Загон для оникабуто

Охеренный, конечно, способ Кавех придумал избавиться от похмелья. Вот полчаса назад ещё — рукой-то не мог пошевелить, чтоб не развалиться на части; а тут — ходит взад-вперёд по комнатушке, стараясь не споткнуться о так и не разобранную сумку с вещами; ходит — пружинисто, упруго, мечется, точно жук в коробке. Иногда — подливает в чашку, не вынимая пакетика, свежего, согретого всё-таки кипятка. И водки. Не закусывает ничем. Блядь. Блядь. Ну не мог он так сделать. Всё внутри замирает от ужаса до сих пор, хотя а… анестетика внутрь уже принято немало, казалось бы. Всё равно больно. Всё равно страшно. Не мог. И память, что страшней всего, вмёртвую молчит. Как ссылку получил — он помнит; как сердце мерзко подкатывало к горлу — помнит; как заматывал это горло, а заодно и подбородок, и рот, платком, прежде чем пойти за водкой, — помнит… Как плакал — чёрт подери, ну да, — помнит. Как комменты к тому посту перечитывал — и плакал опять, так, что пару раз даже поперхнулся, — помнит. А дальше… Комменты он, кстати, опять пролистал. И в пост тот зашёл. И как-то… нет, по-прежнему это было ёбаное какое-то, болезненное, жуткое дерьмо, но — как-то уже отстранённо воспринималось. И нет, ничего не написал он там — ну, или удалил; и бля, да лучше бы уж написал, чем вот это. И ни-ху-я даже все эти комменты — не воскрешают в памяти. Кавех прикрывает глаза. Ходит от стены к стене уже буквально вслепую — и всё же спотыкается о грёбаную сумку, да — и пытается, пытается вспомнить, но чёрт возьми… Есть только какой-то расплывчатый, смутный образ: вот он разозлённо, с силой, так, что, кажется, экран сейчас раздавит ухом, прижимает к себе телефон и орёт в динамик что-то… что-то… Что-то злое. Уничтожающее даже. А что… а что — а чёрт его знает. И уже тем более — не разберёшь, насколько образ этот вообще связан с реальностью; может, и вправду такое имело место вчера, а может — пару месяцев назад, а может — было где-то в мечтах, а может — просто приснилось… Но в какой-то момент — Кавех кое-что вспоминает всё-таки. Пускай не о том, что именно делал ночью, но тоже неплохо: вспоминает, что достаточно нажать на телефоне пару иконок — и увидишь длительность звонка, и… Двадцать. Восемь. Минут. Двадцать. Восемь. Ёбаных. Минут. Сердце падает с грохотом куда-то на уровень печени, а руки металлически холодеют; Кавех опять обречённо нащупывает бутылку, пополняя содержимое кружки. Чёрт возьми. И содержимое это, прокатываясь по горлу, обжигает, но не греет. Как? О чём вообще можно было говорить столько времени? И… говорить ли, или?.. Видимо, выпитое всё-таки влияет, потому что уже не так страшно, как могло бы. Напротив: как-то складно на ум прилетают оправдания, будто эта чёртова длительность звонка — и есть та абсурдная деталька, по которой понимаешь, что сон — сон, и становится легче, хотя Кавех и подозревает, что дело не в этом. Вообще… многие оставили бы, спустя столько лет, спустя столько некрасивых историй, тот же номер? У Кавеха-то вообще номер уже давно… ну, точнее, с тогда… ну, короче говоря, другой. И это весьма разумным казалось решением. А аль-Хайтам всегда — хотя сердце пакостно сжимается даже от попытки вспомнить, что он там блядь всегда, — был вполне, и иногда чрезмерно даже, разумен; и собственно, почему бы не… Может, Кавех вообще минувшей ночью двадцать восемь минут объяснял автоответчику, обречённо бубнившему, что абонент недоступен, какие-то тайны мироздания. Очень вероятный вариант, кстати. Ну или даже… или мало ли… может, глюк какой-то в системе. Кавех про такое слышал: что вроде звонок и не принят ни разу — а отображается как принятый; и чёрт возьми, тогда, под тем градусом, с него вполне сталось бы и разговаривать с ноющим гудками телефоном… Он подливает ещё в кружку. Жидкость становится крепче, жгучей, но так даже приятнее; и даже похмелье будто бы почти отступило. Ну или… если номер всё-таки поменялся… может, трубку и вовсе снял кто-то другой? Тогда… бля; тогда, конечно, неловко. Стыдно. С другой стороны, не перезвонил же, и сообщения не прислал, и не искал никак; может быть… а чёрт знает… ладно, горло вяло холодит тревогой, но чёрт с ним, чёрт, чёрт… Ну не в той сейчас Кавех ситуации, чтоб сильно переживать из-за незнакомого — скорее всего — человека; тот не в обиде, да и ладно; ведь мал был шанс — правда? — нарваться на кого-то из Академии, а остальные в тусовку не вхожи и не расскажут. Ну или… — ещё один бессильный глоток — пусть даже. Даже. Пусть даже удалось дозвониться. Пусть даже там взял… не автоответчик. Ну и… да ну и что с того, нахуй?.. Кавех уж не дифирамбы бы