Человек Кембриджский (Homo Cantabrigiensis)

Дорога от Кембриджа до Бедфорда решительно стерлась из памяти Уэйна. Он пришел в себя и снова начал воспринимать реальность, лишь когда трясущимися, скользкими от крови руками открыл дверь своей квартиры, где был встречен молчаливой суетой и приветственным пыхтением овчарок. Захлопнув дверь, Уэйн отпихнул в сторону собак, разнервничавшихся из-за запаха хозяйской крови, после чего с грохотом ввалился в ванную. Сам не зная ради какой предосторожности и, вероятно, по велению давно забытой детской привычки, он запер дверь ванной на щеколду. Уэйну хотелось орать, рычать, рыдать, бесноваться, как волк в капкане, колотить кулаками по кафелю, бить головой о пол и стены. Разумом Уэйна всецело завладели чувства, которые впервые оставили неизгладимые ожоги на его душе много десятков лет назад. Имелось у него подозрение, что тогда, будучи еще человеком психически не вполне оформившимся, он перенес душевные страдания словно дитя, не осознающее, что с ним происходит, не понимая до конца творимого над ним произвола. Дитя, которым Уэйн был до гаража и комы, терпело муку, словно в пелене лихорадки. Раны, нанесенные в прошлом, проникли глубоко под его кожу, но не оставили явных видимых следов на поверхности, Уэйн даже не помнил толком, как протекали его подростковые мытарства, закончившиеся позорным разоблачением интрижки Леденца с фэйковым Минотауросом. Теперь Уэйн имел достаточно опыта, осознанности и понимания, чтобы запротоколировать и поименовать колебание каждого волокна, каждой душевной фибры, нарушавшей его покой. Он отчетливо различал каждую ноту в аккордах, которые выбивали из струн его психики не знающие сострадания пальцы обстоятельств. Громче всего в этой адской симфонии звучали партии Стыда и Беспомощности. Уэйн с содроганием рассматривал свои расквашенные губы со сгустками крови, налипшими на седоватую щетину. Они рождали ассоциации с пастью хорошенько подравшегося питбуля. С еще более гадостным, сосущим чувством он несколько раз надавил кончиком языка на передние зубы, чтобы убедиться: ему вовсе не показалось, они действительно шатались. Нос заложило, он выглядел не вполне привычным образом – не то распух, не то был сломан и покривился, а Уэйн ввиду слабости и страха не мог даже прикоснуться к нему рукой, не то, что попытаться ощупью поставить кости на место. Он смотрел на свое лицо в почти наркотическом трансе, словно на распоротый живот, и не мог решить, с чего начать оказание первой помощи. В душе Уэйна бушевал страшный, разрушительный ураган, он чувствовал себя маленьким ребенком, в оцепенении смотрящим, как на него несется стена ветра, пыли и мусора, поднятого с земли потоками воздуха. Он думал, что давно вытравил руководившее им когда-то и безраздельно властвовавшее над его внутренней жизнью чувство беспомощности. Уэйну представлялось, что когда-то его психика была ни чем иным, как бескрайним полем, заросшим ядовитыми трехметровыми кустами борщевика, а вся его жизнь походила на путешествие голым под палящим солнцем по этим зарослям, где переплетены корни, листья и зонтики фототоксичного сорняка. Сколько сил и самых экстремальных ухищрений, сколько десятилетий упорной работы понадобилось, чтобы расчистить поле, выкопать, затравить пестицидами корневища, выполоть молодые проростки, собрать и сжечь дремлющие семена. Угодья его души все еще не подходили для посевов, но с Уэйнова надела, по меньшей мере, открывался вид на соседние просторы. И вдруг, к своему ужасу, Уэйн увидел, что из перепаханной земли, которую он тщательно готовил к будущим благородным всходам, снова, будто яйца инопланетного паразита, полезли, закутанные в пленчатые коконы, побеги страха, беспомощности, ненависти и презрения к себе, слабости, растерянности, нерешительности, безволия, несостоятельности, никчемности, негодности, притворства и понимания собственной бездарности. Он не справился, хуже того, он, говоря по-простецки, облажался. Уэйн хотел наглядно объяснить Йорну Аланду, какие последствия его настигнут, если тот обидит Минотавра – решит шпионить, полезет с двусмысленными намеками, посмеет заводить беседы с людьми