Город без окон

Глава 2

«Детские травмы»

— Отца забрали, — голос матери, всегда мелодичный, сейчас звучал сдавленно, будто пропитанный слезами, которые, казалось, просачивались сквозь телефонную трубку, обволакивая Данину комнату холодной влажностью. Он лишь прикрыл глаза, пытаясь отгородиться от звука, от слов, от всего этого надоевшего до тошноты.       Это уже не первый раз, когда отца забирали. Драки в барах, поножовщина с дружками, крики в квартире до утра, будоражившие тишину ночи и разрывающие его сон на куски — все это было уже давно частью их жизни, частью их реальности.       Бабушка, с ее нежной, всегда немного уставшей улыбкой, любила рассказывать о том, какой Вовочка был золотой ребенок: как учился на отлично, как поступил в институт, как на работу его приняли. Даня никогда не верил этим рассказам. Он чувствовал, как за ними скрывается желание оправдать отца, приукрасить его прошлое, чтобы внуку не было так стыдно за мужчину, который стал тенью своего былого себя. В этих историях, рассказанных с такой любовью, Даня видел лишь призрак отца, которого он никогда не знал, — яркого, успешного, доброго. А настоящего отца, который сидел в клетке из-за своих поступков, он боялся, стыдился и, быть может, даже ненавидел.       Владимир, по сути, не был плохим человеком. Он не был злым, не был жестоким. Просто жизнь, с ее непредсказуемыми поворотами, оказалась для него слишком сложной. После покупки квартиры и свадьбы, словно туман, рассеялись его радужные перспективы. Молодость, бывшая ему верным спутником, растворилась в пучине повседневных забот. У молодых людей всегда так: либо семью строишь, либо карьеру. Но Владимир, бунтарь по своей природе, выбрал свободу. Свободу слов, действий, безрассудства, присущего юности. Так алкоголь, словно тихий враг, стал подтачивать его изнутри, разрушая сначала пройденную учебу и работу, затем самого мужчину, а впоследствии и всю семью. В глубине души, в редкие моменты ясности, Владимир любил их. Он мог принести цветы с чужой клумбы, мог подобрать брошенную на детской площадке игрушку. Но эти жесты были подобны тому, как залатать дыру в стене куском обоев. Дыра не видна? Не видна. А в глаза бросается.       Даня, рыжий и веснушчатый, словно маленький дьяволенок, был полной противоположностью отцу. Отец, мрачный и непредсказуемый, как грозовая туча, особенно мрачнел во время редких семейных вечеров. Эти вечера для Дани были настоящим испытанием. Он чувствовал себя неловко, словно чужой на собственной свадьбе. Запах первобытной силы и тяжелого дыхания отца отбивал у него аппетит. Мальчик не мог понять, почему мама с такой нежностью смотрит на этого грозного мужчину, почему она целует его в щеку, почему терпит его грубость. И вот тогда, когда все собирались за столом, раз в год, как по расписанию, начиналось:

«Даня, ну ты же в папу — такой же упрямый!»

