Во имя моего героя

Откладывая несколько раз перепрочитанные документы на прикроватную тумбочку Изуку задумывается о том, что между ними происходит. Он укладывает очки поверх бумажек, съезжает чуть ниже по подушке, что подпирает спину, чтобы внимательно пройтись взглядом по мирно спящему лицу. Кацуки выглядит потрясающе, впрочем как и всегда. Его длинные, но светлые на кончиках ресницы совершенно не двигаются, губы расслаблены, аккуратные брови не стремятся к переносице, левая щека, на которой блондин спит, кажется пышной, по-детски упругой, и Изуку томно вздыхает, переводя взгляд на вздымающуюся во время дыхания грудь, на широкое плечо, обнаженное сползшим одеялом. Младший бережно натягивает его повыше, пряча Бакуго от ночной прохлады, а сам пытается переварить события ночи. На часах уже добегает четыре утра, а он совсем не спал. Перед глазами не пробегает даже отблеск на желание отойти от реальности — всё заполнено заданиями, с которыми нужно будет разобраться сегодня, и тем, как Кацуки провел ладонью вдоль его живота. Уши наливаются краской, а сам Изуку слегка обиженно косится на красивую бледную шею блондина. Адамово яблоко изредка подрагивает, когда Кацуки глотает набежавшую слюну, и брюнет не может перестать думать о том, что он, должно быть, переработался настолько, что его голову начали посещать иллюзии. Шизофрения, пора лечиться — думает, но аккуратно проводит шероховатыми пальцами по колючим, но щекочущим прядям, к которым теперь имеет прямой доступ и наклоняется ближе, совершенно невесомо касаясь губами скулы. Кацуки красивый. Настолько необычный и неповторимый, что кажется грешным оставлять его себе, а не давать шанс остальным. С ним наверняка захочет быть любая девушка, которая только увидит. Изуку склонен верить, что многие парни и мужчины не раз засматривались на молодого Динамита, только аура вокруг которого уже ставит на колени. Иметь такое произведение искусства в своих руках — мечта любого. И Мидория уверен, что каждый смог бы закрывать глаза на характер Кацуки, потому что это Кацуки. Потрясающий, удивительный, роскошный, умный и решительный. Он победоносно способен завоевать сердце каждого, на него каждый пускает слюни и восторгается. В толпе миллионов он, Изуку, только поклонник, который точно так же стремится дотянуться рукой к своему идолу. И он тянется. Оглаживает пальцами его шею, проводит по легкой голубизне отступающего синяка, и клянёт себя. Потому что, да кто такой Изуку, чтобы посягать на такого, как Кацуки? Завидный боевой дух, поразительное мышление, невероятная реакция, пронзительный взгляд, напоминающий клюкву и кровь. Господи, Изуку готов давиться кровью, если это будет равносильно тому, чтобы Кацуки оставался рядом, чтобы он, Кацуки, ошеломительный, сбивающий с толку, смотрел на него так, как сегодня. Как когда коснулся его живота, съехал к паху своими длинными и до дикого опасными пальцами, которыми мог бы убить, но предпочел только нежно касаться. Но как Изуку может даже просто претендовать на такого? Дурманяще привлекательный, нереальный, он, выглядит как точка между совершенством и несовершенством, как середина между Инь и Ян, потому что как иначе Кацуки может вмещать в себе столько противоречивых качеств и быть сразу самым ласковым, нежным и до одури устрашающим, будоражащим кровь. Изуку ведёт, он опускает голову ещё ниже и касается кожи на месте синяка, втягивая её, и отчаянно вдыхает запах геля для душа и нотки карамели. Он не имеет права на такое совершенство. Не имеет права думать о том, что в его руках таится зверь, которого он мечтал подчинить всю свою жизнь, держа при себе. Но Кацуки выглядит так идеально рядом с ним, так беспечно сквозь сон закидывая свою крепкую руку на чужой живот, что младший едва может вздохнуть, давясь чувствами. Точенные мышцы, проработанные до предела, широкая спина, восхитительные руки, гордые плечи, летальное лицо — всё действует против Изуку, против его воли и трезвого рассудка. Спокойный, аккуратный, бережный и такой мягкий Кацуки, и только рядом с ним, кажется чем-то за гранью, разбивающим вдребезги остатки самообладания. Изуку сжимается внутри, но снаружи прянет коснуться припухших губ, невесомо, ласково. Касается, уголка, находя неудобным положение на боку блондина, но внутри тает, скулит от счастья, ощущая на своих собственных губах тяжесть чужого дыхания. Он — полный урод, но он не может оторваться. Хочется больше, хочется вколоть Кацуки себе в вены, пустить по сосудам, почувствовать каждой клеточкой тела, но внутри вколачивается страх, спродюсированный тем самым внезапным касанием его горячей ладони. Этого слишком много, слишком накрывает, слишком пугает, но и, чёрт, Изуку прогибается под глубинным восторгом от того, что, может, совсем немножко, но Кацуки… Боже правый… хочет его касаться так. Он сползает с кровати, невесомо спускаясь на ноги, и движется на ватных конечностях к выходу из комнаты. В паху неприятно тянет, но Изуку не обращает на это внимания, быстро оценив то, что подозрительных выпуклостей на штанах у него нет. В горле стоит пустыня, ему критично нужно напиться, поэтому он грузно спускается по лестнице, двигаясь на кухню, но застывает, едва зайдя в гостиную, ловя шум телевизора ушами и видя двух обнявшихся женщин, заснувших во время просмотра. Улыбка ложится тенью на губы брюнета и он ещё тише огибает комнату, стремясь к кухне, где включает свет только на вытяжке над плитой, чтобы случайно не разбудить матерей. Вода холодная, обжигающая горло, Мидория глотает её самозабвенно, не обращая внимания на звук, с которым он пьёт. В голове дурно, жарко, стыдно. Кацуки так переживал по поводу того, что ему могла нравится Урарака. Заплакал, когда говорил о том, что от младшего не исходило доказательств того, что он воспринимает их отношения за что-то серьёзное, когда почти поверил в то, что Изуку поспешил со своим взаимным признанием. В груди тесно, горячо, смешано. На губах пляшет дикая улыбка, да и взгляд в никуда тоже отдаёт бесноватостью, но Изуку не может перестать чувствовать ядовитое удовлетворение, пьянящее восхищение, животное собственничество, потому что, Господи, Кацуки его правда любит. Он может об этом говорить, сам тянется за поцелуями, сам вжимал его к себе на том диване, сам стал организатором создания боевого костюма, сам подвозит его домой, сам называет его маму «тётушкой». Всегда далёкий сверкающий всеми огнями Кацуки, до которого нельзя было дотронуться, к которому можно было только тянуться и мечтать, что он примет, сам тянется теперь в ответ и безоговорочно получает руку. Изуку страшно, боязно, стыдно за то, что он смеет посягать на такого человека. Гордый, сильный, ответственный, стремящийся к победе и всегда получающий её, потому что он сам — победа, Кацуки, кажется живым памятником какого-то греческого Бога. Творением, над которым старался весь Олимп. Совершенством, вылелеянным руками Афродиты, и, чёрт, а кто такой Изуку на фоне этого уникального человека? Что он из себя представляет, что Кацуки смотрит на него так. Что касается его. Что отступает, когда чувствует излишний мандраж или нотки страха во вдохах, мать его, даже не в словах. Такой чуткий и осторожный, нежный и внимательный. Как он может стремится к Изуку? - Изуку-кун, что-то случилось? - раздаётся из-за спины, заставляя брюнета развернуться, как ошпаренный. Мицуки, придерживаясь за стену кухни, встревоженно смотрит на младшего. Её волосы растрепаны, а глаза заспаны, но она продвигается внутрь, замечая открытый испуг в зелёных глазах. Подходит почти в упор, оставляя между собой и парнем полметра, тянет руку, чтобы коснуться лба. Её волосы отдают перламутром при освещении только от вытяжки, она слабо улыбается, внутренне ища способ приободрить. - Милый, ты ещё не ложился что ли? - говорит она, а в душе Изуку разносятся фейерверки, потому что схожесть между матерью и сыном так бьёт по глазам, что отдаёт сразу в сердце, - Инко говорила, что ты очень много перерабатываешь, но, слушай, это слишком. Слишком — это Ваш сын, обнимающий во сне шрамированное рядом тело. А не спать из-за мыслей о нём и навалившейся работы для Изуку уже давно сравнимо с рутиной. Он улыбается, слегка виновато, старшей Бакуго, и она убирает прохладную ладонь с его лба, опираясь бедром о кухонную поверхность. - Давай я разогрею тебе молока. Поспишь хотя бы несколько часов, - предлагает женщина и рукой указывает сесть за стол и просто ждать. У Мидории всяко нет сил говорить что-то против, да и не особо-то и хочется. Мицуки быстро достаёт из холодильника свежую пачку, выливает часть в сотейник и ставит его на огонь. Бросает туда что-то, пахнущее ванилью, и разворачивается лицом к парню, слабо, но искренне улыбаясь. Она кажется уставшей, но на языке у неё явно что-то крутится. Изуку не пророк и не экстрасенс, но этот взгляд на себе он узнаёт без трудностей. Кацуки смотрит так же, когда хочет что-то сказать, но боится оступиться и ляпнуть чего, не подумав. - Изуку, - обращается она уже без суффикса «кун», что внутренне настораживает, но не внушает ощущения скорого наводнения, - как ты чувствуешь себя рядом с Кацуки? Оседает на кончике крошкой соли, но брюнет не показывает подступившего переживания. - Очень хорошо. Он добрый ко мне и старается быть рядом почаще, - улыбается, пытаясь выбить остроту настороженности в глазах женщины, - я чувствую себя счастливчиком. Мицуки улыбается в ответ, её брови поднимаются домиком, она шумно выдыхает через нос, прикрывая рот рукой. Её фигура внезапно кажется