Минотавра, сунет нос в чужие дела. Уэйна выбешивал тот факт, что он не знал, о чем Йорн Аланд говорил с куратором выставки. Минотавр намеревался указать сопляку его место, раздавить, показать ничтожность его наглости и хваленой дерзости перед лицом реальной угрозы. И чтоб девка его видела! Мало ли, что он творил на электростанции, обдолбанный. В распоряжении Уэйна имелся эффект внезапности, опыт ночных нападений, травматический пистолет, нож, легкий гвардейский панцирь со склада списанной амуниции. И ЧТО? Йорну Аланду хватило двух ударов, чтобы оглушить Минотавра и парализовать его способность к сопротивлению. Дальше Минотавр съежился до формата пятнадцатилетнего жирдяя, и его на глазах у девок мудохал красавчик из футбольной команды. Уэйн даже кричал от боли тюленьим голосом, каким вопил три десятка лет назад возле Святого Бернара. Тогда его нарочно молотили по яйцам, приговаривая: «Выродкам человеческой расы нефиг размножаться!» В голосе Йорна Аланда звучало то же презрение, брезгливое удивление из-за столь грозного начала и скорой позорной сдачи, превратившейся едва ли не в фарс. Он смотрел на Минотавра не как на противника, а как на насекомое – на шершня, вылетевшего из щели в оконной раме и метко прихлопнутого мухобойкой. Оставалось только удостовериться, что он не зажужжит вновь. И Уэйн не зажужжал, но молча пополз обратно к машине, волоча раздавленное брюшко по земле, когда опасность миновала. Ему опять пришлось прикинуться мертвым, как приходилось в школе, чтобы отстали. Уэйн ощущал себя так, словно его изнасиловали. Над ним бессовестно надругались. Он осторожно стянул с себя брюки и расстегнул броню, осмотрел ушибы. Таких синяков он, пожалуй, еще никогда на себе не видел. Гематомы выглядели устрашающе, хотя едва начали формироваться, некоторое время спустя, на зрелой стадии, они окрасятся в фиолетово-черный с прозеленью цвет. Яйца, по которым Минотавра отпинал сопляк, приобрели омерзительный лиловый оттенок. Тут Уэйн впервые обратил внимание на затрудненное дыхание. Каждый вздох давался с великим трудом, грудь его словно ножом надрезали изнутри, когда он пытался раздвинуть ребра, опустить диафрагму, нагнетая в легкие кислород. Вероятно, Уэйн находился в таком состоянии с самого Кембриджа, но он не помнил, в голове белел пустой лист на месте вырванной страницы с записями. Хотелось надеяться, что ничего важного или компрометирующего по дороге не случилось. Относительно дыхания Уэйн предположил, что Йорн Аланд если и не сломал ему ребра, то точно оставил с многочисленными трещинами. И ни одну из трещин, которыми покрылся не только костяк, но и само Уэйново мироздание, он не сможет показать доктору. Он не мог позволить, чтобы информация о подозрительного рода телесных повреждениях дошла до начальства. Уэйну придется, как дикому бесприютному животному, забраться в свою берлогу и ждать приговора, который вынесет ему иммунная система и сама природа. Разве что только к зубному удастся сходить, и то, когда спадет отек на лице. Уэйн представил, как ураган, который закручивает маленького мальчика посреди поля борщевиков, впитал в себя огненное озеро гнева, которое носил в себе этот маленький мальчик. Уэйн не заслужил такого обращения. Никто не заслужил, чтобы над ним насильничали подобным образом. Он не заслужил от Йорна Аланда пренебрежения, злой насмешки, словноУэйн все то же никчемное существо, каковым был много десятков лет назад. Уэйн вообще не имел больше никакого отношения к тому мальчишке, но окружающие почему-то упорно продолжали видеть в нем жирного слюнтяя из Стивениджа. Даже если они этого не показывали, Уэйн интуитивно угадывал скрытую неприязнь и отсутствие настоящего уважения. Вдруг Уэйну вспомнились слова, которые прозвенели среди рыка, излетавшего из гортани студента Аланда. Он грозил Уэйну тем, что все про него знает. Что он мог знать? Словно удар в колокол под куполом его черепа прокатилась мысль о бункере. Вспомнив надменную фразу сопляка, Уэйн заново ощутил, как она иглой вонзилась в его мозг. Ничего не может быть страшнее, чем оказаться на виду, быть украденным дневником в руках глумливой толпы безмозглых щенков, интимной