      Эти слова, словно острые щепки, впивались в детское сердце. Мальчик сжимал кулаки, лицо его краснело, словно спелый помидор, а веснушки на носу становились еще ярче. Он ненавидел эти сравнения, он не хотел быть как отец. Бабушка все пыталась успокоить ситуацию:

«Даня, не злись на папу. Он тебя любит»

— Вот смотри, — продолжал папа, тыкая пальцем в веснушки, — и веснушки, как у меня!       Даня глотал ком в горле, стискивая зубы, чувствуя, как во рту становится сухо и горько. — Ну и что? Я же не ты! — вырывалось у него, полное негодования.       Мальчик хотел спорить, хотел бросить ложку, но каждый раз молчал, теряясь в гневе, который запирал его внутри, как в темной клетке.              Но были моменты, когда юноша испытывал к отцу странную благодарность. Он вспоминал, как тот учил его писать буквы и цифры. Папа садился рядом, брал его ручку в свою огромную ладонь и указывал на строчки в прописи. Он терпеливо показывал, как правильно держать ручку, как вести линию. Данины пальцы были еще неловкими, неуклюжими, но он старался повторять за отцом, чувствуя его тепло и силу. В эти моменты, когда отец терпеливо учил его, мальчик забывал о грубости и раздражении. В эти минуты он был просто папой, простым человеком, который хочет передать свои знания и опыт.       Первая книга, которую они вместе читали, была не сказкой и не детской энциклопедией. Это был толстый, затертый учебник по машиностроению — памятник папиному прошлому, с чертежами, графиками, цифрами. Даня, еще не знающий, что такое машиностроение, с интересом рассматривал картинки. Он читал вслух, проводя пальцем по строчкам, голос его дрожал от усилий. Папа смеялся, когда сын путался в словах, и терпеливо объяснял непонятные термины. Говорил о двигателях, механизмах, деталях. Даня не всегда понимал, о чем речь, но чувствовал, что папа делится с ним чем-то важным, открывает ему мир знаний.       Машину, которой был посвящен учебник, давно продали. Юноша даже не помнил ее цвета. Он был тогда совсем маленьким, а те моменты, когда отец был добрым и терпеливым, затерялись в тумане времени.       В детстве запах перегара въелся в стены, в мебель, в саму атмосферу квартиры, словно душный, тяжелый аромат был неотъемлемой частью его самого. Ребенок чувствовал его даже во сне. Этот запах стал для него родным, как запах материнского молока, хотя и не таким приятным. Иногда в квартире пахло чем-то сладким, например, маминой выпечкой, но этот запах был кратковременным. Он пропадал так же быстро, как и появлялся, оставляя после себя еще более резкий и неприятный запах. Иногда пахло табаком, который парень терпеть не мог и во взрослой жизни. Хоть и запах табака был будто уже не так заметен, он стал слишком привычным, как шум дороги для жителя большого города.       Будние дни всегда были тихими, громким было даже дыхание. Ребенок привык к выходным в квартире: к холоду в глазах матери, к пьянкам отца, к затхлому запаху безысходности, проникающему в каждую щель. Стены давили, а пол был холодным и влажным, как если бы в этой комнате вечно лил дождь, не давая ему возможности высушить свои маленькие ноги.       Мама была красивой, с яркими голубыми глазами, которые когда-то блестели от радости. Но ее взгляд стал холодным и отчужденным, как глубокий колодец, в который упала надежда. Ее волосы, когда-то ярко-рыжие, теперь были поседевшими от беспокойства и неудачи. Даня помнил, как она рассказывала ему сказки вечерами, укутывая его своим теплом и любовью, ее голос был спокойным и нежным, как шепот ветра в лесу. Помнил, как она держала его за руку, ведя в детский сад, ее рука была нежной и сильной одновременно, словно она могла защитить его от всего на свете. Но все это было так давно, так нереально, как сон, из которого он никогда не проснется. Парень ощущал это как двойную боль: боль от потери этого счастья и боль от того, что он знает, что это было, а теперь уже не будет.       Но были дни, когда мир вокруг словно замирал. Отец был на работе или в участке, и в доме наступала необычная тишина. Мама в эти дни превращалась в другого человека. Она смеялась, ее глаза снова блестели от радости, как звезды на ночном небе, она была такой же красивой, как в его детских воспоминаниях. Готовила вкусные блины или пекла пироги, ее руки были ловкими и уверенными, и мальчик чувствовал, что она делает это с любовью. Светлана читала ему сказки и засыпала в обнимку. Но эта идиллия была хрупкой. Отец мог вернуться в любой момент, и тогда все снова изменится. Парень понимал, что его мама была жертвой, что она любила его, но она была бессильна перед отцом. Он видел в ее глазах страх, отчаяние, но она никогда не опускала руки. Чувствовал ее любовь, даже когда она не говорила об этом. Видел ее слезы, скрываемые за улыбкой.       