Эпицентр проблем

***

      Гул стихает у нее за спиной.       Ведьма даже не оборачивается — зачем? Она итак знает, что ее ждет.       Черные глаза, полные страха и отвращения. Густой омут из дегтя, состоящий из презрения и бесконтрольного, животного ужаса.       Мидория, к слову, не чувствует нихера. Никаких угрызений совести, никакой жалости. Хитока раскрывает карты всем так, как оно есть. Она показывает правду одним лишь своим широким жестом, и сама ее не стыдится ни капли.       Хитока сильная. И не просто сильная — на фоне других студентов Ведьмины способности шкалят заоблачно, ее умения невероятно высоки, а разница между их силами — просто космическая.       Мидория в курсе, что у людей возникнут вопросы. Мидория знает, что это не то чтобы нормально.       На смену холодному равнодушию приходит недоумение — как только чужой и спокойный голос эхом проносится по длинному коридору: — Это было.. неплохо. Мне даже понравилось, как ты ее осадила.       Мидория дергается. Оборачивается, широко раскрыв глаза, пока знакомый силуэт выходит из темени. — Но ты все еще ужасно несдержанна.       Короткая стрижка, расхлябанный пучок на затылке. Отлив густого синего обманчиво жесткий, хотя на деле локоны у нее не в меру мягкие. Знакомый цвет глаз — кислотно-голубой пестрит в ее радужках в самом низу, блестит опасно и ярко, он мерцает призывно, предупреждающе. — Толку так бурно реагировать на эти детские выходки? Неужто это было выше твоих сил — игнорировать такую дурость?       Сенго смотрит на девчонку свысока. Сквозь полуприкрытые веки, липким взглядом скользя по телу оценивающе и въедливо.       Ведьма глубоко и раздраженно вздыхает, закатывая глаза до мозгов. — Чего тебе? — Есть разговор.       Мия щурится. Хмурит брови и кривит губой. Рычит недовольно, дернув головой.       Потому что, как правило, такие разговоры никому не сулят ничего хорошего. — Он не может подождать? У меня есть дела поважнее, — Хитока недобро щурит веко. — Я не в настроении бегать по комплексу и ловить кого-то. — Сомневаюсь. И нет, не может, — бросает Сенго и, круто повернувшись медленно шагает вперед. — Это касается тебя напрямую.       Хитока раздраженно хмурится. Щерится слабо, кривя губой.       И шагает за ней следом, сжав кулаки до белых пятен на коже.       Мидория все еще помнит, ради чего она становилась настолько сильной. ***       Лестничные пролеты, длинные широкие коридоры, высокие несущие стены и бесконечно-большие потолки.       Мидория несется, как кипятком ошпаренная, она лихо перепрыгивает все перила и буквально спрыгивает по два с половиной метра вниз каждый пролет, совсем не боясь грохнуться. Мидория перехватывает пальцами графеновые прутья, когда понимает, что летит спиной на ступени и, вертко извернувшись, аккурат перекручивается в корпусе. Приземляется девчонка ровно на пол.       И бежит. Вот просто, даже не озираясь по сторонам — Мидория помнит карты нижних этажей Юуэй и прекрасно знает, где здесь находится второй отсек лазарета.       Прямо. Дважды влево и направо. Третья дверь с огромной надписью.       Мидорию ловят почти у самого порога. Два амбалоподобных шкафа преграждают руками дверь и басовитым тоном говорят: — Туда сейчас нельзя.       В нос бьет запах спирта — прошлое глухо выстреливает по мозгам, Миево лицо кривится рефлекторно. Былое волнение начинает расти с еще большей скоростью. Мидория строго отсекает: — Я его сестра. — Вам туда нельзя.       Злоба выстреливает в темечко. Гончие псы в ребрах воют.       Мия делает уверенный шаг вперед. Вставший прямо перед ней охранник грозно смотрит прямиком ей в глаза и даже не напрягается, когда те вспыхивают кислотно-бирюзовым. «Удивительно», — изумляется про себя. И, нахмурившись, говорит в мыслях, — «Теряю хватку» — Мидория, давай без глупостей, — продолжает охрана.       