такой хрупкой, чувственной, хрустальной. - Не думала, что услышу такое, - говорит она, а её спокойный голос разбивается о стены, смешиваясь с шумом нагревающегося молока, - но я рада, что мой оболтус ведёт себя хорошо с тобой, - она делает паузу, слегка наклоняя голову на бок, - я боялась, что его чувства не смогут найти выход через нежность, и он продолжит постоянно ругаться. - Нет-нет, - машет руками Изуку, но тут же опускает их, смотря в стол, - Каччан, конечно, ругается иногда. Но он очень меняется, когда рядом никого нет. Мицуки разворачивается к плите помешать молоко. Касается поверхности пальцами, пробуя на тепло. Снимает сотейник с конфорки и разливает по двум чашкам, вдыхая глубоко незатейливый запах. - Он очень хочет показать тебе, что ты ему важен, - говорит почти шепотом, но Изуку разбирает каждое слово, как и уверенность в приглушенном тоне. Мицуки ставит перед ним чашку, усаживается напротив, делая на пробу глоток, - видел бы ты, как он плясал сегодня на кухне, подбивая меня приготовить побольше, потому что «Изуку много ест, чтобы удерживать массу», - Мидория мгновенно зарделся, вызвав смешок у женщины, - мне хочется донести тебе, что Кацуки серьёзен в отношении тебя, - она подпирает щёку рукой, мечтательно глядя на спрятанные в полутени веснушки, - может, он и хотел бы когда-то оставить это в секрете, но с возрастом я стала замечать только больше, что он ни к кому другому не стремится, при каждой возможности упоминая тебя. В груди разливается приятная тоска. Изуку мрачно улыбается, не решаясь посмотреть Мицуки в глаза. Ему несколько неловко, но спокойный уравновешенный тон женщины навевает ему атмосферу разговора с просто подругой, которая хочет помочь и разжевать моменты, которые могли быть изначально непонятными. Вот только Изуку понимает Кацуки теперь наверное ещё лучше, чем раньше. Хочется подняться к нему и лечь рядом, вслушиваясь в ритм аритмичного сердца, так гулко бьющего по грудной клетке. - Я очень люблю Вашего сына, - звучит тихо, но пронзительно. Мицуки на секунду раскрывает глаза шире, внутренне удивляясь тому, как Изуку сейчас схож с её оболтусом — прямо говоря о том, что накопилось. Она прижимает ладонь ко рту, посмеиваясь.

***

Сумерки окрашивают небо в мягкие фиолетово-розовые тона. Дождь, только что закончившийся, оставляет после себя влажный, прохладный воздух, проникающий в кабинет сквозь приоткрытое окно. За окном мерцает вечерний город, огни которого похожи на гигантскую россыпь драгоценных камней. Этот городской пейзаж, освещенный тусклым светом фонарей, отражает меланхоличную красоту поздней весны. Где-то вдалеке. Из обычного классного кабинета его не рассмотреть. В кабинете тихо. Изуку перебирает документы, пытаясь сосредоточиться, но мысли ускользают, застревают в бесконечном лабиринте собственных раздумий. Каждый отчет, каждый план кажутся бессмысленными, тусклыми отблесками чего-то гораздо более важного, неуловимо близкого, но недосягаемого. Напряжение давит, словно тяжелый груз. Он устал, истощен. Даже запах свежей бумаги и чернил раздражает. Он пытается углубиться в работу, но мысли уносятся, возвращаясь к дому, нерешенным проблемам, неосуществимым прежде мечтам. В голове звучит назойливая мелодия, напоминая о том, чего он хочет, но пока не может получить. Кабинет окутала тишина, нарушаемая лишь шелестом бумаги под пальцами Изуку. Он методично перебирает документы, пытаясь сконцентрироваться на работе, но мысли всё равно ускользают, очевидно, застревая в бесконечном лабиринте собственных раздумий. Внезапно — удар электрического тока. Ощущение присутствия за спиной. Чье-то теплое дыхание касается шеи, вызывая мурашки. Это настолько очевидно, что Изуку замирает, не в силах пошевелиться. Он чувствует теплое дыхание на своей шее, мягкое и влажное, кожу покрывают мурашки. Едва уловимый, но интенсивный и знакомый запах карамели проникает в его дыхательные пути, вызывая напряжение. Мир вокруг замирает следом, единственное изменение — это чужое присутствие за спиной. Изуку стоит, зачарованный, не отрывая взгляд от бумаги, ожидая чего-то. Даже дождь за окном, кажется, стих, затаив дыхание вместе с брюнетом, ожидая следующего мгновения. Мидория улыбается. Он чувствует, как чьи-то руки обхватывают его талию, крепко и властно. Это был Кацуки. Безусловно. Никто другой бы никогда не посмел, да и вряд ли бы младший это позволил. Изуку замирает, сердце бешено колотится в груди. Он не осмеливается обернуться, загипнотизированный неожиданным, почти подавляющим теплом, исходящим от Кацуки. Его дыхание на шее — горячее, напористое, как настойчивый шепот, проникает под кожу, вызывает мурашки, разбежавшиеся по позвоночнику. Изуку не двигается, словно застывший в ожидании удара. Руки Кацуки, обхватившие талию, кажутся не просто сильными, а властными, полными бескомпромиссного доминирования. Это заставляет невольно сжаться, стать меньше, более податливым. Брюнет шумно выдыхает, боясь обернуться. Бумаги в руках кажутся такими неважными. Кацуки целует шею, оставляет там след, заставляя Изуку невольно вздрогнуть. Не нежный, не мягкий — горячий, влажный, оставляющий жгучее послесловие после себя. Старший прижался ближе, его тело, твердое и напряженное, ощущается сквозь тонкую ткань рубашки брюнета. Он чувствует каждый мускул, каждый стук бьющегося под кожей сердца Кацуки, его дыхание, быстрое и неровное, как будто он только что пробежал стометровку. Тепло его тела растекается по спине Изуку, вызывая странную смесь трепета и волнения. Изуку не двигается, не в силах пошевелиться, загипнотизированный этим внезапным, почти агрессивным проявлением близости. Он чувствует себя одновременно хрупким и желаемым, и это ощущение настолько новое и острое, что заставляет терять дар речи. Воздух вокруг словно сгущается, наполняясь напряжением, ожиданием и чем-то ещё. Запах кожи и того самого знакомого аромата карамели Кацуки усилился, окутывая Изуку словно облако, проникая в его сознание и оставляя там яркий, алый след. - Я никогда не был так близко к тебе, - шепчет он куда-то в покрасневшее ухо. Его мысли мечутся в голове, словно обезумевшие птицы в клетке. Он ощущает каждый удар сердца Изуку под своей ладонью, каждое напряженное движение мышц под его прикосновением. Это чувство власти, доминирования над тем, кто всегда казался недосягаемым, всегда находившимся на недостижимом расстоянии. А теперь он здесь. Так близко. - Я так этого хотел… Так долго хотел, Изуку, - шепчет самозабвенно Кацуки себе под нос, оглаживая грудь под белой рубашкой, прижимаясь пахом к облаченному брюками восхитительному заду. Кацуки едва заметно касается спины Изуку, пальцы скользят по ткани рубашки, вызывая уловимое дрожание. Давление усиливается. Молчание становится густым, плотным, наполненным невыразимой напряженностью. Кацуки ощущает, как собственное желание растет, наполняя с каждым вдохом. Он чувствует себя животным, загнанным в угол, но не желающим сдаваться, но он теряет эту ниточку связи с реальностью, когда Изуку слишком беспечно подаётся задом назад, упираясь в его стояк. Внутри Кацуки разгорается пожар. Желание, ранее тлеющее где-то в глубине, теперь разрастается с дикой скоростью, наполняя его с каждым вдохом, словно безудержный поток лавы. Каждое движение Изуку, каждый вздох, каждое почти незаметное напряжение мышц под его руками усиливает этот жар, подталкивая его к краю, призывая оступиться. Словно крошечная искра, воспламенившая весь этот пороховой погреб эмоций, чёртов Изуку неосознанно подавшийся назад, спиной упираясь в твердость, которая не оставляла никаких сомнений. Это прикосновение, случайное, почти невинное, стало последней каплей, переполнившей чашу терпения Кацуки. Мир вокруг сузился, сосредоточившись на этом одном-единственном ощущении, на этом плотном, горячем контакте, который вынуждает забыть обо всём, кроме играющего с его больным сердцем Изуку. Изуку, который тихонько вздрогнул и медленно повернулся. Изуку, который смотрит своими оленьими глазами, зрачки которых заметно пульсируют, сжирая зелень невозможных радужек. Изуку, который нарочно повторяет движение, упираясь слишком явно и открыто, выбивая из уст старшего сдавленный выдох. Изуку, который шепчет, что тоже давно хотел. Кацуки резко открывает глаза, сердце бешено колотится в груди, дыхание сбито, лицо пылает, как будто он только что пробежал марафон. Он резко садится в постели, руки дрожат, дыхание срывается, а в голове, как отголоски только что пережитого, бурлит ураган чувств. Он лежит в своей кровати, в своей комнате, освещенной слабым светом утренней зари. В тишине слышно лишь учащенное дыхание и пульс, отражающие безумие только что пережитого сна. Его лицо багровеет пуще прежнего, словно он провел в сауне несколько часов. С чувством неловкости и растерянности он проводит рукой по лицу, пытаясь привести в порядок мысли и успокоить бешено колотящееся сердце. Поворачивает голове в сторону второй половины постели, которую должен был делить Изуку — его там нет, но всё ещё лежат его бумаги. Это был сон. Кацуки расслабленно выдыхает, сжимая майку на своей груди. «Я серьезно, Кацуки. Когда у вас появляется это ощущение близости, ощущение «мы», то в какой-то момент… этого может стать мало. Мало поцелуев, например. Мало прикосновений… Мало этого чувства единения… И вот тогда появляется желание… забрать всего Изуку себе». Блондин сжимает голову руками. Пульсация разбегается по телу тяжелым набатом. Он благодарен небу, что задрот где-то шатается сейчас по дому вместо сна.