Детство — серая пелена, пронизанная криками и тресками. Он уже давно перестал плакать, слезы иссякли, оставив по себе пустоту. Тогда ребенок сжимался в клубок на своей кровати, прижимая руки к ушам, стараясь не слышать грохот падения, не видеть кровь, которая неизбежно появлялась на лице матери. Он закрывал глаза и пытался убежать в свой мир, в мир сказок и игрушек, в мир, где нет боли и страха.       Мальчишка лежал, зажмурив глаза, в комнате, пропитанной запахом перегара и страха, как болото, затягивающее в себя все живое. И представлял себя где-то в другом месте, в безопасном и теплом месте, среди цветов и солнечного света, где птицы поют свои радостные песни, а реки текут спокойно и нежно. Но утром просыпался в той же безысходности, с чувством невыносимой тоски, которую никому не мог сказать.       Даня стал подростком. Тело набирало силу, мышцы становились твердыми, а костяшки кулаков выпирали под кожей, нетерпеливо стремясь вступить в битву с миром. Душа, однако, твердела медленнее. Она была как глиняный горшок, который еще не прошел обжига и мог легко расколоться от нежного дуновения ветра.       С друзьями он мог быть беззаботным. В их компании парень забывал о проблемах дома, о грусти и безысходности, бросая за спину тяжелый багаж воспоминаний. Они делили первый алкоголь, много шутили, сражались в уличных дуэлях, и в эти моменты рыжеволосый чувствовал себя свободным.       Кашин помнил, как мечтал о том, чтобы наступило взросление. И оно настало. Но в душе он оставался ребенком, который все еще нуждался в любви и заботе, которых теперь вдоволь хватало от друзей и бабушки. Они стали его семьей, теми, кто принял его таким, какой он есть, кто не видел в нем травмированного ребенка, а видел только своего друга. Но только со взрослением появился совсем иной пласт проблем, взрослых проблем. Это были проблемы с учебой, с деньгами, с работой. Это были проблемы, которые заставляли его думать, решать, но не оставляли в душе такой глубокий след, как воспоминания о детстве.

      Юноша был уверен, что детство не оставило на нем никакого отпечатка. Он считал себя обычным, таким же, как все остальные, с какими-то своими тараканами. Ему было легко заводить знакомства, но глубоко внутри души жила неуверенность. Он не признавал этого страха, думал, что все в порядке, ведь у него есть друзья детства, и этого достаточно. Но в тайне мысль о том, что он может кого-то пустить в свою жизнь слишком глубоко, пугала.

      В родительском доме было одно утешение — книги. Старые, потрепанные, с желтыми страницами, они пахли пылью и тайной. Эти книги были единственным окном в другой мир, в мир фантазии, любви, приключений, куда он мог убежать от безысходности своей реальности. Даня часами проводил время за чтением, изучая каждую строчку, каждое слово. Он не знал, откуда они взялись, но был им благодарен. Книги научили его верить и мечтать, вдохнули в него жизнь.       И потом он догадался ходить в библиотеку. Там, в тишине между полками, среди запаха бумаги и чернил, был новый мир. В этом мире он нашел подтверждение своим мыслям, уверенность в том, что видит мир правильно, что он способен понимать людей и видеть их в контексте их жизни, понимать их мотивы, их страхи и мечты.       Мальчик был не только сильным, но и проницательным. Он умел видеть мир во всех его гранях, понимал, что нет черного и белого, что каждый поступок — это результат сложной цепочки событий, формирующей человека, делающей его тем, кто он есть. Ему не хотелось судить людей, он хотел их понять. Его всегда тянуло к пониманию других, к погружению в их истории, он видел в них не врагов, а людей с собственной правдой, со своим богатством души и историей, что делала их уникальными.       Сейчас парень лежал на неуютной кровати в съемной комнате, но он был студентом на бюджетной основе врачебного дела. И это было только началом. В его душе еще теплился вкус победы, вкус новой жизни.       