Человек Кембриджский (Homo Cantabrigiensis)

В детстве Уэйну нравились лошади. Платонически. Он прочитал про них довольно много литературы, любил собирать физические картинки, наподобие старых бумажных альбомов, и, конечно же заполнил рисунками не один скетчбук. Временами он подумывал о том, чтобы пойти учиться на ветеринара, а в иные моменты безуспешно уговаривал родителей найти деньги на конноспортивный клуб. Когда его спрашивали, Уэйн с гордостью сообщал, что его любимое животное – лошадь. Он и Минотауросу это в анкете написал. Что за глупость – любить абстрактное животное? Уэйн обнаружил, что его любовь к лошадям исчезла, в тот же день, когда он очнулся после недельной комы, которая последовала… ну, вы поняли. Уэйн даже в мыслях не мог произнести это слово. В его голове звучали сочетания, вроде «после гаража» или «в свете известных событий», но не слово, которое четко называло то, что он сделал. Уэйн вообще очнулся другим человеком. Долгое время ему казалось, что внутри у него все умерло, и врачи вернули к жизни какого-то зомби. Возникала даже несколько раз безумная идея попросить сделать рентген грудной клетки и брюшной полости, чтобы посмотреть, все ли у него на месте: Уэйна не покидало чувство, что он набит пропитанными формалином мотками шерсти и ветошью. Более того, ему казалось, что благодаря изъятию внутренних органов, выскабливанию и просушке кожи изнутри, он стал, если не бессмертным, то, по меньшей мере, гораздо более долговечным. Конечно, у него оставался еще самый водянистый орган – мозг. Но он теперь был связан только с мускулами, которые тоже представлялись Уэйну высушенными и жесткими, как вяленое мясо, канатами. Его мозг работал по-другому, не привязанный к наполняющей тело скользкой массе – отключенный от желеобразной печени, оторванный от похожих на выпотрошенных кальмаров легких, разъединенный с набитым нечистотами кишечником. Уэйн всегда припоминал, что, едва завелось внутри это странное чувство, он довольно быстро похудел. И перестал любить лошадей. С глаз Уэйна спала какая-то пелена. Да, лошади довольно красивы, но воспринимать их, как волшебство? Как символ другой жизни, которой хотелось бы жить Уэйну? Как друга, которого у него никогда не было? Как тотемное животное? Уэйн со стыдом упрекал себя за то, что в шестнадцать лет все еще занимался побегом от реальности, рисуя и рассматривая изображения домашней скотины. Он вдруг объективно взглянул на символ своей самой яркой и одновременно наиболее размытой детской мечты: в реальности лошадь – это довольно опасное, непредсказуемое, нервное и пугливое, подчиненное законам стадной иерархии и не самое интеллектуальное из существ. Уэйну понадобился не один год изучения самого себя, чтобы найти свое настоящее тотемное животное, которое отражало бы правду во всем ее ужасе и великолепии. Ему предстояло найти зверя, свободного от привязанностей, не испытывающего угрызений совести, не знакомого с зовом долга, лишенного как доброты, так и злобы, не ведающего отвращения. Это было бы существо, во всем подобное темному двойнику человека. Оно процветало на том, что общество спустило в канализацию, жирело на его отбросах, шло по следам его воин и массовых казней, грелось у костра рядом с теми, кто опустился на самое дно. С виду неразумное, оно выказывало чудеса приспособляемости, заставляя человека осознать, насколько он гол и беззащитен перед стихиями без технологий. Существование этого животного сведено к необходимой минимальной правде любой жизни: питание, дефекация, борьба с хищниками, произведение на свет и защита потомства. Однако азбуку выживания оно выучило наизусть не мозговой корой, ненадежной и уязвимой, а каждой клеткой. Память выбита в его ДНК миллионами лет практики, и каждая особь способна дописывать в азбуку свои жизненные истории, тайны ядов и ловушек, карты канализационных коммуникаций и подвальных этажей, секреты охотников и уловки добычи. Это должно быть животное, которое будет наводить ужас, хоть и не отличается ни физической мощью, ни опасным вооружением. Оно запросто превратит в ничто павшего великана, воспользовавшись