературе, в науках, его разносторонность и умение всего понемногу — все это выстроилось в мозаику, историю из прошлого. И объяснялось все это не какими-то отдельными словами, а целой историей, словно открылась дверь в темную бездну. В голове вдруг возникла неприятная мысль, сковывая движения и мысли, и признать ее было равносильно падению. Не Даня нуждался в спасении, а Руслан. Шатен был не рыцарем, а израненной жертвой, его душа была в рубцах, а сердце — разбито. Не Даня был самым обиженным и озлобленным на мир юношей, а Руслан, который носил в себе груз всего пережитого. Не он потерял отца и любовь матери. Не он испытывал холодность в глазах близких. Не его друзья отвернулись, обрывая связи. Не он пережил первые отношения в слезах и боли. Не за ним должен был ухаживать Руслан, не он был тем, кого нужно было утешать, словно ребенка, и прижимать к себе, шепча слова любви. А он сам. Кашин должен был делать все это, должен был быть тем, кто защищает, а не отталкивает. Даня должен был первым сказать о своих чувствах, без страха, без сомнений, уверить партнера, что любовь — это не проклятие, а спасение, что она реальна и что она не причиняет боль. Даня не должен был избегать его после попытки поцелуя, повторяя этот грязный сценарий, словно обрекая Руслана на страдания, словно он специально отравлял все их совместное время. И вдруг стала ясна картина влюбленности шатена в Даню, с самого начала их знакомства, его взгляд, полный надежды, его попытки быть рядом, а он, слепой и глухой, отталкивал его, как будто это был враг, а не любимый человек. И вдруг стала понятна важность его попыток разговора, его попытки разрешить конфликты, словно он строил мост между ними, а еще и слова «Мне ждать пока ты примешь себя, бегая за тобой?» тоже стали ясны. И почему Руслан избегал близости, почему его прикосновения были такими осторожными, словно он касался чего-то хрупкого, и его привычка трепать людей по волосам, с нежностью, словно передавая часть своей любви. Стали понятны его тихие взгляды, полные заботы, его желание быть рядом, но не давить, его попытки защитить, его умение прощать, его терпение, его стремление к тем самым «здоровым отношениям», которые он пытался построить, но сам не верил в их реальность. Стали понятны его метания между желанием близости и страхом, его резкость и отстраненность, его внезапные вспышки грусти, его любовь к порядку, его любовь к неряшливости, — все это было попыткой контролировать хаос внутри себя, и этот хаос он хотел скрыть от Дани. И вдруг рыжеволосый осознал, что тишина Тушенцова во время их близости, его сосредоточенность были не проявлением безразличия, а отчаянной попыткой сдержать себя, не повторить тот ужас, который он испытал с Артемом, когда за единственный стон его могли начать душить. И что он, Руслан, хоть и боялся этого, хоть и молчал, но при этом просил Даню быть громче, и ему нравилось, когда тот отдается ему всем сердцем, словно это было единственное подтверждение, что он не был просто пользователем, а любимым. Кашин, со всей своей капризностью и раздражением от тактильности, вдруг понял, как часто он ошибался, насколько был слеп и жесток, насколько был ничтожен в этих отношениях, он был не тем, кем он себя считал. И сердце пропустило пару ударов, а тело обдало волной разъедающего стыда за себя. В этом осознании была истина, обнаженная, без прикрас, без чужого взгляда, и этот приговор он вынес себе сам. Парень прошел на кухню, ночь проникла в комнату, и только в этом пространстве оставалась нетронутой, пугающая своей стерильной чистотой, пустая комната. Он запрыгнул на подоконник, вновь возвращаясь к чужой пачке сигарет, к чужому яду. Телефон предательски молчал, видимо, до сих пор Руслан держал оборону, словно не желал прощать, но в этот момент гордость Дани, эта фальшивая броня, вдруг рассыпалась в прах, позволяя выстроить что-то здоровое, что-то правильное. Пальцы, дрожа, как у лихорадочного, быстро прошлись по экрану, отправляя сообщение:«Прости за сегодняшнее, хочешь, я что-нибудь приготовлю?»
