Тараканы в общаге, тараканы в голове

"Это было одно из определяющих событий моего детства. Я был предоставлен самому себе, больше не мог участвовать в играх других... Мои товарищи меня не любили. Товарищи меня никогда не любили."

J.G, 1924г.

      Конрад как-то рассказал Йозефу, что в раннем детстве тот был очень общительным и активным ребенком – любил носиться с остальной малышней по парку и детским площадкам; любил играть в прятки и всегда выигрывал, потому что забирался в самые труднодоступные места, которые только мог найти, пусть порой это было не слишком безопасно; любил играть в снежки зимой, а если снег был недостаточно липким, то просто сыпать его за шиворот другим и хихикая убегать от неизбежной кары за свои деяния; любил зимой же делать снежных ангелов и спорить с друзьями, у кого ангел вышел красивее, что неизменно заканчивалось шутливой дракой в снегу. Он разговаривал со всеми подряд, задавал типично-детские вопросы – "А почему небо голубое? А почему зимой у деревьев опадают листья? А почему китайцы едят жуков, а мы нет? А почему..." – и совершал глупые детские поступки – нюхнуть соли, чтобы понять, как она пахнет, попытаться поджечь лужу бензина, чтобы узнать, насколько быстро все вспыхнет, облизать большую сосульку, свисающую с крыши соседского гаража просто потому что, – словом делал все, чтобы познать мир на практике. Он был обычным любознательным, беззаботным ребенком, разве что кризис трех лет у него прошел относительно спокойно. Даже то, что он часто болел не особо мешало ему – полежал в кровати неделю с температурой под сорок и снова за дверь, на поиски нового приключения.       Он был совершенно типичным, ровно таким же, как остальные дети.       А потом случился остеомиелит и на этом активное детство Йозефа закончилось.       Он больше не мог носиться по парку с другими детьми; он больше не мог прятаться так же хорошо, как раньше – сложно залезать в канализационные люки, когда не уверен в собственной ноге; он больше не мог так же ловко уворачиваться от снежков и бегать сквозь снег; даже снежные ангелы больше не получались такими, как раньше – теперь он всегда задевал рисунок, когда вставал.       Другим детям вскоре стало скучно с ним. Сначала его перестали звать в игры, затем перестали здороваться, если они не сталкивались нос к носу, а потом вовсе начали делать вид, что его не существует. Возможно, про него просто забыли, и он стал лишь каким-то серым пятном на скамейке на краю парка.       Йозеф остался один.       Иронично, что толком помнить себя он стал только лет с пяти, за год до того, как пошел в школу, когда одиночество уже почти полностью поглотило его. И наверное именно тогда он стал ускоренно взрослеть и превратился в законченного пессимиста.       Когда единственное место, где тебя любят – это дом, за его пределами начинаешь видеть только минусы. Дети глупые, их игры опасные – и он считал так вовсе не из-за того, что его не звали нюхать клей вместе с другими, конечно нет, – взрослые учат тому, в чем сами совершенно не разбираются, их город – чертова дыра, на которую правительство забило хер, и далее, далее, далее.       А дома была мама, которая готовила вкусный штрудель и ласково трепала Йозефа по волосам; был Конрад, который рассказывал Йозефу о его беззаботных, не оставивших следа в памяти, детских временах и грустно улыбался при этом; был Ганс, который шутил тупые шутки и таскал Йозефу всякую интересную украденную у одноклассников мелочевку; была маленькая Элизабет, которая постоянно сбегала от мамы к Йозефу, называла его Паулем и иногда кричала на весь дом слово "блять!" – Ганс научил ее, и всем кроме мамы это казалось уморительным.       А еще дома были книги и компьютер.       Отец Йозефа был человеком старомодным и покупку детям до тринадцати лет – почему именно тринадцати не знал никто, – телефонов, даже подержанных и дешевых, которые в их семейный бюджет укладывались, считал предательством норм морали.       Но один домашний компьютер в их с братьями комнате был, и Йозефу понадобилась несколько лет, чтобы понять, зачем каждый вечер братья по очереди выводили его из комнаты на кухню на полчаса – в один день в комнате оставался Конрад, в другой Ганс. Йозеф в целом узнал о существовании порнографии достаточно поздно, лет в одиннадцать.       