Человек Кембриджский (Homo Cantabrigiensis)

После этого разговор уже не клеился. Оба служителя госорганов остро ощутили, какая пропасть их разделяет – личная, профессиональная, социальная и общечеловеческая. Уэйн думал о том, что если бы ему предложили выбрать из двух сверхспособностей – безнаказанно убивать кого вздумается, или влюблять в себя всех людей без исключения, – то он выбрал бы первое. В конце концов, хоть и говорят, будто человек не способен преуспеть в жизни и справиться с потрясениями в одиночку, Уэйн всегда справлялся. Ему просто не было дела до благ, которых приходится добиваться не иначе, как сообща. В свою маленькую игру выбора между суперсилами Уэйн играл, сколько себя помнил. Ответ, который он давал, служил лакмусовой бумажкой его текущего душевного состояния. С возрастом он все реже и реже зарился на покорение черствых человеческих сердец, ибо понял одно: люди не стоят его усилий. Если он все же склонялся в сторону всеобщего обожания, это значило, что Уэйн находился под коварным влиянием тщетных и лживых надежд, преходящих добрых чувств либо дешевых эмоциональных подачек, которые Уэйн нет-нет, да и получал от окружающих. Уэйну часто казалось, будто даже улыбаясь этикетной, ничего не значащей улыбкой, он отрывает часть собственной души. Чувство было сродни тому, которое он испытывал, столкнувшись с нищим попрошайкой возле магазина. Уэйн никогда не подавал, он даже не смотрел в сторону бомжа. Он не обеднел бы, отсыпав тому конфет или поделившись пирожком, но Уэйну было невыносимо представить, что нищий выбросит его подарки в урну, поскольку на самом деле подкарауливает гражданина с лишней банкой пива. Ну, или отдаст в лучшем случае конфеты какой-нибудь бомжихе за минет. Все существо Уэйна противилось тому, чтобы доброжелательство, чьи внешние проявления Уэйн выдаивал из своего организма с превеликим трудом, использовали вместо туалетной бумаги. Образно выражаясь, конечно. Покинув здание Бедфордской дорожной Гвардии, Уэйн сел в машину и некоторое время бездумно колесил по городу, без всякого толка растрачивая транспортные квоты. Уэйну хотелось убивать. Ему хотелось подкараулить ночью зама начальника и уволочь его в бункер, просверлить дыру ему в черепе – но не прецизионным инструментом робота для микрочипов, а столярной дрелью! Только бункер у Уэйна отняли… Еще ему хотелось до зуда в пальцах избить того, кто влез без спросу в его обиталище – в его жизнь, приватное пространство, приют для мыслей и чувств. Он ощущал себя раком-отшельником, у которого украли домик, – обнаженным и беззащитным. Все его нервы оголились, накачанные мышцы и крепкий, гладкий жир под его дубленой малочувствительной кожей потеряли защитные свойства. Уэйн сидел, сгорбившись, как креветка, за рулем и мечтал о том, чтобы кого-нибудь убить, но осознавал ежесекундно, что ни разу в жизни еще никого не убил. Бесспорно, он являлся причиной многих загадочных исчезновений молодых граждан, но по-настоящему, как воин, как палач, как Минотавр, он не оборвал ни одной жизни собственной рукой. Не смог. И что же это? Выходит, Уэйн был ряженым, и теперь его раздели, сорвали личину и выгнали на холод голого? Йорн Аланд был прав и нечеловечески проницателен! Уэйну хотелось выть, рычать и барабанить кулаками по рулю от мысли, что Йорну Аланду, упоротому в хлам сопляку, хватило одного его психопатского взгляда, чтобы угадать в Уэйне самозванца. Выходит, Уэйн ничего не мог довести до совершенства, до завершения – до конца. Даже после многих десятилетий кропотливой работы, вскармливания истинной сущности, едва остался лишь один шаг до победы и до темного просветления, как взгляда настоящего убийцы оказалось достаточно, чтобы сорвать покровы с Уэйна. Вот уж верно: сколько бы личинка ручейника не упражнялась в инженерном искусстве, строя свой домик, никогда ей не потягаться с механической и неосознанной, жесткой мощью скорпиона. Даже если ей подсунуть драгоценные материалы, как в эксперименте художника Юбера Дюпра. И скорпион, и ручейник – хищники, но хищник хищнику рознь, знаете ли. Как бы не убеждал себя Уэйн, что успех – это на 99% упорный труд, и лишь на 1% – природный талант, появление в пределах видимости природного таланта словно бы опаляло пространство вокруг печным жаром. Адским жаром в случае