***

Был период, когда Изуку особенно неприятно было появляться в академии. После выпуска из университета в досрочной перспективе, организованной Незу, его сразу же привлекли к работе лаборанта в Юэй, стремительно обучая основам практической работы преподавателя. В то время он и начал носить костюмы. Сперва без галстука, так как не научился завязывать его толком, через полгода уже с ним, выдрессированный Инко и методами из Интернета. Он не был горд собой, не хотел упоминать лишний раз своё новое место работы в телефонных разговорах с одноклассниками. На тему выводил его преимущественно Кацуки, как-то избегая собственных рассказов о заданиях. На фоне у него частенько была гробовая тишина, словно блондин нарочно уходил куда-то в сторону, полностью изолируя Изуку от возможности даже просто на слух докоснуться к мечте, которая не сбылась. В любом случае, в этом были и свои плюсы — не хотелось лишний раз окунаться с головой в ощущение внутренней беспомощности, чтобы вечером шататься по закоулкам, надеясь наткнуться на какую-то шпану или наркоторговцев и потащить их в участок, прежде обезвредив. Это была какая-то разрядка, клокочущая в груди, внушая упорную навязчивую мысль о том, что хотя бы так некогда Деку сможет пригодиться населению. Но соль была не в этом. Погрязнув в рутине и только и делая, что бегая хвостиком за учителями, чтобы обустраивать классы для особых занятий, носить туда-сюда бумажки и выслушивать лекции, Изуку не заметил, как в академию стали изредка приглашать новоиспеченных профи. Ибара Шиодзаки отчего-то ударилась в верование. Её просили проводить лекции и тренировочные занятия для старших классов, и она едва ли пыталась отказаться, внутренне радуясь возможности «поделиться знаниями», которые Изуку с ходу показались уж слишком натянутыми и православными. Вдали от буддизма и синтоизма девушка добралась к верованию в Христа и часто упоминала, что любит посещать церкви. Мидория предпочитал её избегать, не желая выслушивать то, в чём он не разбирается и потребности разбираться не имеет. После войны каждый по своему переживал последствия и, видимо, Шиодзаки не стала исключением. На третьем году собственного обучения она стала более резкой, но продвигала при этом мирные решения. На этой почве некоторые из классов стали приписывать ей и Шоджи из А-класса отношения, упираясь в общее стремление находить спокойные решения конфликтов, но не сбылось. После, пересекаясь с девушкой слишком часто, неловко изворачиваясь в попытках объяснить, что Изуку не может поговорить, потому что у него очень много обязанностей, он стал чувствовать на себе её тяжелый взгляд. Ибара, какой бы пацифисткой не была, имела склонность терять равновесие, но выражать его предпочитала пассивными способами. Она не особо тянулась к общению с брюнетом, но явно хотела что-то сказать, постоянно начиная издалека. Единожды она в учительской, как раз когда Цементос собирался проводить её к своему классу, мимолётом заговорила о войне. У Изуку по спине прошлась толпа мурашек, и его рука, держащая ручку, плотно сжалась, раздавливая корпус с громким треском. Айзава как-то смог замять этот неловкий момент, выпроводив девушку на урок, вот только она успела столкнуться с парнем взглядом, пронизывающим и вызывающим неприязнь с одной конкретной стороны. После того случая Мидория предпочитал избегать Ибару в дни, когда академия ожидала её на лекции. Она приходила не часто, в течении полугода отсветилась от силы раз девять, но этого было достаточно, чтобы сформировать в душе Изуку точку отправки обратно к воспоминаниям о боевых действиях против Шигараки и «Все за одного». Получая мало сообщений от одноклассников, увядая под стопками документов, которые нужно оформить для дальнейшего заполнения учителями, выслушивая еженедельные лекции от директора Незу, утопая в звонках Кацуки, который стал звонить реже и говорить ещё меньше, Изуку вдруг стал заметно сдавать. Воспоминания нахлынули не спонтанно, но преследовали повсеместно, куда бы Мидория не шел, и куда бы не смотрел. В отражающих поверхностях он видел лежащее тело Динамита — неостывший труп, рядом с которым валяется карточка со Всемогущим. Стоит только отойти, сжать голову, попытаться вдохнуть глубже, как перед глазами появляется кричащая Очако, страдальчески сжимающая рубашку на груди и кричащая от того, что не спасла Тогу. Стоит только открыть бутылку с водой, чтобы удавиться прохладой, как образ Шото и его могильное выражение лица, сотканное из жалости и глубокой тоски по своему старшему брату, накрывает с головой. Вдруг вода начинает отдавать вкусом железа, на языке словно оседает кровь, и всё снова крутится вокруг Кацуки. Сердце, которое так отчаянно бьётся в груди брюнета, в какой-то момент не билось в груди Бакуго. Разбитый и растерзанный, униженный поражением, но не сломленный, он, стал кем-то вроде личного потрошителя Изуку и его символом победы. Мысли о Кацуки стали снова частыми в веснушчатой голове, а сам он стал губить концентрацию, получая выговоры от Айзавы. Естественно, тот не давил на него, не пытался обидеть, но корректировать его работу умудрялся с завидной регулярностью. Изуку был отчасти благодарен, а частично ненавидел это, списывая последнее на своё подкошенное состояние. - Как дела, Мидория-сан? - спросила Ибара, застав Изуку в учительской во время своего последнего визита в академию. Брюнет ошарашено посмотрел на анкету, которую как раз заполнял, но быстро взял себя в руки, возводя на девушку милейший взгляд, в который вложил все остатки вежливости и ностальгического восторга к ней, оставшегося где-то в прошлом на спортивном фестивале. - У меня всё отлично, Шиодзаки-сан, - улыбнулся, открывая вид на зубы, желая быть более убедительным в своём проявлении, но девушка едва ли улыбнулась в ответ, проходя глубже в помещение, стремясь конкретно к креслу парня, на что последний крайне неприятно поёжился, всем нутром ощущая, что не хочет заводить даже минимальный разговор, при всём том уважении к её заслугам, как героини. Вспоминать по новой то, что только полмесяца назад смог успокоить светило совсем не ясно и солнечно. - Рада слышать, - её голос бы мягким и ласковым, но Мидория не мог похвастаться верой в её искренность, особенно когда она подошла к его столу и уперлась в него бедром, задумчиво скрестив руки на груди. - Но в твоей душе так холодно, что я чувствую, что тебя поглощает темнота. Словно больше нет того лучика Солнца, который освещал прежде все отдаленные углы твоего сознания. Изуку разворачивается к ней на своем кресле, удерживая нейтрально-вежливое выражение лица. Ему не хочется даже невзначай затрагивать тему собственного самочувствия, поэтому он только слабо кивает, демонстрируя, что услышал полностью слова девушки, но в этой же манере, едва приоткрыв рот он развернулся обратно к столу, не найдя, что ответить. Да и была ли в этом потребность? Ибара выглядела несколько отрешенной, погруженной в свои мысли, видимо, занимаясь анализом и пытаясь приплести какие-то собственные догадки к тому, что видела перед собой. - Ты ещё скорбишь по прошлому? - раздалось очень глухо, но одновременно так громко, что внутри Изуку всё перевернулось. Девушка скорее утверждала, чем спрашивала, и от этого внезапно стало так паршиво и горько, что Мидория стиснул покрепче карандаш, которым заполнял документ. Ему в упор не было ясно, каким чёртом Шиодзаки пытается вытянуть что-то из него, почему она вообще пристала, в чём смысл этого спектакля, для чего афиши и напускная приветливость. - Шиодзаки-сан, Вам что-то нужно? - сдавлено вежливо, но с ощутимым напряжением и сдержанной злостью спросил брюнет, не оборачиваясь к гостье. Она смолчала, задумчиво разглядывая вид из окна учительской, оставаясь в своем положении у стола. Изуку внутренне надеялся, что Айзава или Мик, или ещё кто-то прямо сейчас войдут в кабинет и прервут эту натянутую нить, позволяя ему выдохнуть, но этого не происходило. Он только поглядывал на дверь изредка и продолжал заполнять бумаги, искренне рассчитывая на то, что сможет погрузиться в процесс достаточно, чтобы позабыть о девушке рядом. Но не удалось и это. Ибара склонилась над его плечом и произнесла слишком уверенно и тихо, чтобы Изуку не смог не сконцентрироваться: - Всевышний говорит: «Кого полюбишь больше Меня, того заберу у тебя». Говори: «Без него жить не могу», — и Я заставлю жить без него». Мидория замирает, не понимая, что к чему. Он поворачивает голову в