Деконструкция

— У вас будет пересдача по пяти предметам, — проговорил старший преподаватель Накамура-сенсей. — 1-го февраля вам необходимо снова прийти на кафедру, и при несдаче хотя бы одного предмета вы будете исключены из университета без права на восстановление. Вам всё понятно? Дазай кивнул, принимая из чужих рук табель. — Если будут вопросы, можете писать на электронную почту или обратиться к секретарю. — Хорошо, благодарю, Накамура-сенсей, — сказал он, после чего вышел из кабинета. Разумеется, сдавать он ничего не собирался, но теперь у него было больше месяца на то, чтобы составить план будущей поездки, упаковать вещи и написать прощальное письмо, которое он отправит отцу, прежде чем разломать сим-карту. А ещё предстоял разговор с Чуей. Он так и не решился обсудить с ним своё исключение и последующий отъезд, из-за чего ему тоже приходилось врать. Совесть периодически неприятно колола, но он обещал себе сообщить ему после Рождества. Его они планировали отметить вместе, после чего провести выходные у Фёдора дома. Это должно было быть первое Рождество, которое они собирались справлять в рамках европейской традиции. К тому же у Чуи со дня на день должно было быть выступление со статьёй, и лишний раз волновать его не хотелось. Я обязательно расскажу ему, но не сейчас. И Чуе действительно было не до того. Всё свободное время он проводил в библиотеке, окружённый стопками книг и кипами бумаг, или же запирался у себя в комнате, сосредоточенно дописывая статью, так старательно, тщательно, выверяя каждую цитату и фразу. Они даже перестали толком встречаться и пересекались лишь в перерывах между занятиями. Но в середине декабря должна была быть конференция, после чего всё закончится, и они, наконец, смогут увидеться. Дазай скучал по Чуе, по их встречам, и поэтому буквально отсчитывал дни. При этом он старался не думать о том, что, вероятно, через месяц он уедет и вообще непонятно, что будет дальше между ними. Жизнь готовила перемены, и он намеревался прыгнуть в них с головой. Он знал, что будет больно, что он будет невыносимо скучать, но это было необходимо. Для счастья Чуи, особенно. Идя по длинному коридору университета, Дазай неспешно брёл мимо шумных групп студентов. Они смеялись, оживлённо обсуждали лекции и планы на вечер, наполняя пространство лёгкой беззаботностью. Глядя на них, он не мог не вспомнить, как год назад сам впервые переступил порог университета и вообще переехал в Токио. Такой же окрылённый, полный надежд и вдохновения, он жадно впитывал каждое слово профессоров, страстно влюблённый в мир литературы и в возможность познания. Но с тех пор многое изменилось. Внутри него не осталось ничего, кроме пустоты. Она напоминала гнилое разложение, которое медленно, но верно разъедало всё, что когда-то было светлым и радостным. Бездонная тоска, подобно чёрной дыре, всасывала в себя все остатки хорошего, что ещё теплилось в его душе, и, не довольствуясь этим, утягивала за собой и окружающих. Остановившись, он посмотрел на своё отражение в длинном зеркале, что висело на стене в гардеробной — отвратительно. Вся его сущность вызывала отвращение. Дазай с трудом сдерживал рвотные позывы, когда видел своё лицо, так нелепо выглядевшее под отросшей копной чёрных волос. Сразу захотелось скрыться, убежать, прореветься — он не знал. Он чувствовал себя загнанным в ловушку, и единственное, что его бы спасло, — разговор. Но не с Чуей. Чуя ничего не должен был знать. Сейчас его спасение покоилось лишь в одних руках. Быстро набрав номер, Дазай поднёс телефон к уху, слушая гудки. — Да? — Фёдор, — выдохнул он, тяжело дыша. — Мы можем поговорить? — Конечно, я дома. Приходи прямо сейчас.   