В ответ Ведьма ошарашено округляет глаза. Поворачивает голову и переводит взгляд на другого мужчину.       Охуеть. Вот это новости — если Незу настолько озабочен ее бедами с контролем гнева и всплесками причуд в порыве других негативных эмоций, то у Хитоки, кажется, назревают огромные проблемы.       А впрочем.. — Нарушение правил карается дисквалификацией, — хмуро добавляет он. «Да мне похер», — гневно цедит про себя Ведьма.       Гнев разливается под кожей горячей плазмой и едко-шипящими оскорблениями, он горчит под языком, искривляет губы и трескается на пальцах кислотно-голубым. Ведьма не останавливается и шагает дальше. Она зло щурится, потому что видит, как напрягаются охранники. «Бошковитый», — хмыкает девчонка, видя, как один из них уже держит наготове собственную причуду. А вот напарник его, кажется, без квирка: — «Славно.»       До двери — два метра. Ведьма зло кривит губой и на широком шаге угрожающе советует. — С дороги.       Цепи тут же вылетают из чужой руки, а как только бордовые кеды касаются пола, пластины рыжего моментально взрастают из ниоткуда прямо вверх, вплоть до потолков. Металл бьется о прочную стену. Охранники тут же начинают кричать на нее, говорить, что если она не прекратит, Хитоку выпрут на хер с фестиваля, но Мии так чертовски насрать на это.       У Мидории — опасное положение и риск с грохотом попасть в белую башню.       У Мидории — отвратительный послужной список, от нее много гемора, бед и проблем.       У Мидории — проблемы со злостью, которыми Незу искренне недоволен и от которых Айзава уже откровенно устал.       У Мидории — ебаная ответственность перед отцом и Ястребом, которую она сейчас благополучно проебет и о которой она хочет забыть.       У Мидории, в конце концов — брат за стенкой с раскуроченными наизнанку руками.       Внезапно все вышеперечисленное позорно меркнет и бледнеет, как только Мия заходит внутрь кабинета.       Хитока замирает в дверях. Хитока фоново слышит это непонимающее «кто сюда пришел?», явно сказанное не ей, а кому-то другому. Но это все не имеет смысла, потому что она видит перед собой голубую ширму, нависающие тени в хирургических халатах над лежащим телом, тикающие приборы прямиком из навороченной крутой больницы, а нос разъедает запах спирта, металлической крови и горелой плоти.       Мерзкий ком подкатывает к горлу.       Ведьма поворачивает голову в сторону и глаза ее расширяются до невозможного — она видит через отражение в зеркале как внутрь костей ее брата всаживают винты. Кожа — разрезана, она фиолетового цвета и вся в разводах густой крови. Металлические стальные прутья воткнуты глубоко в кожу, они фиксируют положение, пока мясо — рваными обрубками — торчит наружу и каким-то чудом не вываливается на пол.       Мидория не успевает сделать и двух шагов. Она поворачивается и тут же горбится над раковиной       Ведьму рвет съеденными в перекус ягодами и сладким яблоком. Она жмурится, смаргивает наваждение, прилипшее к векам цветом густой крови, вспоротых мышц и грязной металлической посуды, и рвет снова. Мия тяжело дышит, врубает воду, промывает рот, и моргает часто и быстро, а после — опять сильно-сильно зажмуривается.       Хитоку трясет. Хитока дышит рвано и судорожно. Хитока горбится над чертовой раковиной и тело у нее дрожит так, так сильно, что в груди щемит от боли.       У Хитоки лихорадочно дрожат руки, дрожат колени, и больно бьет в черепушку — по ушам долбит лязг скальпелей и зажимов, спирт вместе с едким смрадом въедается в ноздри. Температура Миевого тела нездорово шкалит чуть ли не до сорока вместо привычных тридцати семи с половиной.       Внезапно широкая и теплая ладонь погладила по спине — Хитока шарахнулась так, словно только что ей со всей дури треснули молотком по хребту — до оглушающего, чавкающего хруста проломленного позвоночника.       