Тараканий вальс

Май 2019. Чу-чух, чу-чух. Я мучаю половую мышцу — звучит как неудачный панчлайн из КВН, но это абсолютная правда, абсурдная реальность. Линда выкупила под нас целое купе, а потому я спокойно мог изучать новую возможность тела. Могла ли — не знаю. Ничего уже не знаю. Жир мигрирует, костная структура меняется. Чу-чух, чу-чух. Я смотрю в потолок и дышу даже не чаем, а уже чифиром. Снова мигрирует, и вновь меняется. — Нам ехать чуть больше суток, — говорила Линда. — За это время тебе нужно решить, Юнирой ты хочешь быть или Таклисом. Я ничего не ответил. «Чем-то между» — невозможно. «Ни тем, ни другим» — нельзя. «Одновременно обоими» — не поймут, здесь это так не работает. Я думал, что буду готов к этому выбору, но, как обычно, ошибался. Линда не сводила с меня глаз. Я делал вид, будто не замечаю. — Завтра ты будешь ночевать с родителями, а послезавтра я покажу тебе твою собственную квартиру. — Щедро. — Нам это ничего не стоит. Точно, она же наверняка получает с меня выгоду. Я наблюдал за тем, как Линда общается с тучной проводницей, и с ужасом понимал, что последняя даже не подозревает о девочках-волшебницах, пронизывающих всё человеческое существование. Я пытался унять колотящееся в тревоге сердце. Я понятия не имел, как говорить с этими людьми. Как говорить с мамой. Чу-чух, чу-чух. Я закрывал глаза и заставлял себя уснуть. Получалось дремать максимум полчаса. Я садился за стол и по настоянию Линды запихивал в себя лапшу быстрого приготовления, а после держал руку у рта, сдерживая рвоту. Трещали колёса, за окном дёргались зелёные, безмятежные поля. — Я могу остаться в Москве на год, — говорила Линда, ловкими пальцами теребя подстаканник. — Я понимаю, насколько тяжело тебе переживать сложившуюся ситуацию, и сделаю всё возможное для того, чтобы ты приспособились к новому для тебя миру и стали хотя бы немного счастливее. Так что если будут какие-то просьбы, пожелания — смело обращайся ко мне, я постараюсь всё разрешить. Только потому, что сама имеешь в этом скотский интерес. — Для начала, — я поморщился, — не обращайся ко мне во множественном числе, когда я перед тобой сижу. Мне это не нравится. — Поняла, — она кивнула с противной вежливой улыбкой. — Прости за это. — А ещё хочу не квартиру, а дом на Рублёвке. Хочу найти там богатую старую женщину и стать альфонсом. Или содержанкой. Сквозь улыбку Линды наконец просветило раздражение. — Содержатель твой уехал в Екатеринбург, — настойчиво сказала она. — Давай держаться в рамках разумного. — Славу хочу. Слова вырвались сами собой и тут же отозвались тупой болью по всему телу. Линда слегка наклонила голову. — Славу?.. — Горилаву. Дай мне её, пожалуйста. Да, я всё понимаю. Да, угу, да. Да, прекрати уже. Хватит, всё. Ага. Да. Я спрятался от её объяснений в пейзажах в разводах. Снова приложил руку к губам, надеясь, что так остановлю слёзы. Чу-чух, чу-чух. Чу-чух, чу-чух. Линда принесла мне из вагона-буфета грустный сдувшийся круассан. Затолкал его себе в глотку чуть ли не целиком. — А Лика тоже на год останется с Ваней? — Почему тебя это беспокоит? Потому что я спросил. Меня бесит, что меня копируют. — Я не хочу, чтобы девочки-волшебницы его трогали. Вы и так ему поднасрали. Чу-чух, чу-чух. Ночью я смотрел в потолок и смачивал глаза слезами. Решил переключиться на тело Юниры. Не знаю, смотрел я или смотрела. До этого у меня никогда не было такого чувства разотождествления с самим собой. Ещё одна моя мечта сбылась. Теперь я могу не беспокоиться о неловких ситуациях и носить юбки, клёво. Теперь я зажат в угол, вынужденный выбирать между одной собой и другим мной. Я посмотрел на свои узловатые пальцы и увидел промеж них чёрные водоросли. Грубое одеяло превратилось в колючую траву, клаустрофобное купе раскололось надвое, обнажая оранжевое небо и бескрайнее поле. Кислая вонь лапши быстрого приготовления растворилась в болотистом, лесном запахе. Слава лежала у меня на груди и мирно сопела, такая маленькая, побитая, исцарапанная. Я перебирал свои волосы. Я поменял тело обратно на Таклиса. И снова на Юниру. Так и переключался, пока в окна не постучал рассвет, а вместе с ним и короткий сон. Чу-чух, чу-чух. Линда заставила меня поесть. Я вместе с чаем глотал рвоту. — Ты не волнуешься, — остро заметила она. — Я в ужасе. — Да, но ты не волнуешься перед встречей с родителями. — А должен? То, что я не сирота и не инопланетянин, было единственной беспрекословной радостью для меня. Пропадали удобные оправдания ужасного поведения, появлялось чувство, что я причастен к чему-то большему. Я не просто бактерия, по непонятным причинам выросшая в сырой пустоте, я — ребёнок своего отца, брат своей сестры. Результат любви, как бы банально это ни звучало. Линда ухмыльнулась. Остаток пути мы молчали. Столько людей, как на вокзале, я не видел никогда в жизни. Точнее, я даже не представлял, что такие скопления возможны. Высокие и низкие, тучные и костлявые, лысые, волосатые, с огромными глазами и заплывшими, с улыбками и недовольные, семьями, парами, с чемоданами, тележками, пакетами, рюкзаками. Я стоял, не в силах двинуться — меня толкали и пихали. — Не тормози, — сказала Линда, хватая меня под руку. Мы касались их одежды — грязной, ароматной, грубой. Лавируя между ними, ловили запахи — сладкие, кислые, прозрачные. Наступали на мятые грязные салфетки, пробегали мимо шумных кафе, пока не оказались на улице. Вот она, столица. Бурлящая, шумная, постоянно в движении. Я пытался зафиксировать взгляд на чём-то одном, но не мог: хотелось рассмотреть второе, а потом третье, пятое, десятое. Я чувствовал себя деревенщиной, которого впервые привезли в большой город. Собственно, так оно и было. А затем мир затих. Линда поймала такси — не мог сказать водителю ни слова. За окнами менялись виды — не разглядеть ничего, кроме набора скудных красок. Серо-коричневое, буро-голубое, рассыпанное пятнами. Цветным шумом рябила музыка по радио. Линда положила свою ладонь на мою. Это было излишне, но я оценил её старания. Она её убрала. — Мама хочет сначала встретиться с тобой в кафе, — прорезались слова. — Сейчас мы едем туда, а потом ты уже сам с ней пойдешь домой. Мама… Я закрыл глаза и попытался задремать. Я не мог даже расслабить мышцы. Моя мама так же близко, как она и далеко. Я узнал её ещё в окне. Вполоборота сидевшая и задумчиво смотревшая в чашку, надевшая броский красный костюм. Это так странно: мы, должно быть, копии друг друга, а я всегда считал, что красный мне не идёт. Внутри кафе играл мягкий свет. Здесь, снаружи, меня давили монументальные гиганты. — До завтра, — тихо попрощалась Линда, многозначительно улыбаясь. До завтра. Ничего не ответил. Я решил, что сбегу. Ноги сами понесли меня внутрь. Наверное, во мне много от животного, раз я сразу почувствовал свою маму. Узнал не только из-за внешней схожести, но и из-за того, как бесконечно меня к ней тянуло. Маленькая, худенькая женщина с моложавой, чуть ли не детской внешностью, в багровых пиджаке и юбке. Я сел напротив неё, хотел, чтобы это выглядело естественно и не привлекло лишнего внимания. Зашалили нервы: я не сел, а упал на стул, проскрипел протяжно ножкой. Спрятал взгляд в меню. Мама смотрела на меня, а у меня не хватало сил делать то же самое. Я бы заказал себе обед, молча поел, пробубнил «спасибо» и заставил бы её заплатить, а потом уехал обратно в свой родной город к его куклам-жителям, грустно гнить среди них. Мама положила свою руку поверх моей. Не успел я удивиться её мягкости, нежности, как она проворковала: — Таша… Голос мамы был чистым, звонким ручьём. С большей любовью, чем она, меня звала только хриплая Слава. В глазах мамы стояли слёзы. Я проглотил свои. Я не знал, что сказать. Мне казалось, что тепла ладони хватит. Между нами образовывалась невидимая нить, снова росла и крепла пуповина. Мама промокнула салфеткой влажные глаза. Я стоически сжал зубы. — Какой же ты красавец, — словно сама себе говорила она. Звёздочки зрачков бегали по моему изнурённому лицу. — И в кого ты такой? — В тебя. Мы не были похожи совершенно. Она — плавная лебёдушка, красавица из фильмов; я даже в теле Юниры угловатое, острое нечто. Мама раскусила мою фальшь и с улыбкой покачала головой. — Нет. В отца, наверное. Мне стало неловко, и я снова зарылся в меню. Канеле, макарон, мильфей… Мы со Славой сидим в её пахнущей солнцем спальне и читаем один учебник по французскому на двоих. Я жмусь к ней сильнее, чем надо, наблюдаю украдкой за выражением её сосредоточенного лица. Я только начинаю понимать, что рядом с ней сердце бьётся быстрее. За окном сгущались тучи. Милая официантка принесла мамин заказ, спросила что-то у меня, а я как бездомная псина ощерился. Казалось, все в этом месте понимают, что меня здесь быть не должно. Мама же молчала, но молчала глубоко, с двойным дном. Она ждала, когда я буду готов. Я собирался с силами. — Что произошло? — прошептал я, не отрывая взгляда от потасканного меню. — Почему всё… вот так? Однако мама не разомкнула рта и даже в лице ни капли не поменялась. Губы её были сложены в строгую, идеально выверенную улыбку. Выложены в образцовую улыбку. На коже ни единой поры, морщины — только ленивые, словно наспех сделанные мимические. Возраст мамы выдаёт разве что уставший взгляд. Она ждала, когда я пойму. И только заметив во мне испуг, начала медленный, тихий рассказ. — Мы с твоим папой из Оренбурга, — буднично, спокойно терзала ложечкой пирожное. — Там всё, как и в остальном мире: из обычных людей практически никому не позволено знать про нас. Колдуньи работают с ними, — мама хмыкнула, — ну, считай под прикрытием. И твой папа должен был стать моим первым проектом, до него я всю жизнь только училась. А училась я быть музой, у меня специализацией творческие люди были. Ну и вот, представь: я, примерно твоя ровесница, впервые выхожу в общество и сразу же сталкиваюсь с твоим папой. Красавец, художник, холодный до ужаса, неприступный такой. Конечно, я прямо всерьёз влюбилась. Добивалась его долго… А когда добилась, всё выдала про наш вид и предложила сбежать. Я не могла даже вынести мысли, что мне нужно будет его рано или поздно оставить и работать с другим. Ну, и мы… Мама замолкла. Ложка застряла в пирожном, лицо осунулось. Впервые в её голосе проскользнула не светлая снисходительная ностальгия, а горечь. — О нас передавали информацию по всему региону, и скрываться было очень сложно. Бежать в Казахстан тоже рискованно, хотя твой папа и предлагал сначала. Тогда я и вспомнила про город. Раздался перелив колокольчиков над дверью кофейни, зазвенел чей-то смех. Визгливые подростки лихо сбросили сумки и плюхнулись на места рядом с нами. Очередная пауза. Мама колупала песочное тесто до мелких крошек. — Нам говорили, что он открывается только тем, кто ищет укрытия, и что там самая сильная община чуть ли не во всём мире. Колдуньи оттуда всю страну обеспечивали, ещё и такую сложную экосистему поддерживали. Город-убежище, по сути, эдакий мир иллюзий… И ведь люди в этих иллюзиях всю жизнь живут. Детей рожают, поколениями не могут и не хотят сбежать. Хотя, что я тебе рассказываю?.. В общем, мы смогли туда добраться и попросить помощь у их тогдашней главы. Она сказала… Ой… Сказала она, что и человеком меня сделает, и с моими наставниками договорится, и работу твоему папе, и квартиру в Москве, и всё-всё устроит, если… Если я нашего первенца им отдам… Мама кротко прятала взгляд и смущённо улыбалась, переходя на совсем неслышный шёпот от стыда. — Ты прости меня, Таша. Я тогда маленькая была, несмышлёная, а ребёнок казался таким далёким чем-то. Папе твоему я не сказала об этом условии, просто согласилась. Нас перевезли в Москву, как тебя сейчас, всё нам устроили… А через год ты появился. Появилась ли… Появился. Появилась. — Врачи каждый раз разный пол называли. Папа твой очень тебя ждал, а он, ну… Человек творческий, ему иногда как придёт в голову что-нибудь, так… Всё, держитесь, — мама глухо посмеялась. — Он хотел тебе дать необычное имя, чтобы ни у кого не было. Решил, что если мальчик родится — назовёт Ташей. Девочка — Юнира… Но ты, в общем, даже не рождался. На самом деле, ты и не должен был быть зачат. Отцу твоему я рассказала, что тебя выкрали. Соврала, по сути… Но и ты меня пойми… — Почему вы не остались в городе? — перебил я сдающим голосом. — Вас бы выдали? Если бы родители не уезжали оттуда, я был бы самым обычным ребёнком. Я бы не был сиротой, появившимся из пустоты, я бы учился и развивался наравне с остальными. Я бы общался со Славой. Я бы был со Славой. Я бы не убил её, и Дмитрия Николаевича, и дядю Сашу, и всех остальных. Мама чуть прикусила тонкую губу. — Нас бы могли выдать, наверное, да. Ну и мы не хотели оставаться в закрытом городе. Мы молодые были, нам хотелось наконец вдохнуть спокойно, полной грудью. А тут наобещали и дом свой, и стабильность… — Ты меня на московскую прописку променяла? — Тогда время было другим. Конец девяностых, сам понимаешь. Мама даже не стала спорить. Я прыснул, а она отчего-то решила, будто мне весело, и громко рассмеялась в ответ, прикрывая рот. Я покончу с собой. — Потом твоя сестрёнка родилась, Кристина, — продолжала мама звонче и радостнее. — Она ни о коллуньях, ни о чём таком не знает, но мы с детства говорили, что у неё есть братик, который просто пока не может выехать из закрытого города из-за… Мы то бюрократию ей называли, то правительственный проект. Она догадывается, что мы ей что-то недоговариваем, но никак обосновать не может. Мне стало интереснее смотреть на крошке на столе, чем на маму. Она перехватила моё внимание, взяв за руку бережно. Схватив за руку слащаво нежно. — Сынок, прости меня. Я знаю, что виновата перед тобой. Но я всегда помнила о тебе, старалась узнать, что там с тобой, как ты там. Я знала, что однажды тебя увижу. Меня тронули её слова, но не слишком. — Ты же понимаешь, что я не мальчик? Она сама упоминала, что знает о моей сущности. Ногтём слегка-слегка прошлась по моей коже. — Конечно. Только твоему отцу я говорила, что у нас родился сын. Он всегда как-то больше сына хотел… И человек он довольно традиционный. Он не поймёт вот… это всё. Кристинка тем более. Мама улыбнулась шире. Когда у меня на глазах проступили слёзы, сжала руку больно, приказывая прекратить. Я правда был зверем. Хоть мама и не любила меня — она, возможно, не способна на родительскую любовь в принципе — я продолжал любить её. В метро было страшно. Гигантский самостоятельный организм с эскалаторами под углом в девяносто градусов, шумом со всех сторон и людьми. Куда ни посмотришь — будут детали, а у деталей свои детали. Всё сложное, продуманное, всё имеет своё предназначение. От обилия вещей и людей у меня ужасно болела голова. Я лежал на плече матери, закрывал глаза и слушал гудение поезда, пока мы катились на юг по красной ветке. Я рассказал ей всё: о том, что меня передавали из семьи в семью, пока не разрешили жить одному в пустоте; о том, что меня все считали инопланетянином, а правду обо мне не знал никто, кроме самых высокопоставленных девочек-волшебниц; о том, что учился, кажется, на юриста; о том, что люблю рисовать; о том, что до пяти лет спал в темноте. О том, что однажды меня доверили Дмитрию Николаевичу, который отнёсся ко мне без ненужной жалости. О том, что он увидел во мне потенциал, много занимался со мной, и благодаря ему я выучил