Тараканы в общаге, тараканы в голове

"Дети бывают ужасающе жестоки,

особенно к физическим недостаткам других детей. Я бы мог

об этом порассказать"

J.G, 1924г.

       Тяжело жить с осознанием того, что ты урод.       Тяжело подниматься с постели утром, зная, что впереди очередной полный ненависти к себе день.       Тяжело идти умываться и чистить зубы, потому что над раковиной есть чертово зеркало, в котором отражается твоя неизменно уродливая рожа.        Тяжело идти в душ, потому что приходится расставаться с любимыми мешковатыми тряпками и видеть свое тощее тело и кривую, искалеченную ногу, которую уже ничто не исправит.       Тяжело выходить на кухню, зная, что непременно увидишь там маму. Потому что мама очень хочет внуков, но ни одна девушка не согласится даже просто сходить с тобой на свидание, что уж там говорить про секс. Хотя, кто знает, может быть и согласится, но ты ведь все равно никогда не попытаешься кого-то позвать, верно?       Тяжело выходить из дома, потому что там, за пределами относительно безопасных четырех стен, живые люди – неожиданно, правда? – которые будут на тебя глазеть, неосознанно оценивать и приходить к единственно верному выводу – "ну и уродище". В книжках по психологии написано, что это только иллюзия, и на самом деле всем плевать, но очевидно их авторы просто не встречали по-настоящему стремных людей. Ну, таких как ты.        На улице, в школе, в магазинах, на задристанной заправке, куда ты заходишь за дерьмовым дешевым кофе – везде люди, которые оценивают, радуются, что не им досталась такая омерзительная внешность и отводят глаза, когда вы случайно встречаетесь взглядами.        Тяжело любить Бога, зная, что это Он послал тебе уродство.        Тяжело, просто тяжело.        Йозеф существовал бок о бок с этой мыслью всю свою сознательную жизнь. Может в раннем детстве, следов которого почти не осталось в его памяти, он был таким же беззаботным, счастливым дурачком, как остальные дети, но эта чудесная акция символически закончилась в день, когда какая-то девочка на детской площадке крикнула ему: "Эй, некрасивый мальчик, ты забыл свою кепку!". От того момента в памяти остались только невнятная смесь непонимания и обиды и тупая боль в груди.        Это стало самым ранним воспоминанием в сформировавшейся лет через пять коллекции "Я ебаный урод и все это видят". Случилось это, кажется, через полгода после того, как он переболел остиомиелитом и за три года до того, как мама все же набралась смелости сказать ему, что скорее всего он останется хромым на всю жизнь.        Хотя вряд ли ту девочку с площадки волновала его хромота – неосторожный комментарий точно был вызван видом его лица. От этого Йозефу было еще более паршиво, потому что для объяснения хромоты можно было придумать сотню историй разной степени всратости и героичности, а с лицом ничего не сделаешь. Таким уж уродился. Была, конечно, пластическая хирургия, но пары сотен тысяч евро на это мероприятие у Йозефа не было, и вряд ли когда либо будет.        Придется жить так. Осознание этого очевидного факта ощущалось как чертов камень, на веревке привязанный к его шее и грозящий вот-вот сломать ее. Интересно, если бы эта метафора внезапно стала буквальной, перелом произошел бы между позвонками с4 и с5, или между с5 и с6? Жаль, что Йозеф не разбирался в человеческой анатомии достаточно хорошо. Можно было бы придумать шутку про материализацию образа и перелом шеи, рассказать ее самому себе и посмеяться. Или не посмеяться, потому что шутить он не умел, да и самоиронией не обладал.        