Человек Кембриджский (Homo Cantabrigiensis)

Нино подумала, что последний раз так плакала, когда умерла бабушка Элене – она умерла с тихой улыбкой на устах, сложив морщинистые руки на груди, почти как святая угодница. Про нее хотелось даже говорить «преставилась». Поэтому Нино, да и вся остальная семья, плакали как-то по-особенному, как бы это назвать? Просветленно, что ли. Слезы были словно летний дождь за окном, под который хорошо думается о самом важном в этом мире – о каплях, барабанящих по крыше и о мокрых листьях алычи в саду. Слезы расставания, прощания, тихой грусти оттого, что отпускаешь дорогого человека в путь, который он должен пройти без помощников, без сопровождающих. Это были совсем не те разъедающие душу злые слезы, которые Нино лила, провалив экзамен по гистологии или когда бросил первый парень, уж точно не беспомощная истерика в ванной общежития Сэйнт Джонс, после многочасового разбирательства по вопросу краденых церебральных микрочипов. Нино редко плакала, с детства приучила себя быть сильной, ответственной и энергичной, ей некогда было раскисать. Поэтому каждый раз, когда позволяла другой части своей натуры взять контроль, поддаться слабости, Нино в деталях запоминала, какие слезы проливала, и какой след, какие разводы на изменчивом песке души они оставляли.   Когда Йорн поймал ее возле Управления, у Нино возникла престранная мысль: лучше пускай он убьет, чем затаскают по инстанциям и, возможно, отправят в колонию органы системного правопорядка. В ее голове поначалу продолжал еще кричать противный голосок, вживленный в мозг каждого гражданина, повторявший, словно лозунги на демонстрации: сотрудничество со следствием дает послабление, vigilance report – это не право, а обязанность гражданина, тебя приговорят к пожизненному, если вскроется, что ты покрывала Аланда. Но теперь голосок вдруг пропал, словно прихлопнутый комар. Пропал и дергающийся от ударов Эзра Маршал, и пластичный демон, пропоровший своим невидимым кинжалом саму ткань ее мировоззрения. Нино словно смыло наводнением, как если бы Темза вышла из берегов и унесла прочь, прокатила ее по улицам Лондона, вышвырнула на сушу, и теперь Нино, оглядываясь на страшные разрушения вокруг, цеплялась за спасительный сук дерева и не переставала плакать оттого, что все так плохо и в то же время хорошо.   – Он тебя сильно помял? – услышала Нино смягчившийся голос ракшаса. Йорн уже не держал ее той железной хваткой, которая на набережной привела Нино в смертельный ужас, напрочь лишила воли к сопротивлению и на долю мгновения заставила подумать: каково это – оказаться под ним, под его крепким, «диким» телом, способным раздавить, как гусеницу?   Сейчас ракшас ее мягко обнимал, может быть, по-дружески, может быть просто ради приличия – Нино не могла разгадать, что он чувствует. Она подняла заплаканные глаза на химеру. Йорн, казалось, возвышался над ней, словно валун или дерево. Его глаза смотрели спокойно, смутно вопросительно, жгучая искра гнева и враждебности совершенно затухла. А, может, она только привиделась Нино? Может, ее и не было там вовсе? И не было ее даже в ночь растерзания злосчастного гвардейца? Взгляд ракшаса приковывал к себе, гипнотизировал, даже голова начала чуть-чуть кружиться. Все потому, что при такой проницающей силе, взгляд не был ни злым, ни добрым – Нино обратила на это внимание с самой их первой встречи. Как так может быть? Обычно, когда в глазах «ни то, ни се», то и начинка у человека оказывается соответствующая – никакая, блеклая. У Йорна все было наоборот: странная беспристрастность, которая читалась в его взоре, когда он смотрел на людей, казалась выражением не равнодушия, а тайной гармонии. Лицо химеры обладало приятной выразительностью, несмотря на скованность мимики, вызванную, вероятно, искусственным эпидермисом, но выражения эмоций бежали по нему, словно рябь по воде. Они не затрагивали глубину, были отчасти выученными реакциями на переживания окружающих, отчасти игрой общего спектакля и мимикрией под человеческую среду. Но если наблюдать за ракшасом с той внимательностью, с которой за ним наблюдала Нино, то невольно возникало желание пересмотреть собственные душевные порывы и усомниться в их спонтанности.   