За какие такие заслуги Небеса мне тебя даровали?..

— Лянь-Лянь, ты смерти моей хочешь? — спросила Хуа Чэн. Её единственный глаз нервно дёрнулся. — Чэн-цзе, я… да нет же! — воскликнула Се Лянь. — Ты смерти моей хочешь, — обречённо резюмировала Хуа Чэн, прикрывая ладонью лицо. — Я хочу, чтобы ты поскорее достигла совершенства, — Се Лянь отняла её руку и погладила ладонь, — и это — кратчайший путь! Пару дней назад Се Лянь говорила что-то о пяти сокровищах и старинных артефактах её семьи. Хуа Чэн, как любительница истории, была крайне заинтригована, когда возлюбленная томным полушепотом сообщила ей о скорой возможности познакомиться с сокровищами лично. Однако Хуа Чэн ожидала чего угодно, кроме подобного поворота! Накануне Се Лянь намекнула своей спутнице, что подготовила для неё небольшой сюрприз; так как отец и матушка уехали в длительное путешествие, у Се Лянь наконец появилась возможность пригласить Хуа Чэн погостить в родительском доме. И вот теперь, стоя в гостиной и глядя на раскинувшееся перед взором зрелище, Хуа Чэн более чем прекрасно осознавала, что её ожидания от обещанного Се Лянь «сюрприза», мягко говоря, с реальностью не совпали. На широком столе, выполненном из тяжёлой тёмной древесины, и впрямь находились сокровища. Четыре сокровища рабочего кабинета, предел мечтаний любого каллиграфа! Пять кистей разных размеров висели в изящной бамбуковой раме одна к одной. Рядом стояла тяжелая резная тушечница, выполненная из тёмного камня. Сверху на тушечнице лежал брусок чернил, на нём все ещё можно было увидеть старинный оттиск с изображением бамбуковой ветки. Тонкий лист белоснежной рисовой бумаги располагался в самом центре стола, закреплённый по краям двумя пресс-папье из бронзы. Слева бумага была прижата продолговатым бруском с окислившимися от времени иероглифами, а слева удерживала тонкий рисовый лист старинная фигурка зверя Байцзэ, хранителя тайных знаний и покровителя учёных. У Хуа Чэн не возникало сомнений, что все эти вещи, за исключением, пожалуй, бумаги, являются подлинным антиквариатом. Вот только находилась девушка не в музее или ломбарде, а дома у своей возлюбленной, которая всем своим видом показывала, что хочет применить древние предметы по их прямому назначению. Как будто мало было тех нескольких общих тетрадей, что Хуа Чэн старательно исписала, тренируясь в каллиграфии под чутким оком своей прекрасной наставницы. — Матушка говорит, что нет лучше способа для самосовершенствования в каллиграфии, чем обращение к истокам искусства. И если писать только карандашом или ручкой, никогда не достигнешь высот, — поведала Се Лянь, направляясь к столу. Плеснув в тушечницу немного воды, она взяла брусок чернил и стала растирать его медленными движениями. Когда краска стала достаточно насыщенной, Се Лянь выбрала кисть средней длины, окунула её кончик в получившуюся тушь и ненадолго задумалась, прежде чем приступить к работе. Склонившись над листком, Се Лянь легкими движениями стала чертить иероглифы. Один за одним аккуратные чёрные линии ложились на белоснежный лист. Кончик кисти словно танцевал по бумаге. Иероглифы складывались в изящную вязь. Прежде Хуа Чэн видела подобное только в кино и в книгах. Теперь же будто сама история оживала перед её глазами, воплощённая в образе Се Лянь. Хуа Чэн невольно затаила дыхание, пока её возлюбленная, одетая в традиционное китайское ханьфу, вдохновлённо занималась каллиграфией. Окончив с письменами, Се Лянь убрала пресс-папье и протянула Хуа Чэн исписанный лист. Иероглифы были выполнены поистине мастерски, для своей работы Се Лянь к тому же выбрала один из самых красивых стилей, — синшу. Линии были