Человек Кембриджский (Homo Cantabrigiensis)

*** … I’m a creep, I’m a weirdo… Джеймс смотрел, не отрываясь. …What the hell am I doing here? I don't belong here… Они оба, не отрываясь, смотрели друг на друга с расстояния в пятнадцать шагов. Джеймс сидел возле стены за вторым от сцены столиком. Рядом на диване с красной обивкой из потертого ПВХ обнимались две парочки. На маленьком танцполе, плотно скучившись, молодежь выплясывала под модную в университетских кружках ретро-альтернативу. Но Джеймс сидел, застыв, вытянувшись в струну, он лишь водил пальцем по запотелому стакану пива, которое не пил, и жадно ловил каждое движение Йорна Аланда. Тот стоял с гитарой у края сцены возле старомодного, сообразно общему антуражу, микрофона на стойке. …I don't care if it hurts, I wanna have control… I want a perfect body, I want a perfect soul… Тот отвечал странным остановившимся взглядом, который Джеймс давно подметил во время притравки у некоторых агрессивных и интеллектуально развитых генмодов. Он оставался прикован к объекту внимания и неотрывно сосредоточен, какие бы действия псу не приходилось производить параллельно с наблюдением за добычей. Чем-то это явление даже напоминало «внутренний гироскоп» птицы, чья голова стабильно пребывает в одном положении, как бы ни поворачивалось вокруг своих осей тело. Но у студента оставался неподвижным только взгляд, в то время как пальцы отбивали аккорды на ритм-гитаре, тело пластично перестраивалось из одной барочной позы в другую, а на холодном и полном мрачной истомы лице, будто узоры на шкуре хамелеона, сменяли друг друга отработанные и сдержанно драматические гримасы. …You're so fucking special, I wish I was special… Словами, интонацией и языком жестов Йорн Аланд артистично, без кривляния, рассказывал историю стремного подростка, влюбленного в отличницу, но глаза, казалось, так и хотели сожрать Джеймса заживо. Он весьма убедительно входил в роль фрика, но совершенно недвусмысленно давал понять, что песню поет вовсе не про себя, а обращает ее к Джеймсу, именно ему предназначалась эта гротескная маска. Джеймсу даже на секунду стало не по себе: вдруг он знает? Как-никак, по несчастливой случайности, оба вышли из стен Святого Бернара и оба навечно повисли в цифровой невесомости портала «Fuck with Shmo». Хотя Джеймса, в отличие от студента Аланда, почти невозможно было узнать на записях тридцатилетней давности. Джеймса, конечно, слегка злило то, что Аланд после всего произошедшего продолжал ерничать и откровенно издеваться над Минотавром. Он правда не был уверен, может быть, песня была изначально в программе выступления, но Аланд ею воспользовался в полной мере, чтобы наговорить Минотавру гадостей. Джеймса удивляло то, что Аланд странным образом, похоже, не считал фриком себя, хотя куда уж безобразнее со всеми этими идиотскими модификациями? Впрочем, отсутствие реалистичной самооценки – самый что ни наесть психопатский признак. Джеймс постарался опять вернуть себя в живительную пустоту Черного Человека и не позволить ничтожному чувству детской обиды проникнуть в мысли. Обида – это же как плесень: на поверхности маленькое пятнышко, а невидимые гифы между тем проросли глубоко в помидор и давно потихоньку его переваривают. Вот так позволишь себе даже слегка задуматься о какой-нибудь гаденькой шутке, на секунду примешь ее всерьез – и ты уже не Минотавр и не подземный бог, а гнилой помидор. Джеймс решил, пока еще было свободное время, посмотреть на студента Аланда глазами Минотавра. Минотавр не боялся красивых юношей, в отличие от отмиравшего с той самой роковой ночи Уэйна. Уэйн был теперь словно еще не полностью отделившаяся от нового панциря шкурка паука. К тому же он был нужен для решения бытовых вопросов, поскольку новый хитин, развивавшийся под его поверхностью, еще недостаточно окреп и затвердел. Но Минотавр уже мог смотреть на мир из глубины Уэйна, сквозь призму Джеймса – ему всегда нравилось это имя – и делать собственные выводы о природе вещей. Так вот, Минотавру Йорн Аланд был нестрашен. Он мог стоять с ним лицом к лицу и уже не отводить взгляда из страха, что тот поймет. У Минотавра не вызывали странного, почти чопорного чувства аномалии его внешнего облика, также, как запах несвежего белья или спермы не вызвал бы у него отвращения. Минотавр по своей животной натуре был свободен от условностей, его не пугали отклонения, его