С кухни послышалось, как сосед по квартире что-то бурчит себе под нос, с конца провода мама продолжала что-то говорить, но сам Даня был лишь погружен в свои размышления. Мысли унесли его в прошлое, где он снова оказался тем маленьким мальчиком, который первый раз увидел смерть, первый раз почувствовал боль, первый раз понял, что жизнь — это не сказка. Он помнил свой первый кулак в лицо, первую драку, первый поцелуй. Его детство было отмечено нежностью матери, которая исчезла, уступив место холодному взгляду, и страхом, который закрался в его душу, когда он впервые увидел отца в состоянии не в себе.       В воспоминаниях всплыла квартира Дениса, которая находилась ровно этажом выше. Она всегда была тепла и уютна. Кашин помнил, как родители Дениса ставили на стол все, что было в доме: соленья, маринованные грибы, свежий хлеб, словно хотели накормить весь мир. В доме Коломийца всегда стоял неповторимый аромат домашней еды, который заполнял все пространство и создавал ощущение комфорта и безопасности. Денис всегда спрашивал своего друга: — Ешь, еще хочешь? — глядя на него с улыбкой, такой искренней и теплой, что она согревала даже в самый холодный день. — Не спрашивай, — усмехался Даня, застенчиво отводя взгляд. Он стеснялся брать больше, чем ему положено, будто боялся нарушить какой-то негласный ритуал гостеприимства.       В воспоминаниях застыл образ блондина: он сидит на стуле рядом, отрешенный, застывший в собственных мыслях. Его окутывает туман беспокойств. Денис всегда был сам по себе, погруженный в свой мир, где слова друзей звучали как далекое эхо. Его руки, покрытые мозолями от постоянной летней подработки на стройке, нервно теребили потрепанный кожаный ремень. А с каждым годом он все больше погружался в искусство красок и холстов, отдаляясь от друзей, теряя человечность.       И если блондин жил ровно над родительской квартирой Дани, то Илья жил через пару домов. В глазах Корякова всегда горел неповторимый огонь. Он был как вихрь, который врывался в их жизнь, принося с собой шум, смех и непредсказуемость. В нем билось сердце приключенца, он любил опасные и непредсказуемые события. Любил вступать в странные отношения, которые могли закончиться через день. В нем было нечто от бунтаря, от того, кто хочет встряхнуть мир и найти в нем что-то новое, необычное. Его искренность могла быть слишком резкой, а алкоголь делал его еще более откровенным и порой неосторожным. Но он всегда был честен, и в его действиях чувствовалась искренняя забота о друзьях.       Даня — с его тягой к литературе, с его надуманными принципами «правильности», с умением драться, Илья — с его непоседливостью, жаждой приключений и глупыми влюбленностями, и Денис — с творческой загадкой и холодным отношением к душевным заморочкам людским. Их различия были как три отдельных ингредиента, которые, соединившись, создавали уникальную химию — неповторимую троицу, силу, которая помогала им выживать в тяжелом мире. Рыжеволосый привносил в их тандем рассудительность и логику, Денис — творчество и некоторую холодность, а Илья — энергию и непредсказуемость. Они опирались друг на друга в трудные моменты, делили радости и горести, прикрывали в опасных ситуациях.       Парни росли в одном районе, ходили в одну школу, делили свои мечты и тайны. Вместе совершали тайные вылазки в лес, где строили свои «логова» из ветвей и камней. Коломиец расписал весь заброшенный спорткомплекс, Даня исписал все карточки книг города своей фамилией, а шатен заполнил каждую остановку автобуса своими глупостями. У них был свой мир и юмор, который понимали только они. Их тандем был смесью эстетического безумия настоящей семьи, семьи, которую они создали сами, без крови и родственных связей.       В съемной комнате царила полутьма, пронизанная теплым светом заката, который проникал сквозь узкое окно. Семнадцать лет, прожитых в родительском доме, запечатлелись в его памяти как фильм, полный света, звука, запаха.       В воспоминаниях всплывали картины детства: маленький Даня, чьи фантазии разыгрывали целые спектакли, заглушающие ссоры родителей, доносящиеся из-за двери. Уже подросток, он зарывался в страницы книги, вдыхая аромат типографской краски, и его душа наполнялась мечтами и идеалами. В воспоминаниях всплывали разочарования, которые заставили его быстрее взрослеть, и победы, которые вселяли веру в себя.       На губах появилась легкая улыбка, не такая грустная, как раньше, а скорее меланхоличная. Веки стали тяжелеть, увлекая его в объятия сна. Но мысли продолжали жить, перебирая воспоминания, складывая их в мозаику нежного, красивого узора, который он пытался создать из своего прошлого. В этот момент снова послышался голос матери: — Даня, ты меня слушаешь?       