пел — это точно; а напомнить мудаку лишний раз, что он мудак, — занятие полезное, в чём-то даже благородное… …хотя на самом деле, так жгуче, металлически больно, что даже не выходит толком об этом думать, что стоит только попробовать — как мысли будто замирают; но всё же, всё же… Расскажет?.. И блядь, удивительно это, конечно, до чертей, и Кавех готов даже признать официально, что он всё ещё, после всего произошедшего, не только пьяница, но и до смерти наивный идиот, но — он почему-то всё ещё уверен, что нет. Ну просто. Не тот это человек. Не тот это… был человек, когда ещё для Кавеха был человеком, если верней сформулировать, но… тем не менее. И не потому, что весь такой высокоморальный, не потому, что ему какое-нибудь хоть дело может быть сейчас до Кавеха; напротив, потому, что ему… наверное… как раз никакого дела до Кавеха никогда не было — и тут горло спирает достаточно, чтобы не продолжать; не важно. Важно то, что аль-Хайтам сам никогда не любил этих сплетен; сам никогда не то что не хотел — старательно, с этаким чуть манерным самоуверенным презрением избегал в них участвовать; и… ну чёрт, ну… В общем, это смешно до слёз, до злых таких, раздосадованных слёз, конечно, но… даже при всём, всём-всём-всём, что было тогда… даже сейчас — это один из последних, наверное, людей, от которых Кавех мог бы бояться разглашения информации, так что… так что; так что ничего такого уж страшного, вероятно, не произошло, но… …но теперь надо просто продышаться после того, как столько думал про тогда; думал про страшное; да и вовсе думал о том, как… И Кавех продышивается — весной и водкой. И, вероятно, уж слишком старательно: потому что более-менее запоминает только, как тревога всё сильней отпускала, настолько, что в какой-то момент вся ситуация показалась почти что до истерики забавной, — а вот то, как засыпал посреди дня и посреди бьющего в окно света, уже опять фиксирует в сознании лишь смутными, цветастыми, отрывистыми мазками. И просыпается под вечер; и опять с трещащей — хотя и более милосердно — головой. И просыпается от стука в дверь.

***

Никаких глазков на простоватых дверях здесь, разумеется, нет. И мозгов у Кавеха с похмелья, как выясняется, тоже не очень. Нормальный человек — адекватная личность или как там — ну задержался бы на секунду; ну припомнил бы события последних суток; ну сложил бы, в конце концов, два и восемь, и постарался бы получить в ответе не четырнадцать. И спросил бы, не открывая двери, вполне банальное — кто там? И вот тогда всё… всё могло бы быть иначе. Но Кавеха на подобные трюки сейчас не хватает; он привык, что по комнатам ходят только вахтёры или коменданты, и ни те, ни другие ждать не любят; а приоткрытая на щёлку дверь вполне заменяет собой глазок, правда?.. Спустя секунду — он разочаровывается мгновенно во всех подобных убеждениях. — Добрый вечер. — Что ты здесь делаешь?! Опять же — нормальный человек просто захлопнул бы дверь, сделал бы вид, что ничего и не было. Но бля… Кавеха и на это не хватает даже; напротив — совершенно ошалев, он обречённо расслабляет руки, позволяя двери распахнуться сильней. Не может быть такого. Ему мерещится. Он привычно щиплет себя за тонкую кожу на обратной стороне локтя, но… когда вообще это помогало. — Явился повидаться, по твоему любезному приглашению. Тоже очень рад встрече. Разреши, я зайду? — Я… я тебя не звал, — Кавех вымученно сжимает ладонями трещащие виски, игнорируя то, что отпущенная дверь открывается ещё шире. — Это какая-то ошибка… пожалуйста, оставь меня. Он прикрывает глаза, втайне надеясь, что от этого галлюцинация испарится. Нет, ну правда; что происходит; допился всё-таки или?.. — Серьёзно? Однако же. А помнится, этой ночью ты утверждал обратное. …или… бля, это слишком очевидно, слишком понятно всё, на самом деле, чтобы и дальше врать себе, что этого не происходит в реальности. — Так разреши, я всё-таки зайду? Всегда это было, если честно. Всегда у аль-Хайтама была эта внутренняя напористость, какая-то неколебимая, парадоксальная почти уверенность в себе; Кавеху казалось часто, будто аль-Хайтама окружает невидимый упругий купол, отталкивающий от себя всех вокруг, так, что даже в транспорте локтями его отчего-то практически не задевали. А голова трещит; и сопротивляться сложно; и всё это до сих пор страшно, дурнотно и сюрно так, что колени гнутся. Так что Кавех не знает даже, сам ли окончательно слабеет, сам ли отступает от двери — или как, или что вообще; но аль-Хайтам незаметно и легко — как и тогда, как и раньше — оказывается в прихожей, и даже аккуратистски поворачивает ручку замка, сам догадавшись, как