Интрнет он использовал в основном в связке с книгами. Когда ты предоставленный самому себе ребенок, идея научиться хорошо читать приходит достаточно быстро, а в гугле легко можно найти значения непонятных слов.       Поэтому лет с пяти все свое свободное время Йозеф тратил на чтение. До того, как пошел в школу он читал практически круглыми сутками – по ночам Ганс кидал в него плюшевой зеброй с настоятельными просьбами вырубить настолькую лампу, которую Йозеф перетащил в своей кровати. А после того, как пошел – все внеурочное время, поэтому удары подыстрепавшейся зеброй продолжались.       Он начал со средневековых народных сказок. До того, как он научился читать, мама часто рассказывала ему сказки перед сном – красивые, добрые и непременно с хорошим финалом. По непонятной причине Йозефу очень нравилась "Белоснежка" и когда Ганс притащил "Сказки братьев Гримм", сказав, что там и эта сказка есть, он был вне себя от радости.       Что ж, первая литературная психологическая травма не заставила себя долго ждать. На моменте, когда злую мачеху заставили плясать в раскаленных железных башмаках, Йозеф понял, что мама рассказывала смягченную версию этой сказки. Потом были "Золушка", "Гензель и Гретель", "Гамельнский крысолов" и Йозеф понял, что все народные сказки мама рассказывала в смягченном варианте.       Но это привлекало. Немецкие, английские, французские, польские, все, он по три раза читал абсолютно все народные сказки, которые только мог найти в интернете или книжки с которыми ему притаскивали из библиотеки братья. Начиная читать новую сказку он никогда не знал, будет она доброй, как "Три пряхи", забавной, как "Умная Эльза", или кого-то снова жестоко покалечат. И это было просто прекрасно.       Потом он стал читать литературные сказки романтиков. Они были красивыми, иногда грустными и совсем не страшными. Сложно увидеть в "Щелкунчике и Мышином короле" предсмертный бред маленькой девочки, когда тебе пять лет. Зато очень легко поверить в чудо.       Может однажды чудо случится и с Йозефом? Может ему встретится Святой, который исцелит его ногу? Или молитвы избавят его от греха уныния? В это хотелось верить, очень хотелось.       Потом в жизнь Йозефа пришли более крупные произведения. Братья, очевидно, берегли его от слишком тяжелой литературы, поэтому приносили в основном приключенческие романы. В единственной городской библиотеке была только классика, но Йозефа это не беспокоило совершенно. Он взахлеб читал Верна, Стивенсона, Скотта, Дюма, Баллантайна, Сабатини и часто по два раза, чтобы наверняка запомнить. Тогда же он заинтересовался историей, потому что сложно читать "Трех мушкетеров" или "Айвенго", не зная контекста, а в интернете море исторических статей.       Йозеф тратил на книги все свое свободное время и это сыграло с ним крайне злую шутку, когда он пошел в школу.       Оказалось, что его социальные навыки были практически на нуле. Года почти безвылазного сидения дома за книгами стало достаточно, чтобы он перестал толком понимать, как правильно знакомиться и общаться с новыми людьми.       А еще оказалось, что детей в шесть лет интересует примерно то же самое, что и в четыре.       Почему-то Йозеф верил, что в школе все будет по-другому, не так, как в парке или на детских площадках два года назад. Он почему-то верил, что все дети, перейдя порог школы, как по волшебству станут спокойнее и потеряют интерес к бессмысленной беготне и играм, и внезапно обозначат целью жизни, по крайней мере на ближайшие лет десять, учебу. За эту веру он и поплатился.       Одноклассники почти сразу стали считать Йозефа странным. Их можно было понять – он был социально неловким, немного дерганным из-за непонимания, как себя следует вести и любой разговор с ним слишком быстро сводился к "а ты читал...", потому что он просто не знал, о чем говорить с другими людьми. Он был уверен в своих знаниях по литературе и немного истории – на этом все. Пару раз он попытался первым подойти к новоиспеченным одноклассникам и познакомиться, но диалоги закачивались быстро и весьма печально. Он запинался, чертовски боялся пауз в разговоре, но никак заполнить их не мог, выглядя в результате откровенно глупо. Переводить разговор в удобное для него русло тоже было гиблой идеей – нет, дети не читали трехсотстраничный роман, где героев зовут так же, как их. Нет, их не интересовало содержание этого романа.       Зато их очень интересовала причина хромоты Йозефа.       