В канун Рождества одна из частей здания, где находилось большинство аудиторий, отведённых под европейские языки, превратилась в настоящую праздничную сказку. Ветви ёлок изящно украшали двери и окна, гирлянды ярких огней переплетались с мягкими зелёными иголками, создавая тёплую, уютную атмосферу. По потолку зала были развешаны маленькие муляжи подарков в красочных упаковках, они словно замерли в воздухе, ожидая, когда их снимут и раскроют. На подоконниках лежал искусственный снег, пушистый и белоснежный, резко контрастирующий с серыми, дождливыми видами зимнего Токио за окном. Снаружи — холод и слякоть, а внутри — уют и праздник, переплетение культур, словно мир Рождества проник сюда, в этот уголок Японии, на несколько коротких, но ярких мгновений. Но Дазай совсем этого не замечал. Он шёл рядом с Фёдором по одному из длинных коридоров университета, направляясь к аудитории, где несколько минут назад завершилась конференция. Воздух здесь был тяжёлым и застоявшимся, а стены знакомого здания, казалось, неприятно давили на него со всех сторон, вызывая чувство беспокойства. Полгода назад он был здесь частым гостем, посещал занятия и встречался с преподавателями, но теперь эти места казались ему чужими и даже враждебными. С каждым шагом он всё острее ощущал, как неприятные воспоминания накатывают волной, заставляя его испытывать непреодолимое желание развернуться и сбежать отсюда как можно быстрее. Но Дазай продолжал идти, стараясь не поддаваться порыву. Он держал голову высоко, решительно шагая вперёд, как будто именно это могло помочь ему преодолеть внутреннее напряжение. Несмотря на тяжёлые мысли, он знал, что должен оставаться здесь, в этом месте, среди этих стен, и продолжать двигаться вперёд, даже если каждый шаг давался ему с огромным трудом. Когда они добрались до нужной двери, то увидели небольшую толпу студентов. Одетые в строгие костюмы, они что-то громко обсуждали, восклицали, размахивая в руках листы А4. Скорее всего, именно тут и проходила конференция. Пройдя мимо, они зашли в аудиторию, где у преподавательского стола увидели Чую. Им уже было известно, что выступил он хорошо. Его статья была оценена на высокий балл, и у него получилось легко ответить на все вопросы — именно так он написал им в сообщении полчаса назад. Сейчас Чуя был взволнованным, немного растрёпанным, о чём-то разговаривающим с невысоким худощавым мужчиной, который, судя по всему, был Акиямой-сенсеем. Дазай никогда его раньше не видел, но миллионы раз слышал его имя, отчего оно отпечаталось на подкорке. Чтобы не мешать, они аккуратно прошли вдоль стены аудитории и сели на свободные места. Закончив разговор, Чуя повернулся. Он буквально светился. Таким довольным и улыбающимся Дазай не видел его давно. Поклонившись на прощание Акияма-сенсею, он направился к ним. Сначала Осаму по инерции хотел двинуться к нему, чтобы поздравить первым, но в последний момент замер тушуясь, пропуская Фёдора. Сделав два шага вперёд, Достоевский обхватил Чую за талию, совсем беззастенчиво притягивая к себе и быстро уткнувшись губами ему в висок. — Поздравляю. К этому моменту Акияма-сенсей вышел из аудитории, и кроме них здесь никого не осталось. Поэтому Дазай решил не медлить и, как только Фёдор выпустил Чую из объятий, тоже притянул его к себе, целуя в губы. Ему этого так хотелось. Безумно. И вообще хотелось пойти уже домой, где, наконец, получится скинуть с себя одежду и прижаться кожа к коже, чтобы было тепло и ничего больше не волновало. — Какой ты молодец, Чуя, — с абсолютно искренним восхищением произнёс он, снова сжимая в объятиях. — Да ладно, ничего сложного. Я скорее в шоке, что вообще её дописал. — И здесь тоже молодец, — подхватил Фёдор, улыбаясь. — Да хватит выпендриваться и принимай похвалу, — шикнул Дазай и резким движением взлохматил Чуе волосы. — Что, идём? — В магазин или сразу домой? — уточнил Чуя, складывая свои лежащие на столе