и в какую сторону. — Благодарю. Кавех затравленно, будто боксёр-аутсайдер, понимающий, что сейчас его будут бить, окидывает взглядом высокую, основательную фигуру. Аль-Хайтам смотрится этак… вылизанно-лощёно, как, пожалуй, и раньше, как и тогда; вот только одежда сделалась, кажется, ещё дороже, тяжелей и вычурней. Безупречное до искр, без единого пятнышка, белое пальто — Кавех такой ткани никогда не видел, но уверен, что на ощупь она мягкая и уютная до невозможности; и начищенные туфли, чуть старомодные, рельефные, явно из кожи — хотелось бы надеяться, что искусственной. Голова не только болит уже, но и кружится; начинает подташнивать. Кавех ощущает сосущую слабость в ногах — и откидывается спиной на стену, ища опоры, и даже чуточку удивляется, что не сделал этого раньше. Ему всё снится. Пожалуйста, пусть ему всё-таки всё снится. — Ты… в таком виде… заявился сюда на ресепшн, да? Ему всё, конечно, снится, но кажется, завтра он ищет новое жильё. — Куда?.. — К вахтёру. — А ты считаешь, я влез через окно или успел бы переодеться? — аль-Хайтам спокойно, вдумчиво, абсолютно никуда не спеша, расстёгивает пуговицы на пальто. Кавех прячет лицо в руки и воспалённо выдыхает; очень хочется сползти прям по стеночке — и на пол, но при здешней чистоте полов это не самый умный поступок. — Что ты ему сказал?.. — Да ничего, — пожимает плечами аль-Хайтам. — Он ничего особенно и не спрашивал. А. Ну да. Аль-Хайтам всегда умел держать себя так, что ему как-то очень редко задавали вопросы — вероятно, потому, что нутром ощущали, что он-то ответит, но вот полученные ответы могут оказаться… не самыми приятными. Этого всего не происходит. Нет. Кавех, кажется, мысленно повторяет себе это, точно мантру, только чтобы… только чтобы внутри не вспыхнуло боли, которая лишит окончательно способности соображать. Чёрт возьми; столько лет; ёбаных столько лет; и чтобы вот так, и чтобы… …ему самому удивительно, но приходится дальше разговаривать, и даже спокойно, и даже не орать — кажется, только для того, чтоб не удариться в ревущую истерику. — Что конкретно ты ему сказал?.. — Номер комнаты, куда пришёл. — И всё? — Да. — Ну, вполне достаточно, — стонет Кавех; он ждал худшего — по правилам посетителей должны и вовсе в журнал записывать, — но чёрт возьми, появление какого-то холёного хлыща в белом пальто, который припёрся конкретно сюда, и так может… повлечь за собой… …и тут всё-таки доходит. — И ты откуда знаешь номер моей комнаты? — наконец повышает голос Кавех. — Да и вообще адрес?! Аль-Хайтама, впрочем, это совершенно не впечатляет; он всё так же медленно, тщательно, почти медитативно — снимает пальто, вешает на один из гвоздиков, заменяющих собой шкаф, проходит в ванную, моет руки и мягко вытирает их о пашминовый свитер. И только выйдя, торжественно сообщает: — Ты сам назвал. И то, и другое. Ночью. Во время нашей… если можно так это охарактеризовать, беседы. — Уходи, — Кавех наконец находит у себя на языке это забывшееся от шока, потерявшееся где-то слово. — Уходи, пожалуйста. Извини, что побеспокоил. Я думаю… — и тут он запинается наконец, ощущая, как горло сдавило беззвучным рыданием, — я не думаю, что нам есть о чём разговаривать. Я вчера был пьян… очень. Я не помню, что тебе наговорил. — И что, неужели даже не интересно? — невинно, будто речь идёт о научной статье, роняет аль-Хайтам и проходит в комнату. Кавеху хочется орать и бить стены. Даже ту, что так любезно служит ему сейчас опорой. — В любом случае, — задумчиво продолжает аль-Хайтам, — знаешь, я как человек, абсолютно не способный ничего чувствовать, — его голос чуточку звякает, — был так наивен, что принял всё ночью за чистую монету. И потратил на дорогу немало времени, поскольку ты живёшь достаточно далеко от… моего места работы. Так что, если ты не возражаешь, я бы всё-таки немного подзадержался. Блядь. И силой ведь его не выгонишь, обречённо думает Кавех, беспомощно сжимая кулаки и рассматривая сквозь прищур до истерики знакомую фигуру: за последние годы — кажется, аль-Хайтам ещё подкачался, стал ещё крепче и… убедительней, в отличие от Кавеха, который как был ребрастым дрыщом — так и остался, и это даже если не брать в расчёт последнюю… диету. Но тут до Кавеха как-то отстранённо, с болью, с неохотой… наконец доходит, как в принципе всё это выглядит. Аль-Хайтам — ухоженный, даже без своего долбаного пальто лощёный, в хорошей одежде изысканно приглушённых цветов, со стрижкой короткой, практичной, но явно обновлённой совсем недавно, — стоит посреди всей этой разрухи, как чуждый элемент абсолютно другого мира, и с интересом осматривается