французский. О том, что он продолжал помогать мне и потом. Он вообще мне заменил вас с папой. Он и… Не важно. А ещё я всю жизнь любил его дочку. Она меня тоже, но у нас запутано всё было. То я тупил, то она, хотя обычно мы вместе. Бывает такое иногда: люди друг друга любят, но вместе быть не могут. «Хотя тебе-то, блять, откуда знать», — нашёптывал чертёнок в голове. — «Тебе же на всё похуй, ты напролом идёшь». А теперь да, она умерла. Не совсем умерла: уснула. Правда, уже не проснётся. Но тебе про это рассказали, да? — Да… Да, да, я слышала. Вообще все умерли. Кроме меня и парня одного, потому что мы оба не прижились. Я всегда чувствовал, что мне надо сбежать оттуда, и что моё место — здесь. Мама ничего не ответила. Вагон покачивался, виляя осьминогообразной схемой метро. Щупальца веток разбухшими трупными венами крались по стенам. Я вспоминал водоросли-волосы Славы. Как она лежала на полу и смотрела в потолок безучастно, грустно. В моменты меланхолии её пряди всегда вились и ложились по-особенному: точно карта московского метро. И простирались дальше, вырисовывая наверняка и питерское, и новосибирское, и даже шанхайское. Я оглядывался на девушек рядом: ни одной с такими же косами. Ни одной хотя бы на четверть такой же красивой, как Слава. Хотя не мне, конечно, из-под мамкиной юбки их осуждать. Мама… Мама кивала моим историям и ворковала надо мной, поглаживала голову. Мама… Я говорил себе, что мне просто непривычно её видеть, что стоит её простить, но не мог вытравить из души разочарование. Ну и что, в конце концов, если она меня не любит? Зато меня ждёт отец. Он вообще ничего не знает, ему с три короба напиздели. Я ему доверюсь, и он поймёт. Всё хорошо будет. Мама вела меня через низкие мрачные холлы нецентральной станции. Я опустил голову и считал плитки. Про меня, наверное, все прохожие думали, что я умственно отсталый. А мне и не привыкать. Юго-западная Москва предстала пустынной, просторной и ещё более чопорной, чем центральная. Университеты здесь были понатыканы как у меня в городе алкомаркеты. Я старался не смотреть в глаза студентам — они смеялись, шутили и кричали, выдыхая гедонистический сладковатый пар. Я, их ровесник, плёлся за мамой. Накрапывал дождь иголками — ранил меня до крови. Разгонялся до копей — их даже не задевал. Родительский дом оказался хорошей многоэтажкой по типу той, в которой жила Слава, с консьержами и охраной. Мне, голодранцу, было неловко находиться уже в блестящем фойе, а в квартире я и вовсе почувствовал себя чужеродным элементом. Хотя мама и усадила меня за стол, и стала виться вокруг меня, как вокруг долгожданного гостя, воркуя, щебеча, от неловкости я избавиться не мог. Мама прекрасно понимала, что я испытываю, но отчего-то не хотела со мной говорить. Как только на нас падало многозначительное молчание, в её глазах светились дискомфорт и тревога. Однако она не давала им ходу: всплескивала руками, фальшиво сладко улыбалась и продолжала лепетать о чём-то отдалённом. — Кристинка у нас на танцы ходит. Она такая девочка, общительная, подвижная. Не как ты, конечно. У меня все близкие умерли. — Я это тебе не в укор, если что, говорю, — мама тут же попыталась исправиться. Пиликнул телефон. Она, посмотрев в него недолго, трепетно объявила: — Они скоро подойдут, кстати. Тебе взять чего в магазине? Я смотрел на отца. Отец смотрел на меня. Мне казалось, что наша встреча затянулась до смешного. Из трогательной и долгожданной мутировала в сцену из британского ситкома. Отец был высоким. Я, гораздо ниже, задирал голову, и всё равно не мог разглядеть черты его лица. Оно словно скрылось в чёрной, мрачной пелене. Отец взмахнул рукой. Сначала я подумал, что он меня ударит. Затем — будто обнимет. На деле, он просто крепко, с силой и напором пожал мне руку. — Здравствуй, сын. Слова дались ему легко. Я не мог ничего из себя выдавить — все силы уходили на то, чтобы не уступать ему в рукопожатии. Да даже если бы он меня вдруг отпустил, я всё равно не проронил бы ни единой фразы. Нечто женское взыграло во мне: хотелось прижаться к нему и расплакаться, запричитать «папа, папочка», но с моим нынешним телом это выглядело бы в лучшем случае комично. К тому же, кое-кто в комнате уже плакал. Миниатюрная девочка с ангельскими глазами закрывала нижнюю половину лица ладонями и шмыгала. Когда отец бросил меня и, шурша пакетами, ушёл на кухню к маме, я смог разглядеть её получше. Кристина была одета в токсичного цвета спортивный костюм, который на ней, миловидной и крохотной, смотрелся совсем уж забавно. Волосы собраны в толстый пучок, лоб и щёки усыпаны подростковыми прыщами. Наконец, она убрала ото рта руки, и я увидел, как дрожат от слёз её кукольные губы. Может, я хватался за соломинки. Может, в который раз лгал себе, но мне казалось, — действительно, я очень явно видел — что Кристина не такая, как наши родители. Не такая ледяная, как мама, и не такая… Не такая, такая… Такая, как отец. — Крис… — тихо позвал я её в порыве нежности. Не успел договорить, как она прыгнула на меня, обняла за шею и разрыдалась в плечо. — Кристин… Оставалось лишь прижать её к себе. Не слишком сильно — хоть я и понимал, что мы делим одну кровь, такой беспрекословной связи, как с мамой и папой, с ней у меня не было. Кристина казалась далёкой родственницей, знакомой из детства. В дверном проёме было видно, как копошится на кухне мать, а ей улыбается отец. Он посмотрел на нас с Кристиной, обнимающихся, и выражение его лица снова стало непробиваемо равнодушным. Я криво, косо, с большими усилиями, но изобразил ту же улыбку, которую он показывал маме. Он отвернулся. Когда Кристина отлипла от меня и юрко протащила на кухню, стол уже был накрыт. Подражая отцу, разливающему по бокалам вино, она достала из холодильника и опрокинула в стакан вишнёвый сок. Мама мягко положила руки мне на плечи и подтолкнула к месту в торце, во главе стола. Напротив сел отец. Мама и сестра — по бокам. Крис вытирала слёзы, широко улыбалась и явно хотела что-то сказать, но дожидалась своей очереди. Мама, даже если бы и смогла о чём-то поговорить, не хотела этого делать. На меня в упор смотрел папа. Он прищуривался, приценивался. Словно я был дефектной вещью, продающейся по скидке, и он гадал, резон или нет меня брать. Длинные, как у меня, пальцы обвили столовые приборы. Остальные тоже начали есть. Кристина набивала щёки и беспрестанно рассматривала меня, мама изящно игнорировала. Мне не лез кусок в горло. — Как добрался? — сказал, наконец, папа. — Нормально. — Из Екатеринбурга ехал? Сердце ёкнуло, а глаза инстинктивно скользнули к алкоголю. Мне казалось вульгарным пить при родителях, но я последовал примеру матери и, рисуя из себя франта, сделал мелкий глоток. Не для того, чтобы утешить себя опьянением, и уж тем более не для того, чтобы насладиться вкусом. Просто захотелось перебить одну боль другой. — Из Каменск-Уральска, — сухо ответил. — М-м. Мерзкий город. Я уже понял, что хорошего настроя от отца не дождёшься. Как Дмитрий Николаевич, он на пустом месте разгонял негатив. — Как в целом жил? Мне хотелось ответить тем же рядовым «нормально», но совесть не позволяла свести к нему двадцать лет неплохого существования. Нужно было, к тому же, идти навстречу родителям, раз уж они такие безынициативные. И я рассказал уже отцу про Дмитрия Николаевича, французский и рисование. Мама, знающая историю, безразлично жевала. Кристина активно кивала каждому моему слову и вообще была единственной заинтересованной. — Невеста была, - зачем-то снова вспомнил я. - Она умерла, как и остальные. Я надеялся услышать от отца хотя бы скудное сопереживание. Он же знает, каково это – любить и терять. — Сучье племя, - выплюнул он. Мама встрепенулась и погладила папу по руке, многозначительно кивнула на Кристину, как бы прося ради неё остановиться. Она этот жест поймала и неуютно скукожилась. Отец собрался. И больше ничего не сказал. В комнате повисла тишина, перебиваемая мамиными охами-ахами и неловкими причитаниями. Значит, настало время для моей лебединой песни. — Я понимаю, что у вас, - неуверенно воспроизводил я придуманные в метро слова, - своя семья, и что я не являюсь её частью. Я, ну… Не требую от вас меня принимать как родственника. Если вам так будет комфортнее, то мы можем просто сосуществовать и иногда общаться. Я сказал это лишь потому, что надеялся вызвать к себе жалость и услышать в унисон протесты, попытки переубедить. — Хорошо, что ты это понимаешь, - тяжело процедил отец. Ночевать мне предстояло в спальне Кристины. Я волновался, что с ней будет так же неловко, как с родителями, но она сама приложила усилия, чтобы разбавить между нами обстановку. Рассказала немного о своих увлечениях – я не слушал. Показала коллекцию какой-то фигни – не смотрел. Мне, честно говоря, было не до этого. — Хочешь, кое-что расскажу? - уже было на всё поебать. Кристина с энтузиазмом закачала головой. Я напряг мышцу и превратился в Юниру. Вот и всё, сейчас она закричит, расскажет родителям, и я разрушу собственную семью. Вот и всё: снова просыпается моя скотская разрушительная натура. Обратно в Таклиса. Смотрел на реакцию Кристины, не скрывая ухмылки. Она вылупила невинные глаза чуть ли не до лопающихся капилляров. Убрав руки с губ, громким шёпотом воскликнула: — Охуенно! Июнь–июль 2019. Первое, что я сделал, как заехал в свою квартиру и немного освоился с любезно предоставленными мне Линдой финансами – постригся до каре. Начиналась новая жизнь: кто бы мог подумать, что она может быть хуже предыдущей. Кто бы помог придумать, как себя занять на лето, чтобы не сойти с ума. Оказалось, что нет ничего проще, чем заняться сексом. Собственно, я так и не понял, почему от его нехватки люди себя убивают. Не знают, где искать? Да даже я, колхозник, быстро освоил приложения и понял правила игры. Анализы на руках, деньги спущены на смазку, презервативы, гостиницы и дешёвое вино. Первое — для счастья и спокойствия милых дам, последнее — для того, чтобы на рассвете смыть с языка грязь и женские выделения. Пить я стал каждый день. Немного: у меня ещё работал счётчик в голове, трезвонящий, когда я подбирался близко к опасному пределу. Внешность партнёрш склоняла меня не то, что к бытовому алкоголизму, а сразу к суициду. Мне нравятся стройные, не тощие и не полные. С трогательными чертами лица, милые, длинноволосые, женственные. От невысоких стандартов быстро пришлось отказаться. На некоторых у меня вставал только с божьей помощью, от голого лица других хотелось закурить и протяжно заплакать. Даже в самых симпатичных спутницах я находил недостатки: расплывшаяся татуировка, шрамы от самоповреждений, волоски, складки, попытки задушевно рассказать о неоригинальном грустном прошлом. Кивая на пьяные девочкины байки о гаде-бывшем, выдавая ей банальные ответы, я думал о том, что с таким ебалом надо сразу в бордель или притон. Потом, протрезвев, чувствовал стыд. Потом напоминал себе, что в феминисты никогда не набивался. Потом стоял на балконе и смотрел на мокрый асфальт по несколько часов. Потом выпивал ещё бокал крашеного спиртосодержащего сока. Я иногда переключалась на тело Юниры. Ходила так по магазинам, улицам, ела в нём лапшу быстрого приготовления. Качалась на качелях во дворе по ночам. Слушала музыку. В кофейне возле дома меня даже начала узнавать бариста со слишком глубокими для её двадцати с небольшим носогубными складками, и поэтому я приходила туда каждый день даже не ради того, чтобы попить хреновый чай из пакетика, а для того, чтобы хоть кто-то произнёс моё имя с улыбкой. «Здравствуйте, Юнира. Юнира, Ваш заказ». Я не говорила ничего, кроме самого необходимого. Я оставляла ей огромные чаевые, чтобы с каждым приходом она произносила моё имя звонче, делала носогубку похожей на две впадины. А потом мне приходилось превращаться в Таклиса. Жир мигрировал — матка рассасывалась. Отрастали волосы — отрастал член. Моё мужское тело с каждым днём становилось всё более худым и угловатым, похожим на пародию на себя. На рисунок из сатирического журнала. Мне было мерзко возвращаться в него, чтобы потом его пытать, измываться над ним. Травить алкоголем и беспорядочными связями. Всё заканчивалось, когда контроль брала нежная Юнира и выводила на прогулку в парк, а не в задристанный бар. Сначала были мысли, что я на самом деле девушка. Просто не могла узнать об этом из-за постоянных перемен сущностей, но теперь, получив над ними контроль, должна проживать грустную, гордую женскую судьбу. Собственно, с таким выводом я проходила пару дней и даже хотела позвонить отцу, чтобы изобличить ложь мамы и взмолиться о его принятии, но в один момент у меня зачесались фантомные яйца и я понял, что врать себе не стоит. Другая теория заключалась в том, что меня тянет к недосягаемому. Раз весь мир подталкивает меня к тому, чтобы я был мальчиком, раз только так я заслуживаю тех крупиц любви, которые получаю, то мой упёртый мозг, конечно, будет лелеять женскую форму. Осознание пришлось на свидание с одной девушкой, чей типаж я отлично знал, и оттого казалось, будто мы хорошо проводим время. Я знал, что сказать, куда отвести, как заставить посмеяться. Она держала меня за руку и говорила о том, что у неё «траблы с башкой». Таких траблов, как у меня, нет ни у кого на свете больше, буквально. А ещё у меня ноги длиннее, чем у тебя, сиськи больше, талия тоньше. Она обвивала мою шею и целовала, а я чувствовал лишь тошноту. Не столько из омерзения, сколько из усталости. В ту ночь я впервые имитировал оргазм. Проснувшись утром и обнаружив, что она ещё не ушла, я захотел в который раз себя убить. Всё тело чесалось, по скальпу бегали комочки жира, во рту стоял ужасный привкус. Я смотрел на себя в зеркале. Я смотрел на себя в зеркале… Я не мог долго смотреть на себя в зеркале. Даже с риском быть обнаруженным, я переключился на Юниру, и тут же понял, в чём проблема. Юнира переживала всё то же самое, что и Таклис. Были те же засосы — на Юнире они смотрелись даже хуже. Те же следы от помады — вульгарнее. Но было одно отличие: обнажённую Юниру видели только Горислава и ***. Юниру толком не целовали и не трогали. Парням я даже говорить с собой не давала, найти одноночный перепихон с девушкой было сложнее, поэтому я заставляла Таклиса отрабатывать за двоих. Тело Юниры было чище. Это всё пуританское мышление, ретроградное и опасное. Но что поделать, если мой мозг так и устроен? Как бёдра девочек покрыты шрамами от слефхарма, так Таклис весь исполосован болезненными нарывами от прикосновений к незнакомкам. И где-то между ними двумя нахожусь я. Лучше не думать об этом. Первым рефлексом было внедриться к лесбиянкам и точно так же испортить Юниру. Я смогла подавить саморазрушительный порыв, скормив мозгу вяленькое оправдание, что не разбираюсь в ЛГБТ-культуре и буду там чужой. Вторым — ужаснуться. Третьим — оставить девочке записку, чтобы не ждала меня, и уйти в кофейню к Носогубке. Август 2019 В один день я открыла дверь, ожидая увидеть за ней пришедшую с проверкой Линду, а встретила Кристину. Не успела я даже отреагировать, как она вломилась в мою квартиру и домовито в ней осмотрелась. — Привет, сестрёнка, — пропела она. — А я тут… Она остановилась, как только достигла кухни. Старалась вести себя спокойно, но по жестам, которые я вытравливала из себя всю жизнь, было понятно, что что-то её