Тошинори изумился. И после — сочувственно нахмурился. Его широкая улыбка стерлась с лица мгновенно.       Потому что взгляд у Мии — дикий. Он зашуганный и сбитый с толку, но вразрез самой себе Ведьма держит руку с плазмой наготове. «Ох.. бедный ребенок».       У Яги в сердце щемит до боли — потому что Яги знает, что с ней было. Тошинори не мудак вообще поднимать эту тему, но это вовсе не значит, что он не испытывает чувство вины не только за то, что когда-то не спас своего кохая, но и за то, что в принципе допустил это дерьмо. Хотя он уверен — Хитока ждала его помощи. Что каждую минуту она слезно надеялась: «вот-вот этот кошмар закончится».       Не закончился. И близко не было даже. Мидорию целую неделю выламывало в этих глубоких, мрачных, отвратительным смрадом наполненных подвалах. Причем, во всех смыслах — морально и физически.       И душевно — особенно.       Мидорию смешали с дерьмом, ее ни во что не ставили — Хитока не была там ребенком, она была живой плотью для экспериментов. Хитока была драгоценным, на редкость уникальным материалом, получившим удивительную возможность. Ту, которой.. этот ублюдок не смог не воспользоваться.       И Мидория давит воющий крик в горле, когда голова начинает раскалываться. Будто бы ей препарируют череп — сверлят дрелью настойчиво, крепко зажимая шею металлическим широким ошейником и вдавливая в стальной, покрытый ржавчиной и кровью стол. Ей разрезают мышцы на ногах любовно-нежно, пока помещение содрогается от оров, а нечеловеческие вопли перерастают в истерические рыдания — скальпель вгоняют глубоко ногу, чтобы блестяще-белая кость глянцем густой крови блеснула под мигающей лампой; вырезают до кровавого и чавкающего хлюпа, до ошметков мяса, вываливающихся из собственных конечностей.       Тошинори безумно. бесконечно. обо всем этом сожалеет.       Потому что для нее этот кошмар не закончился.       Он не пришел. Не помог ни капли. Даже спасти ее мать не смог — Яги было ужасно стыдно не то что быть ее учителем — в глаза ей смотреть. И, что самое ужасное — Яги видел. Тошинори прекрасно замечал, как Хитоку хуевило на уроках, как она прятала горечь и боль за широкой ядовитой улыбкой, когда речь заходила о топовых героях.       Даже так, Яги ничего сказать ей не смог. Он лишь сжимает и без того тонкие губы в блеклую полосу — еще более бледную, нежели обычно. Тошинори поднимает руки, показывая, мол, «все в порядке, я тебя не трону», а его ученица все еще пялится дико.       Хитока дышит неровно, из горла через раз вылетает хрип и нездоровый надсадный свист. Хитока хмурится, жмурит веки и хватается рукой за висок. Мидория гневно рычит, и прячется за кислотной челкой.       Всемогущий думает, что это конечная и что Хитоку нужно с фестиваля снимать. А потом до него доносится такое хрипящее, рваное местами, но уже куда более уверенное и спокойное: — ..четыре, пять, шесть, семь..       Внутри Всемогущего что-то проваливается глубоко в почки и с хрустом ломается.       От одной только мысли о том, что теперь Хитока ни от кого этой помощи не ждет, становится так, так горько и гадко, что в сердце рвутся сухожилия.       Яги давится собственными не озвученными сожалениями, пласт скорби и вины внезапно мешает ему дышать. Когда исцеляющая девочка спрашивает, что тут творится, у нее вообще-то операция, он лишь отмахивается и говорит не лезть сюда, пусть занимается тем, чем должна. Бабулька недовольно гудит и обещает Яги всыпать по первое число за весь этот цирк. Тошинори молча хмурится и понимает, что, в общем-то, Шузенджи бесконечно права — в ситуации с обоими Мидориями он крупно попал.       