мозг не требовал стерильной гигиены и идеальной пластиковой красоты, он готов был слиться с телесностью другого, ему только немного мешал скафандр-Уэйн, без которого Минотавр пока не мог выходить в мир. Да, Минотавр был способен иными глазами смотреть на студента Аланда: не глазами нервной опаски и смутного любопытства, а как победитель и властитель царства ужасов, где именно он правит бал. Йорн Аланд, чья фигура возвышалась над зрителями, представился Минотавру на алтаре. Даже если он возвышался сейчас, будучи центром внимания, то только как опоенный дурманящими травами и предназначенный в жертву отрок, восшедший беспечно и радостно на жертвенник. Минотавр пока стоял в тени, готовясь поглотить приношение. К сожалению, думал Джеймс, у него не было органа наподобие огромной вакуоли, чтобы целиком захватить студента Аланда, окутать с ног до головы, ощущая его внутри себя каждой молекулой белкового фермента, который принялся бы постепенно расщеплять его красивое тело. Минотавру хотелось бы видеть и чувствовать всем своим существом агонию Йорна Аланда, его мышечные спазмы, кислородное голодание его мозга, и даже – черт с ним! – непроизвольное опорожнение кишечника, Минотавр готов принять в себя все, он ничем не побрезгует. В пищеварительной вакуоли Йорн Аланд был бы божественно красив. Судорога изогнула бы его гибкое тело, черное и блестящее, как у пантеры; его пальцы, скользящие по струнам гитары, словно аквариумные рыбки в струе аэратора, одеревенели бы в предсмертном спазме; член… член представился ему напряженным все от того же предсмертного прилива крови, и было это не смешно, не стыдно, а исполнено предшествующего смерти очарования, какой-то необъяснимой гармонии на грани гибели. И, конечно, хотелось увидеть снова его глаза. Не ироничные и полные злющего задора, как сейчас, а вперяющиеся в вечность, но все еще роскошные, со странным зелено-желтым блеском внутри, обрамленные черными густыми ресницами. Очень жаль, что исполнить в реальности ничего из этого было невозможно, но именно тем Джеймс и докажет свою избранность, что создаст метафору, передающую смысл пребывания Минотавра среди людей. Джеймс положил ногу на ногу и постарался расслабиться, причем Уэйн тут же напомнил о себе болью в ребрах, которые уже месяц с трудом подживали без надлежащего лечения. Уэйн был слаб. Джеймс посмотрел на часы – половина двенадцатого. В программке клуба-бара «Золотой Лев» на Маркет-Стрит было указано, что концерт заканчивается в двенадцать, хотя черт знает, когда молодняк разойдется на самом деле. Нужно было не упустить момент, но и не начать слишком рано. Джеймс, сложив руки на груди и засунув правую украдкой под полу куртки, бессознательно перебирал пальцами через подкладку пакетик, спрятанный во внутреннем кармане. Интересно, Йорн Аланд догадался, каким способом Минотавр увел его в прошлый раз из клуба в Оксфорде? Было бы забавно сделать вид, что Джеймс хочет подойти к нему вплотную и посмотреть, как Аланд станет улепетывать, спасаясь от новой порции бурунданги. Джеймс вспомнил последнее их столкновение на Куинз-Стрит и поморщился: очень глупо поступил Уэйн тогда, недальновидно и простодушно до отвратительности, все испортил. Как это называется? Что у пьяного на уме, то и на языке, или как правильно? Только в случае Уэйна не на языке, а в руках. Но то, что он был в определенном смысле пьян, – неоспоримый факт. Разве можно такому дураку давать в руки руль! Впрочем, Джеймс больше никаких глупостей делать не собирался, и не из-за одних лишь поломанных ребер. Но и того, что Аланд к нему внезапно подойдет обнюхаться Джеймс, в отличие от Уэйна, не страшился.       Номер закончился, Аланд отошел вглубь сцены и стоя там спиной к зрителям, подкручивал колки на гитаре, проигрывал обрывки мелодий. При одном взгляде становилось ясно, за что его выбрал Минотавр еще в ноябре, случайно наткнувшись на бесчувственное тело, валявшееся поперек тротуара. Богам всегда предназначались лучшие бычки, хотя, казалось бы, какая разница, если приношение полетит к ним в виде газов и частиц золы? И все же… На редкость стройный, танцорская осанка и движения исполнены изящества то ли не совсем мужского, то ли не вполне человеческого. Одет во все черное: черный кожаный пиджак, черная водолазка, темные узкие брюки и замшевые востроносые ботинки а-ля кубинские. К нему подошла вторая солистка, положила руку студенту на плечо и стала о чем-то рассказывать Аланду, Аландовской рыжей девке, крутившейся тут же возле музыкантов (к ней Джеймс теперь испытывал острую неприязнь), и ударнику, который, перегнулся через бас-барабан и слушал с удивленной миной. Когда полная и гладкая чернобровая девушка закончила говорить, все четверо переглянулись и громко расхохотались, причем ударник исторг из себя чудовищный не то фырк, не то хрюк. Аланд смеялся, и в то же время жмурился, держась за висок так, словно от хозота у него болела голова.              