Но что лежало под поверхностью? Эта глубина не была затронута или поколеблена, даже когда Йорн, чтобы остановить Нино, готов был пойти на кровопролитие прямо возле Управления Криминального Контроля, и, наверняка, когда он, словно адская швейная машина, строчил тело гвардейца ножом. «Пустой человек», «душевная пустота», «черная дыра вместо сердца» – Нино привыкла считать, что это самое страшное и отвратительное, во что может сформироваться личность. Душа должна быть наполнена, сердце гореть, чувства доставать до самых его глубин, прорастать в каждую клетку. Внутренняя жизнь – это тропический сад, его пышное цветение надо в себе культивировать, иначе человек пуст и жизнь его бессмысленна. Всё – в человеке, всё для человека... Существует только человек, все же остальное – дело его рук и его мозга… «Человек – это звучит гордо!» – иногда с юмором, а иногда с иронией повторяла бабушка, сыпя цитатами из старых кинофильмов. Система говорила, что «человек» сам по себе звучать гордо не может, «необработанный», некультивированный человек – это обезьяна с гранатой. Однако человеку дано от Природы бороться и трудиться, чтобы стать Ее со-творцом, а для этого ему необходимы две вещи: усердно изучать естественные науки и бесшовно встроиться в отлаженный общественный механизм Системы. Чтобы не было между ним и обществом никаких зазоров, люфтов и пустот, в которые непременно запустит свои гифы моральная гниль…   И вот Нино смотрела в глаза ракшаса и видела… пустоту. Но пустоту совершенно иного свойства. Из нее в любой момент могло возникнуть все, что угодно, от кварка до вселенной. В ней любые события, поступки и выборы свободной человеческой воли превращаются в великую сеть причинно-следственных связей, где нет разделения на «добро» и «зло». Может, это была мыслящая пустота, которая не бежит от страдания, а постигает его смысл? Сад ракшаса был садом камней. И первое сомнение, которое поселяла в душе прогулка по этому саду, было о смысле существования. Заключен ли он в поиске счастья? И в чем он заключен, если не в поиске, и чего, если не счастья?   В ракшасе все естество как будто бы остановилось.   И чутко прислушалось.   И принюхалось, присмотрелось, растопырило вибриссы, включило рецепторы тепловой чувствительности, эхолокацию и электрический орган. И замерло, чтобы поток реальности мог свободно омывать это причудливое существо, собранное, внимательное, готовое в любой момент, словно отпущенная пружина, устремиться в сторону того, что важно, того, что сконцентрировало в себе наибольший смысл.   Нино проколола мысль, почему-то показавшаяся ей настолько ужасной, что захотелось снова поплакать, словно ребенок: если Йорн ее не убьет, и даже если не пошлет к черту после ее сегодняшнего поступка, Нино никогда его не поймет. Она даже не поймет почему, буде ракшас ее пошлет к черту. И если не пошлет, Нино тем более, не поймет…   – Йорн, скажи мне одну вещь, пожалуйста. Просто одну единственную вещь: что ты чувствовал, когда гвардейца… – спросила Нино, с трудом заставляя связки работать: шептать после столкновения с «роботокрадом» было труднее, чем говорить. – Ты мне даешь шанс сказать то, что ты хочешь услышать? – А что я хочу услышать? – То, что мне по-своему больно было это делать. Но это неправда, потому что для меня это не убийство. – А что? – обескураженно спросила Нино. – Убийство – это личное. – Разве это было не личное? Не из-за Кита? – Конечно из-за Кита, но с Китом я был не настолько близок, чтобы мне не спать ночами, пока он остается неотмщенным. – Боже… – произнесла Нино. Может, все, что она напридумывала про Йорна, было какой-то полувлюбленной ахинеей? – Есть люди настолько деструктивные, что... – Йорн пожал