Метки
Психология
Нецензурная лексика
Экшн
Драки
Кинки / Фетиши
Нечеловеческие виды
Элементы слэша
Учебные заведения
Психологическое насилие
Антиутопия
Телесные наказания
Триллер
Элементы детектива
Нечеловеческая мораль
Психологический ужас
Клоны
Лабораторные опыты
Социальные эксперименты
Биопанк
Первобытные времена
Описание
Поступай в Кембридж, говорили они... Будет весело, говорили они...
Мне пиздец...В нем есть что-то такое, отчего скручивает внутренности, сжимает горло и не дает дышать. И поэтому его очень хочется убить… или все же оставить в живых? Минотавр не знает, как называется его чувство, но непременно постарается узнать.
История о приключениях молодого не-человека, который учится в Кембридже, скрывается от правоохранительных органов, убивает людей и пытается поймать маньяка.
Примечания
Авторские иллюстрации тут https://t.me/cantabrigensis
Вас ждут маньяки, виртуальные реальности, де-экстинктные виды человека, восточная философия, много непонятных слов и путешествие по невыдуманному Кембриджу.
Данная работа является приквелом к повести "Пентхаус".
Бальтасар
17 января 2025, 07:13
Когда он родился, мать сказала ему: «Вассар!». Когда она хотела сказать ему еще что-то, она произносила «Вассар!», и он понимал, что мать обращается именно к нему. Звери с бивнями поступали также: когда кто-то из них гудел и рычал, лишь один навострял уши в ответ и слушал, что ему говорил другой. И отвечал. Вся ширь леса и гор полнилась неумолчными звериными разговорами. Разные племена существ больших и маленьких, тех, которые помещались в ладонь, и тех, кто переходил без запинки через большой поток, связывали себя невидимыми нитями колеблющегося воздуха с соперниками и любовниками, вожаками и детенышами. Идя по лесу, он шел словно бы сквозь густую сеть паутинок, которая нигде не обрывается, он всегда знал от кого и к кому тянутся струны голосов.
Когда мать его прогнала, он пошел прокладывать свою тропу. С каждым днем мать становилась все более холодной, а нить, привязавшая его к ней, истончилась и лопнула. Когда он уходил все дальше, то чувствовал, как зарастает ранка в его сознании. В том месте, где связывавшая их нить крепилась к его мыслям, появилась тонкая чувствительная мембрана, вибрирующая вместе с остальными нитями и перепонками этого мира. Мать не оставила его одного, когда ушла, она подарила ему богатства, хлынувшие отовсюду и затопившие его чувства.
Мать научила его смотреть и слушать, вынюхивать и ощупывать, пробовать на язык и мчаться сквозь пространство, отсчитывая время. Она также научила его замедляться и останавливаться. Сначала он учился останавливаться и пребывать подолгу не в сонливом зверином блаженстве, а в расслабленной сосредоточенности. Его тело становилось гибким и крепким, мускулы не уставали от усилия, кровь текла по жилам, не застаиваясь, глаза не болели, вглядываясь в самые дальние горные дали, а слух выхватывал шуршание полевки в норе или писк новорожденных волчат в лесном логове, жужжание далекого шмеля на цветке чертополоха. Тогда сознание уносило его прочь так же быстро, как свет от головешки добегает до стены пещеры.
Когда он был достаточно взросл, мать показала ему небо. Поначалу небо говорило с ним только о погоде. Оно рассказало о бессчетном множестве своих оттенков, об облаках и туманах, о ветрах и дождях. Но однажды ночью на небо вышла луна и была она похожа на ту, что он видел однажды у ручья. На ее лик почти всегда падала тень от лодки, на которой плыл он по небу, а когда тени не было, он чувствовал, будто рука его не касается более луны и боялся, что не сможет вновь до нее дотронуться. Понемногу она снова позволяла тени приласкать себя, с каждой ночью все ближе и ближе, пока полностью не ложилась под нее.
Однажды за спиной у луны он увидел звезды. Он видел их больше, чем песчинок на дне реки. Лодка, на которой он плыл по небу, была гораздо меньше, чем каждая из сияющих небесных песчинок, но все они кружились в хороводе, столь огромном, что он поглотил бы мириады лун и лодок и унес бы их в бесконечную даль за спиной у луны.
Когда он стал достаточно взросл, чтобы взглядом дотягиваться до звезд, мать показала ему тишину. Тишина была последним, что передала ему мать перед тем, как отдать ему все остальное. Она ничего не сказала кроме «Вассар!», но он понял, что надо делать, как открыться тишине. Раньше он любил слова, но чем старше он становился и чем дальше доставал его взор, тем меньше он хотел слышать слова. В великой тишине, которая вошла в него, не было ничего, кроме всего. Когда не было луны и звезд, думал он, когда не было ни лодки, ни песчинок, ни ветров, ни туманов, ни паутины звериных голосов, ни самого потока времени и шири пространства, все пребывало в тишине. В тишине не было ничего, но все уже находилось там. В том времени, где существовал он, не было изначальной величайшей тишины из всех видов тишины, и из нее больше ничего не рождалось, а рождалось все из самого себя. Однако ее отголосок, ее дальнее эхо, эфирный двойник вошел в него, когда мать показала великое молчание.
Тогда он понял, как бессмысленны и немощны слова, и постарался их забыть.
Когда неокрепший разум его опирался на слова, он был подобен жуку-водомерке, скользившему по тонкой пленке на поверхности воды. Он носится стремительно и ловко, его невозможно поймать, но он лишь смотрит в толщу воды, никогда не проникая в нее. Одни кончики его нитевидных лапок продавливают углубления в пленке, но никогда ее не прокалывают. Знает ли жук-водомерка, что такое вода, прожив всю жизнь на ручье? Знает ли тот, кто опирается на слова, природу того, на что они указывают?