Отсмеявшись нервно и напряженно, студент снова направился к микрофону.        – Два…полтора… – сказал он, отвернулся, чертыхнулся, так чтобы не было слышно в зале. – Джим-ми! – Джеймс вздрогну, даже немного подпрыгнул на своем месте. Но студент смотрел, близоруко щуря глаза, куда-то в дальний угол зала. – А можно вот этот микрофон подправить…? Хотя бы по верхам… О! Вот, хорошо пошла!.. Когда я еще начинал лепетать, ушла навсегда моя бедная мать. Отец меня продал, – я сажу скребу и черную вам прочищаю трубу… Нормально, – произнес он с серьезным выражением лица и отошел на шаг. Можно было слышать, как он говорит длинноволосому гитаристу: «Работает вроде, погнали». Перевалило за полночь, но у выступающих, равно как и у зрителей, открылось нечто вроде второго дыхания. Джеймса затягивающееся музыкальное действо не радовало, хотя старая музыка ему всегда нравилась. Непосредственно перед перерывом ему дал надежду небольшой спад активности, но после пошел драйв, который нарастал с каждой новой песней. Исполнение становилось все жестче, музыканты то и дело перебрасывались шуточками со зрителями, вызывая тем самым взрывы смеха и аплодисментов. Иногда кто-то из выступающих спрыгивал со сцены и уходил в бар или подсаживался за столик к знакомым. …I committed a crime being hungry…crime… being needy and poor… Left the grocery store man bleeding when he caught me robbing his store…       Аланд тоже успел зайти за стойку бара, где, как заметил Джеймс, глотал какие-то таблетки. Потом он вдруг снялся с места, быстрыми шагами прошел через зал, совсем близко от Джеймса и скрылся за дверью. Джеймс занервничал, опасаясь, что Аланд что-то не на шутку заподозрил и решил слинять посреди концерта. Тогда план будет наполовину порушен! Он поднялся из-за столика, немного расстраиваясь, что потеряет удобное место, с которого собирался представить публике собственное выступление, и осторожно прокрался вниз, в раздевалку, где имелись стеклянные двери и довольно большое окно. Спрятавшись в углу, Джеймс сделал вид, будто ищет сигареты, и выглянул на улицу. Сквозь затемненное стекло он увидел, что Аланд сидит на лестничных перилах, курит, медленно затягиваясь, и периодически прижимается виском к колонне. Выражение лица у него было при этом страдальческое. Потом он резко спрыгнул с перил, затушил недокуренную сигарету и стремительно влетел обратно, с грохотом затворив дверь. Джеймс еле успел зашмыгнуть в служебное помещение, чтобы не столкнуться нос к носу. Переждав несколько минут, он выбрался из укрытия и пошел обратно на второй этаж. По дороге на него натолкнулся грязноватый и явно обдолбавшийся парень, который плавал по клубу уже некоторое время и одним своим видом напоминал Джеймсу о неприятной процедуре, которая предстояла ему самому. Когда Джеймс начал подниматься по лестнице, парень увязался за ним, и до того прицепился, что ему пришлось на него рявкнуть и оттолкнуть. Тогда, описывая широкие полукружья, нарик добрел до сцены и остановился прямо перед певицей, принялся раскачиваться из стороны в сторону. В левом темном углу около сцены обозначилось малозаметное, но напряженное движение. Парень вдруг стал клониться в сторону девицы у микрофона, будто намеревался обнять ее ноги. И тут же был с подчеркнутой аккуратностью подхвачен за плечи и оттеснен в сторону Аландом, выскочившим из синей тьмы софитов. Некоторое время он насильно удерживал укуренного в углу и что-то ему втолковывал, спокойно, но настойчиво. Парень в свою очередь отворачивал лицо и ежился, как маленький ребенок, и выражение у него было такое, будто он не понимает языка, на котором к нему обращаются. Будучи отпущен на волю, пацан потек прочь и через некоторое время всплыл около бильярдистов, пристал к ним с красноречивым мычанием.              