сторону задумчивого профиля девушки, проходящейся взглядом по его записям, и не может разобрать доминирующие мысли в собственной голове. Перед глазами плывёт всё и сразу: от маленького себя, кричащего, что он хочет стать таким же, как Всемогущий, до тела Кацуки, безжизненного, но всё ещё теплого. Кацуки, которого Изуку не смог тогда спасти. Кацуки, к которому он не пришел тогда вовремя. Из недр подсознания вылазит облик Тенко, перекрывающий поток. Крошка Тенко, который своими руками прикончил того, ради кого Изуку и горел так ярко. Тот, кто вдохновлял его постоянно совершенствоваться и брать ответственность за каждое принятое решение. В тёмно-зелёных глазах Ибары пролетали все эти образы, тускнея и становясь более размытыми. Он подался вперед неосознанно, заставляя девушку отпрянуть на десяток сантиметров и попытаться рассмотреть ту смуту, которая застилала его расширенные зрачки. - Я просто мечтал, - сказал он самозабвенно. Эти слова, должно быть, предназначены были, чтобы внести ясности, вот только, думая об этом после, Изуку не смог отыскать логической причины их произношения. Шиодзаки же, напротив, понимающе кивнула, упираясь локтями в стол, и смолкла на минуту, позволяя обдумать пути отступления, но голова Мидория была битком набита тошнотворной темнотой алых глаз, лишенных света — переставших его отражать стеклянных глаз. Внутри стало тесно, пульс участился. - Бог не вложил бы эту мечту в твоё сердце, если бы не верил, что ты сможешь её осуществить, - её голос звучал отдаленно, словно Ибара стояла где-то очень далеко, но мягкое касание её аккуратной ладошки на плече давало понять, что сейчас она ближе всех остальных. - Ты всех спас, Деку. И он тоже жив. Господь услышал твои молитвы и помог тебе, - она мечтательно подняла взгляд к потолку, выравниваясь в спине, - насколько же он могуществен, что смог помочь даже тогда. Изуку проморгался, лениво пытаясь сообразить, что ему только что сказали. Слова набатом били по ушам, но смысл дошел только когда Шиодзаки, сказав что-то о том, что не сомневалась в величии Господа, покинула учительскую, оставляя за собой только лёгкий шлейф цветочных духов и толику соли, осевшую прямо на языке брюнета, отчаянно схватившегося за голову. Ибара приходила просто чтобы убедиться, что её Бог помог Изуку, чтобы уверить его в этом тоже и дать отраду в виде того, что кто-то сверху всегда будет рядом и окажет поддержку и невидимую помощь, лишая одиночества, вот только это мало чем могло помочь. Для Мидории, как и для типичного японца, верование в Христа было таким же далёким, как и налаживание внутренних конфликтов с Кореей. Он однако не смог бы осязать всю глубину слов девушки и притянуть её к своей ситуации, подстроить, подмять, поверить. Парень выбросил прочь ручку, чувствуя ужасный тремор в своей руке. Полез в карман пиджака за телефоном и судорожно нашел в списке контактов единственный номер, который может помочь выбить из головы навязчивый образ лежащего безжизненного Кацуки и нависающего над ним беспомощного ребёнка, который был марионеткой от самого рождения. По вискам ударяла тяжелая пульсация, Изуку растянулся на своем кресле, вслушиваясь в гудки. Хотелось услышать Кацуки, ощутить подкожно его раздражение, дать сказать себе что-то едкое, но проникнуться этим по самые почки, впуская в себя это чувство жизни и реальности. Но он звонил не ему. По ту сторону послышался встревоженный ласковый голос светловолосого парня. Изуку звонил не Кацуки.

***

Кацуки вяло плетется вниз на кухню, быстро приняв душ и приведя себя в порядок. Мысли роем кружатся вокруг сна, и не сказать, что он хотел бы избавиться от них, вот только проблем не оберешься, если они начнут искажать восприятие обычных взаимодействий с Изуку и вынуждать его выглядеть в зелёных глазах, как больной изврат или, одним словом — Минета Минору. Что-что, а такое удовольствие совсем не вписывается в планы блондина на своего парня, хотя в закоулках подсознания петляет мыслишка о том, что Изуку нормально относится к Минору, так что возможно… - Пап, а где все? - вскидывает бровь Кацуки, вваливаясь на кухню, но находя там только Масару. Мужчина приветливо улыбается, поднимая руку вверх здороваясь, и радуется в глубине души, потому что его сынок в кои-то веки обратился к нему чуть более ласково, чем «старик». Пусть он и знает, что его сынуля не из самых нежных, и что он вкладывает в свои любые обращения своё уважение и заботу, но слышать непринужденное «пап» кажется бальзамом на душу. Мужчина быстро подходит к Кацуки, вручая в руки ему только-только заваренный чай. - Инко-сан сейчас придет, а мама с Изуку-кун наверху, - говорит он, бережно проходясь ладонью по светлым колючим прядям выпучившего глаза сынишки. Тот моргает как-то заторможено, садясь за стол, но не решается спросить, каким это ветром его драгоценного Изуку занесло на этаж с его старухой, которую хлебом не корми, но дай Кацуки-то с подъебом смачно обосрать. Она шутя, конечно, Кацуки понимает, но не гарантирует того, что Изуку понимает тоже. - Они с самого утра вместе смеются о чём-то и много разговаривают, - добавляет Масару, садясь на своё место во главе стола. Кацуки переводит на него изумленный взгляд. В домашней одежде, со всё ещё по-детски торчащими волосами, он кажется отцу предельно милым и всё ещё таким крошкой, будто только-только начинает учиться контролировать свою причуду. - Кажется, мама плохо сегодня ночью спала, а Изуку-кун не спал вообще. Насколько я понял, они пересеклись здесь, - на кухне, - ближе к рассвету и так и продолжают общаться. - Вот ведь, - недовольно бурчит Кацуки, но зла не держит. Если Изуку снова не мог спать, то для него лучше выхода, чем убить время за разговорами и не найдешь. Из минусов то, что он снова будет ходить, как зомби. Слава Богу, работёнки у него должно стать поменьше, ведь фестиваль и практические экзамены уже позади. Осталось проверить письменные экзамены и поднатаскать лошпедов к пересдаче, а потом уйти на каникулы. Второй минус — Изуку не смог заснуть, хотя Кацуки уже был рядом собственной персоной. Конечно, это можно было бы объяснить наличием кучи бумажек с собой и непривычной атмосферой отчего дома блондина, но он не может не включать вариант того, что Изуку было банально некомфортно рядом с ним. Вроде ведь Кацуки заснул часов в девять-десять ночи, вроде и не ворчал даже, не чудил ничего странного, если не учитывать пошляцкий сон, который будет преследовать до самого посинения. Блондин ведёт бровью, чувствуя как краснеет его шея и кончики ушей — ничего такого ведь, сны всем снятся, правда? Тем более, если Изуку полночи провёл с его мамой, то не должен был увидеть позорный утренний стояк, во всю кричащий о том, что сон был отнюдь не боевой. - У вас всё наладилось, сынок? - аккуратно спрашивает Масару, выбрасывая младшего из своих мыслей. Он немного молчит, закусив себе язык на едва не сорвавшуюся автоматом с языка колкость. Ему не хочется быть грубым с отцом. Отец — его безопасная зона, никогда не кричавшая на него, никогда ничего не требовавшая. «Тихая гавань», как однажды сказал Иида, упоминая своего брата. - Да, у нас всё отлично, - признаётся Кацуки и слабо улыбается своим же словам. Масару улыбается ему в ответ, заставляя сына задуматься о том, как ему повезло со всем в этой жизни. Понимающие и принимающие родители, достаток, любимый человек, который отвечает взаимностью, крутые менторы, работа мечты, даже квартира с машиной есть под боком. Не на что жаловаться — живи и радуйся. И, кажется, Кацуки готов так и сделать, но прежде хочет показать отцу, что тоже изменился, что тоже замечает это всё и ценит. - Я боюсь сделать что-то не так и поторопить события, - откровенно говорит он, удивляя отца, который тут же берёт себя в руки, чтобы реакцией не спугнуть загоревшийся огонёк, - не знаю, как показывать Изуку, что мне хочется быть рядом постоянно. Масару улыбается, поправляя запотевшие очки. Откусывает часть пирожного, стоящего рядом с ним на тарелочке, немного витает в облаках, подбирая слова. Отец всегда говорил обдуманно, не выбрасывая фразы на ветер, цены в которых нет совсем. На него можно положиться и его совета, действительно, стоило бы услышать, ведь он — сильнейший человек, способный любить такую огненную и энергичную фурию Мицуки — точно знает толк в любви и любит честно и искренне. Он напоминает ему Изуку отдалённо. С ним так же комфортно и его ровно так же хочется слушать и слышать. - Веди себя