плечами. – А что я чувствовал? Что чувствует охотник, пристреливший медведя-шатуна? Ты знаешь, что такое медведь-шатун, Нино? – Конечно, это медведь, который проснулся среди зимы… – Нет, дорогая. Это несчастное, обреченное существо с гормональными нарушениями из-за недобранного летом жира, которое не в состоянии залечь в спячку. В мозгу у него полыхает неостывающий очаг возбуждения, и, обезумев от тщетных поисков пищи, медведь идет заниматься беспределом. До весны такие не доживают. Жаль, что природа изобилует самыми экзотическими формами страдания…– Йорн опять пожал плечами. – Уверен, что Эзра тоже страшно страдал при жизни, – Нино с удивлением поняла, что ракшас это говорит без тени иронии. – Человек, который сам не страдает, органически не способен сознательно причинять боль другим. Проклятые зеркальные нейроны – они не только, чтобы улыбаться в ответ на улыбку, но еще и свою кислую рожу передать ближнему эстафетой... Знаешь, что мне один приятель-сиделец рассказывал? – Нино скованно покачала головой, продолжая смотреть на химеру снизу вверх из своего корсета-панциря. Она подумала, что, наверняка, похожа сейчас на черепаху, на которую лениво положил лапищу тигр, и думает: покатать ее в пыли, почесать зубы о панцирь или методично выковырять мякоть? – Едет какой-нибудь мелкий офицеришка из системы «Паноптикума» в отпуск. От ведомства отправляют его на пару недель в Испанию из лагеря в каком-нибудь, скажем… Черт, как это место называется? Как этот, до Преемника… Владимир, кажется… не важно. Казалось бы, завидная привилегия. Но! Первую неделю он окружающих продолжает в штатном режиме ненавидеть, подозревать и презирать за хорошее настроение, приговаривает себе, мол, вас бы к нам на «курорт», посмотрел бы я, как бы вы повеселились. Вторую неделю он всех ненавидит, потому что отпуск заканчивается, и ехать ему обратно в холод к своим уголовникам. Если бы он весь плебейский контингент мог сделать уголовниками, ему было бы уютнее, поскольку в их окружении он имеет маленькую, но власть. К тому же уголовники ему хоть и ненавистны, но понятны… Я не собираюсь делать из охоты на медведей-шатунов карьеру, если ты это хотела услышать, – неожиданно перебил сам себя Йорн. – Но ведь и дилетантом тебя назвать язык не поворачивается, – преодолевая робость и страх снова разозлить не-человека, проговорила Нино.  – Я кое-что умею, – ответил ракшас, отворачиваясь и глядя на пруд. – Мне это необходимо было для выживания. – Хочешь, я прямо сейчас аннулирую танатограмму? – внезапно предложила Нино и подумала, что звучит это как-то сиротливо и убого. – Ты ее можешь в любой момент восстановить, – ответил Йорн, чуть дернув щекой в подобии улыбки. – Но возражать я не стану.   Конечно, Йорн был прав, но ничего другого для изъявления доброй воли Нино на ум не пришло. Ей нужно бы успокоиться, остудить голову, оценить, насколько можно верить речам этого существа – существа хитрого, коварного, холодного и видящего ее, кажется, насквозь. Но не оставляла Нино мысль, что она будет непроходимо тупа, если осудит это существо с человеческой точки зрения, с самой худшей точки зрения – гнусности и своекорыстия, которых в ракшасе не было вовсе. Хитрость его была без подлости, холодность без равнодушия или жестокости. Нино нутром, животной интуицией чувствовала, что Йорн – выживальщик на генетическом уровне. Только гоминид с непреодолимой волей к жизни мог уцелеть и оставить потомство в условиях, где обитал биоисходник Йорна Аланда. Йорн нес в себе эту неугасимую дикую искру. Нино, несмотря на непреходящий страх, казалось, будто она чувствует электрический заряд первобытности в его прикосновении. И, конечно, чтобы сохранить свою искру, Йорн был способен загасить чью-то чужую.   Нино представилось, как ракшас обсидиановыми пальцами с жемчужным шелковым отблеском прижимает фитиль свечки, и огонек под ними мгновенно умирает.   