Вопрос "а почему ты хромаешь?" ему не задавал только ленивый. Одноклассники, случайные дети в коридорах, даже некоторые учителя – боже, Йозеф никогда не забудет, как физрук устроил ему допрос по поводу состояния его ноги прямо на глазах у трех классов.       Как же он блять ненавидел это ебучее "а почему ты хромаешь?".       Почему нельзя просто игнорировать этот факт? Почему нельзя сделать вид, что все нормально? Почему всегда нужно напоминать Йозефу о том, что он не такой, как все, что он ущербный урод? Иногда ему казалось, что подобные диалоги доставляют людям какое-то садистское удовольствие.       Все хотели получить цельную историю в ответ.       Все получали только короткое, сухое, сказанное с тяжелым вздохом "остеомиелит".       Такой ответ, откровенно намекающий, что он не хочет говорить на эту тему, устраивал взрослых. Но не детей, нет. Дети любознательные и, как правило, совершенно не понимают, что для некоторых людей существуют запретные темы.       Поэтому конечно ему продолжали задавать вопросы.       "А что такое остеомиелит?"       "А из-за чего он возникает?"       "А как он лечится?"       "А почему у тебя такая нога, если он лечится?"       Формулировки могли быть разными, но суть, как правило, сводилась к этим четырем вопросам.       Сначала, первые полгода-год, Йозеф, вопреки дичайшему нежеланию, действительно отвечал. Это казалось правильным с точки зрения ведения коммуникации. Он каждый раз надеялся, что после его короткого "остеомиелит" собеседник скажет что-то вроде "аааа, ясно", желая показаться осведомленнее и умнее – для детей это практически синонимичные понятия. И такое действительно порой случалось, но намного чаще дети хотели пояснений.       На второй год учебы Йозеф перестал давать пояснения. Их школа была странным местом, где часть преподавательского состава и четверть учеников в классах менялась ежегодно, как выяснилось позже. Новые люди – старые вопросы. Тогда Йозеф стал отвечать: "я не хочу об этом говорить," – тихим голосом, уводя взгляд в пол.       На третий год "я не хочу об этом говорить" стало резче. Тогда же Йозеф заметил, что взрослые женщины смотрят на него с жалостью. Это было совершенно унизительно, настолько, что хотелось во все горло закричать: "не смейте меня жалеть!".       На четвертый год он стал смотреть на спрашивающих как злейших врагов и цедить этот ответ сквозь зубы.       На пятый год он стал отвечать: "не твое дело".       Наверное именно в этот момент отношения с одноклассниками начали заметно ухудшаться. В их глазах Йозеф из застенчивого серого пятна с пожизненным освобождением от занятий физкультурой постепенно начал превращаться в озлобленного, ненавидящего всех вокруг зануду.       В целом это было недалеко от правды. К десяти годам он наконец разглядел собственное лицо в зеркале, и вывернутая нога стала не единственным его комплексом.       Отлично. Он не только калека, но еще и ебаный уродец. Просто супер.       Зато он был умнее всех. Теперь это было совершенно очевидно.       Детская страсть его ровесников к бесцельной беготне и опасным играм стала постепенно сходить на нет, а учеба стала занимать все больше времени. И тут внезапно оказалось, что одноклассники Йозефа и вообще большинство детей его возраста были тупыми, как пробки.       Ладно, может не как пробки, но все они явно были не ровней ему.       Он учился лучше, он знал больше, он соображал быстрее – он был умнее.       По всем параметрам, отличавшим человека от обезьяны, он был лучше. Он просто блять был лучше каждого из них, каждого из этих наматывающих сопли на ручку идиотов!       И как же Йозефа бесил тот факт, что с такой уродливой рожей и хромотой его ум – его козырь – нахуй никому не нужен. От этого он только сильнее злился и на себя, и на окружающих.       Возможно одноклассники чувствовали его неуверенность в себе. Возможно они чуствовали и то, что он считает их полными идиотами. А возможно это просто предподростковый период, когда дети становятся неадекватно жестокими.       Или, возможно, Йозеф был сам виноват. Ну в том, что тогда разбил нос Карлу.       Потому что именно после того случая шутки разной степени болезненности превратились в травлю – ее Йозеф для себя определял как "систематические действия, направленные на унижение человеческого достоинства отдельных личностей". Драка с Карлом стала чудесным поводом для начала эскалации уровня жестокости в его отношении.       