Эх, а имей он ее, Йозеф, вероятно, был бы в разы менее несчастен. Смех продлевает жизнь, так?        Ну, придуркам, шутившим над хромотой Геббельса жизнь продлевало только то, что он был низким, щуплым и не мог нормально их ударить.       Хотя один раз он все же ударил.        Тогда Йозефу было лет одиннадцать. За год – или за полгода? надо посмотреть в дневнике, – до этого ему провели операцию на ноге. В их маленьком городке не было достаточно опытных хирургов, и отец, насобирав денег, повез его Дюссельдорф, где Йозеф немного охренел от количества огней по ночам и огромной церкви в центре города, в которую они с отцом, к сожалению, не зашли. В Дюссельдорфе ему провели какую-то сложную операцию и поставили аппарат наружной фиксации, штуку на редкость стремную, неудобную и приносившую ноющую боль, от которой Йозеф страдал все четыре месяца, пока носил этот металлический ужас и ковылял на костылях. Задумка была отличной – выправить стопу и развернуть голень в нормальное анатомическое положение, но то ли установлен аппарат был как-то неправильно, то ли у хирурга, проводившего операцию, руки росли из жопы, то ли Йозефу просто в очередной раз крупно повезло, но хромота никуда не делась. Стопу получилось немного выправить, привести ближе к норме, ровно как и голень получилось немного развернуть и боли в ноге стали посещать его реже, но он все так же прихрамывал и выглядел, по его собственному мнению, откровенно жалко. Ходить на костылях и носить огромную железную конструкцию на ноге четыре месяца в надежде избавиться хотя бы от одного своего уродства, а в итоге получить ту же хромоту, просто чуть менее заметную и болезненную.        К концу всей этой эпопеи Йозеф первый раз обиделся на Бога. Зачем Он поступает так с невинным ребенком? Геббельс был хорошим мальчиком, он точно не заслужил подобного! Почему Господь так несправедлив к нему?        Наверное именно тогда он впервые почувствовал эту душащую, совершенно ему не соразмерную обреченность.        Ах да, тот единственный раз, когда Йозеф ударил своего тупого одноклассника! Занятная история.        Ребята из класса и до этого прикалывались над его хромотой, потому что дети глупые, жестокие и всегда ищут максимально беспомощную жертву для насмешек. Геббельс обычно – всегда – игнорировал подколы, утыкаясь носом в учебники или книги, взятые в библиотеке, но после четырех месяцев надежды на то, что он наконец станет просто стремным, а не стремным калекой, после долгих четырех месяцев в течение которых все его одноклассники видели, как он ходил на костылях с металлическим аппаратом на ноге, глупая шутка резанула ножом по сердцу.        — Хэй, Юпп, разгадай загадку! – рыжий веснушчатый мальчик наклонился к его столу, нагло опуская учебник литературы, в который Йозеф вцепился мертвой хваткой, но, как обычно, не удержал, – Что такое: "серое, всегда одинаковое и всем хочется, чтобы шло быстрее, а оно не может"?        Йозеф поднял задумчивый взгляд на одноклассника, немного сбитый с толку. Почему к нему вообще подошли с таким вопросом? Это не выглядит как учебное задание, ответ на которое у него хотят выклянчить. Странно... но он любил загадки. И если он быстро отгадает, то покажет то, что делает его в сотню раз ценнее, чем всех его одноклассников – ум. Что, как не способность быстро анализировать информацию есть показатель ума? Да, точно, точно. Это его шанс.       Так, серое, всегда одинаковое и не может идти быстрее, как бы не хотелось, хм...        — Время, – спустя меньше десятка секунд ответил Йозеф, стараясь выглядеть как можно более спокойным и уверенным, не сводя взгляда с одноклассника. Он не совсем понимал, при чем тут "серое", но возможно это такая попытка показать однородность через художественный образ? В любом случае в качестве ответа подходит только "время", других вариантов просто не может быть. Он точно прав. Это глупая, детская, но победа, для него уж точно. Сейчас, вот прямо сейчас он получит свой лучик признания!        — Нет, – как-то сдавленно сказал рыжий мальчик, сдерживая растущую улыбку. – Это ты, Юпп.        На пару секунд Йозеф просто застыл, выглядя, вероятно, совсем растерянно и беспомощно. Реальный смысл загадки доходил до него непозволительно долго.        Он серый – невзрачный; всегда одинаковый – скучный; всем хочется, чтобы шел быстрее, а он не может – хромой.        Невзрачный, скучный, хромой. Вот, как его воспринимают ровесники.        Совершенно ошарашенный, со смешно изогнувшимися бровями, приоткрывшимся ртом, растерянно хлопающий глазами Йозеф не сразу заметил, что над ним смеется пол класса. Рыжий мальчик, стоящий прямо перед ним и показывающий на его вытянувшееся лицо пальцем, свита этого рыжего засранца, обступившая парту, даже компания девочек у стены.        Все вокруг смеялись над ним. Над его нелепостью, над его нелюдимостью, над его уродством. Его несчастье для всех этих глупых детей было чем-то смешным, а он, как полнейший идиот, не понял, что над ним всего-то хотят поиздеваться.        Злость охватила Йозефа внезапно. Скорее всего потом он убежит, забьется в угол шкафов любимой библиотеки, сожмется в комок и будет долго плакать. Но сейчас его словно ударило молнией, со всей дури шандарахнуло током, и этот разряд попал ровно в клубок затаенной обиды в его душе, и оттуда выродился уродливый, ужасный гнев.        Геббельс всегда старался думать перед тем, как делать, но сейчас барьер его рациональности, неожиданно тонкий, треснул. И через эту трещину, узкую, но глубокую, вырвалось нечто злое, агрессивное, побуждающее ответить, наказать, уничтожить всех, кто виноват.        Йозеф не сдержался.       Он попытался резко встать из-за стола, но неудачно наступил на неправильную ногу и чуть запнулся, чем вызвал только новый приступ смеха у одноклассников – рыжий мальчик едва не сгибался пополам от хохота. Йозеф сжал кулаки, до боли впиваясь короткими ногтями в тонкую кожу ладоней. Злость закипела только сильнее, вышибая остатки разума, переливаясь через все возможные пределы, затапливая каждую клеточку его тела.        И Йозеф ударил.        Ударил рыжего мальчика костяшками кулака прямо в его вздернулый веснушчатый нос, прямо центр его глупой рожи.        Одноклассник немедленно взвизгнул, схватился за лицо и инстинктивно сделал пару шагов назад. Какая неудача, что они были в классе, потому что, знаете, в классах парты стоят очень близко друг к другу.       Бам!        Удар поясницей об угол крепкой столешницы, и снова этот поросячий визг. Рыжий мальчик согнулся вперед, ноя от боли и не зная, куда прижимать руки – к носу, или к пояснице.       Больше никто не смеялся. Шокированная секундная тишина сменилась криками и Йозеф почувствовал, как его обхватывают поперек груди и оттягивают назад. Достаточно глупое действие, учитывая, что он не предпринимал никаких попыток продолжить избиение.        