Йорна Аланда. Йорн Аланд был красив, а по мнению Уэйна, любое качество, оплодотворенное истинным эстетическим совершенством, возносилось на недосягаемую высоту. Душа? Личность? К черту душу и личность, никому не нужны души и личности, ибо все, на что падает взгляд человека лишь разжигает его отвращение или желание. Умом можно сколь угодно превозносить ручейника, природного архитектора, искусно прячущего уязвимое тело в трубку из склеенных шелком бусин, бисерин и кусочков фольги. Но священный трепет охватывает от вида безыскусного скорпиона – не дадут соврать древние народы. А Йорн Аланд был красив несмотря на то, что в нем сидело неизъяснимое звериное уродство. И о, нет! не в душе было дело, плевать на его душу, никакого дела Уэйну не было до его души, окажись она четырежды сатанинской или десять раз святой. В нем сквозило органическое, животное совершенство, совершенство бородавочника, гиены, кашалота, морского ежа или пиявки. Еще чуть-чуть, и его нос был бы слишком длинным, лицо – слишком узким и треугольным, еще немного, и губы слишком распустились бы жеманными и капризными лепестками, а если бы подростковые гормоны чуть переусердствовали, стимулировав дальнейший рост костей и хрящей, то к концу пубертата вышла бы отменно противная рожа. Но и тут естество Йорна Аланда остановилось вовремя, в точке равновесия на пути к безобразию – как раз в тот момент, который сделал его совершенным животным. И все это не извне, а изнутри, без участия сознания, без вмешательства культуры и труда, без целеполагания. Что может быть прекраснее и приводит в больший трепет, нежели совершенство без плана? Без намерения сделаться совершенством. Насколько изящнее, воздушнее, артистичнее бывает случайная клякса, по сравнению с кропотливо построенным рисунком, в котором синтезированы классические законы перспективы, композиции, драматургии, современного вкуса – то есть, все убогие попытки человеческого мозга систематизировать и подчинить непознаваемую красоту физического мира. Уэйн всегда опасался, что ради выживания сделал из себя человека-схему, инженерную разработку для исполнения бытовых задач. Когда-то функция была предельно проста: продолжить идти по жизненному пути, по одному шажку, заставляя себя переставлять поочередно ноги, раз-два, раз-два. Потом функция усложнилась до получения некоего удовольствия от процесса. Но с тех пор, как Уэйн увидел Йорна Аланда словно бы танцующим по крови и грязи, разрывающим человеческую плоть, ломающим позвонки, но сохранившим во взгляде и осанке звериную беспорочность, которая не поддавалась никакому объяснению, Уэйн чувствовал себя очень скверно. Примиряло Уэйна с Йорном Аландом только одно: он был смертен, как любое животное. И ручейник смертен, и скорпион. В ручейнике интересно еще то, рассуждал Уэйн, что он живет свою лучшую, изобретательную и долгую жизнь, пока остается личинкой. Имаго, то есть взрослые, готовые к спариванию, особи, вылезают из куколок и массово испускают свои маленькие членистоногие души через несколько дней, обеспечив продолжение рода. Иногда в минуту уединения Уэйн допрашивал себя: а не застрял ли он в детстве за сооружением собственных домиков из бусин и отказавшись от любых привязанностей? Тогда он вспоминал о неотенических личинках типа аксолотля или о голых землекопах – о животных удивительных и чрезвычайно полезных в лабораторных исследованиях. Очевидно, природа не гнушалась включать в эволюционный процесс полезные свойства незрелых организмов. Неожиданно, словно теплый луч солнца в просвете между серыми облаками, Уэйна озарила добрая мысль: может, он был именно таким животным, которому полезнее всего его несовершенство и незаконченность? Может, именно в том, чтобы их использовать для выживания, состоял его гений? Уэйн немного успокоился и сел за рулем прямо. Постарался дышать ровно и размеренно, чувствуя, как насмешливый призрак зверя-Аланда растворяется и более не будоражит его сознание, словно лихорадочная галлюцинация. Ужас собственной ничтожности тоже начал понемногу отступать. Может быть, единственное, чего не хватало Уэйну, – это малой толики… как это называется? Уэйн где-то встречал лаконичное и столь много в себя вместившее латинское выражение… Amor fati! Любви к своей судьбе и ее принятия. Уэйн мысленно надавал себе