Всемогущий жестом говорит охране из кабинета выйти. Мужчины лишь непонимающе раскрывают рты и рукой указывают на причину их головной боли — эта неадекватная ученица подпирает стенку и еле-еле стоит на ногах, что-то там бормоча себе под нос. Тошинори кивает и велит им топать отсюда, у них итак проблем по горло. Когда охрана скрывается за дверью, Всемогущий только и может, что неуверенно погладить по, иногда крупно вздрагивающему, плечу. — ..тридцать один, тридцать два, уберите, тридцать три..       Рука тут же исчезает. На мгновенье, Яги будто бы током пробрало — не то Миева причуда виновата, не то дело в ее голосе.       Он был злой, раздраженный. Непреклонный.       Полный голимой, нефильтрованной ярости.       Так говорила Хараде, когда была чем-то очень-очень недовольна. Да только вот..       Мия рычит. Побитой собакой, жмурясь и сдвигая выламывающиеся брови у переносицы. Прибивается к стене, до треска сжимая хлюпкую раковину, оставляя на ней кислотно-голубые разводы и плазменные трещины. Мидория дышит рвано и судорожно, но она дышит, и она собирает себя по кусочкам.       ..Тошинори никогда не видел Хараде такой.       Хараде никогда не разваливалась у него на глазах в панической атаке и в каких-то своих психологических расстройствах — и на самом деле жаль, что Яги полный профан в этом деле, лучше бы в Юуэй отдельным предметом стояла психология злодеев, жертв и потерпевших. Хараде никогда не училась собирать себя в кучу самостоятельно вот так — по кусочкам, со скрипом, с дикой ломотой и в явных судорогах. Яги тяжело вздыхает и думает, что старшим ее дочерям совсем не повезло.       Мидория сейчас — все равно что дикий раненый зверь, загнанный в клетку. Тот самый, который и обороняться не побрезгует — Мия готова жечь плазмой, и делать она это будет больно.       Как только в ее глазах начинает проклевываться самая толика осознанности, Мидория хрипит надсадно и грудно: — Я в коридор.       И непрочной, трясущейся походкой вываливается из кабинета. — Это что, была Мидория?! — вышедшая на секунду из-за ширмы Шузенджи обвинительно, почти давясь воздухом от возмущения, гневно кидает в широкую спину. — Эй! Всемогущий!       Всемогущий не отвечает. Потому что он выходит за ней следом и закрывает дверь.       Яги находит свою ученицу на полу: голова опущена, взгляд спрятан за кислотно-синим. Она свешивает локти с колен и дышит.       Дышит тяжело. С такой одышкой, словно только что отметелила не меньше сотни злодеев. Мидория закрывает себя плотным слоем шафраново-желтого, она не слушает охранников, отчитывающих ее. Они наседают сверху, прямо над ее куполом, и говорят, талдычат ей дурацкое: «ты нарушила правила; как тебе не стыдно; что за агрессия?; и это и есть поведение дочери великих героев?».       Они встают над душой, и Тошинори чувствует, что, если сейчас хоть кто-то из них обронит лишнее и провоцирующее слово, то проблем здесь каждый не оберется. Все явно закончится чем-то нехорошим — Мидория в гневе не разбирает слов и бьет ими наотмашь прям до кровавых соплей, в чем удивительного мало. Хитока и без припадков на ежедневной основе остра на язык, а уж сейчас — когда ее трясет от пережитого и она едва-едва смачно не прошлась по Тошинори разъедающей дозой плазмы — Мидория явно не станет различать, кто прав, кто виноват.       И в лучшем случае это закончится предупреждающим рукоприкладством — кого-то вобьют в стенку. Тряхнут хорошенько за ворот формы. Врежут под дых с колена и холодно скажут, следить за собственным языком. Намекнут прозрачно, держа перед лицом кулак, искрящийся током, что если поток слов не остановится — им кранты. Она скажет не лезть не в свои дела и напоследок больно приложит затылком об твердую стенку.       Всемогущий резонно полагает, что это пора прекращать. Как только один из охранников собирается по рации сообщить, какого же хера тут внизу творится, Всемогущий лишь осторожно перехватывает мужскую ладонь. На чужое удивление он говорит: — Дальше я сам. Можете идти, вы свободны.       