Он просто стоял и в оцепенении смотрел на одноклассника, теперь осевшего на пол и окруженного девочками. Но даже между их закрывающими обзор силуэтами Йозеф заметил, что пальцы мальчика, прижатые к носу, были покрыты кровью. Ярко красная, она текла по его ладони, капли скатывались по предплечью и падали на светлые брюки, пока мальчик беспомощно стонал и приглушенно матерился.       Возможно, кто-то уже позвал учителя. Возможно, сварливую женщину из медкабинета уже тащат сюда. Возможно, на соседний класс упал метеорит.        Но Йозеф ничего не слышал из-за стука крови в ушах.        Он ударил своего обидчика, и это ощущалось прекрасно. Он чувствовал себя очень, очень сильным и смелым, несмотря на то, что его руки дрожали, а дыхание было судорожным и прерывистым. Он чувствовал себя победителем, впервые за всю свою жизнь. Не хватало только одного...       — Хэй, Карл, разгадай загадку! – голос Йозефа дрожал, срывался, но сочился ядом, насмешкой и чем-то непонятным, страшным, будто бы совершенно чужим, – Кто такой: "мерзкий, всегда неисправимо тупой и всем хочется, чтобы завалил ебало, а он не может"? Кто этот недочеловек, а, Карл?        Он не заметил, как его губы растянулись в нервной, кривой, чисто механической улыбке. Но в глазах Карла, направленных теперь на Геббельса, отчетливо читалось: "Да ты ебаный псих". С чего бы?        Конечно же потом Йозефа отчитали. Его отца вызвали к директору и отчитали тоже. Потом отец отчитал его уже дома и рассказал всей семье об этом гнусном поступке.        Конрад за спиной отца показал Йозефу большой палец, Ганс беззвучно рассмеялся и кивнул в поддержку мнения старшего брата, Элизабет просто похлопала длинными ресницами, семилетним мозгом не особо понимая проблему ситуации – ударил же в ответ, – а мама...       Мама смотрела на Йозефа в ужасе.        Эта прекрасная, набожная женщина, искренне считавшая, что ее любимый младший сын станет священником, не могла поверить в то, что он способен на рукоприкладство. Она всегда была сильной женщиной, слишком сильной для домохозяйки, но как только муж пересказал ей слова Йозефа однокласснику, в ее глазах заблестели слезы.        И Йозеф немедленно, против воли почувствовал себя виноватым. Перед мамой и перед Богом.        В тот день, запершись в комнате, по просьбе мамы он перечитывал Евангелие от Матфея и плакал.        Он почувствовал внутренний подъем, невероятную силу, когда ударил Карла и радость, да, это вроде было похоже на радость, после. Он ужасный человек. Он не должен был уподобляться своим мерзким одноклассникам, он не должен был наслаждаться той мифической властью, которую обрел в гневе, он не должен был вести себя как садист, наслаждавшийся чужой болью. Месть – не христианская концепция. Иисус учил прощать, назидал любить своих врагов и быть милосердными.       В тот вечер Йозеф подумал, что, возможно, его уродство – это Божье наказание за то, каким гнилым человеком он был внутри. Ведь хороший человек никогда бы не ударил в ответ и тем более не стал бы насмехаться над обидчиком.       Тот, кто живет по заветам Христа, никогда не назвал бы другого "недочеловеком". Откуда он вообще взял это ужасное слово?        Размышляя над этим и глядя в окно, на слабоосвещенную улицу и виднеющуюся вдалеке церковь, Йозеф и правда верил, что уродство ему послал Бог, в наказание. А значит он должен терпеть. Терпеть, как бы тяжело ни было, потому что Господь никогда и ничего не делает "просто так".        Странно, конечно, что Бог дал ему это ужасное лицо и искалеченное тело задолго до того, как он помыслил о чем то действительно плохом, но ведь Пути Господни неисповедимы, так?