несколько заботливых пощечин, как человеку, ненадолго потерявшему сознание. Вместо того, чтобы разбирать на составляющие Йорна Аланда, надо было поговорить с ребятами из кинологического отряда в отделе особо тяжких. Раз уж нет информации про вызов на опознание, можно хотя бы выспросить подробности про бункер. Еще бы, конечно, от свидетеля избавиться, но обдумывание столь опасной операции стоило отложить. Говорили, что парень в тяжелом состоянии, может, еще сам помрет. А пока Уэйну следовало вместо подозрительной активности в форме бесцельного катания на машине, вернуться к своим рутинным делам, чтобы отвлечься и не привлекать внимания. Если Уэйна разрабатывали, то было бы весьма странно вдруг забить, к примеру, на ежегодную выставку, к которой он готовился восемь месяцев. Лучше всего, как ни в чем не бывало, возвратиться к работе и через три дня быть, как хороший мальчик, на открытии в Или. *** – Christine, the strawberry girl, Christine, banana split lady… Christine, the strawberry girl, Christine sees her faces unfurl… – зычно пропел Йорн, заставляя прохожих на Маркет Сквер оборачиваться. Та, к которой был обращен его призыв, тоже обернулась и остановилась, укоризненно поджала губы, но жесты и взгляд ее говорили, что прогонять Йорна она не собирается. Пока. – Никогда не любила эту песню, – сказала Кристина спокойно и чуть улыбнулась, когда Йорн подбежал к ней. – Почему? – спросил он вместо приветствия и отточенным движением поцеловал девушку в щеку, не дожидаясь приглашения. Заодно Йорн внимательно посмотрел в ее правый глаз, который в последний раз видел подбитым. Синяк почти совсем пропал, и Йорну было стыдно подсчитывать, сколько времени они не виделись, поссорившись в предыдущую встречу. И еще какое-то мерзкое чувство было от осознания, что он практически не думал о Кристине. И не потому, что Крис была ему безразлична. Она была, словно Джон и Элис или Брайан – важный, нужный, приятный фон, почва под ногами – нет, не грязь, а именно почва! В конце концов, когда Йорн погружался в себя на Тибете, семья не получала от него вестей три месяца. Потом он вернулся и снова был любящим, уважительным сыном, для которого, правда, мнение семьи – не более, чем консультативный орган. Впрочем, Кристина сама его выгнала вместе с Энтоном. Он нисколько не обиделся, но на некоторое время почти забыл про ее существование. – В этой песне очень много затаенной экзистенциальной тоски, – ответила Крис. Чуть поколебавшись, она тоже поцеловала ракшаса. Ее губы едва заметно дрогнули. Впрочем, может, Йорну лишь показалось. – Все-таки, я пока не «дезинтегрирую», не дождетесь, – прибавила она с вежливым сарказмом, словно не хотела Йорна задеть, но не зацепить хотя бы чуть-чуть не могла. – Это просто песня, – улыбнулся Йорн. – Ты красиво выглядишь. Ярко, – прибавил он и обвел взглядом ее огненно-рыжие волосы, губы с яркой помадой и алый весенний тренч. – Брайан в таких случаях говорит: «Иди ко мне, ягодка!» – Йорн, почему ты, когда говоришь пошлости, всегда ссылаешься на авторитет Брайана? – улыбнулась Крис. – Берегу тебя, дорогая, потому что, если я начну говорить пошлости от своего лица… – Йорн с комической многозначительностью не договорил фразу и хитро посмотрел на девушку. – А мне кажется, ты сам не умеешь, – в ее глазах играло странное выражение, которое можно было назвать и теплым, и холодным одновременно. – Кристина, я понимаю, что я тебя расстроил в прошлый раз, но вот так сразу бросать в лицо перчатку и вызывать на дуэль пошлостей – это жестокий удар. – Ну, хорошо, можешь откупиться стихами. – Не искушай меня! Ты этого не хочешь. – Нет, хочу. – Нет не хочешь. – Вот только не надо кокетничать. – Это я-то кокетничаю? – А кто же? – Тебе как, на ушко или на всю площадь прогорланить? – А вот теперь ты меня не искушай, – иронично, но тепло улыбнулась Крис. –… Газелью наготу к себе прижала грубо, Слонихой на спину упала и лежит, Любуется собой, смеется белозубо Закланнице, чья плоть испуганно дрожит… – Йорн! Какой… кхм… нетривиальный, мягко выражаясь, выбор! – Ты сама этого хотела! Там еще продолжение есть: …А между бедрами, под приоткрытой кожей, Где чаща черная таинственно густа, Светлеет розовый, на перламутр похожий, Ненасытимый зев причудливого рта… – Йорн, я всегда хотела спросить: ты