беспокоит. Кристина протянула мне пакет. — Давай чай вместе попьём. В пакет были навалены сладости. Всякая дешёвая рублёвая ерунда, химозная отрава кислотного цвета и непонятного вкуса. Как будто ребёнку дали денег и отправили по магазинам за продуктами. — Тебя мама прислала? — выдохнула я. — Если да, то можешь идти домой. Я не хотела, чтобы мою сестру наказывали общением со мной. Я вообще не хотела быть для кого-то обузой, крестом, горбом, особенно — для Кристины, которая ни в чём не виновата. Она, правда, не почувствовала моего конфликта и безмятежно пожала плечами. — Нет, я сама захотела тебя увидеть. Ты же нас почти два месяца игнорила. Я не стала обременять ребёнка сложными перипетиями своих фрейдистских и гендерных переживаний, поэтому сделала вид, что почувствовала себя виноватой, и пошла ставить чайник. Мы сидели в тишине: Кристина раскладывала свою добычу на столе, я пыталась вспомнить, нет ли в квартире чего-то, что может навредить её хрупкой психике. Размышления прервала сама Кристина: — Только не говори родителям, что я приходила. — Они против? — Нет, просто у меня сейчас должен быть репетитор… А мама с папой не знают, что я не у него. Я вылила кипяток в кружки и бросила в них заварки. Не совсем поняла, о чём говорит Кристина. Обернулась, чтобы посмотреть на её лицо. Кристина нарочито широко и нервно улыбалась, показывая зубы. — Папа хочет, чтобы я занималась даже летом, а я так устала, — елейно запела она. — Поэтому я отменила все занятия на месяц вперёд, а когда мне будут выдавать деньги, буду тратить их на… Она кивнула на разбросанные по столу конфеты. — Чтобы они не поняли, понимаешь? До меня плохо доходило, да. Концепция ЕГЭ, репетиторов и прочего была чужеродной, поэтому по ним ничего дельного я сказать не могла. Поставила перед Кристиной чашку, села напротив. Кристина сегодня нацепила кучу розовых заколочек. На руках у неё были перчатки без пальцев, — в такую жару? — на ногах безразмерные гольфы с вязью бантиков. Она и правда такой подросток, что даже инфантильная я по сравнению с ней покажусь древней бабкой. — Думаешь, не узнают? — не смогла сдержать улыбки. — Они же не тупые. — Да им пофиг! — выплюнула Кристина, хмурясь. — А так я хотя бы… С тобой время проведу. В последней фразе Кристины сквозила горечь. Мне даже стало стыдно. — Ты нам не звонишь, не пишешь. Я всю жизнь тебя ждала, между прочим. Мог… Могла… Тьфу, можно было бы хотя бы иногда к нам в гости приходить. Мама тоже была бы рада, она часто тебя вспоминает. А на папу не обращай внимания, он никого не любит. Ободранный красный лак на длинных ногтях, стрелки в Польше. На стуле покачивается прозрачная сумочка, из которой на меня пырят мыльные корейские мальчики. «Ты правда не понимаешь?» Правда. И не должна. — Прости, — улыбнулась ей. Кристина повредничала, но ответила мне тем же. — Я исправлюсь. Я не исправилась. Кристина стала приходить ко мне каждый день и к середине августа прочно у меня обосновалась. На первые её стуки я открывала дверь с тревогой, предвкушая, как мы будем неловко сидеть на кухне и давить из себя слова, но Кристина оказалась не в пример мне общительной. Скоро я знал и про суку-Дашку из параллельного, и про Дениса, который купил своей крале поддельную брендовую сумку, а она его за это бросила, и про шекспировские разборки у девочек из её кавер-денс группы. Сначала пришлось позорно спрашивать, что такое кавер-денс. — А что такое кей-поп ты знаешь? — Нет. — А аниме? — Да. — А «Клуб романтики»? — Чего? Постигая новые явления, я чувствовал себя плюющимся песком старцем. Кристину же моя святая невинность забавляла. Она принесла карточки с участниками бойз-бендов и диски с их музыкой — зачем? ни у меня, ни у неё дисковода не было — и долго рассказывала о каждом. Я никем не проникся и вообще не понял, что здесь прикольного. Тогда она включила на телефоне песни и показала движения под них. Я сказал, что от меня продвинутости в поп-культуре дальше ансамбля «Берёзка» и романсов Вертинского ждать не стоит. — И ты никогда ни по чему не фанател?! — восклицала Кристина, выпучив обрамлённые блестящими розовыми тенями глаза. Первичный шок от моей необразованности у неё успел смениться другим, смежным. — По команде КВН «Нягань», — пошутил я. Кристина же приняла это за чистую монету, поэтому я поспешил объясниться: — Нам же всё поставлялось с большой задержкой, и мы об этом знали. Какой смысл всерьёз чем-то современным увлекатсья, когда знаешь, что это звезда… Начала нулевых или десятых, скажем, а вы живёте в их конце. Кристина дурой не была, она закономерно заметила, что в Северске у людей и Интернет, и другие блага цивилизации. Я парировал тем, что у нас конструировалось что-то невероятно секретное и страшное. Она не поверила, но приняла мою ложь. Подумав, спросила, долго ли у нас было популярно эмо. — До сих пор. От этого Кристина пришла в восторг. Я понял, как глупо выгляжу в глазах здешних людей, и, беспокоясь об университетском будущем, попросил у Линды поп-культурный дайджест. Она (с пометкой, что с молодёжью сталкивается редко) передала мне список самых популярных песен, фильмов, сериалов и игр за последние пять лет. Я выбрал несколько из каждой категории и потратил целый день на их изучение. Ничего не понравилось, ничего не понял. Забил хуй и решил, что буду придерживаться старой тактики общения: молчать и улыбаться, если не знаю, что сказать. С девушками так и делал. Впрочем, и встречался я с ними не для разговоров. Кристина однажды всё поняла то ли по каким-то моим ужимкам, то ли по тому, что от меня пахло приторными леденцовыми духами, и спросила, с кем я провёл прошлый вечер. — С девочкой гулял, — прямо ответил я. — О-о! Симпатичная? Пиздец страшная. — Нет. Её наступление на мою квартиру шло уверенным темпом. Я позволял ей заходить глубже, хотя заблаговременно убирал всё, что могло бы навредить хрупкому подростковому мозгу. Настал момент, когда Кристина могла спокойно сидеть в моей спальне — поруганной святыне. Глупо было надеяться, что она не дотянется до альбома. Я не остановила Кристину от прикосновения к артефакту из мёртвого города, — успела про него забыть — но, когда между целующих друг друга липких страниц замелькали голубые блюдца глаз, пожалела о том, что вообще её сюда подпустила. Ко мне вернулась память. Слава выплыла из глубин воспоминаний лебёдушкой, а вместе с её возвращением сорвалась корка с застарелой раны. Боль утраты нахлынула, как три месяца назад. Мне хотелось хвататься за голову, рвать на себе волосы, вытащить заживо сердце из груди — делать что угодно, лишь бы подавить слёзы, заглушить рези. Колени впечатлись в ворсистый ковёр. Кристина не замечала моего состояния и медитативно, задумавшись о чём-то, листала альбом. Слава в новом платье. Слава показывает мне кончик языка, ещё счастливая… Кристина перелистнула сразу на последнюю страницу. Её венчали наши фотографии из десятого класса. Кристина долго рассматривала кадры, которые я могла бы нарисовать с закрытыми глазами. Вот здесь — Аня, здесь — Лена, тут — Анжела, а вот — мы. Сначала счастливые улыбаемся чему-то своему, потом — недовольные, что нас разлучили. Я проглотила застрявшие в горле слёзы. — Так это твоя невеста? — догадалась Кристина. Её голос всё ещё был слишком лёгким и весёлым. — Она очень красивая! — Да, — мои слова падали валунами, — Горислава красавица. — Она как царе-евна-а. Слава фотографироваться не любила, Дмитрий Николаевич, после смерти жены, тоже избегал этого. Инициатором любых снимков была я: лелея мечту о семье со Славой, я не спала ночами и представляла, как показываю нашим детям их маму, такую прекрасную и талантливую. Слава за фортепьяно, задумчивая, сосредоточенная, исподтишка запечатлённая. Слава перед важным концертом, нарядная, с красиво собранными волосами, чем-то слегка опечаленная. Слава с котёнком, которого Дмитрий Николаевич взял на передержку. Почти везде она была недовольная, но всё равно смотрела в камеру с полуулыбкой, беззлобно. Потому что за ней стояла я. С каждой фотографии Слава смотрела на меня. — Блин, жалко, что она умерла, — Кристина вздохнула и захлопнула альбом. Беззаботно перевернулась на спину и положила руки под голову. — Она кажется прикольной. Я ничего не могла сказать. Мы со Славой впервые за такое долгое время пересеклись взглядами, пусть она и была замершей, неживой. Пусть она была призраком из прошлого — мы смотрели друг на друга. Больше слёзы сдерживать не получалось. Я сделала вид, что протираю глаза, чтобы не показывать их Кристине. — Меня вот Дамир пригласил погулять, а я не знаю, как ему отказать. Он не то чтобы прямо страшный, но тупой. У нас с ним вообще ничего общего нет. Я убрала пальцы с век. Кристина рассматривала потолок. Всё кончается. Она ушла, я осталась одна, а боль никуда не девалась. Всё кончается. Я ходила по дому с грыжей, из комнаты в комнату, не зная, чем этот груз облегчить, если не алкоголем. В беспросветно тёмной и пьяной ночи я вспомнила о своём великом даре. Закрыла глаза и немного напрягалась. Когда открыла, увидела перед собой Славу. Она, полупрозрачная, стояла в своей белой викторианской ночнушке, обрамлённая спутанными чёрными волосами. Смотрела на меня проникновенными голубыми глазами. Заставила её моргнуть. Заставила её протянуть ко мне бестелесную руку и коснуться моей щеки. Не удержала её — Слава исчезла, оставляя меня одну в подземной черноте. Я не исправился, да. Кристина приходила ко мне почти каждый день, но сам я родителей не навещал и даже им не звонил. Пришлось это изменить, когда Кристина написала, что отец нашёл её заначку с репетиторских денег и «оттаскал за уши». Буквально или фигурально — история умалчивает. По контексту я понял, что моё покрывательство Кристина не раскрыла («он орал что я хуй пойми с кем шляюсь и что я позор семьи 😭 таша я ненавижу мужиков»), а значит это предстояло сделать мне. — Она прогуливала только потому, что хотела видеться со мной, — я накручивал прядь волос на палец, жмурился от ужасный мигрени. — Не ругай её пожалуйста, пап, это моя вина. Мне казалось, что я говорю с бездной. — Ясно, — зычно отвечала она. Вечером того же дня, когда я говорила с закрывшей смену Носогубкой о метро и прочей столичной хуете, он прислал мне ссылку на фотовыставку и добавил: «Идёшь?». Не задумываясь, я ответила: «Иду». Зачем? Не знаю. Чего ожидала? Тоже. Может, что стану ближе к биологическому отцу, которого не видела двадцать лет, повстречала и забыла. Может, что всё в моей жизни с этой встречей разрешится. Мы молча ходили по музею. Я делал вид, что смотрю на фотографии, когда на самом деле косился на папу. Он точно так же наблюдал за мной. Ни слова друг другу не сказав, мы позже разошлись. Отец зачем-то пожал мне руку. А утром следующего дня мне пришли положительные анализы на хламидиоз. Я был единственным счастливым человеком на приёме у венеролога, пусть и пытался скрыть свою радость. Антибиотики, покой и главное — никакой половой жизни как минимум две недели! Теперь у меня для самого себя есть оправдание не заниматься саморазрушением. Чтобы почувствовать себя совсем хорошо, я по приходе домой написал последним половым партнёршам «привет! у меня хламидии :)» и заблокировал нахуй. Пусть думают, извиняюсь я или пассивно-агрессивничаю. Довольный собой, я лёг на кровать и закрыл глаза. Славино тепло мгновенно окутало меня — то, которое я отличил бы от тепла тысячи тел. Мир стал большим, а я таким маленьким, игрушечным, крохотным. И Слава была такой же — ненастоящей, призрачной, рыхлой. Я знал, что если посмотрю на неё сейчас, то не выдержу, не удержу, и она испарится. Пусть это временное решение проблемы, как алкогольное забытье, но оно работает. Никогда я не испытаю подобную эйфорию в обычной своей, скучной и мрачной жизни. Я вспоминал, что делал на день рождения Славы в июне, и тут же забывал. Хотел позвонить Ванечке. Ругал себя за одну мысль об этом. Готовился к первому учебному дню. Сентябрь–октябрь 2019 Линда встретила меня первого сентября и передала документы в ВУЗ. На пропуске и в студенческом я выглядел непростительно блядски. Впрочем, я такой всегда. — Я почти насчёт всего договорилась, но тебе придётся сдать академическую разницу. — Я ничего не знаю. — Значит, выучишь. Помимо необходимости реально впервые за жизнь учиться меня напрягало то, что в университет нужно будет каждый день ходить исключительно в теле Таклиса, а иначе меня, видимо, ликвидируют. Я знал себя: знал, что с бодуна могу забыться и всё перепутать, и знал, что ни с кем в группе общаться не буду. Во-первых, потому, что не знаю как. Во-вторых, потому, что не могу физически. Это и плохо: если молчаливая девочка всеми воспринимается загадочной или просто странненькой, — в худшем случае — то молчаливый парень, каким бы красивым ни был, становится в глазах окружающих потенциальным террористом. Но на первых же парах стало понятно, что группа у меня разобщённая. Это не весёлые раздолбаи из ПТУ, это измученные практикой и подготовкой к госэкзаменам обморочные бледные воблы. Стены университета были пропитаны запахом таблеток и нашатыря. Даже когда особенно весёлый лектор давил из себя смешки и шутки, студенты отвечали лишь сопливым дыханием. Зато я обзавелся всеми необходимыми знакомствами. Провёл ритуал пожимания рук с парнями (Таклис, Денис, Таклис, Вадим, Таклис, Сергей) и наладил контакт со старостой, милой Аминой с густыми волосами и мощными бровями, которая пока что не вернулась из отпуска в Таиланде, о чём поведала в первом же сообщении в переписке. «ты так неожиданно перевёлся к нам просто)) я думала что на четвёртом никого не переводят))». «)))))». Скобочки я отправлял маниакально-компульсивно-депрессивно. Стоял в очереди в столовой и изучал зловонное пространство на предмет красивых лиц. Мужчины — синие костюмы из дешёвой ткани, девушки — тошнотворные духи. Мужчины — короткие стрижки на кривых черепах, девушки — короткие юбки на кривых ногах. Одно перетекало в другое: обрубки волос в потрёпанную схему плана эвакуации, духи — в яйцо и картошку, дырявые колготки — в лужи от чая на плитке. — Что будете? — сверкнула кухарка золотым зубом. Разваренная котлета, слипшиеся макароны, роллы из сёмги и сальмонеллы. — Воду. Когда я вышел из ВУЗа, по телу пробежала дрожь отвращения. Словно липкий монстр, присосавшийся ко мне, наконец издох, и теперь я могу жить спокойно. Среди густого тумана курева мелькнуло знакомое лицо. Кристина, хоть и была младше тех же первокурсниц всего на год, выглядела как их дочка. Первое сентября она решила отпраздновать в напульсниках, ебанутой юбке из нескольких видов тканей и дедовских говнодавах. Нервно поправляя лезущую в глаза чёлку, она стучала чёрными ногтями по дисплею увешанного брелоками телефона. — Ты давно здесь стоишь? — я оттащил её подальше от дымящих прыщавых уродов. — Только что пришла, — ответила Кристина. — Ну, как тебе школа? Есть крашики в группе? Одногруппников даже вспоминать было неохота. — Кто знает? — А это что значит? Мы шли до родительского дома по жарким для сентября улицам. Оранжевая листва ложилась на плечи Кристины и скрипела у меня под ногами. Она рассказывала о продолжении ситуации с Дамиром и о том, что теперь ввязалась в любовный треугольник. — Я не виновата, что ему нравлюсь я, а не Уля, — логично размышляла Кристина. — Она теперь распускает