Загон для оникабуто

Кавех бухает. Кавех при этом понимает, в общем-то, что это не лучший способ решения проблем — если вообще когда-то, положа руку на сердце, являлось способом, — но ни на что иное нет ни сил, ни… других ресурсов, и это отвратительно. Впрочем, когда вся твоя прежняя жизнь ёбнулась ко всем хуям буквально за каких-то несколько месяцев — возможно, стоит быть к себе чуть более снисходительным, нет?.. Всё происходящее до жути похоже на ночной кошмар, в котором всё становится хуже, хуже, хуже и хуже, и надо только вовремя осознать, что ты спишь, и ухитриться проснуться; и Кавех часто щиплет себя за тонкую кожу с внутренней стороны локтей — со всей дури, до белых следов, до долго не сходящих вмятин… а проснуться не получается. Отвратительно. Отвратительно — в этой замызганной дешёвой общаге, где тараканы совершают регулярные набеги на всё, что не приколочено и не упрятано в три пакета — и откуда бы у Кавеха деньги на столько пакетов, — а о происхождении пятен на стенах, мебели, полу и даже на потолке лучше вовсе не думать. Отвратительно понимать, до чего ты докатился. Ему говорили иногда — копи деньги; откладывай; нужна финансовая подушка на случай чего; но чёрт возьми, это казалось такой скучной, неуместной душнотой, когда вокруг кипела жизнь — манящая, многогранная, яркая, и почти на всё в ней почему-то нужны были деньги, да и стыдно было, положа руку на сердце, их не тратить… Ну что я, какой-нибудь нищеброд? Ну что я, не заработаю, пропаду?.. …оказалось, да. Долбаная Сангема-бай рассчитала идеально всё, если честно. Так, чтобы выглядеть чистенькой буквально перед всеми, буквально везде. В худшем случае его могли бы посадить — но не посадили; но такая развязка была бы, наверное, резонансной, и может быть — Кавех такое особо вероятным не считает, но может быть, — даже Академия вступилась бы за своего ещё недавно бывшего человека. А так он Академии, конечно, нахер оказался не нужен при всём при том, что во время своего ухода почти год назад успел наговорить; вор, может, и не должен сидеть в тюрьме, потому что откуда бы у безупречной Академии Сумеру были бы в выходцах такие воры, чтоб их в тюрьму сажали, но — если уж бес тебя попутал, то штраф ты выплатить обязан. Штраф. Кавех бессильно воет, пряча лицо в руки, едва только вспоминает всё это. Долбаная-Сангема-бай и здесь, конечно, всё предусмотрела. Ну да, чёрт возьми; ну да, не задерживались у него деньги; и сам хоть и пытался — но никак не мог понять, как такое происходит. И было за это, разумеется, стыдно — выходец Академии, архитектор, серьёзный человек, интеллигент, и тут такое, и тут транжира, — и потому он это прятал практически от всех, кого знал; и намеренно потрудился когда-то обставить свою — свою, ха! — квартиру красиво и недешёво, и в шкафу всегда — всегда, ха! — имелась хотя бы пара комплектов брендовой одежды. И он уверен, что блядская Сангема-бай обо всём этом знала, хер уж её разберёт, откуда. И теперь всё рухнуло. Она, конечно, понимала всё. Абсолютно всё. Кавех в этом совершенно уверен. Он легко может представить, как она сама в кулуарах где-то диктовала судье сумму причитающегося штрафа, по-своему характерно, этак манерно-сладко выговаривая каждую цифру. Да. Это Кавех, наверное, может представить себе ярче, чем хотелось бы. И эта сумма была подобрана идеально, чтобы официально, при всём его образе и ласково подобранных комплектах шмоток, — не быть способной его убить; но в то же время — по факту — ровно, ровно, именно это и сделать. Он уверен, что ёбаная Сангема-бай всё знала заранее. Но какая теперь уже, в общем-то, к чёрту разница.