такое специально заучиваешь? – Нет, я такое случайно запоминаю. Глаз, так сказать, зацепился. – За густую чащу? – У monsieur Малларме глаз в ней явно запутался – в густой чаще. А я просто мимо проходил. – Мимо чащи? – Мимо томика Малларме, – черные ресницы Йорна затрепетали, как крылья крапивницы, и с таким же, надо отметить, едва уловимым шуршанием. Конечно же он кокетничал. И знал, что Кристине это нравится. А также знал, что Кристина знает, что он знает. – После этого поэтического излияния готова ли ты, чтобы я за тобой увязался, куда бы ты ни шла? – Мне кажется, тебе не понравится место, куда я иду, – таинственно повела тонко выщипанной бровью Кристина. Наверное, в качестве следующего пасса, от Йорна требовалось остроумное предположение. – В прокуратуру? – спросил он. – Хм… интересно, насколько точно игра в ассоциации может диагностировать текущее состояние пациента? – Кристина чуть нахмурилась и со всею внимательностью заглянула в серые глаза пациента – в них отражалась только голубизна весеннего неба и какие-то тайные, неразгадываемые смыслы. – Жажду подробностей. – Обещаю, что расскажу таких подробностей, что они скрасят путь в любое самое неприятное место. – Договорились. Тогда я не скажу, куда мы едем, а ты рассказывай. Но учти: если твоего рассказа не хватит до самого места назначения, то я тебя брошу на дороге. – Вариация на тему «Тысячи и одной ночи»? – Йорн осклабил клыки со смехом. – А если я поставлю условие, что мы будем путешествовать до той поры, пока мой фонтан не иссякнет? – Йорис, сегодня ты не в том положении, чтобы ставить условия. – Хорошо, молчу, госпожа, – с комической покорностью ракшас опустил глаза. – Нет, будь любезен, не молчи, а начинай меня услаждать рассказом, – она повесила на плечо маленькую сумочку, которую держала в руках, и тронулась снова через площадь. – Так нет же повести печальнее на свете… – Йорн поспешил за ней следом. Пока шли на Кембридж Стэйшн, Йорн со значительными купюрами поведал о своей истории знакомства с господином Флоком. Потом Кристина пригласила его на поезд в направлении Или, и Йорн уже в красочных подробностях описал злополучный вечер в Аббатстве Эбингдон. Крис с большим интересом расспрашивала про посланника из Айрон Маунтин. Ее интересовали манеры, стиль одежды и даже выговор высокопоставленного господина. – ...It's a Barnum and Bailey world… – пропел Йорн, когда Крис удивилась роскошеству системных подарков, привезенных на вечеринку, а потом пришла в ужас от того, что эти подарки в себе таили. –… Just as phony as it can be… But it wouldn't be make-believe, if you believe in me… – Хочу заметить, что цель поездки тоже отчасти связана с Барнумом и Бейли, – осторожно намекнула Кристина. – Я умру от любопытства! – Надеюсь, от одного имени Бейли тебя не коробит… – Мне кажется, он выступил в роде эдакого Эйхмана, впрочем, это не значит, что его не надо подвесить за яйца. На станции Или минутах в пятнадцати езды от Кембриджа, Кристина взяла Йорна за руку и повела по старинным улочкам еще одного средневекового комьюнити, выросшего вокруг церковной институции – собора Или. Пожалуй, именно от подобных тихих местечек Йорна после инцидента с «Черным Лебедем» коробило больше, чем от почти улетучившегося из памяти неизвестного господина в дорогом костюме. Йорн усердно отрабатывал свою привилегию услаждать все еще чуть-чуть обиженную на него Кристину рассказом о приключениях Нино Кохиани, которую он встретил случайно в Лондоне. Кристина была поражена. – Господи, какой ужас! – то и дело повторяла она. – Может быть, ей какая-то помощь требуется? – Я предлагал рискнуть и обратиться к отцу, но она напрочь отказывается, говорит, что легко отделалась. – Я думала, что у нас в Кембридже относительно спокойно, а тут прямо в лаборатории… уму непостижимо! И вот, когда Йорн завершал веселый рассказ о том, как послал в своих мыслях куда подальше специалиста в криминологической лаборатории, а тот его мысли прочитал, Кристина остановилась возле небольшого современного здания, которое казалось уменьшенной копией какого-то крупного выставочного павильона. Несколько электронных афиш при входе приветствовали прохожих и приглашали посетить ежегодную выставку Клуба Анатомической Препарации и Консервирования Тел. – Упс… – только и смог сказать Йорн.