Записка

      Я всегда имела привычку уходить, никогда больше не возвращаясь, если что-то или кто-то обжигал меня слишком сильно. Мама говорила мне: «Это нормально, Катя, люди иногда несут боль, даже сами не зная об этом». Но мне не хотелось «нормальности». Я была прямо настроена на что-то более великое и возвышенное. Совершенно не было желания размениваться на то, что расстраивало меня.       Но, как оказалось, расстраиваться я как раз любила. Но все же по-особому. Ярко, до жгучих и ненавистных слез, до икоты, потому что диафрагма уже выпрыгивала от сотрясающей истерики. Это никак не сравнивалось с той печалью и злостью, которую я испытывала, если ошибалась в каких-то вещах по учебе или про ссорах с друзьями. Потому что это была любовь.       Моя первая больная любовь. Абсолютно уничтожающая. Невзаимная.       Мы были разными, как две параллельные прямые. Он был старше, умнее, и ему какое-то время было до меня дело, как до всякой девчонки, которая может быть приятно умной, а не зубрящей и занудной. Он всколыхнул мое сердце своей простотой: скромен, усерден и красив. Я любила его морковные волосы, россыпь веснушек по всему лицу и голубые-голубые глаза.       Он был со мной совсем немного, редкими мгновениями, которые я так тщательно берегла в своем сердце, что каждый миг готово было взорваться. Я хотела быть для него особенной — не в том плане, в котором обычно взрослые парни обманывали для выгоды юных девушек, — а той, о ком он вспомнит в первую очередь. Но он вспоминал обо мне только тогда, когда кто-то напоминал ему, что там, за несколько десятков километров, на другом конце города, я вообще-то существую.       Я мучилась долгое время после того, как бросила его по переписке. Но даже на это он мне ничего не сказал. Сомнения дышали мне в спину каждую бессонную ночь: «Может, не стоило это делать? Может, нужно было немного подождать, и все бы наладилось?»       Тогда я была в рассвете своей юности, едва исполнилось шестнадцать лет. Я не знала, что ожидание ничему не поможет. Это «если бы я…» завязалось удавкой на шее, которую я затягивала сама посильнее. Надо было поговорить. Все обсудить, разобраться. Но и главную проблему при таких мыслях я тоже упускала: он не любил слушать и говорить «о пустом». Был умен он, если уж говорить точнее, только интеллектуально, социальность и моральные принципы были вторичны.       Я интересовала его лишь как окно для заметок, которым всегда можно воспользоваться. Кроме меня с ним никто не хотел говорить о науках: он объяснял сложно, соскакивал с темы, мысль была слишком текучей. Но я каким-то образом за ним успевала. Именно это он, как сам говорил, во мне ценил — покорность и искреннее восхищение.       Самая верная собака обычно кусает неожиданно и очень больно. Потому что от нее ты предательства не ожидаешь. Я и надеюсь, что без моей «собачьей верности» ему было плохо. Ведь я чувствовала себя просто ужасно.       Каждые рыжеватые макушки, голубые глаза, которые оттенком были как самый глубокий океан, множество веснушек — это привлекало меня невольно и бесконтрольно. Но и убивало вдвойне. Я не верила, что это был мой типаж. Просто не хотела верить.       Я заставила себя интересоваться совершенно другими парнями, как внешне, так и по качествам. Я любила выбирать из толпы холодных, уравновешенных высоких и худых блондинов. Они были красивы. Но в груди ничего не сжималось, когда я представляла, что этот кто-то мог быть моим парнем. Везде ощущалась эта неправильность: особенно в отношении ко мне. Безразличность отторгала моментально, даже не оставляя и шанса на раздумья.       Я ещё долго ругала себя, что не даю людям и шанса, если они мне не нравятся внешне. Но я ничего не могла с собой поделать.       Когда мне исполнилось восемнадцать, я уже не переживала по этому поводу. Я обросла коконом безразличия, какой-то безвкусной апатии. Экзамены выбили последние силы, мне хотелось спокойствия, но и оно затерялось уже в университетских буднях.       Нина — тихая соседка по парте, записывающая все конспекты и прилежно слушающая лекции — стала в одночасье моей подругой. Пусть пылу у меня и поубавилось, но вспышки какого-то взбудораженного состояния искрили то тут, то там.       Некоторые предметы, кроме профильных, были для меня настолько неинтересны, что я едва высиживала пары. Прогуливать никогда не решалась: это было школьной привычкой. О своей неудачной любви вспоминала только мельком, когда уже совсем становилось плохо и нужно было выплакаться от всей души.       Я почти начала засматриваться на старшекурсника с нашего факультета — он был нашим куратором, — но моим вниманием завладел преподаватель истории. Это было настолько для меня странно. Я не имела моды влюбляться в учителей и наставников, не находила в таком ничего романтичного. Но он притягивал взгляды.       Тимофей Александрович был взрослым, пусть ещё и достаточно молодым, мужчиной. Ему было около тридцати, он какое-то время преподавал в университете до нашего года, по-моему, около трех лет. Он не был жестким или добрым. Был обычным: иногда давал поблажки, иногда составлял неожиданные контрольные.       