***

       Ночная тишина окраин привлекала. В центре даже ночью беспрерывно ездили машины, а идиоты на спорткарах и мотоциклах соревновались в громкости двигателей своих драндулетов и в том, кто нарушит больше правил и не получит штрафа. Штрафы получали все, но если у человека достаточно денег, чтобы купить ламборгини и недостаточно мозгов, чтобы понять, что права могут отобрать, он продолжит гонять несмотря на предупреждения и шрафы. А еще центр столицы – богатое место с квартирами по цене двух почек и дети местных жителей были тупыми избалованными уебками, а значит на одного арестованного гонщика на ламборгини найдутся двое, кому покажется, что их-то точно не поймают, и колесо сансары совершит новый оборот.        А еще в центре всегда было чертовски ярко, особенно в конце ноября, когда все внезапно решали, что пора готовиться к Рождеству. Что-что, оно только через месяц? Ничего не знаем, мы любим всякую мигающую хуйню и хотим продать как можно больше бесполезного барахла, поэтому вот светящийся, крипово улыбающийся трехметровый Санта! Смотри на это воплощение культуры потребления и бездарности корпоративных дизайнеров каждый раз, когда идешь в гипермаркет за макаронами по скидке, Йозеф!        На окраинах было спокойнее. Тише, потому что квартиры стоили меньше, и их жители были менее культурными и легко могли проколоть шины или разбить лобовое стекло тачки гонщика. Огней тоже было немного – не то чтобы владельцы мелких магазинов хотели тратить дорогущую электроэнергию на освящение всякой хуйни по ночам.        Дальние окраины Берлина напоминали Йозефу его родной город. Тот же легкий налет уныния и надежды на то, что урбанизация не обойдет их стороной, то же желание перебраться в центр – разве что в родном городе Геббельса все хотели перебраться хотя бы на окраину любого мегаполиса, – те же бесконечные разговоры о том, что все дорожает и дорожает, с ума сойти можно.        Йозеф не любил свой родной город, но человеческая память ненадежная штука и из прошлого в ней остается в основном хорошее, оттуда и это дурацкое чувство ностальгии, которое не обходит стороной ни единого человека. Вероятно поэтому первыми в голову всегда приходят воспоминания о Воскресных службах в церкви, о солнечных летних днях и небольшой, уютной библиотеке рядом с домом. Чтобы добраться до воспоминаний об издевательствах сверстников и глубокой ненависти к себе и прочувствовать их, нужно покопаться. Впрочем, о том, как ощущается ненависть к себе, Йозефу вспоминать было не нужно, потому что пары сотен тысяч евро на пластическую операцию у него так и не появилось, а люди вокруг не стали менее красивыми. Зато он по-прежнему был умнее большинства, однако это почему-то радовало недостаточно, чтобы забить на собственную непривлекательность.       Тлеющий огонек сигареты добрался до фильтра и жар несчадно прошелся по пальцам. Йозеф тихо ойкнул и непроизвольно дернул рукой, роняя окурок на асфальт. Блять. Мусорить нехорошо, особенно в трех метрах от будки дотошного охранника, который имел какое то потустороннее чутье на мусорящих студентов и мгновенно телепортировался за их спины по малейшему колебанию земли от падения окурка или салфетки. Поднимать, если честно, тоже не особенно хотелось.        К его превеликому счастью, Герр "Вам не стыдно, молодые люди?" кажется уснул на рабочем месте и колебания земли до него не доходили. Хотя кто знает, может он уже во сне видит, как отчитывает Геббельса? В любом случае лучше не дожидаться, пока он проснется, потому что Йозеф забыл студенческий и очень не хочет объясняться перед этим человеком. Да и ветер уже пробрал до костей.        Прошмыгнуть на территорию общежития мимо спящего охранника оказалось легко даже с его скоростью. Видимо у борца за чистоту асфальта был тяжелый рабочий день, или он снова по телефону посрался с женой и напился. Ай-ай, за распитие на рабочем месте полагается штраф.        Эх, если бы часть денег со штрафов отдавали доносчикам, Йозеф сдал бы и этого охранника, и половину своих знакомых.        