***

Квартиру он продал. Ну то есть — а куда ему было ещё деваться. Официальным местом его жительства до сих пор — как и десять, и пятнадцать, и сколько-там-лет-назад — оставалась квартира его семьи, расположенная в пригороде. До Академии оттуда добираться было довольно сложно; Кавех уехал, едва стал студентом, возвращался разве что на каникулах и весьма ненадолго, но… Да и хер знает, впрочем, защитил бы его иной расклад или нет. Разбираться не было уже ни сил, ни смысла — разве что любопытства ради, а оно будто отмерло, вместе со много чем остальным. Не важно. По факту, пару лет назад, незадолго до того, как расстаться с общагой, Кавех листал объявления на сайте по подбору жилья — и вдруг наткнулся ровно на то, что искал. Пускай и сам тогда не подозревал, что ищет именно это. Да, убитая вторичка, своей дешевизной даже почти не удивлявшая; да, очень скромной площади; да, бывший номер в гостинице, которую решили распродать на жильё, называемое звучным словом «апартаменты», и… да, были там вроде как ещё какие-то юридические нюансы. Кавеха не смущало. Хотя он слышал не раз, что он ёбнулся — покупать в допотопном здании засранную конуру, где даже официально прописаться не выйдет; не лучше ли подождать и позволить себе чего поприличнее; но он вообще по жизни частенько слышал, что он ёбнулся, так что это не смущало тоже. Кавех загорелся. Кавех вспыхнул. Старая гостиница впечатляла своей особенной, какой-то романтически-пыльной атмосферой и невероятной эстетикой постройки — не чета современным сереньким человейникам; а убитость квартиры не пугала совершенно — наоборот, хотелось, ужасно хотелось поскорее заняться ремонтом, самому разработать планировку, подготовить дизайн-проект, сделать всё по-своему — чтобы по-настоящему это место обустроить, полюбить и ощущать себя там у себя дома. И Кавеху это действительно удалось; и ни разу — ни во время ремонта, ни во время последующей жизни в этой квартире — он не жалел о том, что купил её… …и вот теперь он её продал, а что ему было, нахуй-то, ещё делать. Штраф необходимо было выплатить, денег на это у Кавеха не было совершенно, а следовательно, и весомых причин оставлять при себе свою собственность — ох грузное слово, пакостное такое, мерзкое, — тоже. Ни-ка-ких. Куда было деваться. …И он до сих пор, наверное, чуточку ощущает себя предателем, с болью вспоминая вручную раскрашенные стены, которые теперь замажет кто-то или заклеит обоями; тщательно подобранную мебель, стильную, удобную и компактную одновременно; то, как рисовал узор на плинтусах, но… …какая уже теперь разница. Общага. Тараканы. Пакеты. Ну, то есть — пакеты тебе даже купить не на что. Объяснять всё семье — было бы невыносимо, ужасающе стыдно; по сути, напрямую подтвердить, что ты действительно — ебанашка и истерик, неадекват, неприспособленный к жизни, который ни с чем не справился; и даже при всей глубине жопы, в которой Кавех находится, — у него мучительно замирает сердце, стоит лишь представить такую картину. Скандал и так-то вышел знатный, Сангема-бай расстаралась; но чтобы после официально весьма благоприятного решения суда сознаться, что у тебя нет денег даже на это… Кавех не смог. Ну бля. Теоретически, он мог бы, но он не смог. Так что всем, кого знал, и родне в том числе, поведал одну и ту же универсальную сказочку. Да, имело место недопонимание с работодателем — тут он тактично не пояснял, какое именно, а его тактично не спрашивали почти, — да, штраф небольшой, конечно, но да, прежде всего, удар по репутации, вот беда-то в чём. Нужно немножко подождать, пока шумиха стихнет. Уеду пока куда-нибудь. Ну вот… для начала в Мондштадт, например, ну или в Фонтейн, а там уж посмотрим. Да разумеется, деньги у меня есть, хорошо, конечно, повезло — и тут надо ненавязчиво, легко рассмеяться, — штраф-то выписали достаточно скромный, как я уже говорил. Отдохну, приду в себя, подумаю, что дальше; а подзаработать можно и рисованием уличных портретов, а почему нет… Ему то ли верили — то ли показывать, что не верят, считали уж слишком жестоким. Официально в глазах и семьи, и друзей, кого считал сравнительно близкими, и знакомых, которые просто, желая, кажется, поразвлечься, пересылали ему в соцсетях всё на свете, от коротких заметок в газетах до саркастических постов в духе «прокурору дали пятнадцать лет», — он без особых затруднений выплатил достаточно скромный — могло и хуже куда получиться! — штраф и уехал из Сумеру, чтобы отдохнуть, прийти в себя и подождать, пока шумиха утихнет. …на самом деле — ему физически было не на что уезжать из Сумеру. Никак. На самом деле — он продал квартиру, чтобы разобраться хотя бы со своим достаточно скромным штрафом, и остался по факту ни с чем. На счету — почти абсолютный ноль, и жить негде: мысль о том, чтоб заявиться к кому-нибудь из вчерашних приятелей, показав тем самым, в какую жопу угодил по собственной же дурости, — вызывает нервную дрожь, ну а перед родными… и вовсе хтонический ужас. Ну то есть… Кавех не просто по факту оказался ни с чем — Кавех оказался даже и без возможности этот удручающий факт официально констатировать. Омерзительно. Не то чтобы спасло, но выручило внезапно — смешно — умение рисовать, полученное как-то случайно, между делом, во многом ситуативно и походя. Тогда ещё, во времена студенчества в Академии, рисование у них было, конечно, среди предметов; но пардон, чему там учили, одно техническое, одно унылое — перспективы, яблоки, головы… Кавех смутно ощущал, как пытается запеть измученно сжатый карандаш в руке — но тогда ещё не было ни потребности, ни интереса. А вот уже потом, много позже, после того, как… после того, как… в том сраном градостроительном бюро — все эти однотипные проекты выбешивали настолько, что рука будто сама тянулась к карандашу, и в процессе рисования находились мягкая ровная радость и покой, которых Кавех раньше там не замечал. За это время его рука начала летать. За это время он научился рисовать так, что мог подойти к кому-нибудь в баре — и предложить нарисовать портрет взамен на бесплатный напиток, и дорисовать быстрей, чем этот напиток допьёт, и новый знакомый оставался в восторге от результата. А теперь уже чёртова рука летает постоянно — приходится, — выполняя мелкие заказы из интернета, из-под серого аккаунта, под псевдонимом, без репутации, но не раскрывающего личность; и устаёт до боли, но — так хватает хотя бы на еду, бытовые нужды и съём дешёвой калечной комнатки в коммерческой общаге на окраине города, где тараканы, кажется, уверены искренне, что это они тут кому-то что-то сдают в аренду. Повезло ещё, что даже в Сумеру есть возможность открыть виртуальный счёт так, чтобы твои данные видели только соответствующие органы, но не каждый, кто переводит деньги; иначе бы… Кавех бухает. Потому что понимает, что ситуация пускай и хуёвая, но не безвыходная; потому что это только он, только он-он-он — виноват в том, что ему так больно, что на иную схему действий его попросту не хватает. Он уже проходил через подобное; ему не понравилось; не нравится и сейчас, но он просто лежит на продавленной койке, смотрит в замызганный серо-белый потолок и искренне хочет ни о чём не думать, потому что — не понятно, в чём смысл. Ну… во всяком случае, в таком состоянии. В позабытой пару дней назад упаковке от дешёвого растворимого пюре — очень вкрадчиво, шелестяще эдак, копошатся тараканы. Кавех пытается не думать и об этом, но — в глубине души гадает всё-таки, когда наконец начнёт уже с ними разговаривать.