Видно, что мужчины хотят сказать что-то в противовес, но одного вверяющего взгляда от Символа Мира становится вполне себе достаточно. — Тц.. Ладно.       И собираются сваливать. Уходя, один из них отдергивает Яги. Глядя глаза в глаза говорит: — Какая-то она неконтролируемая у вас, — сухо, почти на ухо и раздраженным тоном. — Таких страшно через несколько лет на улице увидеть.. вдруг она вообще перестанет себя сдерживать, — косой, презрительный взгляд падает на девчонку.       На девчонку, зажавшую себя у стены. Которая разваливается прямо на глазах, которая дышит рвано и неровно, прячется за кислотной челкой, плотным куполом цвета вязко-рыжего и выглядит так, будто вот-вот грохнется в обморок.       Которая, минут пять назад, влетела сюда, растолкав и силой сдвинув их с порога. — Не перестанет, — и Тошинори удивляется, откуда в его голосе столько режущего возмущения. — Мидория будет превосходным героем. Еще лучше, чем ее родственники. «Еще лучшей версией. Своих родственников»       Не кем-то новым. Не новой надеждой.       Их наследием. Ее тенью.       Тенью человека, которого она угробила.       Последняя фраза от Всемогущего бьет Мидории по мозгам с такой силой, что против воли голова отшатывается. Будто бы ее приложили.       Кирпичом. По затылку.       Тошинори хмурится, когда охрана широким шагом покидает коридор. Он переводит на нее взгляд.       В его голубых глазах горит глубокая печаль и жрущее его ежедневно сожаление. Всемогущий, все так же без улыбки, подходит к Мидории и садится на корточки.       Желтый шафран неожиданно развеивается. Она, не поднимая глаз, говорит: — Сложно улыбаться без остановки, да? — и ее кривая усмешка липнет к губам. — Не получается.. — Хитока тянет слова медленно, словно все-все понимает. А в голосе ее, таком хриплом и уставшем, плещется бесконечное смирение и едкая горечь. — И скулы, наверное, еще, будь здоров, как сводит..       Брови слабо ломает. Мидория дышит глубже. Рваная судорога кочергой бьет по телу.       Внутри Яги бушует сожаление. Оно вяжет ему тугую удавку на шее, затягивается сильно, аж до кровавых бус до ключиц. Но внешне Тошинори не меняется. Он лишь хмыкает и грустно усмехается. — Сводит, — признается сенсей. — Но со временем привыкаешь.       Хитока хмыкает понимающе. — К боли тоже привыкаешь.       Сердце Тошинори проваливается глубоко в почки. А Мидория, словно решив сделать обязательную вставку, резко поднимает голову. — К физической. Не моральной.       Всемогущий давится собственными эмоциями. Сожаление-сожаление-сожаление — оно сжирает его за секунды, Тошинори бесконечно перед ней виноват. Он понимает это в секунды, потому что Хитока глядит на него так, будто бы она все знает. Обо всем. Но вместе с тем в ее глазах залегает огромная тень обиды — Мидория хмыкает и опускает голову обратно. Приговаривает: — И то.. через длительное время.       Тишина — вязкая и немного тревожная. Хитока чувствует себя выжатой.       Хитока думает, что это полный пиздец: этот фестиваль просто отвратителен, ее брат валяется в операционной, а сама Ведьма одним своим действием нарушила очередной, дикий шквал правил. Охранники точно ее запомнили, да и сама Шузенджи была явно не в восторге от ее выходки... одним словом, директор Незу будет в курсе всех ее ярых неповиновений, угроза белой башни опять маячит перед глазами, а сам факт лицензии встает под большим вопросом.       У нее впереди еще два состязания, одно из которых с ее лучшим другом, хотя сам Катсуки, признаться честно, недалеко ушел ото всех остальных в плане поведения.       