Это желание жить было выше его разума, выше человеческого закона, оно было настолько чистым, витальным, органическим что осуждать ракшаса было как-то… вульгарно, что ли. В чем-то это было бы отдаленно сродни средневековым судебным процессам над животными, с тою лишь разницей, что Йорн, в отличие от большинства людей, раздобыл уголовный кодекс и его прочитал.   По Аристотелю растительная душа, как Нино припоминала из курса истории медицины, отвечает за питание и размножение; животная душа, каковая имеется и у человека, – это способность к ощущению и восприятию. Но где лежала эта жажда жить в каждом животном и человеческом существе? Почему не только люди, но и звери, и даже растения, как индивидуально, так и на видовом уровне, отличаются друг от друга готовностью когтями, зубами и корнями прогрызать себе путь к существованию? И, самое удивительное, что эта жажда жить не имеет ничего общего со страхом смерти. Йорн был похож на бабушку Элене тем, что в нем нельзя было заподозрить этого страха. Наверняка он тоже мог испытать выброс адреналина в критической ситуации, но адреналин не доставал до чего-то незыблемого. Это рождало безотчетное чувство благоговейного трепета, как перед человеком, который вот прямо сейчас пьет у тебя за столом чай с пеламуши, а полчаса назад ходил под куполом по канату без страховки.   Нино открыла голографический экран на коммуникаторе, чтобы ракшас видел, что она делает, и, краснея, вошла в раздел чрезвычайных ситуаций. Когда она отдала команду отозвать танатограмму, «Виртуалити» задала несколько контрольных вопросов, в том числе и предпринимает ли пользователь действие добровольно или под давлением.   – Добровольно под давлением обстоятельств, – иронически прокомментировал Йорн. – На каждую голову давит столб воздуха весом в 270 кило, – с юмористической вескостью заметила Нино и даже подняла указательный палец. – В следующий раз, когда кто-то скажет, что жизнь потрепала его больше, чем тебя, предложи помериться атмосферными столбами, – Йорн оскалил клыки в улыбке, которую можно было принять за почти дружелюбную. – Ты так и не ответила на мой вопрос, – прибавил он, прищуриваясь, как кот. – Что тебе со мной делать? – Угу…– кивнул ракшас чуть рассеянно и полез в карман за сигаретами. – Наверное, жениться было бы… как это сказать… скоропалительно, – пошутила Нино. Йорн многозначительно хмыкнул, закуривая, покосился в ее сторону. – Положение о том, что муж и жена имеют право не свидетельствовать друг против друга, отменили лет эдак пятьдесят назад. А то, что я лишил тебя в определенном смысле девственности…– Нино почувствовала, что щеки ее заполыхали, наверняка, лицо зарделось совершенно неприлично, как фонарь… на улице Красных Фонарей. – Пожалуй, я готов разделить ответственность за то ментальное дитя, которое родится из нашего непредумышленного порочного союза. – Господи, боже мой… – Нино закрыла лицо рукой и не удержалась от нервного смеха. – Что? Я опять что-то не так сделал? – Ты просто… ужас какой-то…Йорн! – для усугубления неловкости, Нино услышала в своей интонации почти кокетливые ноты. Может, ракшас ее в самом деле гипнотизировал? – Ну, согласись, что союз-то, с какой стороны ни посмотри, порочный, – сказал Йорн, сжимая сигарету в зубах и одновременно затягиваясь. – Буду людям говорить, что мое нынешнее ментальное состояние – дитя порока. – И обязательно про атмосферный столб объясни, давит, мол, canaille, житья от него никакого нет. – Между нами проблема доверия, – продолжила Нино серьезно, и опять пошел по внутренностям холодок. – Я его подорвала в твоих глазах… – Жесточайшим образом, Нино, – уточнил Йорн. – Ты показал себя тоже с такой стороны, что… А твои… твоя семья знает? – Нет, – отрезал Йорн. Нино ощутила, как он физически напрягся. – А что бы они подумали, если бы узнали? – Я не могу за них ответить, но Эзру я бы им смог объяснить. В любом случае, как бы они ни отреагировали, это их выбор, я на него не влияю. Так же, как и на твой. – Я не хотела идти в КК, честно. Просто… я не знала, что