Между пальцами крутилась сигарета, наполняя воздух терпким, удушливым запахом табака, даже не будучи подпаленной. Телефон молчал, холодный, как сталь, отказывающийся отвечать на его мольбы. Даня приложил фильтр к губам, ощущая приторный, химический вкус вишни, который казался ему осквернением, словно его тело подверглось насилию. Он прокрутил колесико зажигалки, наблюдая, как огонь вспыхивает ярким, кровавым языком. Но рука не решалась поднести пламя к сигарете, словно не желала касаться этой ядовитой змеи, его тело уже жаждало этого удушающего объятия. Ноги болтались, стуча по батарее под подоконником, получая тепло от горячих труб. Наконец, огонь опалил бумагу, разжигая табак, и Даня сделал первую затяжку. Легкие, впервые вдыхая отраву, сжались болезненным спазмом, а никотин вползал в кровеносную систему, принося ощущение некоторого онемения, притупляя боль. Сложно было не знать, как курить, когда в твоем окружении не курил ты один, словно парень был чужим в этом мире, смотрящим на грехи других, но не осмеливающимся прикоснуться к ним. По рукам прошло онемение, словно замерзание, кровь замедлила свой бег, а голову приятно закружило, как от легкого отравления. Он почувствовал то самое расслабление, которое ощущается при насыщении никотином, как ядовитый укол, который пронзил тело, принося облегчение ценой собственного разрушения. Стряхнул пепел в стакан, оставленный на том же подоконнике, не обращая внимания на то, что сам будет злиться, как квартира пропитается этим едким, отвратительным запахом. Пары затяжек хватило, а недокуренная из-за перенасыщения сигарета канула в тот же стакан с пеплом. Голову продолжало кружить, отчего парень облокотился о холодное стекло окна, а тело придавалось странной, пугающей эйфории и легкой дрожи. Внезапно звон ключей в дверном проеме разрезал тишину, возвращая Даню из мира грез в реальность, где еще витал терпкий запах сигарет. Через пару секунд в дверях появился Руслан, окутанный зимней мглой. Все такой же уставший, с легкой, печальной улыбкой, полной грусти, но в которой, казалось, все еще горел огонек хитрости. Шатен прошел в кухню, не снимая куртки, от него веяло морозной свежестью и запахом снега, как от елки, принесенной с холодной улицы. Но Дане было все равно на холод, он не чувствовал его. Он молча слез с подоконника, впуская парня в свои объятия, позволяя ему положить голову на свое плечо. И так крепко Кашин еще, наверное, никогда не прижимал людей к себе. Он не мог проронить и слова, горло сковал странный ком, но ему так хотелось сказать, что он знает теперь это мерзкое прошлое, что он понимает, через что прошел Руслан, что он виновен, но язык не поворачивался, а слова казались пустыми и бессмысленными. Он лишь вжал парня в себя, пытаясь сказать все без слов, пытаясь своей нежностью залечить его раны, пытаясь доказать, что он есть здесь и сейчас, и что он никуда не уйдет. — Я поздно вернулся? — Не так уж и поздно, — Даня провел рукой по темным волосам, которые стали влажными от тающего снега. В совести начинала болезненно просыпаться вина за нарушение чужого пространства, за то, что он прочел чужой дневник, но его сердце все еще сжималось от всей новой информации, — Прости за утро. — И ты прости, — шатен ласково потерся ледяной щекой о чужую, но такую теплую, ища в ней хоть немного утешения от холода, — Знаешь, о чем весь день думал? Нужно елку достать, а то твой любимый праздник, а мы даже квартиру не нарядили, — прошептал измотанно, как будто усталость пропитала каждую клеточку его тела и души. — Черт с этой елкой, — рыжеволосый аккуратно расстегивал куртку Руслана, — Ты хочешь кушать? — Что с тобой? — если бы не морозные щеки, то на лице парня точно выступил бы