Все, что оставалось Йозефу – огрызаться на всех подряд, указывать ровесникам на их тупость и ограниченность, иногда насмехаться над их неудачами и, по возможности, избегать темных подворотен, чтобы не получить ногой по почкам снова.       Наверное именно из-за этого откровенно токсичного поведения и налета человеконенавистничества в нем годам к четырнадцати на Геббельса ополчилась добрая половина класса. Еще его не любили некоторые учителя – в основном из-за того, что он порой поправлял их; семья из соседскей квартиры – из-за того, что Йозеф сказал их пятилетним детям, что Санты не существует, и что, зато, существует глобальное потепление, и что их родители редкостные уебки, раз не сортируют мусор в стране, где есть все для повсеместной сортировки; четверо или пятеро женщин, вместе с ним ходивших в библиотеку – Йозеф никогда не уступал книги, один священник и три пожилых прихожанки из церкви – они верили, что эволюции не существовало, и что люди, как и написано в Библии, произошли от Адама и Евы, и Йозеф назвал их конспирологами и посоветовал почитать хотя бы пару книжек по биологии и антропологии, раз до их тупых мозгов не дошла школьная программа; мамаши, выгуливавшие своих отпрысков на детской площадке около библиотеки – иногда Йозеф курил рядом с ней, потому что тут были урны и полиция в этот район заглядывала нечасто, а требования свалить игнорировал; все сотрудники магазина в паре кварталов от дома – в нем систематически игнорировали существование у продуктов сроков годности и Йозеф донес об этом в полицию; и еще с два десятка людей по всему городу по разным причинам. Абсолютному большинству людей, которых Геббельс знал, он не нравился. Наверное их было процентов с восемьдесят-восемьдесят пять.       Но знаете что? Плевать!       Они его не любят? Отлично! Ему и не нужна любовь этих глупых людей, не имеющих ни малейшего шанса выбраться из их маленького городишки! Пусть себе работают за зарплату по нижней планке до старости и спиваясь, поносят его! Может это хоть как-то разнообразит их жалкие жизни.       Наверное, это совершенно не христианский подход. Но раз Господь за столько лет молитв и просьб не помог Йозефу – он поможет себе сам.       

***

      — Итак, никто не хочет рассказать мне, что вчера произошло? – спросил Йозеф, откидываясь на спинку дивана и откидывая в сторону ноутбук. Голова ужасно болела – он так и не смог нормально выспаться.       Герман, за обе щеки уплетавший хлопья в кресле рядом, – у нас же есть стол, ублюдок, – внезапно остановился прямо с ложкой у рта и перевел взгляд светлых глаз на Йозефа.       — Ничего не произошло, – сказал он с ангельски-невинным видом, театрально похлопав глазами и, отвернувшись, спокойно продолжил хрустеть хлопьями. Однако огромный синяк на его скуле, которого еще прошлым утром не было, определенно намекал – что-то произошло.       Почему-то на восьмом этаже абсолютно весь треш происходил в отсутствие Йозефа. Споры, ссоры, драки, внезапные пьянки и последущее занятие громким сексом со случайными девушками из соседнего здания и взбучки от Фрау Адлер ближе к концу всех этих мероприятий – каким-то чудом Геббельс всегда оказывался вне общежития в такие моменты. Наверное это было удачей в чистейшем ее виде.       Тем не менее, он каждый раз пытался выяснить, что случилось. Во-первых, потому что любопытно, во-вторых, потому что Йозеф предпочитал иметь представление об обстановке на своем этаже.       И сейчас ситуация располагала к выяснению подробностей произошедшего.       В общей комнате, как они дружно называли этот гибрид кухни, гостиной и тараканьего рая, была где-то четверть всех жителей этажа. "Где-то четверть" это, в общем-то шесть человек. Не густо, но хоть что-то.       Еще с десяток секунд побурив Германа взглядом в надежде, что тот все же соизволит рассказать, от кого и по какому поводу он получил синяк, Геббельс вздохнул и бросил это дело. Геринг, сука такая, определенно не собирался ничего рассказывать и больше был занят хлопьями.       — Так что, есть желающие поведать мне, кто и за что пизданул Германа? – спросил Йозеф уже громче, обводя присутствующих взлядом.       