мне делать. Я же не могла тебе позвонить и попросить объясниться. – Охотно верю, что не хотела, хотя на мои звонки ты вполне могла ответить. Тем не менее, ты пошла. Не будучи уверенной, что это сделал я, но зная, сколько людей пострадает. – Йорн, ты ведь тоже знаешь, что твоя семья пострадает, если тебя поймают. – Ну… отчасти ты права, но в твоем случае была стопроцентная гарантия, а в моем – лишь небольшой шанс, я работал тщательно. – Ты все равно прокололся. – Не хочу шутить по поводу того, что прямо сейчас наилучший момент исправиться, – невесело оскалился ракшас. – Вопрос, почему ты пошла в КК, совершенно не праздный. Я хочу понять, изменится ли что-то через день или через час, или в ту же секунду, как я отойду от тебя на пятьдесят метров. Изменится? – теперь он с разъедающей пристальностью смотрел Нино в глаза, улавливая малейшее колебание в каждом лицевом мускуле. – Йорн… – Так изменится? – Й… – Меня удовлетворит только один ответ, поэтому не надо набрасывать лишних слов. – Нет. – Почему? – Потому что я могу, пожалуй… – Пожалуй? – Я могу принять твои доводы. Йорн, черт возьми, я пару недель ходила гоголем, воображая, будто узнала о рапаксах то, что неизвестно даже профессиональным рапаксологам. Но рапаксологи меня быстро спустили с небес на землю. Мне заочно стыдно перед научным сообществом за наивность и самонадеянность дилетанта. Но я понимаю твои взгляды на произошедшее и твои резоны. – Рапаксологи ни хрена не знают о рапаксах, – неожиданно обрубил Йорн глухим голосом. – Так что побереги свой стыд для более достойных людей, Нино. Я понимаю, на что ты намекаешь: асоциальность, кровожадность и прочие перлы из учебников. Представь, что у тебя синдром запертого человека, и по какой-то причине с твоим мозгом не соединяется генератор речи. Как ты считаешь, кто-нибудь из людей смог бы понять, что ты за личность на основе мозговых сканов, электроэнцефалограмм и визуализаций воображаемых картинок? Смог бы кто-нибудь тебя полюбить, как друга, как женщину? С рапаксами та же ситуация: они – вещь в себе. Никто их не понимает. Даже я не понимаю рапакса в полной мере. Так что не знаю, что хуже: самонадеянность дилетанта или исследователя из «Нексуса». – А людей ты понимаешь? – С людьми пускай люди разбираются, – ответил Йорн и нервно выдохнул сигаретный дым. – Я, признаться, очень устал от людей и их заебов, прости мой французский.   На некоторое время повисла неловкая пауза. Нино вспомнился один довольно аутичный норвежский студент в Тбилиси, который сказал почему-то, что ему порядком надоели русские, хотя имел в виду местное население медицинского университета.   – Ты все еще ищешь того, кто тебя обрил? Есть зацепки? – спросила Нино, наконец. – Кое-какие есть. Пока тайна следствия. – А что ты будешь делать, если его найдешь? – Проведу воспитательную беседу. Что у вас, кстати, сперли из лаборатории? – Ты не поверишь: робот для установки церебральных микрочипов, – Нино увидела, как у ракшаса почему-то слегка расширились зрачки. – Это какая-то злая карма меня преследует с ними, сначала, чуть не посадили, теперь чуть не убили. – Карма не может быть ни злой, не доброй, – на автопилоте, рассеянно поправил Йорн. – Послушай, а можешь описать нападавшего? – Я бы его приняла издалека за начальника лаборатории, если бы не рабочая одежда, но охрана поговаривает, будто он был в спец-маскировке, успел пару раз переодеться в прыжке, пока находился в здании. А так… ну, крупный дядька, лет под пятьдесят, широкий, полный, но мне показалось, что он меня, как пушинку поднял и затащил в туалет. И двигался не как толстяк. Ужасно страшно, когда тебя за шею волокут, хотя, кажется, что я сначала вообще не испугалась.  