***

…А ведь бухать-то ещё и дорого, спустя какое-то — сравнительно небольшое — время отчётливо понимает Кавех. Раньше у него такой проблемы не возникало практически никогда. В Академии всегда платили достойно, даже стипендию; да и в бюро — даром что всё-таки филиал, — зарплата вполне себе была сносной. Такой, что даже при усиленных попытках экономить ради будущего жилья — Кавех мог себе позволять пускай недорогие, но неплохие, чуть-ниже-среднего по качеству бутылки, достойную еду к ним в комплекте, причём в адекватных количествах, и… и… и вообще. И вообще, бежал он тогда от одного человека, а не от всего ёбаного академического сообщества. Не важно. А вот теперь внезапно пиздец. А вот теперь — внезапно, даже самая бюджетная водка и невразумительная сухая лапша, корявенький логотип на уныло-однотонной пачке которой так и орёт «дешмань»… это дорого, дорого, слишком дорого для человека, которого в прямом смысле кормят теперь его руки, у которого нет никакого фиксированного оклада, который сколько заработал — столько и получил, и надо что-то ещё платить за эту ободранную общагу. Кавех так не жил никогда, и это вообще пиздец, честно. Поначалу он ещё стесняется. Поначалу он пытается ещё… не то чтобы ломаться, но как-то вот делать вид, что всё это ненадолго, всё это — ужасно досадное недоразумение, и сохранить репутацию сейчас — один из главных приоритетов. Поначалу он даже ещё делает вид, что ездить за алкоголем — при том, что алкоголь для него изначально, кажется, в этом ёбаном аду самый главный и убивающий анестетик, и для себя он отрицать этого не пытается даже, — так вот он всё-таки, как бы то ни было, делает вид, что ездить за алкоголем — для него особенное что-то. Редкое. Да, он живёт уже в утараканенной общаге, где при его росте даже ноги протянуть сложно, на что-нибудь не наткнувшись, но — всё ещё пытается делать вид. Убирает волосы в тугой хвост, который заправляет за ворот, отстранённо размышляя о том, чтобы всё-таки их отрезать и перекрасить, и с обжигающим упрямством решая, что ну нет уж, так он делать не будет; надевает тот модный головной убор, оставляющий открытыми только глаза и нос; садится на метро, тратя на проезд уже довольно ощутимую — докатился ведь, ну, — для себя сумму, едет куда-нибудь в незнакомый район и там шатается по разным магазинам, в каждом беря по бутылки-две дешёвой водки — и что-нибудь ещё, а то неприлично — и складывая всю добычу к себе в рюкзак. Со временем силы кончаются. Со временем он понимает, что не знает даже, что ему мерзее: то, что в подвальном магазинчике неподалёку всем абсолютно насрать, кем является — являлся? — этот вот белобрысенький алкаш со смазливым еблетом, или — то, что если бы кому-то и был какой-то интерес… без какого-то года бывшего человека Академии в нём всё равно бы никто никогда и не заподозрил. Или нет. Но с временем становится насрать. Не пить не получается совершенно. Кавеху, конечно, говорили уже давно, многословно и душно, что его заигрывания с алкоголем до добра не доведут; но… но чёрт возьми — раньше же получалось сохранять баланс. Раньше же получалось относиться к этому так, чтобы было оно только невинным развлечением, способом раскрепоститься, да, вредным, но объясните, будьте добры, что в этом долбаном мире вообще полезно; раньше… раньше он не ощущал настолько остро, как вся его жизнь катится в пизду, а он не может вынести этого без алкоголя, но алкоголем — скорость качения только увеличивает. Даже тогда, когда. Тогда ведь тоже несколько месяцев было, не меньше, когда с бутылкой он не расставался; когда толер взлетел до таких каких-то хтонических высот — что даже с другими пить уже не хотелось, потому как сначала весь вечер ты мучительно, из последних сил напиваешься — а потом рискуешь начать вспоминать и рассказывать такое, ради чего, в общем-то, и пьёшь регулярно — чтобы такое — как раз — не вспоминать. Но выгреб как-то ведь. Но сумел свести свой выдирающий душу запой, начинавшийся с традиционного утреннего стакана, позволявшего чуть-чуть менее тщательно чистить зубы, — обратно. В беззаботное барное веселье. В каждую пятницу я люблю хорошенько выпить. И в субботу, и иногда по дурости своей даже в воскресенье, но — не больше, никак не больше, во всяком случае, обычно не больше, ведь чёрт возьми, ну мы же профессионалы. А теперь он со временем — отдельным пунктом потихоньку прекращает верить, что когда-нибудь всё опять будет, как тогда, когда. И теперь — особенно в те не такие уж редкие моменты, когда он чуть воровато прячет в рюкзак очередную бутылку дешёвой водки, — ему от этого отдельным пунктом страшно.