вокруг. И Кавех тоже будто видит всё это по-другому. Облезлые стены. Невидимо шуршащих где-то за плинтусами тараканов. Продавленный диван без белья, потому что… потому что бельё стирать надо, в прачечную ходить, ебалом светить, а после пары бутылок водки тебе уже не важно… и, собственно, те самые бутылки водки, точнее, из-под водки, которые — далеко не парой, а скорей небольшой колоннадой, — стоят у мусорного ведра, потому что Кавех тут очень давно не убирался. Гостей он не ждал. А дальше он осознаёт, как выглядит сам, сейчас-то, с похмелья, после фактически суток пьянства. Мятые чёрные штаны, на коленях вздувшиеся пузырями; футболка, которая была когда-то белой — но сейчас на ней осело уже несколько спорного происхождения пятен. Растрёпанные волосы; отёкшие глаза; да чёрт возьми, он со своего так называемого… утра ничего не сделал для приличного внешнего вида, кроме как встал с кровати… Он заставляет себя отлепиться от стенки. Ныряет в ванную, запирается там и приводит себя в порядок; и после того, как во рту поселяется синтетическая свежесть, волосы прячутся в хвост, а лицо встречает пару горстей ледяной воды, — становится легче. Он даже… он даже почти верит, что держит себя в руках. Он даже подозревает, что возможно — не исключено — сумеет со всем этим справиться; что, впрочем, не значит, что до сих пор способен поверить, что всё это — бля — в принципе происходит. Бегло и небрежно, намеренно оставив прохладно-влажные следы на коже, он вытирает лицо и проходит в комнату. Аль-Хайтам сидит на единственном стуле, причём тоже как-то аккуратно, правильно, с прямой спиной и согнув ноги под-углом-девяносто-градусов, точно персонаж видеоигры. На столе ничего не трогает; только продолжает цепко, внимательно осматриваться, путешествуя взглядом по обдрипанным стенам. По спине Кавеха вкрадчиво пробегает озноб. До безумия неуютно. Кавех подходит к шкафчику; достаёт оттуда простую и потёртую кружку, какая шла в комплекте посуды вместе с комнатой — сам бы себе, конечно, вторую брать не стал, — и со звонким стуком ставит на стол, будто знаменуя этим начало чего-то… определённо, дурного. — Вот, — обречённо произносит он. — Вот, — он нажимает на кнопку чайника, — горячая вода, тут чай, тут водка. Больше, извини, угостить тебя мне нечем. И шлёпается на койку; и в свою давно уже не мытую кружку наливает не меньше трети чистой водки, и выпивает залпом. Горло обжигает немилосердно. Ну ничего. Это поможет думать; поможет, правда?.. Думать, а не чувствовать. Как там его постоянно учили. — Разнообразный у тебя рацион, — хмыкает аль-Хайтам. — Чем богаты. — Мне казалось, или раньше ты не любил чайный пунш?.. — и он опять со своей ёбаной смакующей скрупулёзностью достаёт пакетик, наливает свежего кипятку, добавляет в кружку водки — не слишком нагло, но тоже не меньше чем на треть. Отпивает и морщится; чёрт разберёт, от температуры или от крепости. Кавеху без разницы, впрочем; он испытывает от этого зрелища даже некоторое злорадство. Пунш, ага; пунш, да; пунш — а не что-то самое-самое дешёвое, что можно было бы мешать с водкой, кроме воды, просто для того, чтоб не выжечь себе горло, не выплюнуть желудок раньше печени и не окосеть ещё с утра. Пунш. Да. Как будто кое-кто отупел резко. Как будто не видит — логотипа дешёвой марки местного магазина на чайных ярлычках, да впрочем, и на бутылке тоже. Кавех смотрит так, что аль-Хайтам, кажется, даже чувствует что-то; и смущённо — да нет, показалось, — прячет нос в кружку. Я смогу. Я справлюсь. Кавех опрокидывает в себя ещё водки — и наконец-то, это любимое ощущение, когда эмоции замораживаются внутри… и ты можешь действовать разумно. Да. Если я буду игнорировать это, оно исчезнет. Точнее, нет, не совсем так; если я поведу себя разумно с этим — оно исчезнет; ну, не суть. — Так вот, — Кавех глубоко вдыхает, снова измученно проводя руками по ещё не высохшему лицу; в груди будто штопор, который даже от водки утихомиривается крайне лениво, но что поделать. — Так вот. Ещё раз. Прости, пожалуйста, за этот… инцидент. Я был очень пьян. Я сказал, наверное, много чего, что в трезвом виде бы не повторил, — ну таки да, не повторил бы уж точно, хотя вот не факт, конечно, что так не думал, — за что… приношу тебе свои извинения. Я… на самом деле не хотел, чтобы ты приезжал сюда… да и вообще… приезжал. Мне кажется, нам не о чем разговаривать. — Правда? — задумчиво приподнимает бровь аль-Хайтам. — А вот ночью ты был более красноречив. И продолжает оглядываться, попивая свой ёбаный чайный пунш из кружки; осматривает стены, облезлый шкаф, мусорное ведро и бутылки, сука