Червивые яблоки

✧༝┉┉┉┉ 1 ┉┉┉┉༝✧

«Что было, то прошло» — так однажды кто-то сказал, а весь мир перенял эту глупость, словно истину в первой инстанции. Наверняка эти слова вырвались у владельца бездумно. То, что было, не проходит. Оно оседает, притупляется, теряется, распыляется, но остаётся. Так, даже с наступлением морозной, ещё сырой, мертвенно-белой, щиплющей за нос и щёки зимы, память студентов не покинули события уходящей осени. Ивори всё ещё помнил ту клятву, которая с каждым днём казалась всё серьёзнее и безумнее, страшнее и безрассуднее. Конечно, он не хотел брать свои слова назад, нет, дело в другом! Были бы это просто слова, Кингстон бы загордился собой за то, что прошёл столь длинный путь, чтобы найти своих людей, но сама тема клятвы на крови не давала ему покоя. Словно это перечёркивало всё, во что он верил, о чём думал, что допускал, а что презирал. Простые, но весомые слова, конечно, остались бы в его памяти, и он бы сдержал клятву, ведь это было в его интересах, но то, как всё произошло… он не мог подобрать слов, снова и снова возвращаясь к этому. Обычно Ивори ходил в церковь по воскресеньям, вместе со всей семьёй, в единственный день, когда все могли собраться вместе и провести более пяти часов в компании друг друга. Но в этот раз он решил поступить иначе. Кингстон, пытаясь всё вернуть на круги своя и немного прочистить разум, остался на ночь дома, после чего взялся отвести младшую сестру в сад. Но, прежде чем сделать задуманное, он, в совершенно новой привычке, отправился на утреннюю службу, прихватив с собой и маленькую Ханну, которая уже умела вести себя в церкви достойно. Протестантская церковь располагалась достаточно далеко от небоскрёба, освоенного семьёй Кингстонов. Маленькое, непримечательное, светлое и даже слегка старое здание не могло найти пристанища среди небоскрёбов, поэтому располагалось ближе к детскому саду, нежели к их дому или университету. На крохотном участке земли, где ещё сохранились газоны — ныне покрытые тонким слоем снега — стояло скромное голубое здание, отделанное старыми, местами чернеющими досками. С низкими потолками, серой крышей, частично покрытой мхом, с единственной острой башней, кончающийся ржавым крестом. Церковь не выглядела неухоженной, покинутой или чересчур древней — единственный пастор, которого и Ивори, и Ханна знали с рождения, ухаживал за этим местом, как только мог. Внутри скромной церквушки с длинными окнами в резных рамах было всего три помещения: общий зал, служебный чулан и покинутый всеми чердак, на котором пастор изредка ночевал в жаркие летние дни. Помещение было выбелено до головокружения: потолки, освещение, пол, стены… даже в единственном зеркале отражалась белизна, которая прочищала разум и мысли раньше, чем того хотелось. Одни лишь тёмные лакированные скамьи и далёкий, тощий, высокий крест контрастировали со всем окружающим. Утром, перед занятиями, людей в церкви было не так много — лишь особо верующие протестанты, забежавшие перед работой. Пастор любезно ходил от одних пришедших к другим, разговаривая с ними, но даже не думал нарушать того безмятежного спокойствия, которым веяло от двух детей, которых он знал с пелёнок. Мало того, когда Ивори осознал своё веру, пожилой служитель Бога провёл для него обряд крещения. Теперь же он просто смотрел на задумчивого, вечно спокойного, с опущенным взглядом Ивори и на его полусонную сестру, смирно сидящую на колене. Кингстон делал всё возможное, чтобы внешне выглядеть спокойно, в то время как внутри бешено колотилось сердце, а мысли обгоняли друг друга. Парень поглядывал на белеющий шрам на ладони, свидетельствующий о том, что последствия кровной клятвы заживают. В какой момент он настолько ушёл в сторону, что стал творить нечто подобное? Как так вышло, что он стал глотать викодин горстями? Мало того, поддался чему-то дурному и позволил друзьям попробовать таблетки, в то время как считал, что людей нужно уберегать от подобного. А что насчёт Лолы? Он не только подсадил её на викодин, да ещё и не шёл на встречу после крайней ссоры, знатно отдалившись. Ивори оступался раз за разом. По крайней мере, так он чувствовал. Другие же, после осенней клятвы, так не считали. Они практически о ней не вспоминали, не считая одной единственной реплики Ориона в сторону Оды: «Эй, помнишь, что за чертовщина была вчера? Безумие в чистом виде. Может, обсудим это?» Но обсуждения так и не последовало. Они просто поклялись и несли своё обещание, не вдаваясь в подробности. Очередным учебным утром Ода вернулась на поле боя — обитель гладиаторов, которые сражаются за статус, оценки, достижения, занятия и внимание преподавателей. Вернер уже не считала то духовное «соитие» чем-то из ряда вон выходящим. Она была вполне довольна тем, что её друзья поклялись в вечной верности и стали спутниками её жизни, так что девушка не видела поводов ужасаться, стыдиться, припоминать и напряжённо анализировать случившееся, уподобляясь одному из друзей. У Оды и Ориона давно устоялась традиция, заключающаяся в совместном прибывании к университету, и, поразительно, но, когда они приезжали вместе, к ним особо никто не лип, словно боясь вмешаться в их разговоры и нарушить идиллию, которая заключалась в обсуждении совсем глупых новостей. Вышло так, что новым утром