Тимофей Александрович был высоким, мне все время из-за этого было неловко смотреть ему в его зеленые глаза, потому что я чуть задирала голову. Брюнет, немного кудрявый. Его руки хорошо подтянуты, что подчеркивали обтягивающие пиджаки. Он был хорош, как и всякий мужчина в расцвете своей молодости. Но он не привлекал меня до момента, пока не заговорил.       История не была моим профильным предметом, в первом семестре вообще стояла лишь раз в неделю, но к декабрю я поймала себя на мысли, что отсчитываю до неё дни. С датами у меня тоже не совсем хорошо: внутрення и внешняя политика не были моей стихией. Но я старалась. Учила, даже зубрила. Стыдливо отгоняла мысль о том, что учу не ради себя, а потому. а потому что мне хотелось быть самую малость ближе к историку. Понять его науку.       На зимней сессии я сидела напротив него на зачете и тряслась, словно впервые его видела. Хотя спрашивал он меня регулярно. Билеты я все выучила, но волнение, боязнь что-то забыть меня не отпускали.       — Расслабьтесь, Катя, — он всегда обращался ко всем по именам, редко обозначая фамилии. — Я уверен, вы все знаете. Тяните билет.       Я отвечала так, словно каждую секунду была готова задохнуться или упасть в обморок. Заикалась, начинала сначала, делала длинные многозначительные паузы. Тимофей Александрович молчал, внимательно глядя на меня во время моего ответа. В этот самый момент я проклинала Нину и остальных, потому что они сказали, что он даже не обращал на них внимания и они не чувствовали себя уязвимо, даже когда несли бред.       Я сначала побледнела, потом покраснела. Под конец вовсе замолчала, забыв значение какого-то термина, который, на самом деле, уже ответила в прошлом вопросе. Тимофей Александрович поглядел на меня ещё пару секунд и что-то чирикнул в зачетке, говоря совсем спокойно:       — Вы можете идти, Катя.       Я вылетела из кабинета, едва не плача. Я думала, что у меня будет тройка. Под конец я сдулась окончательно. Я решила умыться и потом идти в столовую, где меня ждала Нина. Ополоснув лицо, я поплелась в столовую и весь день провела в подвешенном состоянии. Зачетку я решилась посмотреть только поздно вечером, перед тем как лечь спать. Все же хотелось узнать, на что я наплела.       Мое сердце упало вниз, когда я увидела пятерку, красовавшуюся напротив истории, а также небольшую записку, на которой был указан номер и инициалы преподавателя. Я не поняла, что к чему. Может, он случайно положил? Я убрала бумажку себе в пенал и решила уточнить на следующей паре и, если что, отдать.       Но я не сделала этого. Я искала намек в его поведении или взгляде, надеялась, что вдруг он оставил её для меня. Но Тимофей Александрович вел себя совершенно обычно. Я пришла к мнению, что это было случайно и. и не сказала. Потому что после двух пар казалось, что это будет странным. К последнему экзамену я уже о ней забыла. Всё-таки это было глупо.       Я просматривала свой материал по философии, когда увидела, что историк выходит из кабинета старушки-преподавателя по философии. Коридор был полупустой: у многих было автоматом тройки, но я стойко хотела получить свою заветную четверку и не понизить стипендию. Увидев меня, он тут же направился в мою сторону. Я сначала подумала, что мне кажется, что кто-то стоит рядом со мной, но это. это было не так.       — Катя, здравствуйте, — его голос был слегка напряженный и… в нём чувствовалась растерянность. — Позвольте спросить, открывали вашу зачетку после моего экзамена?       — Да, конечно, я видела свою оценку. А что такое, Тимофей Александрович? — я испуганно сглотнула. Стала думать о том, что, возможно, он хотел поставить мне другую оценку.       — Нет, все хорошо… С оценкой все хорошо, — он мотнул головой. — Катя, вы… Вы не находили там случайно записку?       — Записку?       — Да. Там был номер телефона и мои инициалы.       — А…эм… — я замерла, едва волоча языком. Он знал! Он сделал это специально? — Кажется… кажется, находила… извините. я забыла про нее. я могу ее вам вернуть, она где-то здесь…       — Почему вы не написали мне?       — Что..? — От внезапности вопроса я уронила портфель и подняла обратно, ставя на подоконник. Тимофей Александрович смотрел на меня вполне серьезно.       — Я оставил эту записку для вас. Думал, что вы напишите мне, Катя.       Я сначала не поверила в то, что он говорит. Ну он просто не может это говорить! Как это он оставил её для меня? Кто я была такой, чтоб он оставлял мне записки? Я была лишь студенткой, которых он видел множество на дню.       — Вижу, вы в замешательстве. Хорошо, тогда объясню вам на словах. После занятия по философии я буду ждать вас в своем кабинете.       — Хо… хорошо.       В тот момент мне хотелось, чтобы философия закончилась быстрее, но в то же время хотелось, чтобы она длилась дольше. Мне было интересно узнать, что он хочет сказать. Его слова интриговали и вызывали любопытство. Но в то же время я не хотела выглядеть глупой. Я боялась снова надумать лишнего и потом расстраиваться из-за неоправданных ожиданий.