***

А изначально ведь алкоголь помогал, что самое гадкое. Ну то есть, наверное, это всегда самое гадкое — то, что твой костыль настолько удобный, ласково-шершавый и приятный к телу, что не замечаешь, когда он превращается в шипящую кобру; наверное. Но Кавех знает, что если бы не пил, то рисковал бы свихнуться как минимум дважды; знает он это, извините, прекрасно. Один раз — тогда; второй — когда долбаная Сангема-бай затеяла против него свою сомнительную кампанию. И не могла поговорить нормально; и не могла объяснить, чем всё кончится, точнее, чем она планирует всё закончить, — что, по сути, в реалиях сегодняшнего Сумеру практически-таки одно и то же; и… Кавех не то чтобы считает, что не виноват, но как-то она всё-таки повела себя по-блядски, и больно… больно ещё и от этого. Он ведь был виноват. Он ведь был готов это признать; ну просто не вот так; не сразу; не так, чтобы в рожу и с размаху; не так, чтобы когда ты и так уже не очень-то в адеквате — тебя целенаправленно, с расчётом подстерегают, тебя загоняют в ситуацию, где ты поведёшь себя не так, как нужно — точнее, не так, как нужно тебе, в отличие от, — чтобы за это же потом и наказать… Ну почему опять одно и то же. И одноитожевость эта выкручивает его, наверное, сильнее всего. И не пить не получается. Совершенно. Хотя, конечно, выживать по-прежнему как-то надо; нужны деньги, нужно платить за всё, теперь нужно действительно платить за всё, и это больней, чем ему раньше казалось, и руки дрожат и по пьяни, и с похмелья, и рисовать получается херово, и это то, что заставляет его хоть как-то себя сдерживать. По утрам практически не пьём, почти как… когда-то, когда устроить пьяную истерику перед новыми коллегами по бюро, накосячить в чертежах или вовсе навернуться с третьего этажа лесов — откровенно не хотелось, как бы ни болело внутри. По вечерам пьём ну тоже… умеренно; ну, условно умеренно; ну, не больше одной бутылки; ну, хорошо, даже если забываем, как заснули, — надо как минимум клиентам ничего лишнего не написать, зато суметь поутру написать нелишнее, уточняя, в каком статусе заказы. И не только клиентам. Да. Но тут Кавеху так выкручивающе больно, что он вообще предпочитает сюда не думать. Социум рухнул; рухнул, рухнул, блядский, годами отстроенный его весёлый полупьяный социум рухнул, когда началась вся эта движуха с судебным делом и позорной славой, когда улыбки — и остальных, и его собственная, — стали незаметно тянуться всё более оскалисто и хищно, когда он осознал, что пускай с ним и расшаркиваются всё ещё вежливо, и улыбаются тактично, и честно стараются не задавать вопросов — но всё-таки искоса, воровато уже смотрят как на дурачка. Было слишком больно об этом думать. Да. Он предпочитал не думать; он предпочитал ещё выпить; и тогда в душе что-то жесточало и стекленело, и тогда получалось хотя бы не выть и не плакать, как в первый месяц после того страшного утра с депешей от Сангема-бай; хотя бы не исколачивать в кровь кулаки о любовно раскрашенные когда-то стены всё своей ещё квартиры, уже будто чувствуя, что будет дальше, и уже будто карая эти стены за то, что своими они очень скоро быть перестанут; хотя бы… Хотя бы не наговорить глупостей в суде; хотя бы найти адекватного адвоката; хотя бы наврать всем про то, что уезжаешь из Сумеру, и потихоньку залечь на дно, чтобы прийти в себя; ну… ну или чтобы спиться, но хотя бы и то — незаметно и потихоньку. Хотя бы однажды в жизни поступить разумно. Кавеху, помнится, столько раз говорили, что он такого в принципе не может; что он на такое не способен. А сейчас он думает о том, что смог, но это, кажется, и всё, на что его вообще хватило; и — открывает, конечно, ещё одну бутылку.