Все корпуса их общежития, сиротливо стоящие на асфальтированном пустыре, огорожденном забором – ах да, простите, клумба с какими-то непонятными цветами тут тоже была, как он мог забыть про этот чудесный островок флоры, – были похожи друг на друга и навевали ассоциации с Восточной Европой – три отдельные длинные желтые восьмиэтажки отлично смотрелись бы в каком нибудь Габрово. Разве что краску на стенах корпусов общежития обновляли раз в десять, а не пятьдесят лет. А еще где-то год назад университетское руководство решило, что крыши этих трех коробок необходимо покрасить под странную иммитацию черепицы, предположительно для того чтобы на снимках с квадрокоптера их общежитие не портило прекрасный облик берлинских окраин. На самом деле это даже умно, Йозеф на месте администрации сделал бы так же. Относительно дешево и на пользу имиджу. Хотя имидж у их университета был сомнительный и вряд ли его можно поправить. В основном сюда поступали люди, которые просто не прошли на бюджет в другие университеты. Йозеф не был исключением.       Тяжело вздохнув от этой мысли, он толкнул дверь подъезда плечом и устало ввалился внутрь. Это был чертовски долгий день, после которого хотелось просто упасть на пол прямо здесь и проспать двое суток, пока его не начнет затаскивать в катафалк приехавший похоронщик. Но, к сожалению, планы Йозефа отличались от его желаний. В планах было как минимум добраться до комнаты и уснуть на полу там, как максимум – приготовить пожрать, собственно пожрать и дописать конспект статьи по философии. Поэтому он поправил лямку рюкзака, адски давившую на ключицу – да, он полнейший идиот, накидавший в рюкзак всякой хуйни весом со слона, – и направился в сторону лифта.        Как же все таки хорошо, что в это время в холле на первом этаже никого не было – это последние минуты тишины на ближайший час минимум. И что самое лучшее – даже вахтерши нет, просто господнее благословение, потому чт...        — Геббельс! Я уж думала, что ты помер! – из-за его спины раздался громкий, суровый женский голос, и Йозеф тихо застонал. Накаркал блять. Зло не дремлет, а вахтерша тем более.        Сделать вид, что он не услышал – не вариант. Ему еще два с половиной года каждый день ходить мимо этой женщины, которую обидеть невниманием все равно, что смертный приговор себе подписать. Пришлось натянуть улыбку и повернуться к дьяволу лицом.        — Добрый вечер, Фрау Адлер. Как видите, я жив. С чего бы мне помирать?        Фрау Адлер, эта полная, чертовски высокая и оттого грозная женщина лет пятидесяти, наклонила голову, чтобы смотреть прямо в глаза Йозефу, и доверительным тоном произнесла:        — Потому что единственное, что может помешать студенту вернуться в общежитие до одиннадцати – смерть.        Йозеф закусил губу. Ладно, этого стоило ожидать. Было уже за полночь, а значит кареты превратились в тыквы, а Фрау Адлер в диктатора с неограниченными полномочиями. Прошлой зимой она, кажется, выгнала пьяного студента, заявившегося в два ночи и нахамившего ей, на улицу. Это был скорее исключительный, чем типичный случай, но с тех пор брать Фрау Адлер на слабо и спорить с ней не решался никто.        — Простите, – опустив глаза выдавил из себя Йозеф, нарушая затянувшуюся тишину, – Я больше так не буду.        Ничего лучше, чем выдать это детское извинение, он придумать не смог. Попытается объяснить причину – Фрау Адлер вернется к тезису про смерть, попытается как либо отрицать очевидное – будет выглядеть идиотом, продолжит молчать – просто затянет разговор, потому что времени у вахтерши дохуища, а к жалости диктаторы не склонны. Лучше уж снова очутиться в первом классе на пару мгновений, ей богу.        Но, судя по всему, Фрау Адлер чего-то подобного и ждала. Немного униженное извинение? Надо взять на заметку.        — Смотри у меня, – она недовольно зыркнула глазами, но все же развернулась и пошла к подъездной двери. Видимо запереть, чтобы опоздавшие больше не могли проскользнуть и в итоге на коленях умоляли впустить их, – и лифт сломан. По лестнице иди.       