вещи в сумку, среди которых были книги, тетради и множество исписанных листов. — Мы забыли купить фрукты и вино, так что нужно зайти. Чуя закатил глаза. — Вот вообще не сомневался. — Да хватит тебе, — и Дазай легонько толкнул его плечом. — Совсем не можешь не ворчать. Будто сам ничего не забываешь. — Да не ворчу я! — Ворчишь! И в ответ на это Дазай обхватил его руками, поднимая, взлохмачивая и ещё сильнее растрепывая его. — Вижу, до дома вы дотерпеть не можете, — хмыкнул Фёдор, направляясь к выходу. — Совсем никак, — честно ответил Дазай. Он действительно сильно ждал этого вечера, и теперь даже не верилось, что они, наконец, шли к Фёдору домой и, спустя долгий перерыв без встреч, проведут несколько дней вместе. Дазаю даже не столько хотелось секса, сколько близости, которой в ближайшем будущем он будет точно лишён, отчего хотелось насытиться этим сполна.   В квартире на удивление было тепло. Видимо, перед выходом Достоевский предусмотрительно прогрел её, и теперь не возникало привычного желания по возвращению обмотаться одеялами. Но пледы они всё равно получили. Фёдор выдал им два больших мягких пледа, когда Дазай с Чуей переоделись в тоже заранее купленные им пижамы. Они были такие яркие, красные, с глупыми снежинками и оленями, как в американских рождественских фильмах. Дазая это умилило. Особенно когда он увидел Чую. В своей пижаме тот выглядел настолько мило и забавно, что Дазай не удержался от комментария, за что сразу же получил по спине. — Не ори, а помоги накрыть на стол, — проворчал Чуя, доставая из холодильника индейку и салаты. — Ты такой грубый, невозможно! Только и делаешь, что дерёшься. — А ты всё так и не научился молчать, когда следовало бы. — Ну как я могу промолчать, когда вижу тебя настолько... — Заткнись! — прервал его Чуя. — Ни слова больше. Дазай ухмыльнулся и показательно провёл пальцами рядом со ртом, изображая «застёгивание молнии». — Так-то лучше. И он действительно помолчал некоторое время, смиренно выполняя просьбы Чуи и Фёдора по приготовлению праздничного ужина. Дазаю это даже понравилось. Когда он молчал, то они говорили больше. Их негромкие голоса разносились по кухне, и Дазай слушал про новости из университета, выпускные работы, грядущие экзамены. На мгновение он представил, что его вообще здесь нет и никогда не было. Есть только Фёдор и Чуя — пара, чьи отношения длятся со школы, и теперь они переехали в Токио, живут в этой квартире, вместе ходят на учёбу, потом по возвращению занимаются, убираются, готовят ужины. Чуя гуляет с собакой, которую он, наконец, смог себе позволить, а по ночам они занимаются сексом — долго и страстно, где Фёдор выжимает из Чуи все силы, он может, Дазай видел это сотни раз, и то, какое удовольствие получает сам Чуя от этого… — Осаму, — внезапно услышал он голос Накахары рядом. — Чего? — Возьми тарелки и садись. Сделав два шага, Дазай взял их из рук Чуи, почти роняя, но всё равно донося до стола, в последний момент обходя появившиеся на дороге стулья. Но вот тарелки оказались на своих местах, и через пару минут Фёдор уже выложил на них разогретый картофель, индейку, салаты. Ужин получался традиционно-европейским. Дазай к тому не привык, и всё ему казалось необычным, сказочным, как из фильмов, которые он смотрел в детстве. Для пущего эффекта они включили рождественский плейлист, что негромко заиграл на фоне, когда они наконец оказались за столом. Дазай откусил кусок индейки и совсем ничего не почувствовал. За последние недели он уже привык к подобному: еда перестала казаться вкусной, как бы хорошо она ни была приготовлена. Но если обычно он совсем не обращал на это внимания, то теперь стало немного обидно. Осаму так ждал этот вечер, постоянно рисовал его у себя в голове, представляя всё красивым и ярким, а в жизни, когда всё