***

А вокруг ведь ещё весна поёт — та именно что весна, короткая, яркая, так свойственная Сумеру; совсем скоро — не по календарю, но по факту наверняка — она сменится привычным летом, удушливым и скучным, а пока что… …а пока что Кавеху даже окно открывать не хочется лишний раз, чтобы не ощущать этот весёлый и пьяный запах, но иного выхода тоже особенно нет. Крохотная комнатка прогревается мгновенно, и в ней невыносимо жарко уже сейчас; а кондиционер архитекторы этого бюджетного монстра умудрились, кажется, не видеть ни разу не только на чертежах, но даже и на картинках. И весна — пахнет собой в распахнутом окне; и весна смеётся; и Кавех, порядочно выпивший под вечер, не может не вспоминать, как год назад — подписывал кипы унылых чёрно-белых документов, уходя из Академии, и верил в то, что всё сбудется. И встретил как-то раз в одной из пивных — неприметную вроде, но чем-то специфичную барышню, которая тайком показала ему из-под берета молочно-пурпурную прядь; и потом… к чёрту. В голове всё взрывается воспалёнными салютами. Нахуя бы об этом вообще теперь думать. Прошло — и прошло; прошло — и осталось ещё одной ошибкой в памяти, запекшейся раной на сердце; прошло — и какой уже толк сейчас… …ну разве что только для того, чтобы не думать кое о чём более страшном — о том, как такая же весна пахла, пьянила и пела… сколько там… десять лет назад? И озеро посвёркивало лениво в тусклом вечереющем полумраке. И были они молодыми, дурными и верящими в то, во что верить, наверное, не стоило бы и вообще никогда. И им казалось, что весь мир перед ними — впереди, на ладони, точно это озеро, ты протяни только руку, и ты раскрой только пальцы; и казалось, что каждый человек — друг, ну хотя бы или — коллега, союзник, как минимум, товарищ; ты протяни только руку, ты только… Память захлопывается дверцей, с жужжащим возмущённым визгом. Нельзя. Нельзя об этом вспоминать — иначе совсем уже, безоговорочно, неумолимо поедешь крышей, а это в ближайшие планы — простите — всё-таки не входит; нельзя-нельзя-нельзя. Было больно; было невыносимо, невозможно хуёво; но сейчас… это явно не те закоулки памяти, к которым стоит вообще прикасаться, — точно сберегательная ячейка с радиоактивным содержимым внутри. Когда-то была весна; да ну блядь, да ну и мало ли, сколько вёсен она ещё была до этого, говорит себе Кавех и отворачивает голову от окна — потому что ему ещё надо работать, потому что ему ещё хорошо бы выжить и хорошо бы не спиться, и это сейчас — главное, и насрать на все былые повороты его ещё недлинной, но уже удивительно придурочной на этот момент биографии. Так он говорит себе — и до поры до времени — держится; и даже в глубине души где-то считает, наверное, что почти неплох. Почти; в некотором приближении, можно так сказать. А потом — одним каким-то блядским сообщением в одной какой-то блядской соцсети ему приносит одну-единственную ссылку. И больше он ничего не помнит.

***

…а вот теперь, кажется, в голове действительно всё-таки взорвалось всё то, что теоретически было способно это сделать. Причём сразу. …и тем, что в данных обстоятельствах осталось от рассудка, Кавех отчётливо понимает только одно. Проснуться. Было. Огромной. Ошибкой. Всё тело обессилело, будто тряпичное, и мучительно дрожит при попытке пошевелиться. В горле и во рту — точно выжженная пустыня, шуршащая колючим песком, но раздобыть воду сейчас… не самая простая задача. Голова… голова. Ох. Бля. Спустя несколько минут он справляется с тем, чтобы сесть на кровати. Тянется к дешёвенькому чайнику; повезло — там как раз осталась остывшая за ночь вода. В ящике стола находится анальгин. Да… в том, что комнатушка эта размером скорее с какую-то человечью клетку, — есть всё-таки и свои преимущества. В таком состоянии уже не заснуть, что самое гадостное; голова абсолютно пустая и трещит так, будто искренне желает развалиться на части, да только вот ей это никак не удаётся. Кавех опять откидывается на подушку — и смотрит в замызганный потолок, а затем устало закрывает глаза, которые щемит от отёков. …а впрочем, нет, самое гадостное даже не это; а то, что спустя несколько минут — он этой пустой, трещащей головой начинает думать. Думать мучительно, болезненно и тревожно; уже понимая, что ни к чему хорошему этот процесс не приведёт. Что вчера было? Даже сейчас… даже в той ситуации, в которой он оказался… даже с учётом того, что пьёт он ежедневно, заливая в себя водку и