летописью, в которой ты со всей бесхитростностью и искренностью записал сокровенные мысли. Попав в чужие руки, сорвавшие печать личной тайны, он оказался осквернен любопытными взглядами и конским ржанием глупой и кощунственной молодости. Йорн Аланд не мог ничего знать о Уэйне. НИ-ЧЕ-ГО! Зря он радовался! Он думал, что не поплатится за то, что развернул своими нечестивыми руками священные папирусы подземного бога? Из того, что в них прочитал, он не понял и тысячной доли, но непременно будет наказан за попытку проникнуть в тайну, которая тысячу раз не его собачье дело. Борзая молодость! Едва оперившиеся индюшата считают себя искушенными знатоками человеческой натуры, думают, будто, если они пару дней потосковали от неразделенной любви или оказались в больничке, глотнув «светлячков», все потемки чужой души расступились перед ними; считают, что другие люди, подобно им, устроены вульгарно и немудрено. Молодость всего лишь начинает убеждаться в собственной заурядности, но не признает, что обнаруженное в других она нащупывает в первую очередь внутри себя. А нащупывает она ни что иное, как пустоту и глупость. Йорн Аланд считал, что он все знает о Уэйне Мюррее? Может, он полагает, что знает все и о Минотавре? Как бы не так! Нет, Йорн Аланд НИ-ЧЕ-ГО НЕ ЗНАЛ и знать не мог, а тот факт, что он избил Уэйна, ни на шаг не приблизил его к разгадке Минотавра. Уэйну вдруг представилась туалетная сцена со студентом Аландом и леденящая душу непоколебимость, которая читалась в каждом движении обоссаного, обгаженного старшеклассника. Из-за этого воспоминания чувство еще большего стыда и ненависти взбеленилось в его нутре. Уэйн не мог похвалиться тем, что перенес оскорбление столь же несгибаемо. Йорн Аланд в буквальном смысле согнул его в бараний рог мощными ударами по печени – даже панцирь не спас. Если честно, Уэйн порядком подзабыл, что такое оказаться избитым, оттого впал в какой-то примитивный ступор, оказавшись сбитым с ног. Как коротка человеческая память, даже мышечная… В этот момент среди печальных размышлений страшный вопрос возник в голове Уэйна: достоин ли он на самом деле зваться Минотавром? Или он не больше Минотавр, чем какой-нибудь прыщавый косплеер с мечом из полимерной пены? В достаточной ли мере Уэйн осознал и усвоил его хтоническую, внечеловеческую природу? Понял ли он смысл существования Минотавра? Его многомерность и многогранность? Не велика ли для него честь пожирать юношей и девушек в своем лабиринте и каким богам на пропитание идут их страдания? Прилично ли его руками, не справившимися с Йорном Аландом совершать жертвоприношения, ведь убить человека – это величайшее из таинств. Может, Уэйн сам не заслуживает чтения магических текстов, записанных в человеческом подсознании, на стенах гробницы его коллективной памяти? Ведь он еще ни разу так и не сделал самого главного… Совершенно раздавленный мыслью, которая приходила к нему не однажды, но лишь теперь поразила до самой глубины души, Уэйн бесцельно прошелся по квартире, которая словно бы потеряла уют и перестала быть его домом. Он очутился в зазеркалье, где все предметы казались знакомыми и узнаваемыми, но на поверку были злыми двойниками привычной утвари его дома. Собаки притихли и смирно сидели на своих лежанках в прихожей, робкими зевками они то и дело издавали звуки несмазанной дверной петли. Уэйн прошел мимо, осознавая, что не может вспомнить, как зовут его собак. Однако понимание это его нисколько не напугало – если он погружался в параллельный мир зазеркалья или Лабиринта, то ожидать можно было всего, что угодно. Уэйн заглянул на кухню, постоял возле окна, выглянул на балкон, но сразу же спрятался от прохладного ночного бриза, подувшего в его заколдованное жилище – ветер был слишком настоящим, а его прикосновение грозило вывести Уэйна из транса, который он хотел внимательно изучить. К тому же, ветерок с запахами весеннего цветения казался ярко окрашенным, и ему совершенно не было места в посеревшей и выцветшей квартире. Из кухни Уэйн перешел в мастерскую, где в клетке сидел Тоби. Крыс пегой коровьей окраски вылез из домика и приподнялся на задние лапки, приветствуя хозяина. Уэйн подошел, открыл