Я потом еще носилась по этажам… – Лучше бы не носилась, – многозначительно хмыкнул Йорн. – Да, пожалуй, только больше испугалась. – Особых примет не заметила? –  Нет, но общий образ довольно запоминающийся. И глаза очень нехорошие, черные, но не восточные, как будто… как сказать… одержимость в них, что ли, – Нино было трудно выразить на английском, да и, пожалуй, на любом языке увиденный ею взгляд. У нее была лишь секунда, чтобы заглянуть словно бы в бесконечно длинный дымоход, и на другом конце, необозримо далеко, ей привиделось жерло адской печи. Вот такие глаза были под маской у нападавшего. – Очень странное совпадение. Зачем кому-то может понадобиться робот для церебральных микрочипов? – Мало ли… на компоненты оборудование иногда крадут, собирают что-то для своих целей. – Например? – Относительно стандартное применение, хотя это сложно и дорого, – анонимный вход в «Виртуалити». Сомневаюсь, что джентльмен будет у кого-то по-настоящему ковыряться в мозгах. – Упаси бог! Мне знаешь, что немного обидно: мне пришлось пройти столько проверок, столько инструктажа по безопасности, когда меня взяли в центр, у всех сотрудников разный уровень доступа, информации определенного рода не допросишься, такой ключ, сякой ключ плюс еще… прости теперь ты мой французский, «ебало-ключ», ради которого мужик секретаршу по всему зданию таскал… Что ты смеешься? Мы так это и называем… – Я смеюсь, потому что не вы фэйшал так называете, а воры, это их феня. – Ну все, я значит, соучастница…– сдержанно засмеялась Нино, удивляясь про себя тому, как этот интеллигентный и вкрадчивый мальчик получил запрещенные знания, то и дело проскакивавшие в разговоре. О поступках и говорить не приходится. Что за «сидельцы» ходили у него в знакомых? – Мне обидно, что если просто прийти и с ноги вломиться в университетскую лабораторию, то никому эти меры безопасности не помогут. – «Максимальная прозрачность» – это система, в первую очередь рассчитанная на ловлю мух, а не шершней, дорогая моя Нино. Селекционный отбор в некотором роде: кое-кто учится обходить, перелезать, просачиваться и подкапывать, остальные – заперты в курятнике. – Ты меня сейчас курицей назвал? – стараясь не обижаться, иронически переспросила Нино. – После всего, что ты сделала в последнее время, ты до сих пор считаешь себя курицей? – ракшас, подзадоривая, вздернул блеснувшую шелком бровь и довольно-таки обольстительно улыбнулся.   Обычно Нино терпеть не могла мужчин, которые кокетничают и строят очаровывающие гримаски с женщинами ради своих корыстных целей. Зачастую оба видят намерения друг друга насквозь, и все равно продолжают играть в полуфлирт, прикидываясь дурачками. Ракшасий вайб был совершенно иного свойства. Хотя у Йорна имелась вполне прозрачная корыстная цель с самого первого его знакомства с Нино, а нынче положение усугубилось до предела, он продолжал улыбаться Нино… искренне. У ракшаса не было двойного дна, камня за пазухой. Где-то в самой глубине, как Йорн сам признался, ему поистине ничего не было нужно. Нино улавливала это ощущением, интуицией, но разумом понять не могла. Чувство, которое она испытывала в присутствии Йорна, приводило в замешательство.   – Ну, спасибо за этот двусмысленный комплимент, – проговорила она, со смущенной ухмылкой. – Человек – создание неоднозначное, поэтому и комплиментов достоин двусмысленных, – Йорн оскалил клыки до самых десен. – Что ж… я полагаю, нам обратно тоже по пути? – Я подумывала купить себе в Вестфилде кофточку в качестве терапевтического средства, но, кажется, у меня переизбыток кофточек в организме, а новые не помогают. – Резистентность к кофточкам – это тревожный симптом. Не бережешь ты себя, Нино. – И не говори… Что ж, ты меня так ловко протащил по Вестминстеру, тащи дальше.   Йорн встал со скамейки и жестом предложил Нино взять его под руку.   – А можно я на танцевальном расстоянии? – ухмыльнулась она, борясь в некотором смысле как с соблазном, так и с душевной травмой, которую нанесло лобовое столкновение с ракшасом меньше часа назад. – Зависит от танца, – улыбнулся Йорн в ответ. – У нас с тобой социальные танцы. – Черт, хорошо, что я тебя перехватил. – В каком смысле? – Ты мне нравишься, вопреки всему. Продолжение следует