такая, как в музее. Кавех обречённо выдыхает; он не хочет, не хочет, если честно, этого знать… но, видимо, никуда уже не денется. — Что я наговорил? — Ну, — аль-Хайтам тихо усмехается, — прости, но в три часа ночи мне, как правило, свойственно спать, так что… я был несколько растерян и забыл включить диктофон. Вследствие чего в формулировках могу ошибаться. Но из наиболее впечатлившего кое-что могу припомнить… К примеру, то, что я ёбаный рептилоид-аутист, который ни-ког-да не понимал ни тебя, ни кого-либо другого, у кого диапазон эмоций чуть выше плинтуса. — Кавех ощущает, как жар подкатывает одновременно и к лицу, и к сердцу; ох бля. — Но что при этом — извини, пожалуйста, я сам не смог понять, как для тебя это стыкуется в единую непротиворечивую систему, — я тонкий манипулятор, который довёл тебя до ручки, чтобы отжать себе квартиру. Что я всё спланировал заранее. Что намеренно тебя провоцировал. Что так уж и быть, тогда ты не стал разбираться, потому как был при деньгах и решил, что всё это было достойной, — у аль-Хайтама чуть подрагивает голос, и Кавех не уверен, что хочет это замечать, — платой за понимание, что человек, которого ты искренне считал близким, уёбок и предатель, но… Кавех снова прячет погорячевшее лицо в ладони и не видит, что происходит; но молчание затягивается, и руки приходится опустить. Аль-Хайтам, может быть, размышляет?.. Мучительно ищет слова?.. Да нет, хер там. Просто медитативно, вдумчиво, будто наслаждаясь каждым движением, подливает себе в чай ещё водки. — Так вот, — продолжает он, делая очередной глоток пунша, — ты сообщил, что тогда не стал разбираться, поскольку на фоне произошедшего материальные вопросы были для тебя не столь важны, но, — ещё глоток, — но теперь, когда ты попал в такую ситуацию… Словом, ты дал мне понять, что с моей стороны было бы недурно поискать в некоторых полостях своего организма… прости, в эти подробности вдаваться не стану… гипотетические остатки совести и попробовать всё-таки тебе помочь. Ведь если бы не я — ничего бы не случилось. Ведь если бы не я — была бы у тебя сейчас шикарная карьера в Академии. Его голос, глуховатый и такой вкрадчивый, будто речь идёт о каких-нибудь там картинах, созданных много веков назад, — режет, будто нож. Кавеху кажется, что это бред, что это какой-то ёбаный сюр; и он тоже подливает себе ещё водки, и от того, как та обжигает слизистую, уже почти приятно, — хотя он и понимает, что нет, что нельзя сейчас нажираться так, чтобы терять над собой контроль. Как будто был он у него когда-нибудь, этот контроль. — И?.. — вымученно каркает он, когда пауза затягивается опять. — И ты был, в принципе, весьма убедителен. Должен признать, в яркости формулировок… спустя все эти годы, тебе по-прежнему не откажешь. Этого. Не может. Происходить. — Теперь понятно. Прости за это всё, — выдыхает Кавех. — О. То есть ты уже не считаешь, что я ебучий отмороженный на сердце ублюдок, который ради какой-то жалкой хаты поломал тебе жизнь, да?.. Блядь. Дышать становится так трудно и больно, что Кавех зачем-то даже говорит правду: — Считаю. Но если я тебе об этом опять скажу, ты точно долго ещё не уйдёшь… а так, может, тебе скоро станет скучно. — Да ну нет, — тихо, как-то грустно и созерцающе произносит аль-Хайтам, — сейчас мне совсем не скучно. — Очень жаль. И они молчат. Долго-долго. Аль-Хайтам поднимается со стула; медленно проходит от стены к стене и обратно. Места тут не особо, конечно; пускай и мебели почти что нет, а вещей… у Кавеха осталась одна сумка. Остальное продал, тогда же, когда продавал квартиру. Не сказать даже чтобы для выплаты штрафа — в масштабах той суммы, честно, почти всё было уже мелочи, — а просто чтобы… чтобы. Тяжело объяснить. — А я ведь действительно подумал над твоими словами, — вдруг говорит аль-Хайтам, и Кавех даже вздрагивает от того, что молчание опять нарушено. — И что надумал? — бестолково огрызается он. — Кстати, охрана тут работает неплохо, даже если тебе так на входе не показалось, так что если соберёшься бить мне морду… — Этот вариант не рассматриваю, хотя, насколько я могу помнить, ты и его затрагивал в нашей беседе, — совсем походя, между делом, замечает аль-Хайтам, продолжая шагать из угла в угол, и как-то настойчиво, кажется, пряча при этом взгляд. — А вот что касается квартиры… Пожалуй, — он коротко кашляет, — пожалуй, в твоих словах был резон. Но продавать её я не стану, — слова звучат неожиданно лающе и резко. — Я живу там давно. Это абсурд. А иными способами эквивалентную сумму денег… даже если бы считал нужным… — опять тише, — раздобыть в краткие сроки мне было бы