клетку и запустил руку. Тоби, не колеблясь, вскарабкался на плечо по его измятому и забрызганному грязью с кровью рукаву. Уэйн снял крыса и взял двумя руками под передние лапки, положил на ладони и принялся, как часто делал, гладить упитанному Тоби живот и шкурку на щеках. Некоторое время крыс вертел головой, шевелил усами, показывая передние резцы и принюхивался, потом размяк и прикрыл глаза, получая удовольствие от массажа. Уэйн некоторое время механически гладил своего питомца, пустыми глазами глядя перед собой. Внезапно он почувствовал, как пульс его начал стремительно повышаться, словно он принял лошадиную дозу кофеина в таблетках. Сначала Уэйна тахикардия насторожила, но через минуту или две возникло чувство, что он проходит через некий невидимый портал. К переходу его подготовило странное ощущение антипода, мира вверх тормашками, в котором он пребывал. Еще через несколько минут в голове Уэйна зароились мысли, которые исходили словно бы не от него, а от некой сторонней сущности. Они давали ответы на мучавшие его вопросы. Ответы были жестоки, мрачны, сулили суровое самоиспытание, но в конечном итоге указывали ясный путь. Некоторое время Уэйн сидел и наблюдал, как кровь приливает к его лицу. Тоби, заметив, что ему перестали доставлять удовольствие, открыл блестящие глаза-бусины и вознамерился напомнить хозяину о его обязанностях передергиванием лопаток. Однако крупные руки Уэйна словно сами собой сжались вокруг мехового туловища, крыс не сразу сообразил, что происходит, начал недовольно выворачиваться, но человеческие пальцы сдавили его еще сильнее. Отчаянный писк Тоби огласил мастерскую, крыс вырывался несколько секунд, пока не хрустнули его ребра и позвоночник. Тело животного обмякло, а Уэйн продолжил сидеть, держа Тоби в сложенных лодочкой ладонях и прилагая титаническое усилие к тому, чтобы ничего не почувствовать по поводу произошедшего. Руки предательски то и дело начинали дрожать, стоило ему на секунду потерять концентрацию. Чтобы ничего не чувствовать, Уэйн был вынужден на пределе концентрации удерживать в голове образ некоего Черного Пустого Человека, не то демона, не то призрака, который способен впивать все, что встречается на его пути, оставаясь при том ненаполнимым. Только Черный Человек, которого Уэйн пытался сохранить в своем сознании, мог претендовать на имя Минотавра. Уэйн был слишком набит самим собой, всю жизнь в нем не хватало места для Минотавра, только для его атрибутики, да и она оставалась внешней шелухой. Теперь Уэйн имел только один выход: либо он прямо сейчас прозревает и находит способ удержать эту сущность внутри себя, которая, как он четко сознавал, могла стать передаточным звеном между отмирающим Уэйном Мюрреем и подземным богом, либо он должен собственноручно уничтожить Уэйна Мюррея. Черный Человек дал ему понять совершенно недвусмысленно, что пребывать в одном теле или даже рядом с Уэйном он не потерпит. Черный Человек либо заставит его убить себя, либо Уэйн по собственной воле обязан совершить жертвоприношение. И должен он это сделать не как Авраам, обливаясь слезами, а с полной властью над всем своим человеческим существом. Человеческое существо по имени Уэйн Мюррей должно быть предано огню либо физически, либо духовно. Первый шаг он уже сделал. Понимание неизбежности следующего шага родилось в его сознании из пустоты Черного Человека. Уэйн встал со стула, положил сломанную крысу обратно в клетку и отправился в прихожую, где снял с крючка двойной поводок. Собаки заволновались и вскочили с лежанок, а Уэйн с холодностью отметил, что по-прежнему не может вспомнить, как их зовут. До этого вечера он бы был в панике, перебирал бы прочие провалы в памяти и отыскивал экстренные нейропсихиатрические службы в «Виртуалити». Но теперь он ощущал, что состояние его тела и мозга не имеет значения. Возможно, то, что он забыл, является сигналом: он правильно понял указания, путь к его спасению и обретению истинной сущности был найден. Под утро Уэйн снова открыл дверь своей квартиры, вошел, повесил на крючок двойной собачий поводок, снял испачканные в земле резиновые сапоги и отнес их в ванную. В квартире висела