его слабостью. Лишь окончательно приняв того нового себя, который вышел из глубин бессознательного и вернулся «после гаража» в поломанное тело, Уэйн понял, что животным, о котором он смутно мечтал в своих кошмарах, является Ratuus norvegicus. Серая крыса-пасюк. По научно-популярной литературе (а Уэйн другой не читал) гуляло утверждение, будто все самое важное в психологии человека, за исключением вопросов, требующих влияния общества и языка, можно изучить на модели крысы в лабиринте. Крыса – это человек, освобожденный от культурных влияний, это осадок, который останется на дне душевного сосуда, если из психики выпарить всю возвышенную ерунду, которую человек сам о себе придумал. Крыса есть живое воплощение фундаментальных законов поведения, интеллекта и мотивации. Изучив их, можно понять и глубинную сущность человеческой природы, а она лежит совсем не там, где ее принято искать. Крыса есть истинный Минотавр. Уэйн пришел к выводу, что суперсила, которая больше всего восхищает его в грызуне, – это небрезгливость, полное отсутствие понятия об отвращении. Крыса использует для выживания все, что повстречается на ее пути, любое вещество, если ее не убьет, пойдет в пищу. Крыса съест живого заживо, и не пренебрежет скелетом, на котором почти не осталось плоти, кроме почерневших под дождями осклизлых ошметков. Она сожрет с одинаковым деловитым удовольствием мыло, столярный клей, парафиновые свечи, книгу или младенца, оставленного без присмотра. Бывало, что полчища крыс уничтожали кожаную амуницию, лошадиные сбруи и седла, чем обращали в бегство человеческие армии. Если приставить клетку с крысами к животу, или спине человека, а потом поднести к ней огня, то крысы с легкостью прогрызут дыру в теле, чтобы спастись от жара. Если человека связать и засунуть его лицо в клетку с голодными крысами, то они сожрут лицо, невзирая на вопли и отчаянные попытки несчастного их отогнать. Интересно, смогли бы они потом пролезть в черепную коробку и добраться до мозга, когда затылочное отверстие еще заткнуто позвоночником? Уэйн где-то прочитал, что индуистский слоноголовый бог Ганеша путешествует, влекомый упряжкой крыс, и считается божеством-устранителем преград. Крыса, чьи зубы растут постоянно, вынуждена грызть, скоблить, проделывать дыры – иногда даже в бетоне. Вечный смутный зуд, который был знаком Уэйну, постоянно свербел на кончиках крысиных резцов и требовал разрушения, производимого под покровом темноты. Способность крысы питаться чем угодно, выживать среди отбросов и дерьма, которая большинству представителей человеческой расы кажется отвратительной нечистоплотностью и достойной презрения неразборчивостью, Уэйну виделась как радикальное принятие всего, что есть в природе, в мире и в себе самом, бунт против стыда, повержение табу и бесстрашное выступление навстречу неизбежному. В отличие от лошадей, крысы не издыхают от малейшего дисбаланса в еде, физических нагрузках и климате; в отличие от людей, крысы не сортируют оттенки добра и зла и не тратят когнитивный ресурс на заблуждения о природе наиболее сокровенных желаний: жрать, убивать соперников и трахаться. А еще Уэйн думал, что тотемным животным человечества должна быть именно крыса – белая лабораторная крыса линии Wistar, которая в двадцатом веке сделала людей теми, кем они являлись в веке двадцать первом. Сам термин «модельный организм» говорил о том, что вольно или невольно люди надеялись увидеть себя в крысе. Даже центральная идея Системного проекта «Контролируемого упадка» если не научными, то культурными корнями своими уходила туда, в 1970-е, в комиксы о пропитанных миазмами криминального безумия мегаполисах и в захватившие умы широкой публики эксперименты Кэлхуна. Ужасы «мышиного рая» намертво въелись в сознание целого поколения мыслителей, писателей, киношников и прочих думмонгеров. В апатичных или, наоборот, сверхагрессивных, гомосексуальных, асексуальных или отказывающихся заботиться о потомстве, «нарциссических» грызунах, занятых компульсивным грумингом, общество с мазохистской готовностью разглядело собственный портрет. Поп-этологи и