румянец, выдавая его смущение и удивление, — Еще и убрано все, — он оглянулся по сторонам, словно подозревая неладное, — Мы же вместе договаривались, — его голос звучал как вопрос и как легкое обвинение. — Русь, ты работал, а у меня выходные, — Кашин уверенно взглянул в карие глаза, которые больше не выглядели такими загадочными или беззаботными, — Прости, что я так потребительски относился. — Кстати об этом, — шатен закусил нижнюю губу, рукой теребя воротник футболки Дани, — Я это на злости сказал, не умею на эмоциях за языком следить, я ведь так не считаю. Мне достаточно твоих чувств, — его голос был тихим и неуверенным, словно он боялся, что его отвергнут. — А чего тогда на сообщения не отвечал? Даня знал правду, что недостаточно его чувств, он теперь знал, что Руслан сомневался в его любви, теперь знал многое, что тот хотел скрыть, но не мог сказать откуда, словно голос дневника говорил за него. — Телефон сел, — Тушенцов в доказательство показал темный экран и отстранился, снимая куртку, закидывая ее на спинку стула, — Я кушать не хочу, — он заулыбался тепло и немного неловко, — Но уж очень заманчива твоя забота. — Тогда пойдем в комнату, — Даня не успел договорить мысль, как почувствовал чужие губы на своих. Краткое касание на пару секунд, словно проверка, словно он спрашивал разрешения на близость. — Ты курил? — не отстраняясь, проговорил в самые губы невзначай Руслан, а потом нежно прикусил губу партнера. — Да, но это не значит, что кто-то из нас теперь курит на кухне, — голубые глаза быстро окинули обстановку, — Только на балконе. — С чего тебе можно, а мне нет? Даня резко прижал парня к холодильнику, зарываясь пальцами в темные, влажные от снега волосы, заставляя того откинуть голову назад. Он начал целовать шею Руслана, нежные, почти трепетные поцелуи, словно касался нежной кожи, хранящей в себе темные воспоминания. Каждый поцелуй был словно маленькая искра, пробивающаяся сквозь густую тень прошлых обид, словно он хотел не просто целовать, а залечивать невидимые раны. Даня чувствовал, как под его губами бьется неровный, чужой пульс, и с каждым поцелуем, он прислушивался к этому отголоску, пытаясь уловить все его страхи и переживания. Вдоль тонкой шеи, от ключиц к подбородку, скользили лёгкие, едва ощутимые касания, оставляя на коже еле заметный след, как тень на стене в тусклом свете. Кашин чувствовал шероховатость кожи под своими губами, то влажную от тающего снега, то жесткую от пережитого, словно касаясь не просто кожи, а целой истории, полной боли и надежд. Он искал, и находил места, где кожа была более тонкой, более чувствительной, ища ключи к тем сокровенным чувствам, что скрывались за его спокойным взглядом. И по мере того, как его поцелуи становились смелее, нежные касания превращались в горячие, Даня чувствовал, как и под его губами, и под губами Руслана, начинает разгораться пламя, и то нежное, осторожное прикосновение, что таилось в начале, превращалось в нарастающее желание. Поцелуи становились напористее, но не грубыми. И в каждом, теперь уже более требовательном, поцелуе, рыжеволосый чувствовал не только пульсирующую боль, но и то, как поддается тело Руслана, отвечая на его прикосновения, и видел отражение в карих глазах, и страх, что таился внутри, и страсть, что начинала брать верх над разумом. Руки, покрытые татуировками, блуждали по телу Дани, переходя к более уверенным прикосновениям. — С тобой после сигарет целоваться иначе, — хмыкнул Тушенцов, когда парень уже вжимал его к холодному металлу холодильника, тела почти слились воедино, их разделение было лишь тонкой гранью. — Не нравится? — Даня сощурил глаза, взгляд его был полон нежности, но и некого вызова. — Мне всегда нравится, просто… по-другому, — карие глаза опустились, словно неся груз какой-то неведомой тайны, — Я хочу под одеяло. Мне холодно, я опять перемерз на работе. — Хорошо, — рыжеволосый