случилось именно так, он чувствовал полное ничего, только пустоту и пресные куски мяса на языке. Но ничего, сейчас всё станет лучше. И он залпом выпил бокал крепкого красного вина. — И что ты чувствуешь, Чуя? — спросил его Фёдор. — После выступления. Несколько месяцев упорной работы — и вот, наконец, долгожданная публикация. — Не знаю, всё ещё не верится, если честно. — После большой работы всегда так. Нужно время, чтобы осознать. — Да, есть такое. Плюс немного изменилось восприятие текстов. Мне кажется, я сделал ещё шаг к тому, чтобы стать настоящим лингвистом. — О, как, — Фёдор ухмыльнулся. — А конкретнее? — Всякий текст — это мозаика цитат, а любая диссертация — мозаика ссылок. Нет ничего нового. Всё лишь переосмысление, переработка, старое под новым осмыслением. Это всё настолько очевидно ещё со времен Бахтина, но почему-то вот только такая работа помогает больше всё это прочувствовать и понять, что значит работать с текстом. И это какой-то совсем другой уровень познания. — Есть такое. Читать текст как читатель, как писатель и как учёный — совсем разные подходы. Но на каждом уровне можно получить своё удовольствие. — Дазай, как у тебя прошла комиссия? — неожиданно спросил Чуя, резко меняя тему. — Всё в порядке? — В полном, — его голос звучал уверенно, не показывая ни грамма сомнения. — Уже договорился об одной пересдаче. Накамура-сенсей, конечно, упрямый, но у меня получилось его уговорить. — Накамура-сенсей? Это кто? — Преподаёт одну из японских литератур, ты его не знаешь. — Ладно, — пожал он плечами. — Ты, главное, всё сдай. — Уже начал, не переживай, Чуя. Всё схвачено, — и Дазай снова налил себе вина до краёв. Чуя бросил на него подозрительный взгляд, будто желая что-то ещё спросить, но внезапно его плеча коснулся Достоевский, заставляя обратить на себя внимание. — Кстати, какие у тебя дальше академические планы? — Ну, у Акиямы-сенсея большие планы на меня, — хохотнул он. — Ему всё не даёт покоя мой французский. Хочет сунуть на конференцию по переводам и, в целом, говорит, что хотел бы меня видеть именно в чём-то более практически ориентированном. — А тебе бы чего хотелось? — Я хотел бы остаться в литературе, но литература меня не прокормит, и в лучшем раскладе меня ждёт работа учителем. Поэтому нужно идти в языки, в перевод, возможно, синхронный. Акияма-сенсей говорит, что у меня отличные перспективы, главное — побольше проявлять себя. У Дазая буквально язык чесался съязвить, сказать что-то колючее. Подобное нельзя было объяснить банальной ревностью, скорее, глупостью. Ему просто невыносимо хотелось задеть Чую, чтобы тот отреагировал и точно перестал думать в направлении его собственного исключения. — Слушай, а у этого Акиямы-сенсея нет случайно ещё каких-то взглядов на тебя? — В каком смысле? — не понял Чуя. — Ну, может, он заглядывается на тебя или мечтает… Типа, я видел, как он на тебя сегодня смотрел, это не совсем взгляд учителя на ученика. — Чего, блять!? — вне себя от злости воскликнул он. — Дазай, что за хуйню ты несешь! — Да брось, я просто предполагаю. Это же абсолютно повсеместная тема, когда старый дед-профессор влюбляется в молоденького студента. — Дазай, блять, пожалуйста, заткнись. — Почему ты так реагируешь? Я просто рассуждаю. — Потому что мне ещё с ним работать, и я не хочу думать об этом после каждой нашей встречи. Это же пиздец. — Не вижу ничего плохого, — и, откинувшись на спинку стула, Дазай взглянул на Федора. — Правда ведь? Достоевский лишь молчаливо продолжил есть, так и не вступив в их перебранку. Вообще, Дазая разочаровывало, что тот каждый раз капитулировал, когда у них случалась ссора. Он словно ждал, что однажды Фёдор окончательно встанет на сторону Чуи, и тогда это будто снимет всю ответственность. Брошенность пугала, и в тот же момент Дазая невыносимо