Хитока не знает, как будет драться с Бакугоу. В одном она уверена железобетонно — никаких поддавков. Хитока не из мечтателей, и она ставит на то, что Тодороки Шото — пусть и мудак редкостный, зато верткий, как уж на сковородке. И, если понадобится, то Мидории придется воспользоваться на нем обеими своими причудами. А беря во внимание ряд условий от ГКОБ, где сказано, что «..лицо может использовать только одну причуду в каждом состязании последнего тура соревнования... также разрешается использовать две и более причуд единожды за весь фестиваль...», то все становится вообще как-то грустно.       Мидории хочется головой об стенку разбиться, чтобы не воевать с Бакугоу сегодня. В голове Мии даже на мгновение проскользнула едкая, изворотливая мысль о том, что, «быть может, ей стоит выйти за линию во время матча с Тодороки?...»       Эта дурость сдохла на подкорке головного мозга, даже не дойдя до лобной доли. Мидория аж вздрогнула от того, насколько же дикую хуйню может придумывать ее сознание во избежание проблем.       Никогда. Ни в жизни просто. Ни за что на свете.       Мидория не играет в поддавки. Хитока не пропустит ублюдка Тодороки вперед ни под каким предлогом. Потому что, во-первых, она слишком для всего этого дерьма гордая, а во-вторых, Мия не пропустит такой очевидный и доступный шанс хорошенько и крепко отметелить Шото. На своих правах студента-участника фестиваля, разумеется.       За все.       За потрепанные нервы. За этот напускной холод, грубость и высокомерие.       За то, что плюнул глубоко в душу. И сделал очень-очень неприятно. И, в первую очередь:       За младшего брата.       Бесы внутри медленно поднимают головы. Острыми рогами задевают надорванные ткани, режут больно, до кровавых линий. Липкое и красное сочится по грубым покровам и капает на язык — внутренние демоны облизываются жадно, хотят еще и просят ненасытно.       Ведьма теряет голову, когда с ее людьми что-то случается. Гнев слепит глаза моментально.       Глухая тишина коридора внезапно обрывается таким спокойным, басовитым: — Юная Мидория, как ты нашла это место? Зачем вошла внутрь? — тихо, но явно с укором.       И бледные фаланги крепко сжимаются в кулаки. Губы упрямо растягиваются из тонкой нити и выговаривают раздраженные упреки. — Тут мой брат, — ведьма сглатывает новый ком рвоты и кривит лицо, потому что мерзко. Она говорит на выдохе, с нехорошим свистом.       Ведьма вскидывает голову слишком резко — перед глазами мутнеет.       Но это не мешает им опасно блеснуть ярко-синим. — И ему руки на операционном столе в мясо разрезали, чтобы кости с винтами и дрелью ставить на место...       Предостережение слишком ярко пляшет в голосе. Мия не скрывает гневного оскала, и злоба в ее голосе набирает обороты.       Она встает медленно. Потихоньку, полегоньку. Сначала помогая себе обеими руками, а потом — опираясь спиной о холодные бетонные стены. Тошинори тянется помочь. — А вас реально интересует, как тут оказалась я?       Ведьма шлепает по чужим рукам, сбрасывая с себя поддержку. Яги покорно отпускает ее и больше с этим не лезет. Он тоже встает в полный рост, а девчонка, встав на ноги, запрокидывает голову так, чтобы смотреть глаза в глаза. Она щурится хмуро, с вопросом: — Всемогущий. Скажите, пожалуйста, на кой черт вообще всему миру этот фестиваль, если пострадавших учеников после каждого боя с теми, кто не умеет контролировать свои силы, кладут под скальпель? — Мидория выплевывает эти слова, будто желчь. Ту самую, которая вынашивалась под языком с самого утра. — Ведь это даже и близко никак не вяжется с геройством, это звучит дико.       Тошинори изумленно округляет глаза. Тяжело вздыхает, качнув головой..       Хитока хмурится. Она своими глазами — насыщенно-яркими, блестящими чистой опасностью и чем-то таким хищним во мраке коридора — смотрит на него так же, как когда-то смотрели Хараде и Мидория старшая.       