плавными и почти безотрывными. Они растекались по бумаге подобно ручейкам на окне во время дождя. — Что скажешь? — спросила Се Лянь. — Твоё мастерство непревзойдённо, — восхитилась Хуа Чэн. — Да нет же! — Се Лянь усмехнулась и потёрла пальцем переносицу; на коже остался тёмный след от туши, — прочитай, что я написала. Только после ремарки своей спутницы Хуа Чэн обратила внимание на смысл написанного. Изящные письмена, выведенные рукой Се Лянь, складывались в стихотворные строчки: «В четвертый месяц в нашем мире кончаются цветы, А в этом горном храме персик сегодня лишь расцвел. Я горевал — весна уходит, ее вернуть нельзя. Как мог я знать, что по дороге она зайдет сюда». — Это ведь строки Бо Цзюйи, — Хуа Чэн подняла взгляд на Се Лянь, — почему ты выбрала именно их? — Я лишь подумала, что не хочу, чтоб уходила весна, и это стихотворение само собой пришло в голову, — улыбнулась Се Лянь. — И всё же мне кажется, что дело не только в уходящей весне, — задумчиво сказала Хуа Чэн, — ведь Бо Цзюйи много писал о тяжелом положении крестьян, осуждал поборы с земледельцев, протестовал против завоевательных походов и внутренних распрей. Он был не только танским поэтом, но и цензором при дворе. Из-за своих обличительных речей в итоге он был отправлен в ссылку. Я бы сказала, между ним и Наследным Принцем Сянлэ довольно много общего. — Чэн-цзе, я… — Се Лянь запнулась на полуслове, — я иногда забываю, с кем веду разговор. Широта твоих познаний и впрямь поражает. Хуа Чэн ещё раз пробежалась взглядом по стихотворению на листке, а потом продекламировала: — «Весенний ветер треплет ветви ив, Бесчисленное множество ветвей. Нежнее золота их мягкий блеск, И нитей шелковых они нежней. На запад от Юнфэня прохожу, Где сад заброшен всеми и забыт — За целый день не встретишь ни души… Кому же он теперь принадлежит?» Хуа Чэн не хотела выпускать из рук выполненные Се Лянь письмена. Уложив лист на стол, она проследила рисунок пальцем, не касаясь влажных линий, и беззвучно прочитала стихотворение о весне. — Лянь-Лянь, подари мне эти строки, — попросила Хуа Чэн, возводя взгляд на возлюбленную. Се Лянь стояла в получжане от стола, поглаживая пальцем древко кисточки, и хитро улыбалась Хуа Чэн, будто задумав шалость. — Хорошо, но при одном условии, — Се Лянь протянула своей спутнице каллиграфическую кисть, — подари мне взамен стихотворение об ивах. — Хочешь, чтобы я умерла от позора прямо в доме у твоих родителей, молодая госпожа Се? — Хуа Чэн приобрела страдальческий вид, — или, чего хуже, сам Бо Цзюйи после этого придёт ко мне в ночном кошмаре. Лучше дай мне лист бумаги, простой карандаш и час времени. Я нарисую такой твой портрет, что впору будет ставить его на алтарь для поклонения. — Каждый в чём-то несовершенен, — пожала плечами Се Лянь, — но я отчего-то уверена, что ты с лёгкостью управишься с сокровищами. — Кстати о сокровищах. Ты говорила, что их пять, здесь же я вижу только четыре. Где пятое? — полюбопытствовала Хуа Чэн. Размышляя о последней фамильной драгоценности семьи Се, Хуа Чэн терялась в догадках. Она представляла себе то меч цзянь, что видел все горы и реки Поднебесной, то изысканную нефритовую статуэтку, принадлежавшую одной из давно ушедших династий, или древнюю рукопись даосского мудреца, исполненную поблёкшей тушью на бамбуковых дощечках… — Пятое сокровище, — Се Лянь прервала ход её мыслей; девушка медленными шагами приближалась к Хуа Чэн, — пятое сокровище — это я. — О, — Хуа Чэн вернула спутнице хитрую улыбку, делая шаг навстречу, — владеть этим сокровищем — большая честь. Спустя пару ударов сердца Се Лянь оказалась в крепких объятиях возлюбленной. Скользнув