Блять.        Йозеф стиснул зубы, и сжал лямку рюкзака так, что костяшки побелели.       На восьмой этаж. По лестнице. С тяжелым рюкзаком. Блять.       Он кинул быстрый, полный отчаяния взгляд на лифт в надежде, что тот вдруг чудесным образом заработает – не заработал, – и поплелся к лестнице.        Боже, только бы ему никто не встретился. Он не переживет, если на него, ссутуленного под весом рюкзака, неровной походкой поднимающегося по ступенькам, кинут жалостливый взгляд. Он просто сгорит от стыда и злости на месте.        Глупый страх свернулся клубком в животе, но другого выхода не было. Либо по лестнице, либо ночевать тут. Одиссей между Сциллой и Харибдой выбрал Сциллу, Йозеф же не хотел выбирать ничего. Но тем не менее он, сжав зубы, упрямо пошел вверх по лестнице, надеясь, что шестиголовое чудище в виде других студентов ему не встретится.        — И мышь, передай очкастому из восемьдесят седьмой, чтоб он прекратил зазывать к себе девок в хэллоуинских костюмах! – раздался ему в след крик Фрау Адлер. Йозеф только вздохнул и зачем-то кивнул самому себе. Злиться на прозвище, которым его называла вахтерша, а с ней и половина общежития, не было сил. Завтра будет злиться.        Он поднимался по лестнице, наверное, в два раза быстрее, чем обычно в университете. Там всегда были толпы людей, занятых разговорами, попытками понять, в каком корпусе будет следующая пара и мыслями о том, успеют ли они взять кофе. На университетских лестницах все спешили, толкались, сливались в единую массу, в которой было не разобрать хромающего Йозефа. А здесь, на пустой лестнице, он был как ворона на снегу – невозможно не заметить. Невозможно не стать объектом жалостливого взгляда или предложения помочь, когда ты один хромаешь вверх по ступенькам.        Йозеф ненавидел, когда люди, даже невзначай или в шутку, без цели обидеть, указывали на его уродство. Но еще больше он ненавидел, когда люди его жалели. Если в первом случае всегда можно было поддеть в ответ, то во втором... во втором Йозеф просто краснел от злости и огрызался. В высшей степени унизительно.        Но в этот раз ему повезло – не иначе как по божественному провидению на лестнице он не встретил никого, и даже в коридоре на родном восьмом этаже было пусто.        Свернув с лестничного пролета, Йозеф пошел вдоль дверей. Восемьдесят один, восемьдесят два, три, четыре, пять, шесть, семь... восемьдесят семь. У этой двери он остановился.       Пару секунд он просто смотрел на нее, прикидывая, влетит ли ему, если он прервет какой-то колдовской ритуал. Вероятность такого неблагоприятного исхода была примерно двадцать пять процентов, поэтому риск оправдан, и можно было стучать.       Он постучал.        Дверь открылась почти мгновенно, и Йозефу пришлось задрать голову. Блять, ну почему все его друзья не могут быть выше всего на полголовы?        — Вечера.        — Привет. Выглядишь помято.       Йозеф недовольно фыркнул и закатил глаза:        — Твоя тактичность не знает границ.        Рейнхард только пожал плечами, словно говоря "таким уж мама родила". Кроме того, Геббельс действительно был помятым, отрицать это было глупо, а Рейнхард в кругу друзей, – и иногда за его пределами, когда был не в духе, – любил говорить правду. Осуждать его за эту прямолинейность, пусть порой и совершенно бестактную, было все равно, что осуждать Генриха за развод людей на бабки через интернет-гадания. К слову о Генрихе...        — Он там еще шаманит? – спросил Йозеф, пытаясь заглянуть за Рейнхарда, вглубь комнаты. И это было блять сложно, потому что увидеть что-то за этим блондинистым шкафом просто нереально.        Гейдрих даже не успел подвинуться или открыть рта, чтобы ответить, потому что из комнаты немедленно раздался раздраженный голос:        — Я не занимаюсь языческими практиками, Йозеф! Я уже давно понял, что богов нет, а есть только тонкие миры!        