Все, в целом, были заняты своими делами и отвечать не планировали. Генрих вертелся у плиты и что-то насвистывал себе под нос – сегодня подошла его очередь готовить, и он добросоветно исполнял свои обязательства, – Рейнхард вертелся рядом то ли помогая, то ли наоборот мешая ему, сидевший рядом с Йозефом Курт с закрытыми глазами что-то слушал в наушниках – наверняка очередной странный подкаст, – а Вильгельм в дальнем кресле откровенно клевал носом, едва не окуная его в кружку с кофе, и не слышал ровным счетом ничего.       — Он подрался с Ремом, – из коридора вдруг послышался голос Мартина, а через секунду из-за угла появился и он сам, – за час до того как ты пришел.       Йозеф приподнял брови и перевел взгляд на Рейнхарда, обернувшегося на голос Бормана и выглядящего крайне недовольным.       — Серьезно? Герман подрался с Эрнстом, и вы не стали мне рассказывать, какой Эрнст мудак, как только я пришел?       Это было странно. Обычно Рему достаточно было чихнуть, чтобы Генрих и Рейнхард сразу же нашли сотню слов, чтобы описать его наглость, подлость и вообще взвалить на него все известные человечеству пороки.       — Ну, в этот раз Эрнст был прав. И если мы тебе расскажем, ты подтвердишь его правоту. А мы не хотим льстить Эрнсту даже за глаза, – сказал Рейнхард со вздохом, чуть морщась, и тут же был прерван недовольным "эй!" от Германа.       — Что, "эй"? Нехуй было так громко рубиться в хойку после одиннадцати, – вмешался уже Генрих, очевидно раздраженный вчерашними событиями. При всем недовольстве в голосе, он даже не обернулся, продолжая нарезать и закидывать в кастрюлю все овощи, которые нашел в холодильнике.       — Эрнст трахается с первокурсниками намного громче, чем я ругаюсь из-за хойки!       — Эрнст громко трахается с первокурсниками до комендантского часа, – почти пропел Мартин в своей типичной манере, делая акцент на "до", и плавучей походкой направился к чайнику, заваривать свою ебучую землю, которую он называл чаем.       Герман злобно стрельнул глазами в Бормана и уткнулся в свои хлопья.       Йозеф тихо усмехнулся. В данной ситуации Эрнст действительно был прав. Иногда Герингу хотелось вставить очень жестких пиздюлей за его любовь пошуметь после одиннадцати. Йозеф в это время конечно никогда не спал – даже если он расправлялся с работой и домашкой к одиннадцати, Адольф громко шуршал бумагой и пыхтел как минимум до полуночи, – но шум из соседней комнаты в любом случае бесил.       Но Эрнст, пусть в данной ситуации повел себя верно, в целом бесил его сильнее. Не столько из-за его перманентных конфликтов с друзьями Йозефа – это можно было пережить, они конфликтовали с третью общежития, – сколько из-за его желания выпячивать свою гомосексуальность. Типо окей, двадцать первый век, Европа, но пидорская открытость Эрнста была просто омерзительной. Обязательно всему общежитию знать, что ты больной на голову извращенец? Рем очевидно считал, что да. И всех вокруг это как будто блять устраивало, что немало удручало.       Еще выше по шкале "Как же ты меня сука бесишь!" был Мартин. Ебаный подлиза, отчего-то решивший, что его место в университете, а не на отцовской ферме. Борман не был глуп, не был наивен, был находчив и хорош собой и всем этим чрезвычайно раздражал Йозефа. Их конфликт был вялым, негласным и, судя по всему, существующим только со стороны Геббельса. Хотя после того, как Мартин попытался отбить у него Адольфа – как соседа по комнате, разумеется, – неприязнь Йозефа возросла в разы и грозила перелиться в конфликт уже открытый и шумный.       Это было проблемой. Мартин был проблемой. Стоило ему появиться в помещении, как Йозеф начинал испытывать раздражение. Вот честно, лучше бы он полчаса выпытывал у друзей, за что и от кого влетело Герману, чем получил быстрый и короткий ответ, но от Мартина. Настроение немного испортилость, следуя давно выявленной схеме.       В воцарившейся тишине Йозеф неосознанно бурил Бормана взглядом. До тошноты идеальный даже в домашнем халате, каждый ебаный день свежий как огурчик и всегда пребывающий в хорошем настроении. Первым двум пунктам прекрасно отвечал Рейнхард, но видит бог, эти его черты не вызывали в Йозефе и сотой доли раздражения, которое вызывал Мартин. Все, что не бесило Геббельса в других людях, выводило его из себя в Бормане.       Мартин его пристального взгляда то ли не замечал, то ли делал вид, что не замечал, и вел себя совершенно спокойно. Вскипятил чайник, заварил свою жижу и с довольным лицом потопал в комнату. Только у поворота в коридор он вдруг повернул голову и встретился нечитаемым взглядом с Йозефом, все так же улыбаясь.       