естественно, сынок, - мягко говорит Масару, улыбаясь краешками губ, - разве Изуку-кун знает тебя первый год? Уверен, что он имеет понимание того, чего от тебя можно ожидать, и может это принять. Иначе ведь, - мужчина улыбается чуть шире, краснея в щеках, - он бы не ответил на твои чувства, правда? Кацуки тушуется, но взгляд не отводит. Он лениво ковыряет ложкой пирожное на тарелочке возле себя, думая о том, что сказал отец, и о том, что хочет добавить сам, чтобы отпустить пелену сомнения, лежащую плотным слоем на глазах. - Правда, - кивает блондин, снова поворачивая голову к уже ожидающему вопроса Масару, - но я сомневаюсь, что он может хотя бы подозревать, что у меня творится в голове теперь, когда мы в отношениях, - Кацуки прочищает горло, краснея сильнее, и, кажется, в глазах отца проскальзывает нотка понимания, ведь он улыбается ещё шире, - я не хочу его спугнуть своим напором. - Значит, следи за тем, как он реагирует на твои действия, - мягко утверждает мужчина, - твоя мама, сынок, тоже была очень яркой в своих проявлениях ко мне, - он тихонько смеётся, - а я всё боялся и переживал. Местами даже будто избегал её, но это не значило, что мне не хотелось быть к ней ближе взаимно, - Кацуки внимательно слушает, сравнивая себя с матерью, - как только я понял, что она принимает меня таким, какой я есть, я смог отпустить себя и стал проявлять инициативу взаимно. Иногда, Кацуки, нужно дать время друг другу привыкнуть. - Я долго ждал, пап, - как-то неуверенно и даже немного жалостливо срывается у младшего, на что мужчина протягивает ему свою руку, за которую тот тут же хватается, скорее рефлекторно, тут же краснея заметнее. - Не в таком статусе, Кацуки, - совсем ласково, полным нежности и заботы голосом говорит Масару и тут же отпускает ладонь сына, слыша приближающиеся шаги. Кацуки бы не хотел, чтобы его мама застала его держащимся за ручки с отцом, ведь от её шуточек было бы не отстреляться, поэтому он вполне оценил поступок Масару и его слова. В них есть смысл, простой и очевидный, но его нужно было услышать, особенно теперь, когда Изуку и Мицуки, улыбающиеся так искренне и широко, заходят на кухню с кучей пакетов. - Завтракаете без нас? - бодро заявила с порога Мицуки, рукой показывая брюнету поставить один из массивных пакетов на стул с противоположной стороны от своего сына, - а мы для вас в самую рань по магазинам пройтись решили! - Милая, я был уверен, что вы наверху, - подскочил с места Масару, перенимая у Изуку второй пакет, - я собственными ушами слышал ваши голоса из спальни для гостей. - Мицуки-сан позвонила моей маме по видеозвонку, чтобы консультироваться касательно продуктов, которые нужно взять для завтрака, - весело вклинился брюнет, доставая из пакета упаковочку свежеиспеченных таяки, - видимо, Вы слышали, как мы болтаем без умолку, потому что мама была слишком сонной, чтоб отвечать бодро. На кухню медленно зашла Инко, протирая заспанные и слегка опухшие глаза. Она солнечно улыбнулась, на свой манер собрав ладони на груди, а после подошла к Кацуки, пригладив того по волосам, и двинулась к чайнику, налить себе и новоприбывшим по чашечке: - Да-а, - тянет она, наливая в первую кружку, - вы так рано решили пойти, что я даже опешила. Я и понять не успела, как оказалась в спальне, если мы с Мицуки-чан заснули прямо на диване в гостиной. - Изуку тебя отнёс наверх, я попросила, - улыбаясь отвечает вторая женщина, подмигивая мужу, когда тот достаёт из пакета маринованную редьку, - у тебя шея бы затекла, если бы ты продолжила спать в таком неудобном положении, дорогая! На кухне поднимается шум. Мицуки громко шутит о всяком, шелестя пакетами, и переговаривается с Изуку о всех подругах, имён которых Кацуки никогда не слышал даже, а младший уже понял и запомнил. Он много улыбается, кивает понимающе и внезапно кажется таким природно вписывающимся в эту гостиную, в этот дом, в круг людей на кухне, что на душу ложится приятным бременем просто молча за этим наблюдать. Кацуки подпирает голову ладонью, мысленно возвращаясь к своему сну, и закусывает щёку изнутри — пока его Изуку так усердно пытается поладить с его собственной матерью Кацуки домогается его во сне. Они снова будто на разных берегах, но каким-то образом умудряются держаться за руки. - Ты смог поспать, Каччан? - обращается к нему брюнет, садясь напротив уже с готовым чаем, мамой под боком и голосящей Мицуки по правую руку от блондина. - Ночью ты был немного… неспокойным. Кацуки не понимает, почему Изуку выглядит смущенным, спрашивая об этом, но в голову ударяет мысль о том, что он наверное что-то видел либо, оберегай Господь, слышал сквозь совсем уж не спокойный сон своего старшего. На уши последнего ложится густая красная краска, он немного прижимает руки к себе, встречая вопросительный взгляд зелёных глаз. - В каком смысле? - спрашивает максимально нейтрально, игнорируя зазывания со стороны матери и её интенсивный рассказ о том, какой Изуку сильный и как красиво он закрыл рот какой-то наглой женщине в магазине — он молча стоял в сторонке, пока Мицуки ей угрожала сыном. - Ну, - он заминается, неловко отводя взгляд на чужую кружку, краснея заметнее, и Кацуки чувствует, что пропал, - ты просыпался посреди ночи ведь. Изуку не думает, что это лучшая тема для разговора в тесном семейном кругу, но пока их родные не обращают внимания, то можно и пропустить словечко-другое, вот только какая-то отдалённая и смешанная реакция Кацуки смущают не то слово, особенно его внезапная заторможенность, которая наталкивает младшего уж совсем не на самые положительные мысли. Внутренний конфликт мгновенно разделяется на два лагеря: часть сознания, которая считает, что Кацуки предпочел бы забыть, как страшный сон, то, что он вообще-то почти что облапал кое-кого, а во вторых, что он — ходячий инфаркт — забыл, чертяка, всё, что было ночью. - И говорил со мной, - наводит Изуку, на что старший кажется внезапно ещё более забитым и напуганным, - помнишь такое? - глаза младшего ошарашено округляются, - или ты лунатик?! Получается слишком громко, потому что Мицуки тут же поворачивает голову в сторону открыто удивленного Изуку и своего бестолкового сынишки, который «Изуку, солнышко, и как мой сгусток негативной энергии смог добиться тебя?», сидит и моргает непонимающе, перечисляя мысленно все две с половиной причины, почему он не должен сейчас подорвать себе голову и уйти в мир иной, ведь стыд чё-то гложет. - Кацуки! Ты начал ходить во сне? - бодро вскрикивает Мицуки, хлопая сына по спине, - только попробуй ещё сквозь сон что-то сделать моему Изуку, понял? - Отвали, старуха, - шипит Кацуки, а затылок начинает нагреваться совсем не в шутку. Страшно подумать о том, что творится в голове брюнета, потому что его абсолютно очаровательное веснушчатое лицо превращается в тотальное совершенство алого цвета, а сам блондин вдруг понимает, что он ночью где-то крупно обосрался. А то-то он и думал, что задница Изуку ощущалась как-то совсем не фантомно! Изуку жмётся под словами Мицуки, но перед глазами пеленой ложится тот разгоряченный взгляд Кацуки, вместе с невозможным ощущением гладких аккуратных пальцев, что заставляет все внутренности переворачиваться. Ему до ужаса неловко, но и нравится мельком смущать блондина. Где-то между ними должны быть скрытые камеры, потому что иначе объяснить это напряжение в воздухе нельзя никак. - Только попробуй моего золотого Изуку тронуть, и я тебе личико-то подправлю, Кацуки! - не унимается Мицуки, угрожающе возводя большой палец вверх. И пусть она просто по большему шутит, но сведенные брови к переносице сына говорят уж явно не о понимании, - только облажайся где-то! - Твоего золотого Изуку?! - гневно рычит парень, сжимая кулаки, но старательно удерживая себя от перехода на крик при Инко, - ты думаешь, что я сам себе голову не подорву, если сделаю что-то не так, а?! Изуку багровеет на это, а сердце пропускает несколько ударов подряд, вызывая ощутимое головокружение. Ай да Кацуки! Ай да сукин сын! Что он вытворяет?! - Дорогие, ну не при гостях же, - вступается Масару, но его успешно игнорируют два шипящих друг на друга члена семьи. - Мицуки-чан, Кацуки-кун, ну чего вы так? - вкрадчиво говорит Инко, на что парень сразу очевидно ведётся, отворачиваясь от матери, - давайте поговорим о чём-то отвлечённом. - Да, - кивает Масару, - например, сынок, когда машину починят? - Уже, - лениво отвечает тот, двумя крупными глотками добивая свой чай, - её золотой Изуку, блять, - шепотом