слухи, что я спала с Кириллом, прикинь? То, что они помешанные на сексе и отношениях маргиналы, не значит, что я такая же. — Говоришь, как Слава, — вырвалось у меня. Когда вдумался, загрустил. — Слава чёткая девчонка, — но безмятежность Кристины не позволила атмосфере между нами тоскливо загустеть. — Вот у тебя было такое? Что все вокруг пристают, в свои разборки втягивают, а ты просто хочешь дома поспать и экзамены хорошо сдать? Сложный вопрос. Я такими категориями не мыслю. — Кто знает? — Кристина зло выпучила глаза. Пришлось придумать ответ получше, чтобы ранимое женское сердце не тревожилось лишний раз: — Меня только один раз ранили сплетни, и то я сам был в них виноват. — А что ты сделал? Перед глазами всплыла хитро улыбающаяся Варя, раскинувшая в пустоте худые ноги. Я поразился своей тупизне, застыдился её. — Неважно. Мама даже не поздоровалась с Кристиной, но горячо обняла меня. — Таша, ну наконец-то! — бесстыдно играла. — Как, отдохнул за лето? — Ага. Она оторвалась от меня только для того, чтобы окинуть лыбящуюся Кристину холодным взглядом. — Кристина, а вот эти вот твои… Так сейчас модно что ли? — Это? — она потрясла в ответ напульсниками. — Не, это альтернатива. — Ну, раз альтернатива… Не успел я удивиться тому, насколько Кристина мастерски проигнорировала выпад матери, как меня затащили в зал. Вся квартира благоухала свежими цветами, натыканными в каждый угол, блестела осенними украшениями. Фарфоровые тыковки, игрушечные мальчики и девочки в выразительных позах, жёлтые листики из керамики. Во всём этом обилии украшений было что-то истеричное. Мама усадила меня на пол и устроилась рядом. Кристине, которая в это время доставала сладости из холодильника, она бросила: — Поправь, пожалуйста, вазу у окна. Весь вечер мы играли в настольные игры. Когда я побеждал, мама обнимала меня и говорила Кристине: «учись», поэтому я специально стал поддаваться. Мама вообще вкладывала все остатки души в то, чтобы казаться непринуждённой. На фоне неё максимально естественная Кристина смотрелась даже иноземно. Я прекрасно понимал, зачем они это устроили, и был согласен перетерпеть игру в нормальную семью, чтобы не усложнять ситуацию. Единственное, к чему я не был готов — это ко встрече с отцом. Я следил за временем и, когда стрелки часов доползли до опасной цифры, поспешил откланяться. — Тебя папа хотел видеть, — Кристина схватила меня за руку как только я попытался встать. В глазах стояла тревога — не в папе дело. — Да, останься, — с улыбкой нажала мама. Я не хотел подводить единственного родного человека в мире, но ещё меньше хотел подводить себя. Соврав, что у меня ужасные дела, оставил погрустневшую Кристину наедине с мамой. Делами я называл фантазии о Славе. Завертелся круговорот холодеющих будней. Каждое утро было тоскливее предыдущего, окружающие с каждым часом становились уродливее. Сквозь ураганные ветра и ледяные дожди я пробирался к универу, сидел там бесполезно и обсуждал с амбивалентным одногруппником преподов одними и теми же фразами, а потом придумывал отговорки, чтобы не идти на очередную попойку. Окончательно мой дух сломило то, что Носогубка перестала появляться за стойкой в кофейне — так я потерял единственную человеческую связь вне семьи. Кристина весь сентябрь не могла со мной встретиться. Она звонила каждый день и тараторила по несколько часов в трубку, становясь чудесным звуковым сопровождением к моим художественным потугам. Из ушата информации я смог по крупицам выловить, что она очень соскучилась, что не успевает даже поспать, и что отец её на куски порвёт, если она плохо сдаст экзамены. Я порывался сам её навестить и заодно поулыбаться родителям, но изо дня в день придумывал новые причины не делать этого. Раз в неделю со мной связывался отец. «Как дела?», «нормально», «ясно». Единственной отдушиной становилась Слава. По вечерам, после очередного унижения, я возвращалась домой и меняла тело на Юниру. Долго-долго принимала обжигающий душ и соскребала с тела мёртвую кожу, разогревала в микроволновке макароны с кетчупом (почему-то, на сколько бы я их ни ставила, они максимум становились комнатной температуры), наливала в бокал для вина ликёр и воображала, что рядом находится она. Слава, Сла-ва. Я могла раньше строить целые миры вокруг себя, а сейчас даже её с трудом удерживала. Но зато как! Я восстановила все рюши на её ночнушке, прорисовала каждую волосинку. От настоящей мою копию нельзя было отличить: даже синяки под глазами точно того же цвета и размера. Алкоголь становился отличным проводником. Когда мозг щекотало опьянение, легче удавалось учить Славу говорить и двигаться. Она могла сама вставать из-за стола и делать несколько шагов в сторону — моя красавица. Произносить пару слов — любовь моя. — Прости меня, — шептала я, поглаживая в приступе страсти её ладонь. — Прости, пожалуйста. — Прощаю. По телу пробегала дрожь от высокого хриплого голоса. Я целовала белые щёки — воздух, обнимала покатые плечи — пыль. Я сходила с ума всю ночь, а утром приводила себя в порядок и делала вид, что являюсь нормальным, просто несколько печальным человеком. У двойника Славы был только один недостаток: взгляд. В глазах настоящей плавали рыбы, взрывались планеты, погибали цивилизации, а эта пялилась на меня бусинами плюшевой игрушки. Я долго пыталась исправить её своими силами, но всегда получалось что-то не то. Тогда я вспомнила про фотографии, с которых Слава смотрела на меня. В очередную беззвёздную ледяную ночь мы с галлюцинацией сели на игольчатый ковёр в спальне и достали альбом. Я распахнула его, чуть дыша, и приготовилась любоваться своей красавицей. Дрожащие в предвкушении руки вытянули не тот. Ваня, дурак, взял не тот. Вместо потных, кишащих гормонами и флюидами подростковых снимков в этом были старые, мятые, рваные и любовно склеенные скотчем. Маргарита Львовна и Дмитрий Николаевич в школе. Их свадьба. Новорождённая Слава. Пустая страница. Со следующей Дмитрий Николаевич перестаёт появляться на фото, а если где-то и мелькает — не улыбается. Крохотная Слава в панамке и с лопаткой. Слава в платье в горошек, ещё смеётся. Слава за детским розовым пианино. Слава обнимает плюшевого медведя, которого выиграла в каком-то аттракционе в горсаду. Колени у неё побиты, волосы растрёпаны, а за спиной цветёт пышная, радужная весна. Лошадки на карусели распахнули чёрные пасти, угрожая съесть бедняжку. Кораблики, воздушные шарики... Меня захлестнул ужас. Я захлопнула альбом и убрала его поглубже в стол. Щёки, лоб, уши залило краской. Я прикладывала руки к лицу, пытаясь его остудить. Смотрела на пустоголовую галлюцинацию. Она удивлённо приоткрыла рот, как будто всё понимала. На долю секунды мне показалось, что стыд уколол меня из-за воспоминаний об общей со Славой мечты о семье, о том, как будем водить в парк наших детей. Но надолго удержаться за сладкое самоутешение не получилось. Даже мой затуманенный, полый мозг всё понимал. Это был не альбом со Славой. Это был альбом Славы. Её вещь. Что-то это означало. Что-то плохое, раз у меня аж закружилась голова. Слава-двойник на шатающихся ногах встала и испуганно потянула руку вперёд, желая за меня ухватиться. Я заставила её исчезнуть. В пьяной одинокой ночи я поняла, что никогда не любила Славу. Все мои чувства к ней были натужными. Я давила из себя одержимость, мучила нас обеих признаниями, затягивала в лживые манипулятивные игры. Мне стало так легко, так хорошо, когда я добралась до этой мысли. Можно больше не мучить себя виной, не расточать глупые слёзы. Нападала тоска — ударяла себя по щеке. Вставал комок в горле — царапала шею. Я научилась заново улыбаться и при любой возможности показывала миру, насколько счастлива. Шутил шутки в универе, пару раз приходил в родительский дом и погружался в слащавую, бездушную беседу с матерью. Отца и Кристину избегал. Тогда же пришёл к удивительной авантюре: попытать удачу в романтических отношениях. Найти целомудренную девочку, притвориться джентльменом и не спать с ней как минимум до повторных анализов. Если повезёт — до свадьбы, но таких только в церкви искать. Пара дней пустых раздумий, пятнадцать градусов для смелости, и вот, я снова покоряю приложения для знакомств, но уже другого толка. Большинство отсеялось ещё на этапе переписок. С парочкой, кого не смущали мои честные метр семьдесят, сходил на свидания, но прошли они уныло и натянуто. Я на подсознательном уровне чувствовал, что от меня требовали открыться. Открывать мне было нечего. Открой я душу, они увидели бы, что внутри паутина и мухи, и рассмеялись бы в неё, чувствительную. Правда, долго отчаиваться не пришлось: я быстро встретил девушку, которой честность и душа были не важны. Наташа опоздала на жалких полчаса, а переживала так, словно убила мою собаку. — Прости, пожалуйста, я заблудилась, — протараторила она, вытаращив круглые голубые глаза. Я даже не знал, как отреагировать на её священный страх В тот же вечер Наташа, разомлев, призналась, что специально пришла позже, хотела меня проверить. «Только вот мне стыдно стало. Ты показался таким хорошим…». «Ты такой учтивый, Таша», — Наташа восторгалась тем, что я открыл ей дверь. «Ты такой умный», — она задерживала дыхание на моих словах. Под конец я перестал мысленно закатывать глаза на её лесть и понял, что она, кажется, серьёзно. Наташа была младше меня на два года и только-только приехала покорять столицу. Бросила провинциальный ВУЗ, старую жизнь, собрала чемодан, полный плакатов Алёны Швец, и с надеждой на лучшее отправилась в Москву. Пока что это лучшее ей и попадалось: дружелюбные одногруппницы в творческом универе подсказывали, как всё работает, понимающая соседка по квартире делала укладки, участливые прохожие помогали в метро. Наташа беззаботно порхала над жизнью и видела во всех людях только хорошее. Наверное, она верила в свою исключительность. В то, что стоит только захотеть — и образ из мечт появится. Я же оказался удобным вместилищем для её фантазий. Подстраивался под настроение, улыбался, когда надо улыбаться, тянул уголки губ по линейке ровно. Я всегда так делал с девушками, я это ненавидел, но лучше уж следовать прокатанной схеме, чем сталкиваться с ужасным, чуждым обнажением души. Уязвлённым меня видели только двое. И то не должны были. А с Наташей мы быстро поладили. Я подыгрывал её сказочным фантазиям, она составляла мне компанию в мокрой осени. Пока ветер горбил деревья за окнами и срывал с их голов платки листвы, я прижимал к груди Наташу, целовал её русую макушку. Наташ-ш-ша — такое неблагозвучное имя. Проклятая «ш-ш-ш» вставала у меня поперёк горла, я давился ей и выплёвывал нечто шепелявое, ленивое, едва ли похожее на русский. Поэтому, обнимая, я звал её «Ната». Ната — как легко, всего два слога. На-та. Сла… Не важно. Ната была не в моём вкусе. После костлявого готического призрака мягкая кнопа ощущалась в руках как плюшевая игрушка. Приятно было её мять, приятно целовать, но не хватало стука зубов о зубы, скрипа ржавых шестерёнок между нами. С Натой вообще было просто: встретились, погуляли, снова встретились, поцеловались — пара, любовь до гроба. Вперёд меня новости об отношениях узнавал её телеграмм-канал. Он то был личным дневником, где она выкладывала наши совместные фотографии (так, чтобы моего лица не было видно), то проникалась журналистикой и писала трогательные статьи по типу «мы с парнем не занимаемся сексом, и это ок». С наивности иных сентенций я хуел, с других — умилялся. В восторг приводили комментарии обо мне же: «какой он у тебя комфортик 😫», «relationship goals 🥺». Ната показывала мне их с кокетливой улыбочкой, гордилась собой и перекатывалась на спине котёнком. Я не знал, как сказать ей, что это пиздец, и молчал, нежно перебирая золотистые волосы. Когда у меня появилось желание разбить розовую жизнь Наташи, я понял, что она становится мне дорога. Сердце трепетало от влюблённости: после ВУЗа я шёл окрылённый по лужам, покупал Нате мак и киндер, забегал в её квартиру, говорил с соседкой о погоде и думал, как бы её выебать и внести раздор в девчачью идиллию. Приглашал Нату к себе, слушал её болтовню про Тарковского и боролся с желанием рассказать о своей прошлой жизни, о Славе. Гендерная мышца игриво почёсывалась. Наташа, вот ты лежишь на моей плоской груди, а каково тебе будет узнать, что под ней горы молочных желез? Что ты, целуя Таклиса, целуешь Юниру? — Ты меня любишь? Да ни за что на свете. Конечно, солнышко. — Да. Люблю. Слова скрипели песком. Я не мог уснуть, когда Наташа лежала рядом. Около кровати всегда стояла Слава и смотрела на меня пустыми глазами. Я хотел её послать, прогнать иллюзию, но прекрасно осознавал: в здравом уме я ни за что не позволю себе такого со Славой. Пусть и с призрачной. Я твердил себе не оборачиваться. Холодной безотопительной ночью прижимал к себе Нату, словно оберег. Я пытался уснуть, забыться в мыслях, боролся с безумным желанием увидеть Славу. Хоть краешком глаза… Покосился на неё. Урывком заметил свет синих глаз, двух зловещих лун. До утра ворочался в постели и судорожно перебирал пряди Наташи, представляя, как золото чернеет в уголь, кожа грубеет и срастается с рёбрами. — Ты какой-то сонный, — проснувшись, Ната беспокойно гладила мои мешки. — Не выспался? Я говорил ей не беспокоить. Помог сделать эстетичное фото завтрака и ушёл на лекцию первой парой. Сидел там в окружении трёх человек перед полуспящем преподом и тёр слезящиеся глаза. Кристина замечала, что я в отношениях, но комментировала это осторожно. — Хочешь обсудить? — её обеденный перерыв совпал однажды с моим окном. Я смекнул, что она знает болезненную правду обо мне, которую я пока не готов принять, и выплюнул вместе с крошками сухого бутерброда: — Да что ты мне скажешь… После этого я ни слова от неё не слышал — только видел многозначительные хмурые взгляды, будто снисходительные, когда разговор хоть как-то затрагивал романтику. Маму, а тем более отца, держал в блаженном неведении. Дело вот в чём: никогда у меня ещё не было настолько долгих отношений ни с кем, кроме Славы. В школьных интрижках делал перерывы, университетские блядки тянул на полчаса в лучшие дни. Наша месячная годовщина стала поводом выпить вино, а оно, в свою очередь, стало смазкой для мыслей. Что меня держит рядом с Натой? Желание самоутвердиться, почувствовать себя мужчиной, не быть одиноким — это ясно. Но что почему именно Ната? Она симпатичная и добрая, да. Погружена в себя, живёт иллюзиями, не воспринимает мир вокруг — мне на руку. Но ещё в ней было нечто иное. Я присмотрелся к себе и заметил, что, когда Ната говорит о чём-то, кроме любви, я глушу её. Уши наполнял блаженный белый шум. Вот в один день, например, мы раскинулись на полу и пытали себя всратым классическим роком на пластинке. «Французская новая волна тем и интересна...» — утонуло сначала в нотах, а затем в звенящей пустоте. И из неё, как цветок сквозь асфальт, выросло тоненькое, зябкое: «Ты слышала Стравинского? Давай... Давай я тебе сыграю». Щёки худели от моих прикосновений к ним. На ноге появлялась впадина шрама. Волосы путались. «Ната, а ты никогда не думала перекраситься в брюнетку?». — Что? Она нахмурила свои абсолютно русые, совершенно пушистые брови. Даже для меня это уже слишком. Стыдно. Я смог вырулить ситуацию и оправдаться тем, что сам хочу попробовать блонд после того, как