впрямь будто какой-то анестетик, без которого жить бы было уж совсем невыносимо… ну, он обычно не нажирается так. Иначе бы и комнатушку эту не смог снимать… и есть, и пить ему бы было не на что… и вообще. Так что… что-то вчера было. Кавех глубоко дышит, пытаясь вспомнить. И вспоминает. И сердце обжигает огнём; и тут уже дело явно не в сушняке. …Его вообще немножко удивляло всегда, до чего же людям есть дело до того, что у других происходит что-то плохое. Вот поздравить с чем-то; вот пожелать удачи; вот выразить восхищение тем, как здорово где-нибудь выступил или придумал что-то, — не дождёшься от них; но стоит произойти какому-нибудь дерьму… И недавно — совсем недавно — когда пылал только скандал с Сангема-бай, дерьмо с Кавехом не просто происходило — оно расстреливало его будто, прицельно, тугими струями; и чёрт возьми, доброхотов, чьих он имён не мог вспомнить даже, а они заботливо сообщали ему в соцсетях — посмотри, что про тебя пишут, — и кидали ссылки, он возненавидел так, что, кажется, никакой техникой в стену не запустил только потому, что понимал, что другой уже не купит. И он… странно так говорить… почти привык. Ну, так ему казалось. А сейчас… а вчера… в общем, теперь он осознаёт, что во всём этом расстреле дерьмом был всё-таки один нюанс. Одна ёбаная песчинка, которая нахер, в кровищу, ломает верблюду всю психику. …Это было немного неожиданно даже и странно, но тогда… тогда, когда… в общем, удивительно, но оба они, тогда совсем юные ещё, горячные идиоты — точнее, один ублюдок, тут же мрачно поправляет себя Кавех, — сумели как-то обойтись без скандала. Причём со стороны Кавеха это было… наверное… мерзко и унизительно об этом думать, конечно, но было это потому, что ему было слишком больно. Не хотелось никому жаловаться; ничего обсуждать; не хотелось, хорошенько приняв на грудь, изображать перед знакомыми оскорблённого в лучших чувствах; хотелось выть-выть-выть, хотелось пить в одиночестве до забытья и рвоты, и иногда хотелось даже… того, о чём было страшно даже думать, поэтому Кавех предпочитал дальше только пить-пить-пить. Желательно — за запертой дверью. Отключиться. Забыть. Спрятать всё глубоко внутрь, в надежде, что там оно как-нибудь само и аннигилируется; а едва наскребёшь в себе хоть немножко сил — бежать-бежать-бежать. Он и убежал, собственно, почти никому ничего не сказав. Перевёлся. Переехал. Когда память размылась настолько, что даже боль притупилась немного, — смог всё-таки потихоньку вернуться в мир и начать работать. И только тогда… удивился — что никто особо ничего-то и не обсуждает, не зубоскалит. Кавех не испытывал ещё в полной мере на своём опыте, как могут расстреливать дерьмом, но честно — в Академии всегда была поразительно здоровая, дружная атмосфера, достойная великой страны Сумеру, так что да, кое-что подозревал. Ему передавали из третьих уст, что аль-Хайтам на вопросы о случившемся почти не отвечал. Без комментариев. Боюсь, никоим образом это вас не касается. О, и кстати, как вам идея пойти поработать? Если вам настолько нечем занять свой ум, что вас интересует чужая жизнь, я могу что-нибудь подсказать касательно возможных альтернатив. Подсказок подобных отчего-то никому не хотелось; и со временем — слушки сами улеглись в какую-то общую парадигму, которая почти всем, видимо, казалась верибельной. Судя по всему, аль-Хайтам сумел где-то раздобыть сумму за полквартиры — и передал Кавеху неофициально, в обход конкурсных формальностей. Вероятно, так было выгоднее; выглядит скользенько, конечно; не слишком красиво, ну да ладно. Но после такого тяжёлого проекта товарищи решили вместе больше не работать. Ну да, я всегда знал, что этот растиражированный истерик планку такого гения когда-нибудь не выдержит. Да нет, это я всегда знала, что этот милейший парень устанет когда-нибудь от такого хамла… Короче, это было гадостно, но на поверхность как-то почти не вылезало; особого резонанса не было; не говоря о том, что Кавеху… ну… наверное, всё-таки слишком было больно просто от предательства человека, который почти что казался ему его частью, что к сплетням уже получалось относиться философски. Во всяком случае, после хорошей дозы алкоголя. И поэтому, сейчас… точнее даже, чуть раньше, в самый разгар скандала с Сангема-бай… когда даже алкоголь философскому отношению уже помогал не особо… сейчас — тогда практически не выплыло. Странно, но это было так. Кавеха костерили на все лады; Кавеха