бубнит он себе прямо под нос, но его слова разбиваются о трепещущий взгляд, сковывающий по рукам и ногам. Голову бы оторвал этому милейшему созданию за то что смотрит так откровенно пристыженно, но отчего-то довольно, - это мой золотой Изуку, старуха. - Глядите, - толкает его локтем Мицуки, - бубнит себе что-то недовольно, - улыбается ехидно, расплываясь в таком похожем на Кацуки оскале, - небось приревновал, что мы с Изуку-куном так близки. - Дорогая! - неловко вскрикивает Масару, а Мидория младший и вовсе растекается на своём стуле, всем своим видом давая понять, что его нервная система уже на сегодня «всё». - Мицуки-чан, не смущай мальчика! - раскрасневшаяся Инко машет руками, оборачиваясь то к своему сыну, то к злому, как чёрт, Кацуки. - Всё нормально, тётушка, - мягко говорит блондин, что в открытую разнится с выражением полного раздражения на лице, - мамочка просто хочет услышать это от меня. - Это? - женщина перебирает пальцы, прижав ладони к груди. - Да-а, - Кацуки поворачивает к ней голову и натянуто улыбается. Ему аж в ушах искрит от внезапного порыва злости на собственную родненькую матушку, которая буквально пару недель назад была самой понимающей и ласковой, - моя мамочка хочет услышать, как я говорю в слух о том, что ей, как до Луны раком, до моего уровня отношений с Вашим сыном. А ещё, - он театрально закатывает глаза, разворачиваясь корпусом к Мицуки, - я ценю Изуку достаточно, чтобы самому себе руки повыкручивать, если вдруг где-то облажаюсь. Я понятно объясняю? Мицуки довольно усмехается, в её глазах черти играют. Она взглядом цепляет совершенно стушевавшегося Изуку. Нужно бы на праздники позвать парнишку к ним домой. Она-то там из Кацуки и вовсе все соки выжмет, хоть время вместе проведут — будет что вспоминать! Мицуки внутренне радуется, оборачиваясь лицом к столу и незаметно подмигивая выдохнувшей Инко, неловко теребящей край своей рубашки. - Мне ещё готовиться к урокам, так что я, пожалуй, пойду, - через несколько долгих минут раздаётся от Мидории, а сам он тихонько выползает из-за стола, - огромное спасибо за гостеприимство! Он низко кланяется, максимально избегая зрительного контакта с Кацуки, но тот хмыкает, ощущая стыдливость младшего подкожно. Мысль расковырять эту ранку кажется такой привлекательной, что блондин не может устоять, поднимаясь следом за выкатившим глаза младшим: - Я проведу. Кацуки проследил за тем, как Изуку метнулся кабанчиком на второй этаж за своими тремя с половиной сумками, каким-то стрёмным пакетом и со сладким и таким зашуганным взглядом, будто его наверху тринадцать детей палками били, но это такое дело, обычное. В академии ведь работает. Стоя в дверях, максимально быстро натягивая красные кроссовки и решительно не косясь на Кацуки, Изуку более-менее отряхнулся и уже был готов давать на взлёт из дома, как вдруг ощутил крепкую ладонь у себя на шее, властно тянущую его к себе. Воздух внезапно становится вязким, а пронзительный взгляд, протыкающий насквозь, вызывает мурашки по позвоночнику. Он чувствует себя пойманным. Кацуки сжимает его шею не сильно, но достаточно, чтобы Изуку ощущал это напряжение, это властное прикосновение, которое посылало волны непонятного жара по телу. Гладит большим пальцем по выпирающему кадыку и медленно приближается, глядя так странно, но так органично исходя из того, какой проклятой загадкой сам из себя является Бакуго Кацуки. Изуку бормочет что-то несвязное, слабо пытаясь вырваться, но блондин лишь чуть сильнее прижимает его к себе, почти обнимая. Он чувствует тепло чужого тела, запах кожи и карамели, и это смешивается в сознании с волной чего-то такого сильного, что Изуку едва держится на ногах. Всё сложно, но на это давит ещё и эта блуждающая по шее ладонь, так красноречиво переплетающаяся с ночными воспоминаниями, что брюнету становится невыносимо тяжело удерживать зрительный контакт и делать вид, что не замечает дичающих расширяющихся зрачков напротив. - Заберёшь меня после работы? - вырывается единственное, что приходит в голову вместе с навязчивыми мыслями о том, насколько величественным Кацуки кажется, когда так разгорячённо и потеряно смотрит на него. Кацуки наклоняется, его дыхание щекочет ухо. Он не говорит ничего, но Изуку чувствует это молчаливое намерение, это приближение, которое обещало что-то чрезмерное, опасное и непередаваемо желанное. Было важно понять, обоюдно ли оно или брюнет-таки себе что-то нафантазировал. Изуку, преодолевая внутренний трепет, закрывает глаза. - Стрелок приезжает. Мы с ним и Джинсом будем заняты до утра, - аккуратно целует шею, и Изуку плавится, пропуская все слова мимо ушей. Рука сама падает тяжелым грузом на плечо блондина, сама сжимает слишком моляще и самонадеянно, но младший едва ли способен понять, о чём он просит. - Я пойду на патруль без тебя, - звучит сдавленно, но Мидория даже и не пытается казаться уверенным и непоколебимым. Ему до крайностей нужно знать, о чём думает Кацуки, где его мысли, играется ли он с ним или действительно не помнит, как сам расширил границы дозволенного. - Блять, - шипит над самым ухом, и младший ощущает тепло второй ладони у себя на талии, - один раз без меня. Дыхание Кацуки снова сгущается горячим возле шеи, и Изуку почти почувствовав прикосновение губ к своей коже, резко отшатывается, схватив свои вещи с пола. Его лицо пылает, а глаза судорожно бегают взглядом по всему в прихожей кроме удивленного бледного лица. Мидория паникует, ему крайне неловко. - Каччан, - звучит сипло, смешано, тихо, - я пойду, - выдыхает Изуку, голос его едва слышен, и он не смотрит на Кацуки. Не может. Он стушевался, у него нет слов, нет способа объяснить то, что он чувствует. Это не обида, а скорее ошеломление, парализующий страх перед неизвестностью, перед глубиной чувств, которые брюнет пока не способен понять и контролировать полноценно. Да и ещё этот растерянный ответный взгляд, который только добавляет вопросов. Изуку буквально ощущает по венам, что блондин ни черта не соображает тоже, но готов смолчать об этом, отходя на шаг назад, чтобы не давить и не наседать. - Хорошо, - звучит как-то обиженно от старшего, на что у Мидории словно красный свет внутри загорается. Это какого ещё чёрта Кацуки строит из себя жертву?! - Удачи со спиногрызами. - Удачи с контролированием своих конечностей! - выскакивает у брюнета, и его внутренний маленький Изуку заряжает ему с ноги прямо между ног, потому что, святая теорема Виета, что происходит с твоим настроением? Мидория резко прижимает свой чемодан с костюмом, рюкзак и какую-то цветастую сумку поближе и пулей вылетает из дома, не оглядываясь. Не потому что разочарован или обижен, а потому что задыхается от близости, от непонимания, от этой пугающей, волнующей неясности, которая разрывает его на части. Он нуждается во времени, в пространстве, чтобы разобраться в себе, прежде чем снова вернуться к этой запретной, опасной, но такой притягательной близости. Вот только у второй стороны медали совершенно противоположные планы на этот своеобразный выпад. Кацуки вылетает за ним следом из дома, с багровым, как после бани, лицом и застывшим в глазах ужасом. Он перехватывает учителя за локоть, заставляя развернуться к себе лицом. Не менее красным, если уже заговорили. - Изуку! - решительно вскрикивает блондин, а на его голос отзывается соседская собака, потому что такой скрипящий тон попробуй ещё из себя выдави, - я не хотел! У младшего на лице расплывается ужас с примесью тоски, горечи, отторжения и полнейшей растерянности. Бакуго даже приблизительно не может сейчас понять, что спровоцировало именно такую реакцию. - Ты ещё и не хотел?! - срывается, и старший окончательно теряет ниточку. - Хотел! - Сам же только что сказал, что не хотел! - Да хотел я! Но не во сне же! Изуку медленно моргает, непонимающе всматриваясь в совершенно раскаявшееся выражение лица Кацуки, никак не понимая, что вообще вылетает из его прекрасного, но такого, блин, запутанного мыслями рта. - Какой, блять, «во сне», Каччан?! - кричит он почти дико, но Кацуки прикрывает ему рот своей ладонью, которую тут же широко облизывают, вынуждая одёрнуть быстрее, чем прикрывали, - ты мне в глаза смотрел! - Какой «в глаза», Изуку?! - срывается у второго, но на него смотрят два изумрудных глаза, которые ясности определенно не придают, - я не хотел тебя трогать через сон, но я не смог себя, видимо, контролировать! - О чём ты говоришь вообще? - у Изуку резко садится голос, а сам