насмотрелся на любимых моей сестрой корейских эльфов. Ната быстро забыла о моей оговорке, а вот я нет. Червяком она медленно колупала мой гниющий мозг. Впрочем, иного от себя я не ожидал. Уделив на ночь немного времени мыслям, я понял, почему мне нравится Ната: на её месте легко представить Славу. Уныло, грустно, жалко, но меня устраивало. Пока что моя жизнь такой и вырисовывалась — унылой, грустной, жалкой. Иного выхода и не было — ишь, губу раскатала, понадеялась на искреннюю влюблённость. Тем временем, Ната тоже впервые за два месяца подумала и увидела на моей личности слой штукатурки. Она отколупывала шпаклёвку кусочек за кусочком и вглядывалась в пустоту под ней. Ей не нравилось. Она отстранялась, отказывалась её принимать, а я даже не пытался прикрыться. Я перестал притворяться и подстраиваться: то ли совесть заколола, то ли захотелось проверить, будет ли она любить настоящего, жалкого меня. Нет. В одну ночь мы, как обычно, спали, прижавшись друг к другу. Только теперь я осмелился взглянуть вплотную на призрачную Славу у изголовья. — Привет, — прошептал я. Её бесплотные волосы текли сквозь мои пальцы. — Привет. У меня разрывалось сердце, падало в пятки, раскалывалось на калейдоскоп. Слава протянула руку. Я встал и пошёл за ней. На сумрачной кухне она уже ничего не сказала. Лишь потянулась за поцелуем. Мой ангел, моё солнце. Моя луна, моя принцесса. Я говорила про себя, что это иллюзия, обманка, моя больная фантазия, но поцелуи с воздухом были слаще, чем с любой из девушек. Страшно было осознавать степень своей одержимости. Больно было повторять, что я никогда её не любила. — Не надо, — сказала я галлюцинации. — Не делай этого. Прости меня, Слава. Она молчала. Я так и не научила её нормальному взгляду — пялила на меня бездушными зеркалами. — Я… — смотрела на своё уродливое отражение. — Прости, что потратила столько лет твоей жизни. Прости, что морочила тебе голову и в итоге убила. Ваня говорил, что без меня ты была бы несчастной, но я ему не верю. Зато я без тебя страдала бы. Без тебя я была бы счастлива. Слава никак не реагировала. Редко моргала. — А ещё прости, что залезла в твою семью. Я настолько оборзела, что забыла, что я чужой для вас человек. Я была обузой твоему отцу, обузой тебе. Ты всегда была как старшая сестра для меня, хотя, по сути, была таким же потерянным ребёнком. Ты маму потеряла… А я даже как-то не задумывалась об этом. Ни о ком, кроме себя, не думала. Как обычно. Слава внимательно слушала. Слава приоткрыла сухие губы, но я её перебила: — Я ведь правда таракан. Бегала всю жизнь по чужим домам, паразитировала на их жильцах. Всё сжирала — убегала. И знаешь… В семье своих родителей я тоже чужая. Такой же паразит. Слава молчала с открытым ртом. Перед глазами пронеслась её детская фотография, где она смеётся, глядя в камеру. Маленькая, хорошенькая, счастливая. В моих руках она стала тощим, лохматым, немым призраком. Я занимаюсь хуйнёй. Сердце больше не разрывалось и не падало. Оно тонуло в кислом стыде. Я только хотела заставить Славу исчезнуть, вот-вот бы растворила её в ночи, отправила бы гулять белые частички по скучной квартире, как в дверном проёме спальне появилась другая фигура. Маленькая, мягенькая. Быстро поменял тело на Таклиса. — Таша, — она переминалась с ноги на ногу и еле-еле открывала глаза, — что-то случилось? А во что в моих язвенных руках превратится Ната? — Нет. Иди спать. На следующий день она со мной рассталась. Сначала пыталась поговорить — я не шёл на диалог. Потом сказала, что не понимает меня. Я притворился, что мне грустно, но позволил ей уйти. Велик был соблазн крикнуть вслед, что никогда её не любил. Не захотел причинять боль. Хотя, опять же, она была мне небезразлична. Ноябрь 2019. Скучнее месяца у меня ещё не было. Я наконец пересёкся с вернувшейся из Таиланда Аминой и даже лениво попытался завести отношения, но вовремя остановился. Сил и энергии едва ли хватало на то, чтобы вставать с кровати по утрам. Переживать очередной разрыв не хотелось. Да даже из дома было не выйти. На улице постоянно стояла темнота, в которой каждая ветка становилась намёком на самоубийство. Слушая надрывные сигналы машин и звуки проливного дождя, попивая необоснованно дорогой тыквенный кофе, я рисовала с ночи до утра, без перерывов. Давно забытое удовольствие от хобби постепенно ко мне возвращалось. Я понял, что хочу заниматься после университета именно этим. В маниакальном состоянии обговорил вопрос с Линдой, и она неохотно выделила деньги на курс по дизайну. С условием, что курс выберет сама и будет пристально следить за моим прогрессом. — А то я тебя знаю, — многозначительно сказала Линда. Я не знал, что она знала. Рисование правда сделало мою жизнь ярче. Впервые мне искренне нравилось учиться чему-то. Я ждала занятий, с удовольствием выполняла задания и стремилась стать лучше. Гнила во всех других отношениях, а здесь развивалась. Единственным полноценным событием стал день рождения Кристины. Она прожужжала мне все уши о том, что подружки уговаривали её масштабно отпраздновать сладкие семнадцать, а ей не до этого, а они всё равно закатили вечеринку, которая должна была быть секретной, но секретной быть перестала, потому что Кирилл не знал о том, что она секретная, проболтался Кристине, Надя об этом услышала, устроила истерику, все стали жалеть Надю, почему-то обиделись на Кристину, затем сами побежали к Кристине мириться, а ей… — Да по-е-бать мне! Я поспать хочу и посрать! В тишине пять минут посидеть хочу! Мне друзья никогда не устраивали секретных вечеринок. У меня их, правда, и не было почти. — Они тебя любят, — вяло пыталась защитить ребят. — Любили бы — знали бы, что мне нужно. — Они просто мелкие, а ты уже взрослая Вся кутерьма улеглась, и Кристина приняла волевое решение послать своих товарищей и праздновать день рождения прямо по заповедям любой семнадцатилетки: с родителями. На мои вопросы о подарках из раза в раз слёзно просила хотя бы просто прийти. Велико было желание этого не делать. Ещё меньше хотелось оставлять её наедине с родителями. Тягостные раздумия завершились в покупкой сертификата в «Золотое яблоко». Будь я Кристиной — с гораздо большим удовольствием провёл бы время в окружении пусть и раздражающих, но нормальных, человечных ровесников. Мама и папа даже в такой день были заложниками социопатии: одна, верная девочко-волшебническим привычкам, упорно притворялась сердобольной матроной, другой сидел с таким лицом, будто вообще не хотел здесь находиться, и пожелал имениннице «успешно сдать экзамены прежде всего». У Кристины задёргался глаз. Её улыбка плыла всё ниже и ниже с каждой автотюнной песней. Волны в волосах упорно выпрямлялись в проволоку, фигурные стрелки теряли остроту. Любовь и нежность, которую она ждала от родителей, они делили между собой. Украдкой пили вино, смотрели друг другу в глаза, шептали что-то и хихикали, как подростки. Пока нервы Кристины не сдали окончательно, я предложил посидеть у неё в спальне вдвоём. Перенёс туда сладости, предложил заказать ещё что-то, включил её эльфов. «Может, кого-то из друзей позовём?», «я со всеми поссорилась». Кровь не водица, да. В итоге, я долго сидел с Кристиной и разбалтывал её до прежнего весёлого состояния. Более-менее получилось. — Вот поступлю в университет и съеду в общежитие. Вытравлю оттуда соседку и буду жить одна целых четыре года. — Тебе комнату там не дадут. — Тогда найду, с кем снимать квартиру, и тоже вытравлю. — Какая ты кровожадная. Она смеялась, просила поменять тело на Юниру и пробовала то накрасить, то уложить волосы. Получалось у неё с переменным успехом. Рассказывала сплетни, робко расспрашивала о моей прошлой жизни. Не отвечала. Когда стало слишком поздно, засобирался домой. — Если хочешь — приходи ко мне с ночёвкой, — предложил я. — Можно? Правда? Я кивнул. Кристина обняла меня и сказала, что это лучший день рождения за последние пять лет. Я попытался представить, насколько же плохими были остальные, но не смог даже приблизительно смоделировать. Вместе со мной за входную дверь ушмыгнул отец. Домочадцы отнеслись к этому как к должному, а я сделал вид, что не заметил его. Мы ждали лифт в заточении гудящих подъездных стен. Мы ехали в нём, бледно освещенном, молча. Мне неловко не было. Неловко было отцу. Он кидал на меня взгляды, прятал руки в карманах и старчески покашливал. Я ни на один его вкрадчивый намёк не реагировал. Лишь на улице папа осмелился завести со мной разговор. — Ты что вообще любишь? Изо рта у него шёл пар. Я повёл озябшими плечами. — Девушку свою люблю, — ответил на автомате. Тут же поправил себя: — Бывшую, которая умерла. А ещё рисовать. — Так ведь и не показал, что ты там рисуешь. Я пожал плечами. «Ты знаешь, я как раз на курсы записался». — Покажу. Дальше мы шли молча. Я гораздо больше думал о том, что не готов к завтрашнему семинару, чем о своём спутнике. Сегодняшний вечер убил последние крупицы привязанности к нему. — А фильм есть любимый? — «Курьер». — Советский? — Ага. — Мне он тоже нравился, когда я был твоего возраста. Послышались мягкие интонации в его голосе. Послышались — лицо отца оставалось непробиваемым. Тогда я поймал себя на чудовищной мысли: он очень похож на Ваню. Не характером и внешностью, само собой, а тем, что мне от обоих хотелось отстраниться, но вместе с тем — им довериться. Я собрался с мыслями, подумал, действительно ли хочу этого, и сделал над собой усилие. — У меня девушка была такой, — вяло, неуверенно начал я, не веря в свой успех. — Пианистка, из интеллигентной семьи. Когда я впервые смотрел, то представлял, что это про нас с ней. — Ясно. Понятно. Ага. Вернувшись домой, я отправил ему свои работы. Многоэтажка шаталась на ветру. В стенах свистели черти. Декабрь 2019-январь 2020 В первый день декабря я решила покончить с собой. Села на подоконник и посмотрела вниз, на запорошенные дороги. Вот малыши в толстых пуховиках пытаются лепить снежки, вот дворники надрываются и волочат лопатой, а вот буду лежать я, с вывернутыми во все стороны конечностями и задравшейся юбкой. Картина показалась мне настолько упаднически прекрасной, что я открыла окно и воодушевлённо приготовилась прыгать, но сетка от комаров встала поперёк катериненским планам. Недолго думая, я легла, подставляя грудь под зимний мороз. Пусть вместе с детским смехом в мой организм войдут болезни. Воспалятся лёгкие, набухнут гланды, застынет сердце. Пусть меня медленно убивают бактерии, разъедают мозг амёбы, обгладывают снежинки-балерины. Я как кошка. Вот бы научиться менять тело на кошачье… Я не знала почему мне стало так резко плохо, когда весь ноябрь я провела в счастливом безразличии. Может, разговоры о сессии, дипломе и госэкзаменах так на меня влияли. Может — всеобщее предвкушение праздников, радость и блестящие глаза при упоминании Нового года. Это будет мой первый большой праздник без… Не важно. Переживу без мандаринов и «Щелкунчика». Без её головы у себя на плече и горелых бумажек, в которые мы записали одно и то же. Забудусь, исчезну из мира. Впаду в спячку. Сначала это была шутка. Меня спрашивали о планах на Новый год — отвечал, что буду спать, и все смеялись. Потом понял, что, вообще-то, это лучший для меня выход. Каждый вечер я приходил домой, делал что-то по курсам, выключал телефон и выпивал. С вина перешёл на ликёр, иногда для интересного эффекта специально весь день не ел. Нет-нет ко мне приходил призрак Славы — прогонял святотатство. Для компании приглашал Лалалу. — Раз, два, три, четыре! Я не мог вспомнить какого цвета её глаза, оттенок её волос, их длину. Каждый раз получалось новое чудовище. — Ой! Призрачный нож врезался в прозрачную кожу и сломался об неё. Лалалу почесала двадцатисантиметровыми пальцами обугленную голову. — Бывает! — пищала она, демонстрируя изогнутое лезвие. — А ещё смотри, как могу. Теперь железо полетело в лоб, занимавший три четверти уродливого лица. Прошло насквозь. Лалалу повернулась в профиль: нос ввалился, как при сифилисе, затылок вдавлен, а из него, вместе с тремя волосинами, торчало столбнячное острие. — Ты тоже так можешь! — она кивнула на ящик со столовыми приборами. — Давай, попробуй! Я сделал ещё один глоток. Силуэт Лалалу уплотнился, оброс изнутри мясом и органами. Она потрясла костями-руками и рассмеялась. — Что, даже убить себя не можешь? Вечно только пиздишь, а как до дела доходит, так отлыниваешь. Зрачки без устали крутились в радужке, бегали по краям, словно белки в колесе. Ещё глоток — только хуже. — И даже не говоришь со мной, — она наклонилась ко мне и почти коснулась некрозными губами. Изо рта шёл запах гнилого мяса. — Разучился? Совсем тупой стал? — Нет. — Да ты отупел! — теперь рот стал таким большим, что у Лалалу и вовсе исчез лоб. — У тебя олигофрения, хроническая тупизна! Бо-оже, и я умерла из-за тебя! С престолами шутила, а сдохла от простуды. Я напрягся — не исчезает. А может, я не хотел, чтобы она уходила. Отростки Лалалу царапнули мою шею и прокрались к груди. Я задержал дыхание. — Мне даже льстит, что я могу говорить, — она перешла на опасный шёпот, — а Слава — нет. Я нанесла тебе травму на всю жизнь, от которой ты никогда не избавишься. Глоток. Черты лица выравниваются, пальцы укорачиваются, волосы растут только там, где надо. Одни лишь налитые кровью глаза без век выбивались из образа. — Хотя бы в твоих воспоминаниях я останусь бессмертной! Частью твоего подсознания себя увековечу, конкретно так! Я па-амятник себе воздвиг нерукотво-орный… — Уйди. Она помотала головой и по-детски хихикнула. Тогда я сам встал из-за стола и по стенке попытался пробраться в комнату. Ноги переплетались между собой, колени срастались в узел. Почему-то я вспомнил волосы Славы. — Да стой ты! — Лалалу бежала за мной. — Смотри, что ещё могу. Я знал, что меня обманут, и не оборачивался, но тут плеча робко коснулось тепло. Дыхание спёрло: я подумал о Славе. Конечно, я захотел увидеть главную обсессию своей жизни. Конечно, я поддался чарам и оглянулся. Посреди чёрной-чёрной грязной квартиры светился Ванечка. Золотистые кудри сплетались в нимб за головой. Он бросил на меня взгляд. Смутился, потёр шею, улыбнулся. — Таша… Ванечка был копией себя настоящего. Как у Славы, все детали до дрожи точные; как от человека, от него шёл жар. Такой желанный, манкий... Я сделал шаг к нему. Мне смертельно, чудовищно хотелось его коснуться. Ваня это почувствовал и сам взял меня за руку. — Таша, — повторил он, вкрадчиво зарываясь пальцами в мои волосы. Я смотрел в его печальные голубые глаза и испытывал все эмоции сразу: от зависти до вожделения. А ведь Ванечка живой. Я могу в любой момент с ним связаться, и всё будет хорошо. Он меня любит, он сделает всё для меня. Я его… Ну… — Таша. Ваня прижал меня к груди. Сильно-сильно, крепко-крепко. Моё мужское эго это ущемило — я быстро превратилась в Юниру, чтобы с чистой совестью насладиться объятиями. Слушать его дыхание над своей макушкой и чувствовать невесомые поцелуи. Но как только я положила руки на его спину, Ваня исчез. Я поскользнулась и упала, больно ударяясь головой об пол. На ухо мне шептал гадости ветер. Щеку атаковали колючие крошки. Ни Вани, ни Лалалу, ни Славы рядом нет. Я совершенно одна. Можно было бы позвонить Ване. Я медитировала сутками напролёт на его фотографии, сделанные в последний день нашей встречи, и наблюдала за