непривычная, тишина, словно он не поднялся на третий этаж, а спустился в подвал. Тело Уэйна пребывало в странном расслаблении, которое не давало отдыха, а лишь постепенно изматывало. Он уже, как минимум, час не мог сосредоточиться и снова почувствовать Черного Человека, чтобы удостовериться в его одобрении действий, предпринятых Уэйном ради требуемой трансформации и искупления вины. Правильно ли Уэйн понял, что ему нужно было ехать в Бруэрн, куда он впервые затащил Йорна Аланда? Правильно ли он понял, что от него требовалось совершить жертвоприношение на поле, где он оставил Йорна Аланда трезветь, в то время как должен был его убить? В ушах все еще стоял отчаянный визг и собачье тявканье. После всех физических испытаний, выпавших на долю Уэйна в эту ночь, он откуда-то черпал силы, чтобы задушить овчарок гарротой одну за одной. Порезал руку леской в первую попытку, отвлекшись на переполненный смертельным ужасом взгляд собаки, привязанной к дереву и наблюдавшей, как Хозяин убивает ее товарку. Отвлекшись, немедля потерял в сознании Черного Человека, и тот его наказал за оплошность. Потом он подошел ко второй собаке и не увидел в выражении морды ничего, кроме смутного звериного страха и непонимания – тех самых сумерек звериного сознания, в которых блуждает животное, лишь реагируя на стимулы, но не проникая в истинные смыслы собственного бытия. Генмод бы сообразил, что происходит, но не каждый стал бы защищаться. Обыкновенная собака верила хозяину до конца, и если бы Уэйн ее придушил, а потом отпустил, то она бы не перестала признавать его хозяином и беспрекословно слушаться. Даже если бы он стал избивать свою собаку каждый день, она бы погрузилась в состояние ПТСР и депрессии, сидела бы в углу, дрожа, но не догадалась бы сбежать, куда глаза глядят, на прогулке. Когда-то Уэйн искал себе друзей среди животных, повторяя за соцсетями глупую мантру про их «безусловную любовь», однако в эту ночь ему вдруг открылась простая и очевидная истина: никакой безусловной любви к человеку у животных нет, есть только отсутствие понятийного аппарата, неспособность делать логические умозаключения и элементарные прогнозы на основании даже самых вопиющих фактов. Уэйна наполнял давящий вакуум. Ему казалось, что он опять растерял Черного Человека внутри себя, но надеялся, что этот провал временный. У него не было опыта подобных состояний, он не знал, как сосредоточиться на достаточно долгое время и удержать себя в зазеркалье – так он решил назвать ментальное пространство, в котором совершил жертвоприношение. Тем не менее, Уэйн твердо вознамерился преодолеть свое невежество и научиться восстанавливать контакт с этой сущностью, когда возникнет необходимость. Он не испытал эйфории, радости, не упивался тем, что совершил, тем более его не радовало понимание, что в один прекрасный момент придется объяснить исчезновение собак контрольным службам. Но мысль о бюрократическом надзоре за благополучием домашних животных казалась ему в данный момент чрезвычайно мелочной и пошлой. Он что-нибудь придумает. Завтра или послезавтра, но не сейчас. Сейчас он старался понять, как должен выглядеть следующий шаг. Правильно ли его представление, что Йорн Аланд обязан понести наказание, но не будет убит руками Минотавра? Когда видение родилось у него в голове, исходило ли оно от мелкой душонки Уэйна Мюррея, которому хотелось пофлексить мускулы изобретательности, или порождали его хтонические силы, воплощенные в Минотавре? Одно он понимал отчетливо: время игр Уэйна Мюррея закончилось. Уэйн Мюррей должен перестать цепляться за себя и уступить место Черному Человеку, посреднику Минотавра, который в свою очередь является представителем подземного бога, а подземный бог является частным случаем хтонических сил мира, в котором нет ни добра, ни зла, но лишь неразгаданные тайны. Все тайны мира сокрыты в человеческом подсознании, и Минотавр, и подземный бог и вся разрушительная энергия – все находится внутри мозга, но только человек является тем несчастным уродцем, у которого нет доступа к собственными системным настройкам. Так размышлял Уэйн, медитативно отмывая сапоги от налипшей на них Бруэрнской грязи.