он берётся за голову, вырывая локоть из крепкой хватки, - какой сон, Каччан, ты же в трезвом уме меня… Боже, да ты же говорил со мной! Ты что, забыл? И тут глаза Кацуки расширяются в геометрической прогрессии, а его рот открывается, не издавая и слова. Он молча пялится на младшего, наконец вспоминая, какую дерзость он позволил себе ночью. Ему стыдно, но раскрасневшееся лицо напротив вынуждает растечься в более чем довольной усмешкой за какие-то пару секунд. - Вспомнил, - тянет он, а Изуку моментально тушуется под его сменившейся интонацией и скользящим тоном, - так ты испугался, что я не хотел тебя так касаться? Мидория теряется так заметно и до примитивного по-детски, что внутри где-то вскользь совесть сталкивается в лоб с игривостью. Кацуки делает решительный шаг вперёд и утягивает младшего обратно на крыльцо, чтобы из окон его дома любопытная Мицуки не смогла рассмотреть то, что он собирается делать. - Не в этом дело, - трясет головой брюнет, но его голос выдаёт его с потрохами, - ты просто вёл себя, как обычно, и я… - Дежавю, - томно говорит второй, а память подбрасывает картины того, как он говорил Мидории о важности его реакции на моменты близости. Изуку виновато заглядывает ему в глаза. - Я не специально. Я забыл даже об этом. Ночью я мало соображаю, когда не на работе. И Изуку прощает и это тоже, потому что Бакуго кажется таким настоящим, стоя так близко и так ненавязчиво поглаживая его руку, удерживающую кейс с костюмом. - Тогда о каком сне ты говорил, Каччан? - вопросительно склоняет голову, слегка улыбаясь. Здесь уже напрягается блондин, нелепо растягивая губы в улыбке, но не решаясь сказать прямо. - Тебе снилось что-то подобное? Ты даже не представляешь, сколько раз, Изуку, но Кацуки молчит, подаваясь вперёд и сталкиваясь с никак не сопротивляющимися губами, которые отзывчиво принимают его собственные, позволяя укусить себя за нижнюю буквально в первую же секунду. - На работу опоздаешь, - прямо в губы произносит Кацуки, отстраняясь и поспешно скрываясь за дверью дома, с довольной усмешкой замечая расфокусированный взгляд на себе.

***

Утренний Токио бушует жизнью. На улицах проносятся тысячи людей, спешащих на работу, отвести детей в детские сады, на пробежки, в магазины. А Кацуки же несётся в аэропорт, пару раз чуть не сбивая патрулирующих героев и случайных прохожих, потому что «нечего шляться в неположенном месте», пусть пешеходный переход ещё как положенный. Джинс спускает ему это с рук, удобно, но напряженно устроившись в кресле у водителя. Он жестами извинялся перед другими профи и мягко просил Динамита скинуть обороты, пусть и понимает слишком явно, что парень с самого утра очень возбуждён. Кацуки с трепетом относится к Стрелку. Пусть какое злобное лицо он корчит, пусть как извивается и настаивает на том, что тот это не больше, чем очередной старикашка, но когда Цунагу сказал ему, что мужчина возвращается в Японию, то мрачный Бакуго внезапно просиял. Одними глазами, стихнув на какие-то пару минут. Этого было достаточно для Джинса, чтобы потом долго по телефону рассказывать Стрелку, что его ждут. Поэтому сейчас, внимательно разглядывая, как ползёт на увеличение стрелка спидометра, Хакамата не может даже ничего предъявить бушующей крови в теле младшего. Его легко можно понять, если делать это аккуратно и со стороны. Шинья подрос, стал уже почти метр двадцать, и это вызвало на лице Кацуки такую искреннюю, пусть и сдавленную, улыбку, что оба старших, не сдержавшись, усмехнулись друг другу. Рост Стрелка шёл медленно, но продвижения были, и значимые. Бакуго соврёт если скажет, что не винил себя за то, что Камихара был размером с оригами дракончика, так что прогресс в восстановлении старшего его радовал до глубины души и продолжает радовать. Он подхватил чемодан старшего и поплёлся прочь из аэропорта, вслушиваясь краем уха, как Стрелок говорит Джинсу о том, как Кацуки заметно подрос и даже похорошел. Младший делает каменную мину, словно не услышал, а сам аж расцвёл. Изуку, смотри внимательно, какого красавца ты себе отхватил! Даже ветераны хвалят! И плевать на то, что Шинья вполне себе контролировал силу своего голоса и намерено похвалил Динамита громче, чем мог бы. Очень хотелось посмотреть на расправленную гордо спину и довольно улыбнуться Джинсу, который тоже всё прекрасно понимает. Машина плавно катится по городу. За рулем сидит Кацуки, естественно, его же тачка, так что Хакамату он мигом подвинул из должности водителя на сегодня. Мужчина не особо-то и претендовал, так что проехали. Рядом с младшим, на пассажирском сиденье, расположился сам Джинс, спокойно перебирая пальцами какие-то мелкие предметы в кармане. Скорее всего это портативный лак для волос и какие-то примочки в виде складной расчёски и прочего. Сзади, вмявшись в спинку сиденья, сидит Стрелок. Он пристёгнут ремнем безопасности, а его маленькое тело тонет в огромной подушке безопасности — то, ради чего Кацуки отправлял машину в ремонт. Ему до чёртиков нужны были эти сиденья, потому что вечерний Изуку, которого везёт забирать из работы, так клюёт носом, что ему не помешает иметь своё укромное местечко сзади, где можно было бы отоспаться слегка по пути домой. Ну да, чуть-чуть приврал о проблемах с движком. Но, справедливости ради, общий анализ ему тоже провели, так что и не врал, получается. Джинс и Стрелок оживленно беседуют, их голоса тихие, но слышимые. Стрелок жестикулирует, изредка указывая на что-то за окном. Его голос тихий, спокойный, но в интонациях слышна легкая ирония. Хакамата слушает внимательно, кивая, иногда вставляя короткие реплики, наполненные скорее пониманием, чем активным участием в разговоре. Кажется, они обсуждают нечто давно им знакомое и хорошо понятное обоим. Возможно, планы на день, или же просто делятся наблюдениями за происходящим на улицах Токио. Цунагу кивает, время от времени вставляя размашистые, но наполненные смыслом реплики, разглядывая новоприбывшего через стекло заднего вида. Тема разговора сменяется — деловая, это очевидно по внезапной сдержанности интонаций и краткости фраз. Джинс, кажется, немного напряжён, его брови слегка нахмурены в сосредоточении. Стрелок, напротив, излучает спокойствие, уверенность в себе и в правильности своих слов. Его рука лёгким движением указывает на вывеску какого-то магазина — небольшая деталь, которая, судя по реакции Хакаматы, имеет важное значение. Кацуки сосредоточен на дороге, но периферическим зрением он улавливает всё, что происходит в салоне. Он вслушивается в их разговор только частично. Его мысли заняты чем-то другим. Он ощущает приятное тепло от присутствия обоих мужчин. Запах свежести от Джинса и едва уловимый аромат дорогого табака сплетаются с каким-то специфическим, чуть металлическим запахом, исходящим от Стрелка. Бакуго ощущает комфорт, который он испытывает только рядом с ними. Чувство защищенности, привычности, которые Кацуки испытывает в их компании кажется таким важным, словно он скучал по нему так долго. В целом, он и правда скучал. В их компании есть что-то успокаивающее, знакомое и дорогое. Бакуго не думает ни о чем конкретном, просто наслаждается моментом, полным спокойствия и уверенности в будущем, потому что его менторы рядом, и этого достаточно. Они терпели его скверный характер, не осуждали и сопереживали. Кацуки знает, что он имеет вес для этих двух идолов, чёртовых титанов, геройского мира, и от этого становится так тесно в груди, но вместе с тем и гордо. Он рад, что каким-то образом смог собрать вокруг себя таких людей. Они его учат, помогают и воспринимают равным, не обращая внимания на его нервозные выпады, зная точно, что настоящая суть Кацуки таится не в агрессии и взрывном характере, а в том, что лежит под ним. - Поэтому мне и показалось, что будет лучше, если задействовать несколько японских агентств, - кивает сам себе Шинья, а Джинс в ответ выдвигает какое-то предположение о том, что американские агентства не оказывают достаточной поддержки японским в последнее время. Кацуки глубоко вдыхает, втягивая поглубже запах серьёзных разговоров и приятной тональности их проведения. Ему нравится, когда Хакамата откровенно душнит у себя в агентстве, а ещё больше нравится слышать при этом комментарии Камихары, потому что они всегда точные, всегда без воды и лишних недосказанностей. Они оба прямые в своих выражениях, пусть и подбирают слова. Оба вежливые, пусть внутри обоих томятся те ещё дьяволы, но Кацуки позволяет им думать, что не