тем, как красивые черты искажаются в уродливые. «Ванечка, мне так плохо, приезжай». «Ванечка, как дела?». Желание его увидеть смешивалось со страхом. Страх я оправдывала тем, что мне нечего ему сказать. Да и сделать нечего: дружить мы не сможем, встречаться не будем. Я впустую потрачу время и силы несчастного человека, себе же наврежу надеждами. Конечно, я не настолько великодушна: настоящая причина была другой. Из-за глупости не могла её понять. Чем ближе дело шло к новогодним праздникам, тем хуже мне становилось. Обязанностей меньше, свободного времени больше, люди рассасываются, оставляют меня одного. Не они меня — так я их. Звонки от родителей и Кристины нокаутировал лихим «мне некогда, к сессии готовлюсь». — А я планирую на праздниках отдохнуть… — голос сестры утекал в белый шум. Кристинка, прости, мне всё равно. — Хотя бы на Новый год приди, — отец. — У меня уже есть планы, — неправда. — Совесть поимей, — сбросил. Вот в кого я сумасшедший. Я перестал появляться на учёбе за пару дней до её официального финала. Похуй, и так ничего не узнаю. Вместо неё восполнял одновременно свою потребность в алкоголе и поверхностном разрушительном общении: шлялся по барам. Один раз чуть не подрался, в другие слушал перебиваемые смехом трагичные истории. Под самый Новый год подцепила одну дуру — каким-то образом мы обе одновременно поняли, что флиртуем друг с другом — и притащила к себе домой. Моя квартира на тот момент уже напоминала бомжатник: пол в ковре одежды и пакетов из-под доставки. *** была выше меня, старше и гораздо опытнее. В ту ночь я увидела в ней ангела. Утром она показалась мне гоголевским чертом. Выпила, чтобы голова не трещала — и уже получше, вполне себе демоница. Я разрешила ей остаться хоть на все зимние праздники, а она была и не против воспользоваться моей душевной добротой. Приволокла вещи, купила мне шоколадку и дала покурить травку. Новый год я провела как в подростковой мечте. Потом, уже на трезвую голову проверяя телефон, увидела, что меня поздравило больше людей, чем я ожидала. Ванечки среди них не было. Среди них больше никогда не будет Славы. — Моя бывшая всегда в новый год играла на этой своей… Ну на хуйне этой. Поняла? Она такая тоненькая, большеглазенькая, сидит и играет. А я на неё смотрю, смотрю… Я же обрыганка последняя. Ты не слушай меня вообще. Я нихуя не понимаю, я таракан. И вот, смотрю я, смотрю. Она самая красивая была во всей школе. Самые красивые платья, причёсочки, бантики. Батя её нам детское шампанское даёт, а она даже его пить отказывается. Я за неё её порцию пить стала. Ну не сразу, лет с тринадцати. Крутой себя стала считать. А я… Бля-я, я же кринж такой. Звали её Гори… Гориславой. Это тоже откуда-то… Не помню. Не слушай меня, правда. Я тупая. *** молчала. — Сла-ва… Я не любила её, если что. Ты не бойся, я только тебя люблю. Её — нет. Но когда она играть начинала… Или косы расплетала… *** было похуй. — У меня… Лопалось всё внутри. Пу-ум — и всё. Я доверяла *** жизнью, хотя даже не помнила, как она выглядит. *** держала мои волосы, пока я захлёбывалась рвотой, и покупала еду, пусть на мои же деньги — этого было достаточно для того, чтобы я начала её боготворить после проведённых вместе четырёх дней. Сутки для меня шли за год. *** своровала у меня далеко не так много, как могла бы. То ли ей и правда не нужны были деньги, то ли ей в один момент стало меня жаль. Ничего кроме брезгливости я тогда правда не могла вызывать. Увы, она была другого мнения. Моё тело ныло, перестимулированное. Мой живот крутило, полупустой. *** лезла ко мне, целовала в шею. Её губы оставляли на теле огромные синяки. — Не надо, — шептала я. — Я не хочу. — 87347553498yr8fwqeuw9r8297798u. — Не надо… Я Славу… Она не прекращала. Длиннющие ногти залезали под мою провонявшую недельным потом майку. Я закрывала глаза и пыталась представить кого приятнее на её месте. Нет, нет, Слава бы так не поступила со мной... Я пыталась смириться и расслабиться. Устроить голову поудобнее на… А где мы вообще? Полу, диване, ковре, кровати, столе. На чём-то липком и мягком одновременно. Я пыталась думать о другом — счастливые воспоминания отворачивались от грязной, порочной меня со стыдом. Я пыталась заплакать, чтобы вызвать жалость. Я не умела плакать. Я слабо дрыгала ногами. Случайно рванула слишком сильно и попала *** куда-то. Она остановилась. Отстранилась и подвесила своё красное, демоническое лицо надо моим. Перед глазами замельтешили рога из сальных волос и взбешённые, нездоровые глаза. *** ударила меня в неопределённое место на голове, рявкнула «84e8rf» и ушла из комнаты. Шока не было — лишь глубоко зарытое презрение к себе. Я скрутилась в этом склизком мягком пространстве, позволяя ему тянуть меня к своему дну. Я не знала, день сейчас, вечер, ночь. Даже если бы выглянула в окно — не поняла бы: всегда темно, всегда могильно тихо. Дети больше не смеются — разъехались по дачам. Взрослые больше не сигналят — отдыхают на морях. Только я осталась в городе. Я и… Я и ***. Я и моя семья. Я поглаживала больное место. Оно разрасталось. Когда я проснулась, *** вела себя так, будто ничего не произошло. Обняла меня и протянула пинту с мороженым. Во мне не осталось самоуважения, чтобы её оттолкнуть. Плюхнулась рядом и уткнулась в телевизор. *** предлагала мне то выпить, то покурить, но я вяло отказывалась. Как бы ни хотелось себя разрушить, инстинкт самосохранения ещё не отмер, а сейчас и вовсе был единственной живой частью во мне. Остальные отделы мозга молчали. Молчала и я. Молчала и ***. На экране мелькали картинки. Половину я не видела: то и дело проваливалась в микросон. Моё внимание привлекло ток-шоу, в котором пара кидалась друг в друга оскорблениям — сделало оно это лишь потому, что визги главных героев были слишком громкими, как ты ни убавляй звук. Тощий мужик с надрезами морщин и вечно красным лицом обвинял в нагулянных детях опухшую, как труп утопленницы, женщину. Он на неё, она на него, ведущие на них обоих и иногда смущённо в зал. Показали семейное гнёздышко: ободранная комната в коммуналке, мусор по углам, одноглазая зашуганная кошка. Чумазые дети чешут живот и лепечут нечленораздельные слова. Я оглянулась по сторонам. Я посмотрела на ***. — Так это же мы. Она ответила мне натянутой улыбкой. — 222. — Это реально мы. Конкретно мы. — 222. *** не нравилось, что я говорю. У неё дёргались брови, навострились глаза. Как бы давая мне второй шанс, она развела руки в стороны и пригласила в объятия. Я испугалась, что она снова меня ударит. Просыпающееся от спячки сознание подсказало, что *** способна и на худшее. Я понятия не имела, что это за человек, а вот она обладала полным контролем над слабой, больной, уязвимой мной. Захочет — нахуй подожжёт квартиру и сбежит с моими деньгами. Изобьёт, изнасилует. Найдёт в моих вещах то, что видеть не стоит... Поэтому я решила подыграть и боязливо легла на её грудь. Полчаса, тянувшихся вечность, безропотно молчала и притворялась, что, как и раньше, не в себе. *** постепенно расслаблялась. Её ладони поглаживали мою спину. Оставляли ожоги. — Купи мне, пожалуйста, йогурт, — произнесла я самым тоненьким голосом на свете. *** ничего не заподозрила и, поцеловав меня в лоб, ушла. Ёбаная дура! Я пулей собрала её вещи и выставила в подъезд. Из кошелька достала всю наличку — это тебе за унижения, уебище. То и дело к глазам приливали слёзы — вытирала их и пыталась сменить боль привычной, родной, характерной злобой. *** колотила в дверь, я орала ей «пошла нахуй, сука!». С маргиналкой так и надо, по-маргинальному. Как только визги прекратились, я вылила весь алкоголь дома в раковину. Выключила нахуй телевизор, выбросила самый вонючий мусор, помыла своё пожухлое тело. Синяки, запёкшаяся у ноздрей кровь, волосы в колтунах. Ногти сломаны до корней. Я уворачивалась от зеркал, а если ловила в них своё отражение — готовилась плакать. Куча пропущенных и непрочитанных сообщений. Мне не привыкать. Я набрала Кристину и вяло объяснила ей, что всё в порядке. — Я иногда пропадаю. У меня такое бывает. Она не обижалась на меня, просто беспокоилась. Линда накричала и поугрожала. Мама вообще не поняла, что такого произошло. Отец не ответил. Оставшийся день я провела частично во сне, частично — разгребая в ужасе мусор. Только подбирая с пола иногда мятую, иногда порванную одежду начала отдавать себе отчёт в произошедшем. Вот тебе и спячка, Юнира. Охуенно. Было бы проще внушить себе, что *** — очередная галлюцинация, но украденные деньги говорили сами за себя. А ещё сессия скоро. Квартира к ночи перестала быть похожей на притон. Меня от образа наркоманки не спасало ничего. Чтобы снова почувствовать себя человеком, я вышла на улицу и направилась в круглосуточный. Ноги тряслись, еле двигались, глаза щипал снег. Даже в подворотнях было не страшно находиться — улицы пустые, вымершие. Небо беззвёздное, далёкое. Полки в магазине пыльные. Кроме меня там были только сонный охранник, скучающая продавщица и потерявшийся в пространстве дед, постукивающий беззубыми дёснами. Неплохая компания. Я шаталась из угла в угол и усиленно притворялась, будто что-то ищу. Не было ничего. Валялись редкие сырки и никому не нужные конфеты, а в остальном — как после Батыя. Перешла в отдел кисломолочки, почти не надеясь увидеть там безлактозное молоко. Но оно было. Хотела потянуться за ним — застыла на месте. Моё тело сковал холод из холодильников, парализовал тошнотворный бледный свет. Писк радио теребил уши. Déjà vu. Сейчас мне по спине должна врезать Аня. Я обернусь, посмеюсь и пойду к ней в гости по патрулируемым девочками-волшебницами улицам. Я обернусь… Никого. Даже дед ушёл. Я закрою глаза. Я открою… Никого. Ничего. Мне стало противно находиться в испачканном женском теле. Вернувшись домой, сменил его на мужское, но чище не стал. Всю ночь пересматривал альбомы. Вглядывался в фотографии. Что-то понял. Не мог сформулировать, что именно. Сессию сдал с божьей помощью, исключительно благодаря жалости преподавателей ко мне, такому маленькому, в медицинской маске и траурно-чёрных одеждах. Выходя из аудитории после последнего экзамена, я позвонил отцу и попросился пожить у них. — Что у тебя случилось? — Ничего. Тишина. — Ладно. Приезжай. Февраль 2020 Я не съезжал от семьи месяц. Мне с ними не нравилось, меня пугала мать и раздражал отец, но и перебираться обратно казалось сродни смерти. Стоило вспомнить, каково это — сидеть в одинокой пустой квартире сутками напролёт, как я вновь готов был терпеть всё, что бы мне ни преподнесли. — Сейчас каждый второй дизайнер. Вкуса никакого, понимания, что они делают — тоже, зато пишут про себя гордо «дизайнер» и всем довольны. А люди, между прочим, работают в этой сфере всю жизнь, развиваются. Отец часто был чем-то недоволен. Если ему всё нравилось, он молчал и не выдавал эмоций, но если под ноги неудачно подворачивалась хоть самая незначительная раздражающая мелочь — выливал на меня ушат негатива. Дистиллированный поток мыслей. — Ещё и в университетах обучают на дизайнеров… Ну такой же отмыв денег, как и факультеты бизнеса. Все эти программы зарубежные, швейцарские — туда же. Родителям нужно куда-то своих бездарей спихнуть, и они их туда суют. Папа, возможно, думал, что такими разговорами сближается со мной. Я же после каждого диалога с ним ходил умыться, чтобы смыть с лица призрачное говно. — Но по тебе видно, что ты мой сын, — добавил он однажды тише, просматривая мои работы. — Если тебе правда так этого хочется, то я поручусь за тебя. Главное — не опозорь. Вроде он и прав, а вроде мне уже ничего и не хочется. Мама приходила с работы, клала душистые фрукты в вазочку и звучно чмокала меня в щёку. — Таша, ну как там у тебя? — ночью, когда все ложились спать, она пила на кухне вино и иногда вылавливала меня для загадочных кулуарных обсуждений. — На личном? Я пожал плечами. Мама зажигала аромасвечи, каждая — с разным запахом. Душная кухня наполнялась наркотическим туманом. Думать я не мог — нос забит, мозг переполнен. — Всё ещё по этой своей страдаешь, да? — Нет. — Молодец, вот и не страдай. Ты парень красивый, что тебе из-за какой-то там переживать?.. Но жениться уже пора. Хороших девушек щенками разбирают. Я верил в девочко-волшебническую проницательность мамы и знал, что для неё чувства собственного своего сына должны быть как на ладони. Поэтому и не уходил от неё по ночам: ждал, что, может, опьянеет и перестанет притворяться дурой. — Как хорошо сейчас живётся… Давно надо было тебе всё это провернуть и к нам вернуться. Ага, опять губу раскатал. Кристина вся была в учёбе и репетиторах. Я спал с ней в одной комнате и каждый день наблюдал за срывами, истериками, плачем. Меня они не пугали: видел и похуже. Как поддержать не знал, поэтому просто старался иногда её отвлекать. А иногда она и сама об меня отвлекалась, расспрашивая о былой жизни. Я избегал подробных ответов, зато во всех деталях прокручивал в голове события из прошлого. Смотрел на телефонные номера мёртвых людей по ночам. Аня. В… Дмитрий Николаевич. Дядя Саша. Лалалу. Леночка. С… Безумную идею снова съездить в город и посмотреть на забытых там кукол я сначала воспринял как глупую мечту. Потом, правда, стал думать о ней чаще и чаще. На лекциях, семинарах, по дороге домой гадал, как ехать, куда ехать. Зачем ехать… Главная сложность заключалась в том, что я не знал, где моё пристанище, собственно, находится. Лишь примерно представлял, но для поездки этого было мало. Да и машины у меня нет. Да и прав. Безвыходная ситуация, надо отпустить и забыть. Я лукавил: все проблемы решались легче лёгкого, просто я до последнего не хотел идти на этот шаг. Даже не думал о нём активно, лишь украдкой обмусоливал. Медитацию на телефонную книгу заменила медитация, как пару месяцев назад, на фотографии Вани. Последние, единственные. Порывы написать ему успешно сдерживал краешком рассудка. — Это кто? — однажды, в перерыве между занятиями, Кристина заглянула ко мне в телефон. — Знакомый… — задумчиво ответил я. — Правда? Он так в камеру смотрит… влюблённо. «Ванька бы мне и в жопу дал». Ребёнку о таком знать не надо. Да и о Ване язык не повернулся бы так выражаться. «Кто знает?». — Он любил меня, — вздохнул я, выключая дисплей телефона. — Звал с собой уехать. Говорил, типа, обеспечивать будет, заберёт в Испанию, а мне даже делать ничего не надо будет. — И ты отказался?! — Кристина еле дышала. «Я люблю Славу». Нет, я не люблю Славу. «Он бы пожалел об этом». Я не настолько великодушен. — Я думал, что не люблю его. Она смотрела на меня как на сумасшедшего. Мама между делом спросила, что мне подарить на первый день рождения с семьёй. У меня вырвалось: — Поездку в Екатеринбург на выходные. Родители шутку не поняли. — Зачем тебе туда? — небрежно спросил папа. — Надо. Можно даже без жилья, только билеты. Они растерянно переглянулись. — Это не подарок, — отрезал отец. — Ты слаще редьки ничего что ли не ел? Представь себе, не ел. Пришлось ещё уговаривать их, чтобы ничего кроме этого мне не дарили, и день рождения мой вообще не праздновали. Когда с этим было решено, я набрался сил написать Ванечке. «не свозишь меня домой?». Вот так, без приветов, «как дела» и прочей мишуры, словно мне всё равно. Ваня ответил на следующий день: «когда?». Без приветов, прочей мишуры. Словно ему всё равно. «на первых выходных марта». Молчание