Йозеф молча перевел взгляд на лицо Рейнхарда в поиске моральной поддержки. Тот понимающе улыбнулся и снова пожал плечами, мол "знаю, знаю, он у нас чудак". Вообще Рейнхард улыбался каждый раз, когда слышал голос Генриха. Или видел Генриха. Или вспоминал Генриха. Или что-блять-угодно Генриха.       Йозефу иногда казалось, что Гейдрих просто по уши втрескан в Гиммлера, как школьница, текушая по горячему старшекласснику.        Но Рейнхард нормальный человек. Он точно не педик, Йозеф бы понял, если бы это было так. Рейнхард просто очень дорожит своим лучшим другом. Да, просто дорожит их близкой дружбой. Вся эта пидорская тема точно не про него, он нормальный мужик, не какой-то там извращенец, желающий долбиться в зад.        Тем временем из-за спины Рейнхарда показался Генрих. В привычных круглых очках с толстыми стеклами, привычно обвешанный всякой эзотерической хуйней, с привычными дурацкими усиками, он привычно раздраженно смотрел на Йозефа, как делал каждый раз, когда тот хоть как-то проявлял несерьезность своего отношения к его магическим увлечениям.        — Привет, мистер скептик. Чего пришел? – чуть нахмурив брови сказал Генрих и спокойно оперся плечом о Рейнхарда. Обычно тактичный и вежливый Гиммлер иногда мог быть потрясающим засранцем.       Йозеф, цокнув языком, сбросил рюкзак с плеч прямо на пол и присев, полез туда. Боже, сколько хлама он собой таскает, нахуя ему вообще "Колониализм и социал-демократия" в универе, лучше бы Достоевского бра... а, вот.        — Я купил рис, – сказал Геббельс, вставая и демонстрируя слегка помятую киллограмовую пачку.       — Это круглозерный или длиннозерный?        — Это по акции.       Воцарилось молчание. Йозеф смотрел на Генриха, а Генрих смотрел на рис. Искра, буря, плов. Или суп, в него рис тоже запихнуть можно.        — Вроде среднезерный, – с задумчивым видом резюмировал Гиммлер. Где-то сверху коротко рассмеялся Рейнхард, единственный сторонний наблюдатель этой сцены.        Йозеф, уже в сотый раз за этот ебаный вечер, вздохнул и просто кинул пачкой риса прямо в Генриха. Тот ее на удивление ловко поймал и занялся еще более пристальным изучением. Геббельс в упор не понимал, что он там рассматривает, какой секрет мироздания ищет в надписях о происхождении зерен, но мозг уже не вывозил разговоры.        — Если решите готовить – меня не ждите. Я сейчас прямо здесь отрублюсь, – совсем уже бесцветно сказал Йозеф и, бросив взгляд на Рейнхарда и кивнув ему на прощание, подхватил даже не застегнутый рюкзак и поплелся к своей комнате.        За спиной раздалось двухголосое нестройное "Спокойной ночи", а потом совсем тихое, уже одноголосое "Знаешь, ты такой красивый, когда улыбаешься". Но второе, наверное, Йозефу просто послышалось. Ну, от усталости. Такое бывает.        В дверь восемьдесят восьмой комнаты он даже не постучал, машинально дергая за ручку и входя, глядя под ноги – внезапно он понял, что даже держать голову ровно было тяжело. Хотелось просто упасть на кровать и наконец уснуть. Конспект статьи по философии подождет до утра, весь мир подождет до утра, теперь это было совсем очевидно.        — О, ты вернулся!       От неожиданности Йозеф дернулся и вскинул голову. И застыл прямо так, не закрыв даже двери. Потому что просто нельзя не застыть, наткнувшись на эти глаза.        Прекрасные, ярко-голубые, как ебаное летнее небо без единого облачка, глаза, которые каждый раз заставляли все внутри Йозефа переворачиваться вверх дном. Глаза, от вида которых сердце будто переставало биться, замирая в ожидании непонятно чего. Глаза, которые заставляли забыть обо всем, уносили из этой жестокой реальности куда-то далеко, в какой-то другой, идеальный мир, где нет усталости, регулярно преследующей Йозефа, нет его уродства, нет совершенно никаких проблем, только бескрайняя свобода и совершенно беспричинная радость. Если бы бог был, если бы он действительно снизошел к Йозефу, когда тот так сильно в этом нуждался, у бога были бы такие глаза. Но это не глаза бога, нет. Это глаза его совершенно обычного, смертного соседа по комнате.        — Привет, Адольф.

***