затруднительно. Впрочем, — он встряхивает головой, будто отгоняя ненужную мысль, и бегло, как-то исподтишка опять осматривает комнату, — впрочем, в любом случае, уж извини, давать в долг я тебе не готов. Напомни, чем ты зарабатываешь? Рисуешь? Блядь; то есть Кавех и об этом по пьяной лавочке успел распиздеть. Прекрасно. — Угу, — сухо говорит он, прячась в кружку, точно в одеяло. — На заказ. По интернету. — Сколько получаешь? Нахуй. Пошёл. С такими, вопросами, мразь. Кавех выдавливает сквозь зубы примерную сумму, которой хватает впритык на общагу, еду и выпивку; чуть округляет сверху, но делу этим особо не поможешь. — Ну вот, — аль-Хайтам, кажется, не удивляется нисколько. — С учётом того, что заработок ещё и нестабильный… ты не лучшая кандидатура на роль заёмщика. Пойми меня правильно. — Я тебя правильно понимаю, — хмуро шипит Кавех. — Я понимаю, что ты сюда припёрся мне рассказать, какое я уёбище и куда я теперь пойду, так ведь?.. Аль-Хайтам, впервые за последние минут пятнадцать, резко, по-соколиному переводит на него взгляд. И серебристыми, холоднющими глазами — смотрит внимательно и цепко; и совсем не пьяно, хотя не раз уже, кажется, обновлял свою кружку с пуншем. — Нет. — А что тогда?.. — Я тут подумал, что мне не повредила бы прислуга. — Что тебе не повредило бы что? — и это ровно тот тон, в котором правильный ответ «пиздюли» угадать бы смог, наверное, каждый. Аль-Хайтам справляется. Печально усмехается, садится обратно за стол и наливает себе ещё… ну, пунша. Градусом чуть побольше, чем было. — Сколько платишь за эту комнату? — отвечает он вопросом на вопрос. Кавех морщится. Но блядь; водка, кажется, примутнила уже сознание достаточно, чтобы тот разрывающий штопор в груди успокоился и затупился немного; так что… так что Кавех даже отвечает. Даже почти правду. — Ну вот. Больше половины твоего месячного заработка, верно ведь? — Считать ты не разучился. — А у тебя с чувством юмора появились некоторые проблемы, но разговор не о том. Могу предложить тебе, — аль-Хайтам устало касается пальцами переносицы, будто пытаясь сосредоточиться, — соглашение, что ли. Или сделку. Я не в курсе, как там подобное красиво называется?.. Словом, ты будешь жить у меня… в комнатах, если что, недостатка нет… и обслуживать дом. Вместо платы. Кавех резко вскидывает голову, тряхнув волосами. На мгновение кажется, что он ослышался; но нет, блядь; это… это слишком дико, слишком-слишком дико, и галюнов у него ещё не бывало, но он почему-то уверен, что от галюнов такого не услышишь. Только от единственного — и реально существующего — что самое страшное — человека. — Шутишь сейчас?! — Нет. — И тебе это нахуя?.. Аль-Хайтам молчит, плавно водя пальцами по кружке; так, будто и вправду задумывается над ответом, так, будто и сам не может этот ответ сформулировать. — В квартире стало слишком много хаоса. Меня это раздражает, но самостоятельно тратить время на решение проблемы я не готов. А ты… Знаешь, за те деньги, что ты платишь за это… за эту комнату, мне даже приходящего помощника не найти, — произносит он так легко, будто это совершенно, совсем-совсем не звучит как оскорбление. — У меня есть комната подобных размеров, даже чуть побольше, которую мне не трудно тебе отдать. И потом… Он замолкает на минуту, и Кавех в эту минуту чувствует, как вместо штопора — в грудь ввинчивается какая-то неведомая, невесомая, жгучая, колкая льдинка. — …не важно. Считай, что просто во время нашего… разговора ты был вполне убедителен. И Кавеху становится страшно. Он снова прячет лицо в руки. Водка плавит сознание — и он помогает ей в этом, жадно глотая ещё, но даже это, хер бы её побрал, не панацея: чёрт возьми, что — происходит — вообще… Ещё один щипок за локоть не помогает совершенно. И два тоже. Остаётся надеяться, что аль-Хайтам не видел. — Да, и кстати, ещё кое-какой нюанс; хотя мне немного неловко, — кажется, из его уст это просто неспособно звучать не фальшиво, — вероятно, я всё же должен уточнить. Как я понимаю, я несколько тебя скомпрометировал, появившись тут в такой одежде? — Ага, — резко хмыкает Кавех. — Появился. Скомпрометировал. Теперь вопросы? — и звонко ставит кружку на стол, ощущая, как водка, кажется, растеклась уже по телу, ударила в голову — и вылилась в горячую такую, куражирующую агрессию и ещё во что-то. — Изначально подумать было не судьба?.. — Между прочим, я пытался признать, что я виноват, — тихо, но разозлённо замечает аль-Хайтам. — О своих условиях жизни ты не особенно распространялся. Сказал, ну… я опять процитирую лишь приближённо… давай, приезжай сюда, мразь поганая, и полюбуйся, до чего в