усмехнулся, перехватил руку партнера в свою, переплетая пальцы. В спальне было душно, но рыжеволосый не стал открывать окно, не желая впускать внешний мир в их маленький, хрупкий кокон. Руслан переоделся в домашнюю одежду, мягкую и уютную, укладываясь в объятия партнера, ища в них убежище от холода. Его тут же укрыли толстым одеялом, а голову бережно уложили на колени Дани, предлагая ему покой и защиту, которых он так отчаянно жаждал. Кашин перебирал темные, мягкие волосы, чувствуя, как бьется чужое сердце, и задумывался о том, кто же такой этот загадочный человек, лежащий в его тепле? Что он в нем нашел? Какая сила влекла его к этому человеку, который казался ему словно с другой планеты? Даня не понимал, за что его вообще можно любить, он видел себя лишь с недостатками, с холодным сердцем, и не понимал, почему этот человек так отчаянно желал быть рядом. Даня всё ещё сам не мог поверить, что его любят, что его, с его вечным раздражением, с его неумением проявлять эмоции, с его постоянным желанием все контролировать, можно любить так искренне и так преданно, что уж тут говорить о неуверенности Руслана, которая, как он теперь понимал, была почти осязаемой, словно тяжелый груз, лежащий на его собственных плечах. Раньше он считал шатена самым самоуверенным человеком, с кем он был знаком, но теперь, прочтя дневник, он понимал, что это была лишь маска, что за этой маской скрывался человек, который метался в мыслях, как в запутанном лабиринте, который сам чего-то боялся, сам сомневался в своей ценности, словно они были двумя сторонами одной медали. В тишине его души, словно призрачный шепот из прошлого, звучали смутные воспоминания о правильности, о том, что он должен был любить девушку, а не парня, словно старые голоса из какой-то другой жизни, которые не хотели его отпускать. Но эти эхо были слабы, почти незаметны, заглушались бурлящим потоком новых, неизведанных чувств, которые вспыхивали в его сердце, как пожар, озаряя всё вокруг, стирая все сомнения, словно эта любовь была той самой истинной дорогой, которая ждала его так долго. Эта любовь была яркой, горячей, и она затмила все призраки прошлого самого Дани, которые ещё недавно шептали ему, что он живет не так, что он сломан и ущербен, что его никто не сможет полюбить. Теперь же в его душе бушевала настоящая буря чувств, озаряя его сердце невиданным светом. — Руслан. — Чего? — шатен перевернулся на спину, взором переключаясь на собеседника. В рыжей макушке вспыхнули воспоминания о вечернем разговоре с Ильей, который лишь укрепил все те яркие, но одновременно такие тревожные мысли, что кипели в душе. — Я люблю тебя, — на выдохе произнес юноша, всматриваясь прямо в карие глаза, наблюдая за каждым оттенком от янтаря до кофе. — Я тоже люблю тебя, — Руслан заулыбался честно и открыто, сплетая их руки, укутываясь в одеяло сильнее. Он аккуратно двинулся, словно котенок, что ищет тепло и уют, а Даня прижал его ближе, зарываясь носом в темные волосы, вдыхая знакомый аромат, — Мне сходить сейчас за елкой? Рыжеволосый разглядывал пальцы руки парня, пытаясь разгадать тайну, заключенную в каждой линии, в каждой неровности. Действительно, выжженные шрамы, черные, словно обугленные провалы, и глубокие, как раны от ножа, прорезали когда-то нежную кожу, напоминая о боли. Это были не просто шрамы, это были следы жестокой игры огня, следы, которые отвратительным узором расползались по коже, искажая ее. Кожа вокруг них съежилась, а сами шрамы, в некоторых местах, казались такими тонкими, словно еще чуть-чуть, и они разорвутся. Они были не ровными полосами, а скорее похожими на причудливые, кривые лабиринты. В некоторых местах они были гладкими и блестящими, будто покрытыми лаком, а в других — шероховатыми и бугристыми. В горле от этого вида все сжалось, и Даня почувствовал странное ощущение, словно он сам хотел заплакать сейчас, словно он сам