замечает искристых недовольных взглядов в сторону некомпетентных коллег или политиков. - В Роппонги не так много свободных офисов, однако, - тяжко вздыхает Камихара, что вдруг цепляет слух Бакуго. Он косит взгляд к установленному навигатору, внезапно для себя замечая, что Джинс уже давно выставил ему точку прибытия. - Но я присмотрел несколько вариантов, так что, может, что-то и понравится. - Да, я тоже, как и говорил, прозвонил по некоторым знакомым и узнал, где можно снимать полноценные здания, а не отдельные помещения, - соглашается старший блондин, усиленно набирая в своём мобильном сообщение, - не думаю, что нам нужно будет какое-то огромное пока, но и каморку на два этажа не хотелось бы. - Согласен, - Стрелок поправляет ремень безопасности поудобнее, погружаясь глубже в подушки безопасности, так как Кацуки снова начинает немного топить на газ, - я нашел одно четырёхэтажное и два комплексных: шестиэтажные, которые нужно будет делить между собой с соседним агентством. В целом, очень неплохие варианты для начала. - Можно будет экономить на электричестве и водоснабжении. - Да-да, а ещё будет легче найти персонал, когда рядом часто-густо приходят рабочие. Кацуки покрепче сжимает руль, внимательно вслушиваясь в разговор старших, но в голове что-то ничего не щёлкает. Он косится на навигатор, где указан Роппонги, уже видит улицу, куда доберутся на десяток минут, переводит взгляд на стекло дальнего вида, цепляя совсем погруженного в подушки Стрелка, на секунду оборачивается на Джинса, быстро получающего ответное сообщение на свой мобильный. А в салоне начинает ненавязчиво проносится запах жженой карамели и, Господи, Бакуго действительно убрал одну руку с руля, чтобы не повредить кожу на его обивке. - О чём это вы говорите? - вкрадчиво спрашивает младший, а в голосе и намёка на приветливость не остаётся, но это никого не впечатляет. - О твоём агентстве, Динамит, - отвечает Цунагу, возводя на блондина спокойный взгляд, совершенно никак не задетый и даже не удивлённый. Кацуки фыркает в сторону, не придумывая в моменте, что бы такого ядовитого прыснуть, но быстро возвращает голову в положение прямо, вдавливая педаль газа. - А подскажите, будьте любезны, почему вы говорите о моём агентстве, которого, к слову, ещё и нет вообще? - шипит Бакуго, но давит фальшивую улыбку, внутренне не желая срываться на ровном месте, так ещё и перед Стрелком. Джинс ещё ладно — и так насмотрелся за все совместные годы работы. - Вот и говорим, чтобы оно было, - отвечает Шинья, уверенно пытаясь выкарабкаться из удушающего подушек безопасности. Маленький рост играет конкретно против него. - Мы сейчас посмотрим несколько вариантов потенциально подходящих для тебя зданий, и ты выберешь себе одно, в котором и обустроим агентство. Бакуго давится слюной, громко закашливается, пытаясь высмотреть на лице Хакаматы, предлагающего ему платок, хотя бы толику намёка на шутку или розыгрыш, но видит только спокойствие и глубокое желание что-то сделать. - А со мной поговорить об этом не хотели?! - срывается у Кацуки, а сам он сбавляет скорость, приближаясь к светофору, - уже решили за меня, что и где будет! - Ты же сам всегда говорил, что хочешь своё агентство в Роппонги, - встревожено заметил Джинист, убирая неиспользованный платок обратно в нагрудный карман. - Я и хочу! - Тогда что не так? У нас есть связи, которые помогут всё организовать, - вмешивается Шинья, но тут же смолкает, замечая нечитаемое выражение лица младшего из смеси злости, раздражения, признательности и, вот чёрт, задетого самолюбия, как и говорил Джинс, что может быть. - Я могу всё сделать сам! - шипит Кацуки, сжимая руль плотно и останавливаясь на красный свет, - мне не нужна помощь! Тем более у вас наверняка же полно дел! Так чего ко мне пристали?! Хакамата показывает рукой в зеркало заднего вида Шинье, чтобы тот не пытался ничего доказать. Тот послушно закрывает рот, доверяясь. В любом случае, ведь именно Цунагу работал с Динамитом годами и выучил особенности его характера под лупой. - Динамит, - обращается он к младшему самым спокойным тоном из своего арсенала, тут же привлекая внимание младшего всецело, - конечно, ты можешь всё сделать сам. Нам просто хочется сделать тебе приятно и облегчить ношу. Тебе ещё годами работать в своём агентстве, ты успеешь принять десятки тысяч решений, которые будут гораздо сложнее чем то, которое я хочу, чтобы ты принял сегодня. Кацуки смотрит пристально, слегка оценивающе, но его брови угрожающе съезжаются ещё больше на переносице. Вот только Джинса это не берёт, ведь если бы блондин хотел сказать что-то перечащее, то уже перебил бы его. - Наши с Метким Стрелком статусы тебе сильно помогут в основании агентства и оформлении документов, поэтому мы и хотим вклиниться в процесс и дать тебе точку старта, - он говорит ровно и уверено, совершенно не пытаясь принизить младшего, а, наоборот, говорит о настоящем обходным путём: подчеркивает, что Кацуки способен сделать всё сам, и ему помогают не из прихоти, а потому что хотят дать ему взлететь ещё выше. Шинья сзади одобрительно кивает. Бакуго возвращается к вождению, так как свет светофора сменяется зелёным. Он выглядит задумчивым, вдавливая педаль газа, но уже не топит остервенело, очевидно, погружаясь в свои мысли. Джинс и Стрелок переглядываются через зеркало дальнего вида. - Вы оба уже и так много сделали для меня, - раздаётся глухо, но оба мужчины слышат отлично, - ты, - он тычет пальцем через плечо, указывая на Стрелка, - зашил мне сердце, положив на стол свою карьеру героя на долгие годы. А ты, - поворачивает голову в сторону Цунагу, блестя алыми глазами, - терпел меня всё это время и давал работать на износ, чтобы я смог добиться своей цели. Так ещё и тачку мне подарил! - Кацуки цокает языком, определенно смущаясь, но не краснея, - разве мало? Теперь вы хотите найти мне агентство и подписать документы? А что я буду делать? Всю жизнь будете за мной подтирать? Звучит беззлобно, даже трогательно. Камихара слабо улыбается, выкарабкиваясь повыше на подушках. Он смотрит на профиль младшего, обернувшегося к нему на долю секунды, и не видит ничего кроме мальчишки, усердно пытающегося отказаться от помощи, потому что винит себя в затратах на неё. На сердце старшего разливается вязкое тепло. Он переводит взгляд на затылок Хакаматы, чувствуя, что тот разделяет его ощущения, совсем немного сгорбившись, очевидно, переваривая слова своего некогда ученика. - Разве плохо, что у тебя будет такой старт? - мягко обращается Стрелок, - понимаешь, Динамит, мы хотим тебе помочь не потому что ты нуждаешься в этой помощи, а потому что просто хотим. - Да, в тебе достаточно сил, чтобы справиться со всем самостоятельно, - кивает Цунагу, - но это не значит, что ты должен делать всё самостоятельно. - Ты сам сказал, что работал на износ все восемь лет. Так почему бы тебе не дать нам шанс оказать тебе услугу и сэкономить пару лет на становление агентства? - аккуратно добавляет Шинья, но понимает, что нужно добавить чего-то большего. Чего-то, что дало бы возможность Кацуки почувствовать себя таким же важным, каким он является. - Да и нам будет полезно поддерживать отношения с агентством Динамита, ведь нынче мало организаций, способных выполняет задания высокой сложности. Одними Лемиллионом и Шото на всю Японию не запасешься, верно? Джинс посмеивается на это. Кацуки слабо вторит ему, расслабляя руки на руле. Ему приятно. До ужасного приятно, но и так стыдно признаться в том, что он может даже не просить о помощи, но получать её. В сердце плавно затекает стыд за себя, смешанный с глубокой благодарностью. - Кстати, в жизни твой новый костюм кажется ещё лучше, чем на фото, - вдруг съезжает с темы Шинья, пронзительным взглядом проходясь по роскошным бицепсам младшего, - Джинс, ты постарался? - Совру, если скажу, что никак не приложился к этому шедевру, - гордо заявляет блондин, поправляя волосы расчёской из кармана, - это ты ещё его джинсовую копию в живую не видел! Ты будешь в восторге! Кацуки сжимается внешне под пристальным вниманием, но скоро возвращается к обыденному поведению, как-то криво, но искренне улыбаясь. Чёрт бы побрал этих титанов героики! Те ещё дети! - Так где там тот первый офис, куда мы заедем? - уверенно спрашивает Бакуго. Цунагу и Камихара улыбаются в ответ, совершенно не показывая того, что видят насквозь, что уверенность младшего всецело напускная, потому что он слишком стесняется выражать благодарность в открытую.