итоге довела меня твоя ёбаная афера. Или как-то так. Кавех опускает глаза. — И чем тебе это мешало посмотреть, куда едешь, в интернете? — Вот поэтому я, — аль-Хайтам произносит это с такой паузой, что там будто бы почти слышится горделивое даже, — действительно признаю, что виноват. Сел в такси после работы. Назвал адрес. Переодеваться не стал, разумеется. Если бы ты предупредил… Кавех с каким-то гиенно-орущим звуком усмехается, представляя, как в таком состоянии мог бы ещё и о чём-то предупредить. Как в таком. Да и в любом другом. Состоянии. Мог. Подумать. Об этом. О том, что человек, который пять лет назад… …водка, наверное, спасибо тебе всё-таки за то, что сейчас мне не так выкручивающе больно об этом думать. Что сейчас я об этом почему-то не думаю вообще. …и вот это… вот это, наверное, уже напрасно. — Словом, как я понимаю, теперь тебе всё равно придётся искать новое жильё, — продолжает аль-Хайтам, — причём на этот раз действительно, — опять же, спасибо-спасибо водка, удаётся мысленно не углубляться в значение этого слова, — по моей вине. Так что… — Ты серьёзно? — и у Кавеха такое странное, щекочущее ощущение, будто он сейчас не перебил, а просто… закончил мысль, что ли. — Вполне. — Но ты же пожалеешь об этом. Аль-Хайтам усмехается как-то неожиданно открыто; будто всё время на нём была даже не одна, а целых две или три маски, после рабочего дня на автомате захваченных из Академии, а теперь они сбились с лица — и вот-вот он должен заметить и поправить, но тем не менее. — Я понимаю, — он треплет свои волосы и опять отпивает из кружки. — Я практически уверен уже, если честно, — и со стеклянным прищуром смотрит на водочную этикетку. На Кавеха находит какая-то задорная тёплая злость, которая бывает, только если с недосыпу выжрать изрядную дозу дешёвого бухла, ну или… или когда-нибудь ещё. Он смотрит исподлобья; упруго отбрасывает хвост на спину и поправляет пряди, гривой лезущие в глаза. — Ну хорошо. Тогда давай попробуем.

***

Кавех понимает, в принципе, что делает какую-то решительную, безоговорочную херню; хуже то, что это его не останавливает совершенно. Собираться недолго: в рюкзак — ноутбук и принадлежности для рисования, в сумку — чайник, жалкие остатки еды, какие-то мелкие вещи… переодеться, прибраться, намотать чёртову тряпку на ебало… на всё уходит около получаса, и комната даже не смотрится осиротевшей — разве что той самой колоннады бутылок непривычно не хватает в пейзаже. Незадолго до этого аль-Хайтам объявил: — Ладно, не стану компрометировать тебя дальше. Выйду сейчас и подожду неподалёку. Иначе решат ещё, что я тебя похитил, — добавил он без тени улыбки; и в мечущемся сознании Кавеха скользнула мысль, что это, в общем, от истины и не так далеко. — Постарайся меня не задерживать, время уже позднее. На часах было чуть меньше десяти вечера. — Хорошо. Но если что, в подобной одежде… не рекомендую шататься по району. И вообще уходить от освещённых мест, — Кавех даже сам не смог бы сказать, шпилька это или какая-то извращённая форма благодарности. — Спасибо. Я учту. И да, — по взгляду, по интонации Кавех тут же ощутил, что шпилька это была или нет, но ему её возвращают, — напиши, как будешь выходить, я вызову такси. Ты ведь, как я успел заметить, помнишь номер? Сука. Но чёрт возьми; действительно, эта ёбаная последовательность цифр — которую Кавех пытался забыть пять лет, меньше суток назад с ужасом осознал, что всё-таки помнит, а сейчас опять забивал в телефон, — она была, кажется, какой-то первой ледяной иголочкой в сердце, предвестником паники. Кавех не удержался и глотнул ещё из горла, пряча в рюкзак бутылку. Да с другой стороны… вдох-выдох… что он теряет? Может, и переоценивает опасность белого пальто, конечно; но всё же… уехать отсюда и так уже было бы неплохо — давно здесь живёт, примелькался. Да не убьют же они с аль-Хайтамом друг друга за пару дней, верно?.. В конце концов, с его стороны действительно не вредно было бы хоть сейчас помочь; действительно… Не думать об этом. Каких-то пару дней, а когда… если… когда — можно просто найти новую общагу. Ничего страшного не происходит, говорит себе Кавех. Хотя понимает, что происходит; и там такие хтонические глубины, что сейчас у него просто не хватит ресурса в них лезть. Он уже неплохо так пьян, да; но чёрт возьми… и это не даёт не осознавать, что он делает херню, а в чём-то даже способствует осознанию. Жаль только вот — остановиться не помогает. Совсем. И сдавая комнату полусонному вахтёру, Кавех кувыркается в ощущении смутном, ледяном и безумно страшном, которое будто пытается проглотить и запихать