Дочь

Силко всю жизнь строил планы на будущее. В детстве он представлял себе множество разнообразных вариантов счастливой жизни, лишь бы подальше от шахт, позже, когда реальность разбила его розовые очки стëклами внутрь, он планировал не счастье, а силу и влияние, свободу Зауна, когда конкуренты, в общем-то, закончились — планировал производство нового топлива и контрабандные поставки, планировал собрания, речи, планировал налëты... Чего он точно НЕ планировал — так это скалящихся обезьяньих рож на важных документах, нарисованных жутко пачкающимся и жирным углëм, непонятно где добытым и как протащенным в квартиру. И ведь он не мог даже толком отругать создательницу сих шедевров — что-то подсказывало, что с Джинкс это будет бесполезно, а остатки здравого смысла напоминали, что орать на детей, кажется, вообще нехорошо. На следующий день после того, как девочка выбрала новое имя, еë словно саму подменили. Она хоть и очевидно продолжала переживать из-за мëртвых, но теперь, вспоминая о них, вела себя агрессивно, да остальное еë поведение быстро поменялось. Она словно за несколько часов прошла его многолетний путь — стала увереннее и громче. Силко был крайне воодушевлëн такой резкой и хорошей переменой. Единственным минусом стало то, что новорождëнная Джинкс оказалась склонна к вандализму. Мужчина с очередным горестным вздохом развернулся к проказнице, держа лист перед собой самыми кончиками пальцев, тщетно стараясь не испачкать дорогой пиджак чëрной пылью. Орудие преступления оставалось в еë руках, она разрисовывала какую-то ткань... Стоп! Это была его лучшая рубашка! —Джинкс, будь добра, объясни, какого чёрта ты вытворяешь с моей рубашкой? — он почти закипал внутри, но не допускал крика, позволяя лишь части недовольства просочиться в голос. —Украшаю еë! Смотри, это Пиранья-кусанья на спине, она защитит тебя от предателей, она их просто сожрëт! Вот здесь, на руке — Черновод, он схватит их своими костями — она указала на скелетики рыб — и не отпустит, пока ты возьмëшь нож — Бах! Гнев моментально сменился лëгким удивлением и мягкой усмешкой. Силко был непривычен к заботе, особенно если она исходила от ребëнка. И что ему делать? Не наказывать же за попытку помочь, защитить, пусть и такую своеобразную. — Красиво. Спасибо, Джинкс. — теперь, когда он глянул на неë, понял, насколько напряжëнной она была секунду назад. После его слов это напряжение сменилось... Шоком? Она что, думала, он навредит ей из-за рубашки?

***

Стоило ему раз похвалить рисунки, и, теперь, куда бы он не повернулся, они были перед его глазами. Бесконечные мартышки, злобные рожи, рыбы, звëздочки, цветочки на всех доступных (и не очень) поверхностях его квартиры... И всë чëрное, словно траур. Удивительно, но ему нравился каждый штрих. Это было почти то самое, неуловимое, что он так любил в родном городе, и от того, как оно странно смотрелось в строгом кабинете, было даже лучше. Правда, все эти рисунки были недолговечны, и одно неосторожное прикосновение размазывало их, обращая кипящий сюжетами хаос в пачкающую пыль. — Эх, жаль углëм нельзя сделать разноцветные рисунки! Представляешь, как бы они круто смотрелись? Вон там, на потолке — голубой, как небо в Пилтовере, на полу — зелëный и синий, а на стенах — розовые цветы! Картинка в его голове оказалась настолько яркой и прекрасной, настолько идеальной, что он, отвлëкшись от письма Синджеда с важными данными о новой модели Мерцания, рассмотрев тусклую спальню вновь, быстро надел плащ и покинул комнату, только успев ответить недоумевающей Джинкс. — Да, ребëнок. Ты права.