телевизионные психологи – новинка того времени – все поспешали разоблачить под маской человека животное, а под личиной цивилизации – нашествие прожорливых вредителей, засилье крыс, которые не только съедают все запасы, но также распространяют моральную чуму извращений и антипатриархальных ценностей. Парадоксально, что из всех эффектов перенаселения едва ли не самым устрашающим в те времена виделась в конечном итоге потеря способности размножаться. Уэйн разогнулся над рабочим столом и сдвинул на лоб окуляры, прищурившись посмотрел на поделку, которую мастерил, чтобы подарить Йорну Аланду. Потом перевел взгляд на Тоби. Генномодифицированный самец поисково-спасательной крысы, черно-белый, словно лилипутская корова, усердно тренировался в углу комнаты при помощи моделирующей пространство голограммы. Первый слой голограммы был сделан на основе изображений окна в комнате студента Аланда и наружной стены Уильям Стоун Билдинг, второй реконструировал интерьер комнаты. Когда Тоби видел, что голографическое окно приоткрывается, он начинал карабкаться по приставленному к стене куску гипсокартона с насечками, имитировавшими швы между кирпичами, добирался до виртуальной щели, просачивался в нее, спускался вниз, а потом залезал на стол. Далее Тоби, обнюхав столешницу, спускался и подходил к Уэйну, а хозяин, занятый работой, не глядя, смахивал на пол орех и неразборчиво буркал «Иди!», чтобы приучить его к команде. Съев орех, Тоби отправлялся в новое путешествие по симуляции. Человеку, незнакомому с крысами, трудно было сказать, нравится ли домашнему питомцу это коловращение, но Уэйн был уверен, что Тоби увлечен своим занятием. Одной из сложностей содержания крыс-генмодов, так же как и других служебных животных с улучшенным интеллектом, была необходимость «эмоционально-обогащенной среды». Говоря простым языком, их нужно было развлекать гораздо больше обычных, и зная непоседливый характер Тоби, Уэйн мог сказать, что крыс веселился вовсю. А заодно и хорошенько заучивал порядок действий в первой части алгоритма. Уэйн снова обратился к «рукоделию». Вообще методические рекомендации Клуба Анатомической Препарации и Консервирования Тел предостерегали членов от использования подобной тематики, но Уэйну его безделушка чрезвычайно нравилась, жаль только, что оригинальная концепция ему не принадлежала. Впрочем, Уэйн и сам бы до нее вполне мог додуматься. Он вертел в руках миниатюрную модель электрического стула, сделанную из деревянных брусков. К стулу при помощи нескольких металлических лент был притянут крупный живой таракан, который активно ощупывал воздух антеннами, шевелил четырьмя свободными лапками и изгибал то вверх, то вниз уплощенное сегментированное брюшко, из которого торчали в разные стороны церки. Уэйн полюбовался блестящим, в цвет полированной древесины ублюдком, его он поймал возле мусорных баков супермаркета. Живое ископаемое, чья родословная восходит не к Карлу Великому, не к Моисею и даже не к царю Аменхотепу, а простирается на триста миллионов лет вглубь геологической истории, извивалось на стуле, как мальчик на секс-машине. Естественные фрески с его изображениями-отпечатками находят на стенах бывших угольных шахт, его статуэтки создала сама природа в осколках янтаря. И на этих памятниках у таракана все так же видны были эти противные и омерзительно узнаваемые членистые придатки брюшка. Тараканы наводили на Уэйна чувство священного трепета и безграничной брезгливости: как может нечто столь величественное казаться настолько жалким? Точнее, не жалким, а пошлым. Работа была еще далека от завершения, и, поставив стул обратно на рабочую поверхность, Уэйн принялся откреплять ленты и освобождать таракана. Предстояло еще соорудить декоративный металлический шлем, батарею и продумать механизм, который пустит электрический разряд по пруссаку, когда Аланд его возьмет в руки. И, конечно же, научить Тоби этот механизм активировать перед отступлением. Впрочем, все эти мелкие творческие хлопоты успокаивали Уэйна и приводили его к нужному настрою. Завтра ему предстояло по-настоящему опасное мероприятие. Продолжение следует