рукой по чужому запястью, Хуа Чэн невесомым движением выхватила каллиграфическую кисть и стала поигрывать ей между пальцами. — Если моя Лянь-Лянь настаивает, я, пожалуй соглашусь на эту сделку, — склонившись к уху Се Лянь, вкрадчиво шепнула Хуа Чэн, — но не возражает ли госпожа Се против стиля цаошу? К стыду своему, не могу предложить ей лучшего. До мастерства госпожи Се мне ещё предстоит долгий путь, однако я приложу все усилия, чтобы госпожа Се осталась довольна результатом моих трудов. — Не так важен результат, как сам процесс начертания, — ответила ей Се Лянь мягким вкрадчивым голосом, — делай всё, что считаешь нужным, Чэн-цзе. Сокровища в твоем распоряжении. — Всё, что считаю нужным? Я верно вас услышала, госпожа Се? — Хуа Чэн легко коснулась губами губ Се Лянь. — Верно, — подтвердила та, возвращая своей спутнице поцелуй. Свободной рукой Хуа Чэн дёрнула за ленту, что стягивала пояс на талии Се Лянь. Затейливый узелок ослаб и распустился, позволяя поясу упасть на пол. Оставив кисть на тушечнице, Хуа Чэн провела пальцами вдоль расшитого ворота ханьфу Се Лянь, скользнула руками под её одежды и провела ладонями по плечам. Ткань разошлась в стороны, подобно сценическому занавесу. Ещё одно умелое движение — и лёгкие одежды присоединились к поясу на полу. Взору Хуа Чэн открылось поистине изумительное зрелище: на Се Лянь не было белья. Подобный сюрприз оказался той гораздо больше по душе. Истинное сокровище семьи Се в своём первозданном облике. По спине Хуа Чэн пробежали мурашки, сердце забилось, как сумасшедшее. Хуа Чэн провела носом по коже у самой шеи Се Лянь, глубоко вдыхая её нежный аромат. Головокружительное благоухание, за один лишь глоток которого Хуа Чэн готова была с жизнью проститься. — Истинное сокровище, — прошептала с придыханием Хуа Чэн. Подхватив Се Лянь под ягодицы, она усадила спутницу на тяжёлый письменный стол, а потом нежно уложила её спиной на столешницу, поддерживая рукой затылок. Свободной рукой Хуа Чэн взяла оставленную кисть и обмакнула её в тушь. Се Лянь наблюдала за её движениями, не решаясь проронить и звука. Всё её тело трепетало под деликатными, но уверенными прикосновениями спутницы. Согнув ноги в коленях, Се Лянь уперлась пятками в столешницу. Теперь Хуа Чэн замерла с кистью в руках меж её разведённых бёдер. — Весенний ветер треплет ветви ив, — тихо произнесла Хуа Чэн первую строчку из стихотворения, касаясь плеча Се Лянь кончиком кисти. Девушка вздрогнула всем телом от холодного касания. Столбик чёрных иероглифов побежал вниз по светлой коже, — бесчисленное множество ветвей. Нежнее золота их мягкий блеск, и нитей шелковых они нежней. Хуа Чэн со старанием выводила символы на обнажённом теле возлюбленной. От возбуждения грудь Се Лянь часто вздымалась, тело её вздрагивало от крупной дрожи, пробегавшей по спине. Иероглифы выходили криво, но Хуа Чэн уже не было до этого никакого дела. Левой рукой она приобняла Се Лянь за талию. Девушка в ответ крепко обхватила её ногами за пояс, переплела лодыжки за её спиной и с приглушённым стоном всем телом подалась навстречу. — Когда ты так делаешь, я теряю себя, — промурлыкала Хуа Чэн, склоняясь к спутнице. Их губы встретились. Старинная каллиграфическая кисть выпала из руки Хуа Чэн, оставляя стихотворные строки на полуслове. За мгновение до того, как раствориться в страсти, Хуа Чэн подумала о том, что в прошлой жизни она, должно быть, совершила немало добрых дел, раз уж в этом воплощении Небеса позволили ей завладеть драгоценнейшим из сокровищ, и ещё о том, что подобное обращение к истокам каллиграфического искусства пришлось ей очень по душе и нужно бы почаще совершенствоваться.