Кашин устало вздохнул, перекатываясь на бок. В голове гудел нескончаемый шум, смешиваясь с тихим шелестом дождя за окном. — Да, конечно, слушаю.       Но его слух уже переключился на тихую мелодию из соседней комнаты. Даня усмехнулся. Видимо, не только он ностальгирует и грустит о своем.       Город N — это место, которое Кашин всегда считал особенным, но особенным своим упадком. Это не просто место на карте, а живое существо со своим собственным, медленным, угасающим ритмом. Ритм города медленный, размеренный, пропитан меланхолией. Время в городе течет вязким медом, медленно, неторопливо. В воздухе витает аромат сырой земли, старых деревьев и ржавчины. Этот аромат, казалось, оседает на душе, как холодная, серая пыль. Даня часто чувствовал его у себя на одежде, когда возвращался с прогулки. В городе множество заброшенных заводов, от которых остались только ржавые остовы и потрескавшаяся кирпичная кладка. Дома в городе — будто старые друзья, закаленные жизнью, тесно прижимаются друг к другу. Их стены изрыты временем, покрыты трещинами и морщинами от лет, но они все еще крепкие и надежные.       Центральная площадь — это сердце города. Здесь возвышается величественный, но безжизненный фонтан, окруженный монументом Ленину. По ней неторопливо ходят люди, одетые в простую одежду, впитывая в себя неспешность этого места. Они говорят о простых вещах — о погоде, о ценах на рынке, о том, что было на обед. Даня знал многих из них в лицо, здоровался с ними, иногда даже разговаривал. Здесь почти все друг друга знают, и за чашкой чая в местной столовой, пахнущей борщом и свежим хлебом, можно услышать истории жизни. В разговорах часто всплывает тема отъезда, словно приговор, висящий над городом. Молодые уезжают в большие города, в поисках лучшей жизни. Работы в городе становилось все меньше, заводы закрывались, магазины пустели, и оставались только те, кто не мог или не хотел уезжать, кто жил в своем мире, в своих воспоминаниях.       В городе есть свой особый шарм, свойственный только ему. Это тишина, пропитанная грустью, но одновременно с этим, и застывшая красота. Здесь можно увидеть закат, который окрашивает небо в тёплые, бархатные цвета, и услышать, как зимой снег хрустит под ногами. Здесь можно увидеть одинокую птицу, парящую в небе, которая напоминает о том, что жизнь есть, и что есть шанс на свободу. Но этот город — как грустный роман, написанный о нереализованных мечтах и упущенных возможностях.       Вечер в городе погружался в еще более глубокую тишину. Свет уличных фонарей освещал пустые тротуары, по которым лишь изредка проходили одинокие прохожие, погруженные в свои мысли. В окнах домов мерцал тусклый свет, но за ним не чувствовалась жизнь, только пустота и рутина.       Бар «Закуток» был местом не для слабонервных. Запах сигаретного дыма, пива и, увы, не всегда приятных духов, витал в воздухе, напоминая о шумных вечерах. Обычно бар оживал после десяти, наполняясь громким смехом и энергией. Днем же «Закуток» превращался в кафе, где можно было пообедать простой домашней едой. Но и в это время атмосфера в нем оставалась тяжелой, пропитанной запахом перегара и затхлости. Здесь работала мать Дани — уборщицей. И как же он ненавидел эти встречи после ее смены. Ему не нравился этот бар, его запах. Парень не мог смотреть, как она возвращается с работы уставшая и понурая. Не лень его мучила, не безразличие, а глубокая тревога.       У бара всегда толкались непонятные пьяницы с красными лицами, неуверенной походкой и запахом дешевого табака. В баре «Закуток» часто сидела небольшая группа мужчин, в куртках, с усталыми, задумчивыми взглядами. Они пили дешевое пиво и говорили о том, что никогда не изменится, о том, что все равно уедут, о том, что им никогда не повезет. Из радио лилась негромкая музыка, но она не могла заглушить тяжесть атмосферы. В баре работали юные официантки, которые часто были запуганными и недосыпающими, кухарки, которые готовили простую еду из самых дешевых продуктов, и, конечно, мать Дани. Парень каждый раз говорил, что там не хватает охранника. Хозяину, однако, было глубоко все равно. Поэтому Даня встречал раньше мать с работы, не смотря на погоду или самочувствие. — Данечка, ты сможешь прийти? — вновь слышится в трубке. — Да, мам, выхожу, — трет глаза юноша, устало вздыхая. — Перестань меня так называть.