В тишине рождалось знание. Самое важное знание, которое передала ему мать, не связывалось со словами, оно бежало слов, оно отрывалось от земли и даже от звезд, мчалось туда, в начало, где не было ничего, но было все, туда, где не было различия между «быть» и «не быть».
Однажды он встретил луну, которую видел когда-то у ручья. Она спустилась на его тропу, потому что пришло время им быть вместе. Когда они были вместе, казалось, что тишина поет громче голосов всех певчих птиц мира, всех сверчков и весенних лягушек. Луна привязала его к себе мыслями, вместе они забирались к самому черному ядру, вокруг которого бесконечно плывет лодка и звезды. Но пришло время луне уйти, и она ушла, оставив небольшой шрам в сознании, там, где соединились их мысли.
Однажды на своей тропе он встретил его. Его он нигде раньше не видел, ни у ручья, ни в лесу, ни в горах, ни на небе. Тот не хотел драться. Он тоже. Он сошел со своей тропы и отправился следом. Когда они были вместе, казалось, что тишина замолкает, словно глубокий грот, где не капает вода и не завывает ветер. Вместе они останавливали свой внутренний бег и смотрели далеко за горизонт, пытаясь разглядеть текущее неспешное время. Ни один из двоих не знал, когда должно прийти время ему уходить, поэтому они долго шли друг за другом, пока один не свернул на другую тропу и не скрылся в чаще. На его сознании остался небольшой шрам там, где тот касался его своими гибкими, нервными чувствами.
Мать научила его, что однажды наступит конец. Для всего, что плывет по небу в лодке, наступает предел, когда частицы пыли, из которой сплетено мироздание, не могут больше держаться вместе. Свежие, крепкие и вкусные грибы, показавшись из мха, с течением времени превращаются в труху, в них заводятся черви и слизь. Тенета паука, носящего крест на спине, сначала упруги и прочны, но со временем в них появляются дыры, а паук, прилежно слушавший колебания нитей, уходит в новое место. Потом и паук перестает тянуть паутину из брюшка, ловить мух, замрет и не шелохнется более. Наконец, он исчезает совсем. В конце каждый возвращается в тишину – пра-пра-дочерь тишины, которая была в начале. Поскольку в существующем мире можно познать тишину лишь в своей голове, то и в конце наступит лишь она – окончательная, бесповоротная, а все остальное, что есть, разлетится и распадется, но не пропадет.
Однако встретить ее надо с тем же сосредоточением разума, что и в моменты остановки внутреннего бега сознания. Научившись приглашать ее в гости, он не удивится и не испугается, когда тишина придет поселиться в его доме навсегда.
Мать научила, что цель – это осознание и тишина. Тишину нарушает страх. Пыли и звездам неведом страх, страха не было в пустоте, из которой они вышли. Страх появился тогда, когда кто-то подумал: «Я есть». Страх усилился, когда кто-то произнес вслух: «Я есть». Страх стал неодолимым, когда кто-то выкрикнул: «Есть Я, и есть Ты!»
***
Когда он шел по своей тропе через поток леса, омывавший его тело и память, он встретил тебя. Ты был еще одним разговорчивым зверем, который иногда, подобно звездам, водит хороводы вместе со своими соплеменниками. Ты был зверем, доверху наполненным словами, слова были на твоем языке и на коже, они висели вокруг тебя, словно облако мух вокруг стада яков летним днем. Ты оставлял слова везде, куда приходил, чертил их палкой на земле, куском угля на скале и на собственном теле, ты запускал их впереди себя, и слова носились стаей по лесу. И лишь иногда ты молчал.
Тогда-то вы и встретились.
Тебя охватил ужас. Тебя всегда охватывал ужас при встрече с тем, что не заговорит с тобой. Ты боялся отправить свору своих криков к отставшим позади товарищам и неподвижно смотрел на него, пока тот стоял, выпрямившись в полный рост, возле сосны, которая пожирала корнями скалу. В его глазах ты видел тишину – ту, которая поглощает и уносит с собой в начало времен, когда приходит последний час. Ты не мог выносить ее присутствия, потому что не верил, что всему наступает конец, хоть отец и рассказывал тебе об этом. Ты верил, что конец придет всему, кроме тебя. Ты не мог пошевельнуться, не мог убежать, не мог крикнуть или бросить копье, потому что страх сковал твои суставы ледяным морозом. Твой разум скользил по нему, словно по отвесной гладкой стене, омытой дождями. Слова, которые ты мог бы сказать ему, метались в голове стадом загнанных в ловушку оленей, но ни одно не решалось показаться наружу, а потом скакнуть через барьер и побежать навстречу своей судьбе. Он мог убить твое слово своим молчанием.
Ты верил тому, что говорил отец: его появление – не к добру. Несчастья падут на голову того, кто встретит его в лесу, болезнь поселится в том, кто увидит его возле ручья, придя за водой, пропадет ребенок у того, кто заметит его вдвоем с еще одним. Но как победить эту напасть, отец не сказал, потому что ему не сказал его отец, а тому – не сумел сказать дед. Ужас и гнев кипели в тебе бессильно и рьяно.
Он отвел сначала глаза, потом повернул лицо и вслед за тем развернулся всем корпусом и ступил вниз по тропе, а ты выхватил камень из сумки и неслышно вложил его в пращу.
Если убить тишину, то она не заберет тебя, подумал ты.
Твой камень был тверже слова и летел дальше, бил метче. Камню ты верил больше, чем словам, и уж точно больше, чем тишине.