Сейери не нравилось этого. И Хотеру — тоже. Они обе не разделяли политики фестиваля, но против правил Юуэй не попрешь.       Яги прикрывает глаза. Он помнит. Помнит, как старался унять разбушевавшуюся Хараде-сан. Помнит, как получил плазменный ожог, от которого у него до сих пор белоснежно-белый шрам на левой руке.       Тошинори прекрасно помнит, как он говорил: «Хараде-сан, этот фестиваль все еще важен.. у всех учеников спрашивают, хотят ли они принять участие, это же ведь совсем не принудительно.. фестиваль готовит нас к будущим рискам, он учит мыслить нас нестандартно.. бои один на один предназначены для того, чтобы мы могли представить, какого сражаться против человека, чью причуду ты не знаешь?..»       Яги помнит это так хорошо и ясно, словно он старался образумить Хараде-сан пять минут назад, а не снова спустя тридцать лет.       Тошинори обращает взгляд к Хитоке и внезапно понимает, что та стоит с глазами нараспашку.       Она мигает дико. И смотрит на него так ошарашенно, словно он только на ее глазах задушил человека. — Да вы все.. — с затишьем говорит она. — ..издеваетесь надо мной, что ли?!       Когда Мидория взрывается с такой яркой и неподдельной яростью, то где-то внутри Тошинори что-то громко с хрустом ломается.       Потому что осознание бьет обухом по голове. Учитель задерживает дыхание, воздух спирает из легких.       Черт. Беда. Он сказал это вслух.       Он назвал её именем её матери.       И вместо Мидория, произнес злосчастное Хараде.       Ведьма яростно сжимает руки в кулаки, она искрится плазмой и вспыхивает с громкими негодованиями. И ее, кажется, уже откровенно несет. — Сначала ваши рейтинги, потом эти идиотские выходки на фестивале! От желания малоумных студентов «выделиться» и «засветиться перед про-героями»! — злобно прорычала сквозь зубы. И широко дернув рукой с гневом рявкнула так, что эхо отбилось рикошетом от стенок коридора. — Я молчу о конченом Тодороки, который своим роботом на первом туре едва не оставил Джиро калекой на весь остаток жизни! А Йосецу? — кислотные радужки ядовито блеснули, глаза зло сощурились. Ведьма поднимает тон: — Да он же по горло утопил ученика из факультета бизнеса в бетоне, пацан задыхался от недостатка кислорода!       Мидория полыхает чистым и подлинным гневом, она повышает голос и громко выказывает свои мысли о том, что это нихера не нормально. Она поднимает глаза на учителя и, нехорошо сощурившись, тихо, но с концентрированной яростью спрашивает: — На кой черт вы пускаете перваков на арену вот так перемалывать друг другу кости, если они своим способностям не видят ни конца не края?       Всемогущий тяжело вздыхает. — Юная Мидория, я понимаю твое недовольство. Но ведь этот фестиваль и показывает вам самим, что.. — Мой брат, — злобно перебивает. Указывает пальцем ему за спину. — Может сейчас без рук остаться.       И ей так чертовски сильно хочется сказать это неприличное и упрекающее «в том числе и из-за вас», что с языка едва не срывается. Но Мидория терпит и проглатывает желчь, потому что в конце концов Всемогущий не так уж и виноват в случившимся. Вернее, здесь уже насрать, кто в этом виноват — предъявы в конечном счете упадут все равно на Юуэй, ибо, ну, а какого хера?       Какого хера вы сталкиваете детей между собой лбами, если в итоге они все себя покалечат?       Или это такой офигенно действенный способ показать, на что же эти самые дети способны? Это такой вариант показать им, насколько же они сильны или не очень? Это метод обучения — на деле увидеть, а, может, и даже самому замарать руки в чужих травмах, чтобы понять, насколько твоя причуда может быть опасна? Особенно если ты ее не контролируешь?       Мидории хочется головой об стол приложить того долбоеба, который придумал такое дерьмо.       Потому что это должно быть очевидно. Всем.

Все это.