«Данечка»

      Семь букв, а как неприятно. Словно маленького ребенка, нежно, но с неумолимой настойчивостью, пытаются вернуть в детство. В этом слове он чувствовал не ласку, а некую уничижительную жалость.       «Да-неч-ка» — Илья любил растягивать так слоги его имени, особенно когда они оба выпьют и начнут обсуждать тревожные темы. Но Коряков делал это с огромной дружеской важностью, словно пытался успокоить или поддержать. От родственников же это звучало, как причина что-то попросить. И пусть мать и любила его, но было противно слышать от родных такую форму имени. Рыжеволосому хотелось, чтобы его имя звучало так, как оно есть. Данила. Просто Даня.       В комнате царила полутьма, пронизанная тусклым светом уличного фонаря, который падал на стену сквозь узкое окно. Парень встал с кровати, сонно потянулся, и, нащупав ветровку на спинке стула, направился к обувной полке. Он натянул ботинки, провел рукой по волосам, пытаясь убрать непослушные пряди, и потянулся за ключами, висевшими на гвозде рядом с зеркалом. В этот момент из чужой комнаты послышался шепот, сонный и не совсем разборчивый, а затем отворилась дверь: — Ты куда так поздно? — протянул Руслан, почесывая затылок. Весь растрёпанный, он зажмурился, словно пытался удержать последние остатки сна.       За весь день они увидели друг друга впервые, хотя время уже близилось к полуночи. Даня с утра был на паре, потом заполнял конспекты, а когда ужинал, Руслан работал в своей комнате. Их первый день соседства был спокойным, они не мешали друг другу. В воздухе висела не только тишина, но и какая-то невидимая напряженность, которая делала Кашина нервным и беспокойным. — К родным дойти нужно, — Даня быстро окинул взглядом парня, который, стал частью его жизни на ближайшее время. — Не волнуйся, вернусь без лишнего шума. Может, там останусь. — Слушай, — шатен, небрежно бросив фразу, уже двинулся к двери, — Давай довезу? Мне по делам нужно.       Голубые глаза застыли в удивлении. Предложение подвезти его застало врасплох. Но еще сильнее удивился, узнав, что у Руслана оказалась машина. Даня, уже потянувшийся к ручке двери, отпустил ее и протянул: — Было бы здорово.       В машине царила напряженная тишина, пропитанная страхом и недоверием. Рыжеволосый чувствовал себя неловко, объясняя адрес дома. Ему казалось, что даже воздух в салоне сгустился от неловкости, смешанной с запахом сигарет и дешевого одеколона. Он ощущал, как глаза начинают слезиться от удушливой атмосферы. — Извини, за вчерашнее. Неприветливо это все как-то прозвучало, — усмехнулся Руслан, следя за дорогой. — Нам все же жить вместе, — непринужденно бросил он, — Вчера настроение было не то. — Да, бывает, — отмахнулся Даня, наблюдая за мелькающими фонарями и улицами. — Это не дает право грубить всем, — шатен хрипло рассмеялся, — Дома все в порядке? — Отца в участок забрали, — голубые глаза устало разглядывали пейзаж серых хрущевок. Ему не было смысла что-то скрывать, он уже привык. — В семьях две проблемы: отец ушел из семьи, отец остался в семье, — в смехе соседа, хотя и звучала легкая усталость, словно от всего мира, но была такая непринужденность, такая легкость, что Даня невольно расслабился. Эта естественность, эта манера говорить, растягивая слова, располагали к себе. — А твой что? — смеется Кашин. — Мой? — обернулся водитель, — Мой в наследство эту машину оставил. Так что не жалуюсь.       