называли вором, жуликом, алкашом и аморальным элементом, разрушающим светлый образ учёного Сумеру; писали, что он бездарь и торгаш воздухом, просит бешеные деньги за ерундистику, какую придумать сможет любой дурак; кто-то даже решил, что из Академии Кавех не ушёл, его выгнали, и выгнали, думается, за дело, ведь в Академии Сумеру никто, разумеется, вора бы не потерпел; было столько, столько, столько всего, что смешалось уже в восприятии Кавеха в одну коричневую карусель… …но никто отчего-то почти не вспоминал, что было тогда. Ну, может, намёком, может, парой предложений походя. А вчера вот вспомнили. Какая-то девочка, с которой Кавех почти не общался, скинула ему очередное посмотри, что про тебя пишут; справедливости ради, писал и вовсе-то индивид, с которым Кавех даже лично был не знаком, но вот что писал. У индивида интереса к Кавеху было явно больше, чем обратного; и пускай в посте ни разу не упоминалось имя — понять, о ком идёт речь, было легче лёгкого. Жгучий, сочащийся ядом рассказ о некоторых якобы людях творческих, которые попросту не выносят почётного звания и непростой работы настоящих учёных; ну возьмём вот, скажем, одного какого-нибудь, чисто абстрактного, разумеется, товарища, который на первых курсах ещё любил вечеринки, песни под гитару и рассуждения об искусстве заметно сильнее, чем учиться, и потому постоянно попадал на пересдачи, и посмотрим, куда этот путь его приведёт… Кавех со стоном прикрывает глаза рукой, трёт пальцами переносицу. Кажется, таблетки понемногу действуют, но это особо не помогает; он опять садится на кровати, пододвигаясь к столу, заваривает в чашке дешманский чай — холодной водой, чайник так и не включил, похер, — и жадно доливает оставшейся со вчера водки. Интеллигентному человеку, конечно, пристало бы похмеляться пивом, но Кавеха сейчас — ай, да ладно, давно — не волнуют подобные мелочи. Не чистоганом. Уже достижение. Не-чистоган ласково обжигает пересохшее горло. Тот пост… тот пост. Похуй бы на всё; Кавех, кажется, действительно ко многому привык, хотя и не ждал от себя такого; и сейчас напор дерьма уже схлынул; хер бы со всем, с творческим путём, с Академией, со светлым обликом учёного; но там… там было про тогда. Про него и про аль-Хайтама. И до безумия ядовито и зло. Что-то вроде того, что… очевидно, что подобный импульсивный персонаж не сумел бы ужиться с настоящим учёным; что первый же серьёзный проект привёл бы ко вскрытию всей данного персонажа неадекватной натуры, и учёный избавился бы от подобной зверушки, даже если раньше она несколько лет его забавляла; что зверушка… простите, наш персонаж — едва ли смог бы принять это с достоинством, и предпочёл бы сбежать туда, где репутация не будет ещё испорчена, даже пожертвовав… перспективами… Кавех плохо помнит, и не уверен, что дело только в алкоголе. Просто это… это действительно пиздец как больно; он подобной реакции даже от себя не ждал, и ему — ну как обычно — ну чёрт возьми — как импульсивному персонажу и неадекватной натуре, отдельным пунктом стыдно именно за то, что ему так больно. Адекватная натура не нажралась бы как свинья, конечно; адекватная натура нашла бы, что ответить… Бля. Его обжигает внезапной мыслью: а что, если он вчера — ну — нашёл? В трезвом виде он никогда бы не полез, конечно, в комментарии к такому. Реагировать на провокации — себе дороже. Давно знает. Академия постаралась. Но вчера его вид трезвым совершенно не был, и всё произошедшее… чем ближе к ночи, тем сильней расплывается в памяти, а на моменте засыпания — полный ноль; так что… Обретя внезапную для своего состояния резвость, Кавех залпом вливает в себя остатки содержимого кружки, а затем — панически хватает телефон, валяющийся у кровати. Экран почему-то горит. Кавех замирает. Открыт список вызовов, что само по себе уже… так, хорошо; ладно; может быть, просто промахнулся кнопкой, в таком состоянии бывает; так, так… А теперь взрывается что-то уже не в голове, а в сердце; и Кавех зажмуривается до боли, надеясь, что ему мерещится, но — нет, по открытии глаз видит совершенно то же самое. Вчерашний исходящий вызов. Точнее, уже сегодняшний: высвечивается время — в районе трёх часов ночи. И на экране — тот номер. Ебучая последовательность цифр, которой давно уже, конечно, нет в телефонной книге, и которую столько лет мучительно хотелось забыть… только есть подозрение, что так и не удалось. И вызов был принят. Вот что самое страшное.