      И то, что контроль причуды быть должен. И то, что квирками нельзя вот так бездумно разбрасываться. То что за своими действиями нужно следить, а за поступки — нести ответственность.       А человеку, который не догадывался об этом с самого начала — не место в Юуэй.       Но в итоге, почему-то, обо всем этом мало кто заботится.       В итоге, почему-то, за всех студентов все это дерьмо разгребает одна Мидория. И она все еще стоит напротив Всемогущего и хмурится, разговаривая не прям чтоб очень вежливо. Крик планомерно стихает.       Злоба сменяется ядовитым упреком. — Вы так поощряете его альтруизм и желание помочь, что даже не замечаете, как Изуку воспринимает все это, будто бы должное. И сломанные руки, и заоблачные цели, которых, черт возьми, просто нереально достигнуть в этот короткий промежуток времени, — сухой голос, полный разумных мыслей, почти оглушает. — Я не говорю, что с ним надо нянчиться или обращаться, как с сахарным, но это уже за гранью. Если Изуку не выдержит и двинет коней сейчас, (а это, к слову, вполне себе вероятно, потому что кости явно не выносят такой силы от причуды), то кого же он, черт возьми, сможет спасти в будущем?       Яги хмурится. Хитока, очевидно, за своего брата очень переживает, и Тошинори ее понять может — не каждый день ты видишь, как твоего близкого человека, у которого, кстати, даже причуды не было до четырнадцати лет, оперируют на хирургическом столе.       Оперируют из-за того, что он не проконтролировал причуду.       Тошинори хочется сказать: «не переживай, это нормально», да только вот он понимает, что, ну, все-таки нихера это не нормально. Всемогущий бы с радостью сказал, что через это проходит каждый, что все в какой-то период времени прощупывают пределы своих причуд и сил, но, блять.       Так это почти никто не делает. Почти — потому что и Хитока ничем его не лучше в этом смысле.       Мидория выдыхает. Она сводит брови у переносицы и внезапно стелет ладонью по воздуху. Графеновый диск — цвета оранжевого и медового — расползается тонким слоем прямо под ногами. Хитока равняется в росте с Тошинори и, наклонившись, тихо говорит ему на ухо: — Если вы подарили ему свою причуду, то хотя бы научите его пользоваться ей так, чтобы Изуку потом не пришлось лежать на операционном столе.       Глаза Яги ненормально округляются. Хитока отстраняется. Она видит на его лице полный шок и недоумение, и потому молча прикладывает указательный палец к своим губам, коротко кивнув. Всемогущий явно становится спокойнее.       В глазах Мидории плещется раздражение. Нотки разочарования и бесконечного смирения.       Потому что Ведьма в его принципы уже давным давно не верит. И, когда Всемогущий, тихо, почти не находя слов, растерянно спрашивает ее.. — Как.. ты..? — Я же его сестра в конце концов, — вера в хорошее обваливается внутри огромными кусками. — Для меня это было очевидно.       И спускается. Круто повернувшись, Хитока скидывает руки в карманы брюк. Она оставляет учителя у себя за спиной, шагая вперед. Не смотрит, не оборачивается.       Она понятия не имеет, что может увидеть на лице кумира. Кумира, которого, по сути, едва не обматерила прямо в лицо. И когда он окрикивает ее своим басовитым, громоподобным.. — Юная Хитока..!       Она оборачивается с потухшей надеждой.       Бирюзово-голубые глаза округляются удивленно. Тошинори перед ней — в своем фирменном солнечно-желтом костюме.       Но тощий, как спичка.       И тонкую кожу рассекает широкая полоска. — Она бы гордилась тобой.       Его улыбка — теплая, мягкая — тонким узором мерцает на лице.       Хитоке же она кажется самой горькой и грустной из всех, что герой когда-либо кому-либо дарил.       Тошинори держит пальцы вместе, рука в руку складывает, и глядит на нее сквозь призму тепла и гордости. В Тошинори вспыхивает тусклый и блеклый свет, он дарит его слабой искрой, и внутри Мидории она, кажется, разгорается до невероятных размеров.       Ведьма криво усмехается. Она отворачивается, чтобы спрятать все те эмоции, болью полыхающие в грудине. И, прочистив горло, Мия сухо озвучивает: — Знаю.       Ведь она, в конце концов, для этого чертовски старалась.