В карих глазах отражался блеск фонарей, когда он улыбнулся. Машина остановилась у подъезда, глухой звук заглушенного мотора раздался в тишине. — Здесь? — вскинул бровь Руслан, повернувшись к парню. — Да, — юноша кивнул головой и открыл дверь, выйдя из машины. — Спасибо большое. — Я к друзьям, — шатен уже вытащил телефон из кармана и держал его в руке. — Могу забрать на обратном пути, если что. Только напиши, мне несложно.       Даня замялся, потом потянулся за своим телефоном: — Я здесь останусь. Но на всякий случай, продиктуй номер.       Он не был дома двое суток. Всего сорок восемь часов, как он думал, что освободился от этого бремени. Но семья — это то, что было, есть и будет. Даня повернул ключ в замке и зашел в квартиру. Ему не хотелось быть здесь. Он так радовался, что снял себе отдельную комнату, что едва терпел эту поездку.       Юноша скинул куртку на пол, прошел на кухню и увидел маму сидящей за столом, голову опустившую на руки. Всхлипы матери разрывали тишину кухни. Даня чувствовал странное смешение гнева и сожаления. Он все еще искал оправдания ее бездействию.       Он тихо сел рядом с мамой, обнимая ее за плечи. Та обхватила его в ответ, и они так и сидели в ночной тишине кухни, не произнося ни слова. В этом молчаливом объятии была вся их жизнь. И в этом была определенная стабильность, которую рыжеволосый так мечтал потерять. Ему казалось, что эта ночь продлится вечно, как неизменная константа. Эта кухня, с ее желтыми стенами и потрескавшимися плитками, была их убежищем и их тюрьмой. Над столом висела люстра, чей абажур давно потерял свой первоначальный цвет. Их жизнь, которая уже не могла быть другой, казалась бесконечным повторением одного и того же.       Даня зарылся лицом в ее волосы, вдыхая запах — смесь духов, стирального порошка и чего-то еще, такого родного и знакомого, что вызывало в нем щемящее чувство ностальгии. — Разведись с ним, — шепчет сын, голос его звучит хрипло. — Дань, какой же ты еще ребенок. Ты ничего не понимаешь… — мама пытается вырваться из объятий, но Даня держит ее крепче. — Не дай бог понять тебя, — перебивает парень, в голосе которого звучит горькая усталость.       «Не дай боже понять такую любовь, как у родителей» — будто это был его девиз. Нездоровая драма любви ему была не нужна. Хотелось здравости, хотелось лишь тепла.       Взгляд Дани переместился с мамы на свою руку, которой он ее держал. Он чувствовал свою силу в этом жесте. Может, когда-то и он поймёт, что такое любовь. Но точно без побоев, драк и оскорблений. Он мечтал о спокойствии, о любви, которая будет основана на взаимоуважении и понимании. Но уже чувствовал, что бегство от этой любви — от боли и страданий — не гарантирует счастье.       Юноша хотел свободы, хотел быть свободным от этой тяжести. Но он также боялся одиночества. В глубине души Даня понимал, что ему нужно найти равновесие, найти тот баланс, который поможет ему жить с этой любовью, не удушаясь от нее, не теряя себя.