испытал эту боль, как отпечаток на своей собственной коже. Сердце замерло, а взгляд уставился на зажившие ожоги, теперь скрытые под татуировками, словно Руслан пытался скрыть не только следы боли, но и саму боль, как будто закрашивая ее чернилами, надеясь, что они смогут унять его страдания. Чернильные штрихи, нанесенные поверх, не могли скрыть их ужасной природы, наоборот, они только подчеркивали их болезненную сущность. Татуировки пролегали над ними словно черные дороги, переплетаясь с кратерами шрамов, делая этот узор еще более жутким и мучительным. Именно из-за чернильных штрихов, из-за этой нарочитой отвлекающей внимание картины, Кашин и не замечал этих шрамов. И от этого осознания, стало еще более стыдно за прочтенный дневник, за то, что он так бесцеремонно ворвался в чужую жизнь, и увидел ее изнанку. — Дань, ты чего? — Тушенцов с недовольством вскинул бровь за то, что партнер молча сидел, словно что-то перемалывая в себе, или что опять что-то не так — Я тебя про елку спрашиваю. — Прости, — Даня ловко перехватил руку парня за запястье, целуя ладонь и перекладывая ее на свою щеку, — Ты не слишком устал для украшений? — Там елка меньше метра, — фыркнул шатен, явно заигрывая, — Мне завтра опять весь день за монитором, но зато потом перерыв на празднование. — На меня минута найдется? — рыжеволосый улыбнулся с легкой иронией, пытаясь скрыть боль за сарказмом. — Самый ты обделенный у меня, — усмехнулся Руслан без капли зла, лишь поддразнивая его, — Нас Новый год позвал Давид отмечать. Это вроде негласная традиция. — У меня негласная традиция отмечать с Ильей… — Пить в подворотне? Тебе же не пятнадцать, — шатен возмущенно скинул одеяло, садясь напротив, словно не желая больше лежать рядом, словно они перешли на новый уровень споров. — Давай мы сегодня не будем начинать какие-то серьезные разговоры, — Кашин притянул партнера к себе, целуя в губы, пытаясь заставить его замолчать, — Просто насладимся моментом, — прошептал он в самые губы. — Ужас, какой ты приторный сегодня, хуже меня, — театрально проворчал Тушенцов, морщась и смеясь. — Стараюсь, — в словах чувствовалась искренняя, почти детская наивность. Старался. Изо всех сил. На утро дневника на столе уже не было рядом, но в воздухе все еще витал отголосок его откровений. С рассветом за монитором уже сидел Руслан, щелкая по клавиатуре, словно вернулся в свою привычную рабочую рутину. Но весь день Даня создавал вокруг парня невидимый кокон любви и тепла, пытаясь защитить его от всех ужасов прошлого, от тех шрамов, которые он увидел своими глазами. Он приготовил завтрак, с особой любовью и трепетом сервируя тарелку, стараясь загладить все свои проступки, приносил к рабочему столу чай. Каждое прикосновение его губ к щеке шатена в перерывах от компьютера было аккуратным и частым, словно он хотел не просто целовать, а залечивать невидимые раны, даря ему любовь и надежду на лучшее. Он увеличил температуру на батареях, чтобы согреть вечно мерзнущего Руслана. Подходил и обнимал его со спины, задавая вопросы о том, как тот двигал файлы, с напускной заинтересованностью, но пытаясь показать ему, что его работа и его жизнь его действительно волнуют. Хоть и Руслан с умным видом объяснял, что такое фреймы, сыпя сложными, непонятными терминами, хоть Даня и не мог понять ни структуры, ни цветов, словно они жили в разных измерениях, но вдруг в карих глазах загорался особый, теплый, почти испуганный блеск, словно он и сам не верил в происходящее. Блеском любви, благодарности и искренности, который мог растопить даже самое ледяное сердце. Кашин трепал его темные волосы, нежно и ласково, стараясь передать всю свою любовь через кончики пальцев, улыбался, и в его взгляде сквозило искреннее желание доказать, что он действительно любит, что он будет рядом, и что больше никогда не позволит страдать. Отчаянно пытался доказать то, в чем сомневался сам.