тянуло сковырнуть столь ноющую рану, чтобы на мгновение почувствовать боль, прожить её, а дальше будь что будет. Возможно, он оправится, отряхнется и продолжит существовать, как раньше, или это наконец станет тем самым триггером, который заставит его выйти из окна. — Дазай, — услышал он голос Чуи над ухом. — Ты доел? Он давно доел то немногое, что положил себе на тарелку, но почему-то продолжал сидеть, перебирая пальцами обглоданные кости идейки. — Пошли в спальню, — повторил Чуя, проводя рукой по его плечу, отчего у Осаму по телу побежали мурашки. Двумя глотками он осушил бокал, уже чувствуя легкое опьянение. В комнате был полумрак и, оказавшись там, Дазай сразу расслабился, смелея и понимая, что теперь способен думать лишь на уровне животного. И он действительно стал животным, отбросив любые мысли. Его тело взяло вверх, и, когда он входил в Чую, жарко прижимая его к кровати, целуя в шею, он растворялся в своем желании владеть им, так дико и необузданно. Его не переставало удивлять, насколько совсем не притупились чувства за прошедшие года. Он хотел Чую так же сильно, как в их первый раз, когда от одной мысли о близости его пробирало насквозь. Сейчас желание трансформировалось, но было всё ещё сильным и нерушимым. И как ты собирался тогда уходить от него. Кончив, Дазай прикусил Чую за шею и сильнее сжал руку того, не позволяя ему до себя дотронуться. В отличие от него, он не достиг оргазма и сейчас извивался под ним, прося большего, продолжения, но так и не получая его. Затем место Дазая занимал Достоевский. Его толчки быстрые, резкие, руки снова легли на запястья Чуи, крепко сжимая, все еще не разрешая касаться себя и вынуждая дойти пика без дополнительной стимуляции. Восстанавливая дыхание, Дазай смотрел на них, уже не чувствуя возбуждения. Сколько бы не прошло времени, но картина всё ещё казалась ему сюрреалистичной. Чуя был его. С самого начала. Но почему-то они оказались в той точке, когда Осаму наблюдал как его, его Чую трахают прямо у него на глазах и трогают так жадно, голодно.   Всё не просто так. Тебе нужно отпустить. И Дазай отпускал. Сквозь ревность, боль и несогласие. Всё живое внутри него горело, сопротивлялось. Это было так неестественно — отказаться от Чуи. Но он отказывался. И, по словам Достоевского, в подобном было само очищение, и он очищался, оставаясь без самого дорогого, что было в его жизни. После они лежали на кровати абсолютно обнажённые, переплетая ноги. Из соседней комнаты всё ещё тихо слышалась музыка, но сейчас уже не рождественские песни, а подборка пост-рока или типа того — Дазай не разбирался. Ему просто было хорошо. Он не думал, просто ощущал, как его тело наслаждалось от полученной разрядки, и в мыслях на горизонте маячило предвкушение продолжения. Дазай знал, что они ещё трахнутся. И не один раз. Ночь была долгая, впереди выходные, и он готовился получить от них всё, чего ему так потом будет не хватать. — Надеюсь, летом мы будем больше проводить времени вместе, — произнёс Чуя, делая затяжку и выпуская в воздух дым. — Да? Безумно пробрало от желания сказать правду — что следующим летом ничего не будет. Точнее, его, Дазая, не будет. И что следующее лето Чуя проведёт с Фёдором или один — тут как сам решит. А он, Осаму, будет где-то далеко, возможно, в Италии, в Германии или в могиле — он ещё не решил, но в Токио или Йокогаме его точно не будет. Думая об этом, его тянуло сказать, выговориться, чтобы Чуя услышал и понял, но, переведя взгляд на Фёдора и поймав взгляд столь холодных глаз, Дазай одернул себя. Он помнил их разговор и то, что Чуе нечего пока знать, чтобы он не волновался и все не испортил. — Это твой путь, Осаму, — вспоминал он слова Достоевского. — И тебе нужно пройти его в одиночку. Поэтому, натянув улыбку, Дазай ответил: — Конечно, Чуя.