Геббельс сжал ободранный подлокотник дивана так, что старый кожзам заскрипел. Мартин точно над ним потешается. Абсолютно точно.       — Ты его ненавидишь, – будничным тоном заявил Генрих, когда дверь в комнату Мартина захлопнулась. Это был не вопрос, это было уверенное утверждение.       — Это тебе карты сказали?       — Это мне твое ебало сказало.       Йозеф только раздраженно фыркнул и, весь сжавшись как еж, буквально вдавил себя в спинку дивана. Он действительно не любил Мартина настолько, что это можно прочитать по его лицу? Ужасно. Хотя у него всегда было лицо с субтитрами, и если он не прилагал усилий, чтобы держать рожу кирпичом, по нему можно было считать все эмоции. Но от этого, блять, не менее ужасно!       — Хэй, не расстраивайся, – Герман явно попытался звучать ободряюще, и у него в целом получилось, хотя Йозеф не совсем понимал, из-за чего ему тут расстраиваться, – ты не единственный, кому не нравится Мартин.       Геббельс просто кивнул. У Геринга тоже были личные счеты с Борманом, об этом знало все общежитие. Подробностей при этом не знал никто, хотя ходили слухи, что когда-то давно они не поделили пост старшего по этажу, и когда пост все же достался Мартину, Герман обозлился на него и до сих пор не мог простить. Но Йозефу на это было скорее плевать, чем наоборот. Не его это дело.       Комната снова погрузилась в тишину. Вильгельм все так же полуспал сидя – у него была какая-то очень странная форма бессонницы, и порой он от усталости вырубался сидя, – Курту в наушниках было глубоко похуй и на Эрнста, и на Германа, и на Мартина, Генрих и Рейнхард негромко переговаривались о чем-то ботаническом – даже если бы они говорили громче, Йозеф все равно понимал бы разве что треть слов, – а Герман наконец нехотя встал из кресла и пошел к раковине мыть тарелку из-под хлопьев.       — А ты сам чем вчера до ночи занимался? – вдруг спросил Гиммлер, закидывая в суп последнюю партию овощей, включая огонь и поворачиваясь к дивану, – Обычно ведь в общежитии статьи пишешь.       Йозеф вздохнул и потер переносицу пальцами. От воспоминаний о вчерашнем голова заболела еще сильнее, хотя казалось, что уже некуда.       — Ездил к коммунистам. Им так понравилась моя статья, что они позвали меня выступить с речью в каком-то клоповнике.       — И ты выступил? – неожиданно скептично спросил Рейнхард, переглянувшись с Генрихом. Эти переглядки казались странными. Коммунистический период Геббельса закончился около года назад, он не собирается проповедовать им теорию марксизма. Чего это они?       — Да. А что мне оставалось? Деньги не пахнут, – Йозеф пожал плечами, и глянул на настенные часы. Девять тридцать два. У него есть сорок минут до начала пары, на которую он обязан сходить. Прогуливать можно потоковые лекции, но не семинары. Пришлось выбираться из объятий дивана и вставать, – Заработал двадцать пять евро, проезд они мне оплатили.       Прихватив со стола кружку с уже сотню раз оставшим чаем, Йозеф пошел к коридору, аккуратно огибая кресло с Вильгельмом – пусть спит пока, ему к четвертой.       — И про что ты два часа рассказывал коммунистам? – со стороны кухонного гарнитура сквозь шум воды донесся голос Генриха.       — Про Сталина. Я два часа хвалил товарища Сталина, и у меня отсох язык.       Йозеф немного поежился от воспоминаний. Та тусовка в маленьком, душном помещении с десятком странных молодых людей, трижды певших "Интернационал" не в ноты, была определенно не самым приятным моментом в его жизни.       — Серьезно? – внезапно подал голос Курт и все присутствующие, кроме, очевидно, Вильгельма, разом дернулись. У него только что закончился подкаст про урановые рудники или этот хрен с самого начала все слышал? – Как вообще можно хвалить Сталина?       Йозеф, уже дошедший до заворота в коридор, развернулся и с выражением "ты ж мой несмышленыш" на лице усмехнулся. Казалось, даже головная боль на миг прошла. Его территория, уже года два, как его. Социалисты всех мастей, либертарианцы, монархисты, центристы и кто угодно еще – схема для всех была одинакова.       — Врать. Замалчивать неудобные факты, выставлять распиаренные советской пропагандой, даже если часть из них не имеет под собой ровным счетом ничего, и обвинять во всех бедах СССР злой капиталистический Запад. Никому не нужна неудобная правда. И пока люди будут готовы платить за то, чтобы слушать красивую, стройную ложь, я буду ее им рассказывать.       И вышел в коридор.

***