длилось десять часов и три минуты. «хорошо». Хорошо. Хорошо… Я улыбался Кристине — сестрёнка радовалась моему дню рождению больше, чем я. Пробовал её кривой домашний тортик. Мыслями был совершенно в другом месте, с другим человеком. Мой первый день рождения без… Март 2020. В чемодане были только женская одежда и детский альбом Славы. Кое-как справившись с аэропортом, умыв сальную рожу в тесном туалете, я вышел на улицу и вдохнул полной грудью родной уральский воздух. Душу наполняли самые неясные чувства. Я смотрел в ясное голубое небо и отчего-то радовался весне. Я поражался, насколько мир всё-таки большой, и насколько близким может казаться место, в котором никогда не был. Я боялся. Чего? Сам толком не мог сформулировать. Знал лишь одно: если Ваня вдруг не придёт, предложит перенести встречу, не отвезёт меня в наш город — я убью себя. А предчувствие краха крутилось во мне, как бы я ни успокаивал себя тем, что Ваня — джентльмен, Ваня — надёжный человек, Ваня меня… Не важно. Я положил голову на холодное автобусное стекло. Виды за окном вызывали у меня улыбку: я мог предугадать, какое дерево увижу следующим, киоск с каким нелепым названием вдруг вылезет. Конечно, и страх, и волнение, и очередные суицидальные мысли — всё во мне было, полный комплект, но их перевешивало одно непоколебимое, тяжёлое чувство. Радость. Я поймал себя на том, что давно так много и так широко не улыбался. Мы с Ваней договорились встретиться в обед, после его пар, в ресторане торгового центра. Я приехал в дистопическую цитадель порока и капитализма загодя, украдкой забежал в женский туалет, сменил тело на Юниру. Переоделась в кабинке же в самые невинные юбочку и рубашечку на свете. Нет, юбку всё-таки покороче. Волосы никак не ложились, косметика скатывалась на коже. Я косилась на дородную тётку возле себя, малюющую тонюсенькие губы липким блеском, и обвиняла её в своих эстетических неудачах. Невсерьёз, конечно. Даже они не могли пошатнуть моё чудесное настроение. Рука дёргалась от нервов. Объявления о новом магазине, звучавшие каждые пару секунд, раздражали до чёртиков. Несколько часов мне предстоит шататься по торговому центру размером с место, где я родилась. В принципе, не худшая перспектива. Я отнесла чемодан в камеру хранения, побрызгалась пробниками дорогущих духов в тесном магазине косметики, поулыбалась каким-то девчонкам. Возникла шальная идея: ВУЗ Ванечки же где-то рядом, да? Можно прийти туда и ждать его, приятно удивить, когда он будет выходить с пар. Пусть все увидят, какая у него красивая девушка, и обзавидуются. Девушка?.. Я бегала из одного магазина с ширпотребом в другой. Я ответила на неумелое предложение познакомиться просьбой покормить меня жареной курочкой — посчитали сумасшедшей. Я расплылась на дырявом диванчике и вслушалась в уебищнейшую поп-музыку из динамиков. Грела уши над разговором визгливых чипсоидных школьников. Делала что угодно, лишь бы плотину радости не прорвало, и я не передалась тревожным переживаниям. На последнем этаже были рестораны средней пафосности, куда меня и пригласил Ваня, этажом ниже — вонючая липкая аркада. Её атмосфера была мне куда ближе. Насладившись исследованием основной части неоново-розового монстра, направилась туда. Я долбила облезлым молотком по хитрым кротам, прыгала на побитом танцполе, пытаясь угнаться за анимешкой на экране. Таинственная темнота помещения удобно скрывала жвачки на автоматах, следы древней блевоты на полу и дошколят с мамашами где-то между. Я успела выиграть уродливую поддельную Барби и уже нацелилась на плюшевого медведя посимпатичнее, вошла в раж, глотнула сладкий воздух азарта, когда на телефон мне пришло скромное сообщение. «я тут». Чего? А, точно... Какие-то пиксели на экране оказались сильнее моей психической стабильности. Плотину прорвало: радости не осталось, голову захлестнула кислая, ехидная тревога. Я стояла посреди аркады и смотрела на два простых слова, не решаясь выйти. Я кучу раз видела Ванечку. Я как только ни смеялась, ни издевалась над Ванечкой. Я целовала Ванечку, в конце концов, а тут дрожу и ссусь. Чудовищное осознание: мне хотелось произвести на него как минимум хорошее впечатление. Когда я отмёрзла, положила куклу на первую попавшуюся горизонтальную поверхность и вышла. Поправила юбочку, рубашечку. Когда увидела Ваню — почувствовала импульс сбежать обратно к уютным автоматам. Он никак не изменился: такой же высокий, красивый, светлый-светлый. Правда, задумчивый и как будто грустный. Статный, особенно эффектный в интерьере ресторана. Я же только что наравне с детьми стреляла зомби. Только желание смахнуть с Ванечки его бесконечную печаль заставило мои ноги понестись в его сторону. Я чуть не сбила официанта, практически поскользнулась, но плюхнулась на стул перед ним, глубоко уверенная, что вот сейчас, вот теперь он расцветёт улыбкой. Меня терзали восторг и ужас. Ваня лишь из приличия перестал хмуриться. — Привет!.. — Привет. Заебись. Я смотрела в его глаза и ждала, когда же он прояснится, придёт в себя. Я не могла бы оторвать взгляда от него даже если бы захотела: Ванечка такой аккуратный, точёный… кукольный. И он тоже не убирал взгляд, — как же это льстило! — насквозь меня прожигая. Правда, красивая радужка в цвет сегодняшнего неба с каждой секундой темнела, а лицо становилось мрачнее. — Ты волосы отрастила, — вдруг задумчиво заметил он. — Ага. А Таклиса наоборот стригу сейчас до каре. — Тебе идёт. Я неосознанно коснулась длинных прядей. Этот короткий разговор растопил лёд между нами: Ваня, как и прежде, смущённо, тихо усмехнулся и потёр затылок. — У тебя день рождения был недавно, да? — он полез в лежавшую рядом сумку. — У меня для тебя есть кое-что. Оттуда Ваня выудил нарядный парадно-выходной пакет, который мне даже неловко было трогать липкими от пота руками. Заглянула внутрь: кажется, духи. — Они унисекс, — поспешил объяснить Ваня. — Прости, если тебе такое не нравится. Просто… Ну, я вспомнил, что от тебя всегда вкусно пахло. Вот и подумал… — Спасибо. Улыбка стала шире. К нам подошёл официант, и я скромно заказала то же, что и Ваня. Это его умилило ещё больше: в глазах наконец заиграли знакомые до ностальгии огоньки. — Так необычно видеть тебя, — добродушно произнёс он. — Я уже привык думать, что не было никаких… Девочек-волшебниц и прочего. А тут ты. Неказисто усмехнулась. Точно, для него этот город — пара месяцев жизни. — Хотела бы я всё забыть. — Извини. — Да ничего. Снова неловко. Я повертела кончиками пальцев тонюсенький бокал. Всё-таки, нужно было признать, что странно себя вёл не только Ваня. Меня тоже что-то мучило. — Так ты отвезёшь меня? — я попыталась отмахнуться, вести себя более раскованно. — Конечно. Не получалось. Мы оба не шли на контакт друг с другом. Меня затянувшееся молчание раздражало, его — смущало. Кажется, смущало. По правде говоря, я впервые в жизни не могла прочитать Ванино открытое лицо. — Это всё так странно, — наконец сказал он со светлой печалью между строк, — раньше ты рвалась оттуда, а сейчас — туда. — Ты же понимаешь, почему, — недружелюбно процедила я. Ой, нет... — Понимаю. Стало стыдно: поспешила исправиться и признаться и ему, и себе в неудобной правде. Порадовать настоящим эксклюзивом оголённых чувств: — А ещё, — слова не давались. Для храбрости отхлебнула воды. - А ещё я тебя хотела увидеть. Ожидаемого фурора моя короткая исповедь не произвела. Её, наверное, вообще обнародовать не стоило. Ваня снова напрягся, и снова его свет угас, как в начале нашей встречи. Можно было бы всё исправить, остановившись сейчас, но я, дура, перепутала красный с зелёным и продолжала накидывать ненужную искренность говном на вентилятор, даже если с каждым словом Ваня закрывался и закрывался: — Я очень скучала, — зарывается в волосы. — Я тебе несколько раз порывалась позвонить, — горбился, как гаргулия на Нотр-Даме, — но ты уже, наверное, понял, что я за человек. Я скорее убью себя, чем признаю, что мне кто-то небезразличен. Ваня рвано вздохнул и захотел что-то сказать, но я перебила его мысль. Стучу по бесячим кротам — азартно вонзаю нож в болезненные точки Вани. — Мне нужно было остаться с тобой. Постараться стать хорошей девушкой, женой… — с его лицом происходит нечто ужасное и неописуемое. Добиваю: — Я ведь могла бы, если бы поработала над собой... — Помолчи, пожалуйста. Его слова вырвали меня из счастливого эгоцентричного мирка. Ваня раздражённо тёр глаза — он сдерживался, чтобы не психануть на меня, я его эти жесты запомнила. С той самой встречи, когда… — Ты говоришь, как Слава, — усмехнулась я. Сердце чудовищно болело. — Она тоже после каждой просьбы добавляла «пожалуйста». Даже если нахуй посылала. — Юня, ты… Да, Ваня, скажи это. Давай, Ванечка, сделай это. Нет, не надо, прости меня. Нет, давай отмотаем назад и я всё тебе объясню. Нет, не смотри на меня так жестоко, так сурово и так снисходительно. Вместо тёплой колыбельной из его горла вырвался рык. — Идиотка. Я не успела даже осознать, что только что произошло, как он достал из кошелька купюру, положил её на стол и вылетел из ресторана. Я тупо смотрела на деньги, разинув рот. Пойти за ним? Он меня обозвал. Остаться здесь? Хоть поем за чужой счёт. Что за бред. Конечно, я выбежала вслед за ним. Весёлая музыка долбила по ушам, радостные прохожие мозолили глаза. Я расталкивала всех на своём пути, готова была подраться — если честно, надеялась, что подвернётся повод дать кому-нибудь по роже. Вани нигде не было. А затеряться в толпе видный Ваня не мог никак. Я вертелась вокруг своей оси как балерина из музыкальной шкатулки и жадно хваталась взглядом за каждого блондина. Все страшные и низкие, не чета моему. Я пыталась найти хоть кого-то красивого в прохожих. Никого — одни уроды. Я закручивалась в торнадо. Ваня словно испарился. На секунду я поверила, что так оно и случилось, — был похожий прецедент с Аней — но глаза протестно защипало. Стала думать, куда же он мог деться за такой короткий промежуток, судорожно перебирать даже самые тупые варианты. Туалет? Его поблизости нет. Другой этаж? Не успел бы. Или… Случайно зацепилась за тусклый значок аварийного выхода. Без лишних мыслей помчалась в его сторону, распахнула пыльные, слившиеся со стеной двери, и тут же отрезала себя от аляповатого, нагромождённого, дурацкого шумного мира. Меня перенесло в параллельный. Ни указателей, ни объявлений, ни радуги цветов. Здесь было только одно: стремившаяся вниз старая лестница с обгрызенными ступеньками. Стены бежевые. Звука нет. Только мои шаги отдавались эхом. Я спешила вниз, хваталась за перила, спотыкалась о скользкую поверхность. Вани нигде не было видно, но я знала, что он здесь. Чем глубже убегала, тем чётче чувствовала его тепло, слышала его непередаваемый запах. Ещё немного, ещё чуть-чуть. Вот сейчас... Я оказалась права. Пролетев пару пролётов, увидела Ванечку. Он сидел на ступенях спиной ко мне и обречённо зарывался пальцами в кудри. Я испугалась, что он их вырвет и испортит всю свою красоту. — Ваня! Он медленно обернулся, словно не верил своим ушам. Я рванула вперёд. — Ваня!.. Но остановилась, когда не заметила на его лице изменений. Как и прежде же злое. Ваня?.. Ваня неторопливо встал. Лишь шорох его одежды разбавлял густую тишину. Я смотрела в его глаза — ни капли любви, ни капли света. Ваня… Ваня, откуда в тебе такая пламенная ненависть? Давай, Ваня. Давай, Ваня, врежь мне, изуродуй меня. Забери единственное, что во мне ценное — проснувшуюся человечность. Убей меня так, как я убила тех. Как я убила Славу — убей меня. Покажи, насколько ты хуже представлений людей о себе, как сильно мы с тобой на самом деле похожи. Давай, чего ты ждёшь? Но тут Ваня мягко усмехнулся. Так, что у меня растаяло сердце. — Как ты поняла, что я здесь? — Почувствовала. Спроси меня о происходящем — не ответила бы. О том, почему я метнулась к нему — тоже. Просто притянуло, как магнитом. Может, так я хотела привязать его к себе, манипулировать им. Может, я была совершенно искренней, впервые со смерти Славы. Впервые выше него. Ваня поджал губы и посмотрел на меня выжидающе, беспокойно. Пальцы сами по себе заскользили вдоль линии его скул, спустились к нежной, девичьей шее. Дотронулись вожделенных кудрей — словно погрузились в бездонную сладкую вату. Ваня покорно закрыл глаза. Его руки иногда дёргались и тянулись ко мне, но он останавливал себя. Мой милый, мой нежный. Такой хороший, такой правильный... Больше я себя не контролировала. Поддавшись непонятному порыву, желанию смутить, раззадорить, я наклонилась и поцеловала Ванечку. Трогательно-трогательно, едва-едва. Как он слизывал с моих губ рвоту когда-то, так я сейчас пила с его него чистоту и весну. Сливалась со всем, чему завидовала в нём до посинения. Ведь правда, зачем ненавидеть, если можно любить? Зачем сравнивать друг с другом, если можно стать одним целым? Тем более, у нас это получалось так естественно. Так правильно, словно изначально было предрешено. Ваня сам убил непорочность поцелуя. Он потянул меня с лестницы на пролёт и захватил в объятия. Раньше он не смел касаться меня — сейчас его ладони жадно бегали по моему телу, язык настойчиво пробивался в рот. Я не поспевала за куцыми, рваными движениями, терялась и путалась. Поцелуи настолько страстные у меня до этого были только с одним человеком. Я притягивала Ваню к себе и вставала на цыпочки. Глупая, ненужная мысль вертелась на периферии: после такого у него точно будет болеть шея. Бедняжка, мой маленький... Жалея, я утащила его вниз, на пол, за собой. — Ты что творишь? — смущённая улыбка тронула припухшие губы. Я не ответила: поцеловала снова, теперь сидя у него на коленях. Год назад я бы не поверила, что способна на подобное. Сейчас же не понимала, почему все эти месяцы противилась очевидному. Крылья бабочек не разрезали мне живот, любовь не захлёстывала с головой, но в теле горел один-единственный импульс, и я счастлива была полностью ему подчиниться. Нет, нет, Ваня прав: я идиотка. Не надо было ехать к родителям, знакомство с семьёй — полный бред. Что оно мне принесло, кроме страданий? Нет, отныне я буду с ним. Мы уедем вместе в наш эскапистский город, спрячемся там от мира, как делали это раньше. Будем жить в знакомых декорациях, играть знакомые роли. По вечерам я буду навещать Славу и расчёсывать ей волосы. Днём мы с Ваней… — Всё, — он отстранился и принялся бегло целовал мои щёки, лоб и глаза. Шею, мельком чувствительные уши. — Всё, тише, хватит. Я хотела игриво, шутливо запротестовать, но вовремя поняла, что сидела прямо на его стояке. Я не знала, что более неловко — остаться на месте или слезть. К счастью, Ваня, как настоящий мужчина, сам решил проблему. Отвлёк меня сахарными прикосновениями. Вот он снова тянется к моим губам, но теперь осторожно, трепетно. «Ты встретилась с семьёй?», «да», «и какие они?», «ебанутые». Снова сливаемся, смазано и быстро. «Как твой отец?», «он ничего не понял», «вы с ним похожи». Слаще смеха Вани были только его ласки. «Так сложно было перестраиваться… Не представляю, как это пережила ты». Я не ответила, лишь крепче обняла его. «Покажешь стрижку?», «попозже, а то сейчас одежда неподходящая». Ещё один поцелуй в губы. Теперь крепкий, терпкий, финальный аккорд. — Юня… — он посмотрел в мои глаза в упор. — Юня, ты будешь моей девушкой? Ваня имел наглость задавать такой серьёзный