подальше, но полностью не выходит. Пять ёбаных лет он ненавидел этого человека; и чёрт возьми, ну уверен был, что стоит им случайно встретиться — в лучшем случае не удостоит его даже взглядом, даже словом; а в куда более вероятном — найдёт для него очень много выразительных слов, если сразу не бросится с кулаками. А теперь… а теперь они говорили так, будто и не было всех этих лет почти. Будто не было всего; будто не было тогда. Будто до сих пор знают, чем закончит фразу другой; но не собираются продолжать, нет, — только использовать, чтобы поддеть покрасивей. Страшно. А теперь Кавех едет к нему жить. Какой-то сюр. Что вообще происходит. — Состояние устраивает, распишитесь тут, — бормочет вахтёр; Кавех кладёт документы на стол, за которым пил ещё час назад, и ставит нервный росчерк быстрей, чем успевает подумать — а после это, наверное, уже не имеет смысла. Его встречает темнотой прохладный пряный апрель. И… чей-то очень знакомый голос: — …понимаете, в принципе, мутация клеток — это норма. В определённых пределах. Вообще говоря, в любом организме ежедневно образуется несколько десятков потенциально раковых клеток. Здоровая иммунная система способна с ними справиться до того момента, как начнётся действительно опасное лавинообразное размножение… Аль-Хайтам сидит на скамейке, расположенной у входа, как-то неуловимо занимая собой чуть ли не половину её длины, с комфортом откинувшись на спинку; а рядом с ним… рядом с ним — крупный, высоченный мужчина в шмотках достаточно потёртых, в платке вроде того, что сейчас на Кавехе, тоже намотанном так, что видны только глаза, и выражение этих глаз… непередаваемо просто. Смесь изумления, растерянности, шока — и беспомощно-обречённого восторга. Кавех отлично знает, как это. — Но проблема в том, что только здоровые клетки имеют ограниченный запас циклов деления, после исчерпания которого у клетки запускается программа самоуничтожения — или, выражаясь более строго, апоптоза. Каждое локальное раздражение, наносимое клетке… — вещает аль-Хайтам так уверенно и увлечённо, будто читает лекцию для полной аудитории студентов, — каким именно образом оно может быть нанесено, мы с вами только что уже обсудили… повышает риск сбоя в её программе. Сбоя, влекущего за собой мутацию, а как следствие, лишение способности к апоптозу. И если таких клеток станет слишком много, иммунная система, даже самая крепкая, справляться перестанет, начнётся неконтролируемое деление, и, — звонкий щелчок пальцев, — думаю, вы понимаете, что дальше. Мужчина издаёт из-под платка какой-то нечленораздельный звук. Кавех замирает. Кажется, отсюда его пока что не видно — он стоит в тени, свет фонаря на него не попадает почти, а аль-Хайтам явно слишком увлечён, чтобы глазеть по сторонам. И снова накатывает это чувство, щекотное, странное и несомненно скверное; под рёбрами лижет тревожной прохладой. Чёрт возьми, вот это вот, что сейчас наблюдает Кавех, это так… до паники леденяще знакомо; напоминает что-то, о чём прорву лет совершенно не хотелось помнить; колет неприятно, цепеняще и страшно пониманием того, что тебя так восхищало когда-то в этом человеке. Определённо. Определённо, Кавеху не стоит ехать сейчас к нему жить. Как бы то ни было… Коротко кашлянув, Кавех выходит из полумрака. — Простите, что прерываю вашу дискуссию, но… Я готов. Я написал тебе. Ты вызвал такси? — Вызвал, — кивает аль-Хайтам, — и оно уже здесь, просто непосредственно к самому входу проехать нельзя. Придётся прогуляться до шлагбаума. Я прошу прощения, — он поворачивается к мужчине, — но мне пора идти. Надеюсь, наша беседа была для вас полезна. — Да уж, — невнятно откликается тот, как-то опуская глаза, и будто даже чуточку горбится, отчего при своих немаленьких габаритах начинает смотреться… неожиданно скромно. — Очень рад. Хорошего вечера. — Это… это что такое было? — шёпотом спрашивает Кавех, стоит им отойти на достаточное расстояние — и он, воровато косясь через плечо, убеждается, что незнакомец всё ещё задумчиво сидит на скамейке, не пытаясь их преследовать. — Да так. Не обращай внимания. Человек попросил закурить, а мне было несколько скучно, ну и я… Устроил ему небольшой экскурс в последствия столь пагубной привычки, — роняет аль-Хайтам таким тоном, будто подобное для него — регулярный вечерний досуг. Кавех отводит глаза, обречённо шарит взглядом по полумраку, втягивая весенний воздух носом; то прохладное под рёбрами — на какое-то мгновение взрёвывает колючей лавиной, и становится очень-очень страшно. Но, кажется, уже поздно. Неподалёку, буквально за углом, мигает возмущённо-белыми огнями заждавшееся такси.