Аланд какое-то время наблюдал за ним, потом опять раздраженно-быстрым шагом прошел по залу, делая вид, что забыл про Джеймса, и остановил охранника. Джеймс отметил, что на сцене он казался значительно выше и крупнее, чем был на самом деле, но любой алтарь придает жертве ореол особой значительности.              «Ничего, вдвоем справятся», – успокоил себя Джеймс.              О чем студент говорил с охранником, из-за музыки и общего гудения разобрать было практически невозможно. Только один раз Джеймс услышал резкое: «…Что? Я должен за укурками надзирать?» Зрачки у Аланда, несмотря на полумрак, были неестественно сужены, и Джеймс не мог понять, что бы это могло значить в свете увиденной недавно сцены с таблетками.              А потом к Йорну Аланду присоединился некто третий и приветствовал его веселыми восклицаниями и хлопал по плечу. Двое завели беседу и переместились ближе к бару.              Остаток вечера прошел в каком-то лихорадочном, угарном веселии. Студент Аланд доминировал на сцене, казалось, помимо собственной воли. Остальные музыканты были весьма хороши, загляденье была солистка с ее голосом глубоким, ровным, как будто смазанным дорогим кремом. Голос у нее был такой же мягкий и сильный, как она сама, как ее очень печальные темные глаза в тени бархатных ресниц. Но когда Аланд выходил на сцену, что-то взрывалось, что-то выплескивалось в зал, едва он начинал петь, – сверкающая и переливающаяся тьма, искры, огонь, терзание. Много боли и тут же одушевление, и радость, и надежда сквозь поток мучений, и все это через холодный оскал иронии. Такая подача заставляла провалиться в черный водоворот и поверить на несколько минут, будто музыка с ее помешательством и экстазом есть самая важная вещь на свете, что конечно же было сущей ерундой. Минотавр бы сказал, что музыка – это необходимый человеку костыль, также как жертвенный огонь, который переваривает то, что человек переварить не в состоянии. Также и музыка переводит на человеческий язык неслышную ему музыку сфер.              Йорн Аланд пел то один, то дуэтом с длинноволосым гитаристом, или с солисткой группы. В конце – Джеймс очень надеялся, что конец вечеринки, наконец, забрезжил на горизонте – спустился на танцпол и под восторженные крики публики в головокружительном темпе с рыжей девицей выкидывал акробатические колена под старинный «Jailhouse Rock». Однако на пятом фляке Аланд едва не влетел в стену – будь последний прыжок чуть подлиннее, точно бы вмазался. Публика ничего не заметила, зал ревел.              Наконец, раздались финальные аплодисменты, музыканты стояли на краю сцены и кланялись зрителям, взявшись за руки. Джеймс посмотрел на часы: половина второго ночи, черт бы их побрал.              Теперь-то уж точно пора.              Он быстро установил таймер инжектора на двадцать минут, незаметно высыпал таблетки из спрятанного в кармане пакетика себе в горсть и махом закинул в рот, разжевал, прихлебывая теплое и застоявшееся пиво. Через четыре минуты, как удалось установить при помощи видеозаписей, «мотыльки» – темный двойник «светлячков» на основе «зеркальных» молекул – должны были начать действовать, и наблюдать их действие было страшно, особенно изнутри. Джеймс тренировался в течение прошедших трех недель, как только его план окончательно оформился. Он экспериментировал с дозировкой, постепенно добиваясь необходимого эффекта, пока не остановился на пяти «пуговицах». Надеялся, что не посадил печень, но голос Минотавра шептал Джеймсу, что все будет хорошо, поскольку он нужен подземному богу для завершения миссии, но даже если пойдут осложнения, разве имеет значение его телесная оболочка? Его Уэйн, скулящий и бьющийся в конвульсиях от каких-то таблеток? Если Уэйн умрет, то так тому и бывать, зато он очистит место для Минотавра. Джеймс только теперь понял, насколько был глуп, не доверяясь полностью этому голосу, хотя он звучал наплывами уже давно. Уэйн делал только то из сказанного голосом, что доставляло ему удовольствие и не будоражило его мещанские инстинкты самосохранения. Уэйн играл с ним, считая, что верить можно выборочно, когда удобно и приятно, и выборочно исполнять волю подземного бога, отметая менее симпатичные указания, списав их на игру фантазии. Посему Уэйн топтался на одном месте десятилетиями. Но теперь он, наконец, отмирал, словно засохший ствол, пока от корня пробивались новые дерзкие, молодые и гибкие побеги.