вопрос, когда его член неоднозначно упирался мне в ногу. Ещё и взгляд делал важный, словно его щёки не горели огнём, а с белых ресниц не капали остатки разврата. Я кивнула и потянулась за очередным поцелуем, но Ваня в последний момент положил мне палец на губы, останавливая. — Я серьёзно, — произнёс он с нажимом. — Не отвечай так быстро. Мне пришлось сползти с его колен и усесться на холодный пол. Возбуждение исчезло, тревога, восторг, предвкушение — тоже. Всё, что туманило мне разум сегодня, растворилось. Ваня искренне переживал. Он машинально поправлял кудри и то глазел на меня, то отводил взгляд. Он нервничал — для него это важно. Мне не стоит быть такой жестокой. А для меня? Зачем я вообще пошла на это? К чему было менять тело на женское и прихорашиваться, бередить свежие Ванины рубцы, поддаваться желанию? Зачем я вспоминала о нём, зачем вспоминать не хотела? Была ли поездка к Славе предлогом, чтобы увидеться с Ваней? Было ли это отчаянной мечтой о любви? «Девушка» звучит ответственно и волнительно. Каждая извилина мозга кричала соглашаться. Впрочем, они всегда были склонны к саморазрушению. — Я не люблю тебя, — наконец заключила я, — но я бы хотела быть с тобой. Брови Вани нервно дёрнулись, затем нахмурились. Он отодвинулся от меня подальше и задумчиво взял голову в руки. Сердце сжималось от одного взгляда на него. Вот опять, я это сделала. Превратила сильного и красивого мальчика в побитую собаку. Ваня глухо, сокрушённо рассмеялся. Почти что заплакал. — Ты больная, — необидно обозвался он. — Но… Ну… я согласен. — Правда? — к такому я готова не была. — Да. И ведь не передумал. Он поднялся и протянул мне руку, помогая встать. Чуть погладил плечи, с горько-сладкой улыбкой глядя на меня. За такой небесный взгляд и убить можно — мной словно любовался Господь. Теперь Ваня — мой парень. У меня парень, и он — Ваня. Охренеть. — Пойдём, — ласково сказал он. — Заберём твои вещи и поедем. Я — маленькая девочка в его руках, я куколка. Меня правда будут носить на руках и носиться со мной как с писаной торбой. Больше не надо думать о будущем: Ванечка всё решит за меня. Меня омоют такой любовью, на какую никто из ныне живущих не способен. Мне дадут в жопу, если повезёт… Ванины пальцы переплелись с моими. Волнения никакого — нам не впервой. Не успели мы сделали и пяти шагов, как телефон в его кармане завибрировал. Я по-женски надулась на то, что он не проигнорировал сообщение. — Нам опять твои сайд чикс мешают? Ваня шутки не оценил. Он читал, и читал, и читал текст на экране. Заглянула: ему пришло всего лишь несколько слов. — Что случилось? — раздражение отдавало беспокойством. — Кто это? — Милена, — процедил он. — Мне это ни о чём не говорит. Он сунул телефон обратно в карман и опустил голову. В профиле у него промелькнуло нечто тёмное. — Это девочка, которая меня любит, — в его словах точно покоилось двойное дно. — А я последние пару месяцев думал, что люблю её. Как-то витиевато он выразился, немного нарочито и неестественно. К сожалению, я была недостаточно умна для намёков: всё-таки, традиционную феминную роль в нашей паре занимает он. Поэтому мы с Ваней так и стояли молча у ступеней. Я смотрела на него неотрывно, он на меня — нет, он — задумчиво на грязь под нашими ногами. Он прав: я больная. Если я продолжу потакать своему безумию, то сделаю Ваню несчастным. Он заслуживает, чтобы его любили. Я зря вмешалась в его жизнь, самонадеянно подумав, что ему это причинит такую же необременительную радость, как и мне. Скрепя сердце, заранее жалея об этом решении, я выдавила: — Иди к ней. Прости за всё это. — Ты уверена? — как по команде ответил он, косясь на меня. Снова нечто неуловимое, слишком тонкое для тарана-меня. — Да, — я хочу, чтобы ты был счастлив. Не стала говорить это. — Если я уйду сейчас, то навсегда. Я пожала плечами. — Хорошо. Кто бы мог подумать, что моё благородство вызовет у Вани тихий, змеиный гнев. Его челюсти сжались, а глаза стали такими страшными, словно он вышел из фильма ужасов. Ладонь Ванечки легла на мою спину. Не успела я обрадоваться нашему последнему объятию, как этой самой рукой, которой он гладил моё лицо, убирал мои волосы, утешал после смерти Славы, защищал, нежил, играл на гитаре, курил — именно ей он столкнул меня с лестницы. Я повисла в воздухе. Ей же он поймал моё запястье. Ноги скользили по обрубкам ступеней. Если он не потянет меня к себе, не прижмёт, не спасёт — я и так, и так сорвусь. Он меня отпустил. Пока я летела, я думала, какое выражение сейчас вырисовывает Ванино красивое лицо. Впечатавшись своим красивым в ступеньку, пришла к выводу, что это неважно. Вторая мысль: справедливо. Правильно поступил. Удар получился мягким. Я в худшем случае поставила пару синяков, в лучшем — отделалась испорченным впечатлением о Ванечке. Не то что испорченное, даже… Наоборот: клёво, что это произошло. Его околангельский образ очеловечился и нашёл ещё одну точку соприкосновения со мной. Вот меня и угостили моей же пилюлей. Грустно, правда, что после такого я не смогу рассматривать его как отдельного человека, а не как зеркало себя. Ну, тут Ваня сам виноват. Он прошёл мимо и, я засекла специально, остановился у моего бренного тела на двенадцать секунд, прежде чем снова сделать вид, что ему всё равно. Ванечка, дело вот в чём: глубоко в душе я тебя люблю той же одержимостью, что и Славу. Но теперь ты никогда этого не узнаешь, и никогда мои чувства не отроешь. Почему-то стало смешно. Так вот как я выгляжу со стороны. Почему-то на душе стало легко. Вся ситуация оказалась такой абсурдной, но итог у неё был отличный: меня проучили. Наконец-то, слава богу, наконец-то это произошло. Моя мечта воплотилась в жизнь. А ещё я между делом вспомнила Славу. Она же сломала ножку, когда тоже упала с лестницы. И, поняв, что никто ей не поможет, с переломом поползла на другой этаж. Заработала заражение, осложнения, но выцарапала себе дорогу. Сама, без заботы других, себя спасла. Я же лежу ничком и не могу встать, потому что слегка ноет плечо. Я никогда не заслуживала Славы. Но мысль о ней заставила меня подняться. Я вернулась, прихрамывая, в шумный красочный мир торгового центра, забрала забытые духи, чемодан из камеры хранения. Перед тем, как уехать обратно в Кольцово и сообразить там отель на сутки, решила прогуляться по родному чужому городу. Я заранее знала, куда пойду. Сквозь морозный воздух, под похожим на крем плотным, голубым небом, направилась к набережной. Исеть здесь была не чета нашей узенькой истеричке: широкая и величественная, прямо тихий Дон. Я любовалась ей и возвращалась в печальное, светлое детство. Достала из сумки телефон. Два пропущенных от Вани. Бросила его в воду, и тут же ощутила такое счастье, какое после смерти Славы не надеялась испытать. В отеле всю ночь рассматривал её фотографии. Кое-что понял. 2020-2021 Линда уехала от меня раньше намеченного срока, обосновав это тем, что я и так неплохо освоился. — Нужна будет помощь — свяжись со мной через свою маму. Ты мне ни разу капитально не помогла. — Обязательно. Привет Лике. Она махнула мне на прощание и скрылась в вокзальной толпе. Огонёк магии погас. Больше в моей жизни не будет разудалого безумия, как в детские и подростковые годы. Никаких больше иллюзий и девочек-волшебниц. Осознавать это было настолько же грустно, насколько и радостно. После полутораминутных отношений с Ваней я вспомнил, как мне когда-то все в один голос твердили побыть одному. И я решил, что, может, стоит прислушаться к советам, даже если дают их мёртвые. Как нельзя кстати подвернулись госэкзамены, защита написанного за неделю диплома — в общем, мне и так, и эдак было бы не до игры в любовь. Настоящую гордость я ощутил, когда после выпускного отказал Амине в прогулке и вместо этого направился к семье. Кристина как раз покончила со своим монстром-ЕГЭ и постепенно превращалась из напичканной успокоительными неврастенички в милую себя. Мы стали проводить куда больше времени вместе. Она доверяла мне свои секреты и справедливо не требовала взамен мои. Я по возможности давала советы, хотя и ловила себя на том, что гораздо её тупее. Отец не обманул и правда помог с портфолио и первой работой. Уединённое, отшельническое ремесло дизайнера пришлось как нельзя кстати. Когда единственные социальные взаимодействия — рабочие, единственное занятие — почти всегда любимое, остаётся много времени на то, чтобы прийти в себя и успокоиться. Всю жизнь я бегал-бегал, мчался куда-то под страхом, что меня прихлопнут тапком, и только сейчас смог выдохнуть. Если бы мама не травила душу советами найти подружку — было бы вообще идеально. Летом записался в автошколу. Недолго пообманывал себя, что просто так, на всякий случай, но мне быстро надоело это делать. Нет, не на всякий. Цель вполне конкретная. Непринуждённые знакомства и чуть более принуждённые взятки произвели освежающий эффект. Поездку благоразумно отложила до поздней весны. Год назад я думала, что идти вперёд — значит отбросить прошлое. Сейчас же поняла, что из-за этого мышления загоняла себя в мерзейшую, липчайшую стагнацию. Бегала по кругу, совершала одни и те же ошибки, одни и те же грабли врезались мне в лоб. Нет, какая же я глупая трусиха: для того, чтобы двигаться дальше, нужно наоборот окунуться с головой во всё произошедшее, даже если там окажется бассейн с говном. Вот я и погружалась в него то с аквалангом, то без, чтобы вырваться из болезненного цикла. Тяжелее всего было признать, что в один момент жизни я перестала видеть в Славе человека. Она была куколкой, призраком, зомби, символом, идеей, концепцией, но не личностью для меня. Хотя, между прочим, именно Слава первая разглядела во мне ум, характер, да ту же красоту. И чем я ей платила? Главной ролью в солипсистском спектакле. Я почти не слушала её, а говорила она вещи умные. Я не замечала её состояния. А Слава была в депрессии… Отчасти поэтому меня так раздражала Лена: она до поры до времени могла это уловить и помогать ей по мере скупых возможностей. Меня же Слава прощала лишь из большой любви. И я Славу любила. Не одержимость это, не страсть, а любовь. Наверное, с этой мыслью было труднее всего ужиться. Легко было списать метания души на то, что я безумная, токсичная, психбольная, а значит не способная на чувства. Но это неправда. Я любила Славу. Криво, косо, не проявляясь так, как следовало бы, но любила. Как могла — так и любила. И, что хуже всего, продолжало любить. И никогда не отойду от неё, а значит — никогда не вступлю в отношения снова. По крайней мере, пока не излечусь от почти фатальных ран. Конечно, любовь меня не оправдывает. Конечно, от неё только тяжелее на сердце, но вместе с тем и проще. Отрицание истины выматывает. Поиск партнёров, когда подсознательно их всех ненавидишь заодно с собой — тоже. Я избавила себя от худшего самоповреждения одним простым выводом. Поэтому, когда дело дошло до поездки, я был полностью готов. Снова непонимание родителей, снова рейс в Екатеринбург и уральский воздух — от воспоминаний о произошедшем здесь год назад с губ сам по себе срывался смех. Теперь я делал всё без лишней спешки: снял автомобиль, захватил помимо мобильника несколько бумажных карт. Несколько месяцев я выяснял, где бы мог этот город находиться, даже пошёл против принципов, — попросил у мамы наводки и потом отделывался от россыпи вопросов — но, наконец, нашёл примерную точку. Не хотел, чтобы старания были напрасными. Тысячу раз перестраховался. И поехал туда. Я не знал, откроется ли мне он. Даже не знал, правильно ли его обозначил, но всё равно ехал. Страшно: одиночество, неопытность, неизвестное. Приятно: всё наконец разрешится. Сердце замерло при виде знакомых пейзажей. Я сначала не поверил, подумал, что ошибся, но нет — они. Родные. Я проезжал набережную и добирался до центра города, по которому мы с Ваней волокли Славу и микроволновку. Люди, как и два года назад, стояли, не меняя поз. Вот мужчина с широко раскрытым ртом, вот бариста, который меня постоянно бесил — бесконечно потирал стакан и хмурился. Я планировал не особо смотреть по сторонам, чтобы не расчувствоваться раньше времени, но будто против воли припарковался и вышел из машины. На глазах стояли слёзы. Город, чьего уничтожения я желал всю жизнь, и правда был уничтожен из-за меня. Счастья это никому не принесло, мне в том числе. Колесо-обозрения, хрущёвки. Музей с выставкой Луэнн. Автобус, который должен отвезти до пряничного коттеджного посёлка. Там меня вечно ждут Дмитрий Николаевич и дядя Саша. Там рядом лес, где я специально потерялась, чтобы превратиться в мох. Там я учил Славу стрелять и учился у неё доброте. Там дикое зловещее поле, где… Где… Там бушует Исеть, тянет в свои мрачные оводы. Может, она выбросила на берег мой мобильный с сотней непрочитанных от мятежного царевича. Кто знает?.. Я медленно шёл домой. Не в пустоту, а в нашу со Славой квартиру, сжимая подмышкой её детский альбом. Предчувствие, что я сам умру, когда её увижу, старался отгонять — бред. Нужно себя пересилить. Подъезд, в котором мы целовались. Лестничная площадка, на которой произошло столько разговоров. Каждый угол был пропитан воспоминаниями — не очень хорошими, честно говоря, но моими. Теми, которых больше нет ни у кого. Я открыл потной рукой дверь и пронёсся через всю квартиру, боясь струсить раньше времени. В спальню, где… Где… Слава. Сла-ва, Сла-ва... Она лежала на кровати точно так, как я её оставил. Конечно, что с ней станется? За несколько лет я уже успел забыть, что она — реальна. Она — вот она. Она… Глубокий тревожный сон терзает её разум. Я понял по изогнутым бровям, по приоткрытым губам, что видит она нечто тяжёлое, и одним поцелуем её от этого не избавить. Царевна томится в тюрьме-дворце своего разума, а разум её — вещь страшная, непостижимая. Желая хоть чем-то облегчить участь, пропустил длинные локоны сквозь онемевшие пальцы, как делал это всегда — как бы показать, что я рядом. Несколько волосков осыпались в ладонь. Чёрное на белом. Слёзы больше не шли. Лить их бесполезно. Я аккуратно сложил волосы в карман, чтобы забрать с собой, оставил альбом возле её тела, и уже приготовился просидеть у больных ножек несколько часов, как услышал странных писк на кухне. Единственный звук в мёртвом городе. Метнулся на него. Микроволновка, которую выиграл на суперигре заместо мною же сломанной, работала. Точнее, нет. Может, нет, но она пищала, и в ней горел свет. Я готов был поклясться, что, когда мы с Ваней отсюда сбегали, такого не было. В тот же миг я всё понял. Екатеринбург-Москва, безумное ликование сменяется спокойной надеждой, а она — уверенностью в себе. Из-за микроволновки пришлось сдавать чемодан в багаж, но, господи, разве об этом сейчас думать? Разве это имеет смысл? Дома я вытаскиваю её и верчу в руках. Нет, теперь свет не горит, но писк идёт, пусть и тихий-тихий, призывной. С мясом я врываю другую, бездушную, из розетки, и ставлю вместо неё спасительную. Снова нет света... Но мигают огоньки режимов. Самые обычные, как у бытовой. Однако… Однако, однако... Точно! Я знаю, куда нужно нажать. Просто чувствую, следую инстинктам, голосу родной для меня магии. Кладу внутрь неё дрожащими руками бережно собранные волоски Славы. Микроволновка проносит по комнате весёлую мелодию. Всё моё тело колбасит от невиданного, невозможного счастья. Я выиграл суперигру.