Вернер впервые за долгое время пришлось собираться самостоятельно, так как её друг был занят печатью нового выпуска газет, и стоило ей пересечь порог главного корпуса, в котором их группа проводила действительно много времени, как из потоков людей появилась Лолита. Она была словно одинокая отрицательная частица среди положительных, расчищая путь к Оде и при этом никого не касаясь. Одетта весьма быстро заметила её, но никак не предполагала, что девушка направляется именно к ней. Вернер казалось, будто они с мисс Локлир не виделись сотню лет, хотя, фактически, ежедневно встречались в аудиториях. При этом в последний раз они говорили на вечеринке в честь Хэллоуина, которая прошла действительно давно. Ода не прервала стремительного шага, настраиваясь на лекцию Друммонда, а Лола, с невозмутимым, даже радостным видом, пристроилась возле неё, протягивая картонный стаканчик. Вернер оглядела его так, словно там яд. — Зачем это мне? — вопросила она, поправляя лямку сумки на плече. — Это просто глинтвейн, ничего криминального, — легко улыбнулась Лолита, а вид у неё сделался такой, словно она беседует с лучшей подругой, с которой они каждый день пьют горячие напитки из бумажных стаканчиков. — Как твоё начало зимы? Удручает, верно? — У меня есть ощущение, что ты пытаешься со мной болтать, — подметила Ода, чем позабавила девушку, ведь, по сути, люди, включая саму Одетту, целыми днями именно этим и занимались. — Так и есть. Это так плохо? — Твои подруги налетают на меня, как коршуны. Думаешь, я настроена разговаривать? — едко подметила Одетта. И она была совершенно права. Близкие подруги страдающей по парню Лолы, с наводкой или без, не нашли ничего лучше, чем связать ссору влюблённых с дружбой Ивори с Одой и с одной единственной вечеринкой, где парень предпочёл компанию друзей, а не Локлир. Всё началось в тот день, когда староста взяла посох правления в свои руки, самоотверженно набрасываясь на Оду с предупреждениями. После этого инцидента Ивори, Ода и Аве обнаружили Лолу с подругами в Пылесборники, куда всё-таки иногда заглядывали и другие студенты, но стоило этим троим появиться на горизонте, как девушки их кафедры увели Лолиту чуть ли не под руки. Вероятно, их сердца разбились бы в дребезги, если бы они узнали, что подобная показушность мало их тронула. Девушки садились на места, которые обычно занимала четвёрка, изменяя своим первым рядам. В общем, они делали всё то, что ожидается скорее от старшеклассниц, чем от успешных студентов, пришедших на экспериментальную кафедру, связанную одновременно с несколькими языками и с по-своему заоблачными курсовыми работами. Признаться, Одетта была даже разочарована, что серпентарий базировался не только в школах, но и в престижных местах, вроде Вашингтонского университета. — Знаю, прости, не знала, что они затеют подобное, — закатила глаза Лола. Она выглядела действительно раздосадованной, но мгновенное чувство быстро сменилось прежней легкомысленностью. — Я говорила им, что пора прекращать, но им, кажется весело. Если тебе интересно знать моё мнение, я не считаю, что ты к чему-то причастна. Типа, Ивори поступил дерьмово, но дело в том, что он знатно перебрал и наговорил много гадостей. А то, что он проснулся в кровати с вами…ну… Кеннеди и Ханна тоже оставались у меня на ночь. Думаю, ты понимаешь, о чём я. — Главное, чтобы ты сама понимала, — хмыкнула Ода, останавливаясь у закрытой двери в аудиторию и прислонилась к стене. Только теперь, когда Лола встала напротив неё, Вернер осмелилась сделать несколько глотков обжигающего глинтвейна. Вообще-то, она даже была рада такому дару от Локлир, ведь с приходом прохлады у неё стал предательски сипеть голос. Однако вряд ли бы она призналась в этом или же поблагодарила одногруппницу в этот самый момент. Могло показаться удивительным, но Лолита практически не врала. Она не любила враньё и практически не прибегала к нему. Конечно, на эмоциях Локлир надумала много чего, и заливаясь слезами на следующее утро, могла сболтнуть подругам дурных предположений, но сейчас она чётко осознавала, что то было не всерьёз. Лолита не врала и о том, что не считала, что проблема именно в Оде. Она всё ещё относилась к её компании с осторожностью, но напряжённость давно притупилась. К тому же, её смешанные чувства не касались конкретно этой ситуации. — Ладно, я хотела спросить о другом. Об Ивори. Он в порядке? — перевела тему Лола, дожидаясь, когда появится их гениальный профессор и впустит собирающихся студентов. — Я… действительно давно с ним не разговаривала. Просто волнуюсь. Он будто сам не свой. Одетта не могла с этим согласиться. Сейчас, когда Кингстон метался из стороны в сторону, размышляя над вечными вопросами, что для него добро, а что — зло, когда он снова ходил молчаливым вдоль стен и скрывался в самых тёмных углах библиотек и кофеен, он был похож на себя больше, чем когда-либо. Конечно, Ивори не рассказывал о своих терзаниях друзьях, но его подавленность и подобие тени были заметны любому. Сначала Вернер хотела придумать что-нибудь нейтральное, но далёкое от правды, словно защищая друга, но быстро воспротивилась своей природе, понимая, что это ни к чему. Справедливо было заметить, что Лола и Ивори действительно были слишком давно вместе и ссора, затянувшаяся более, чем на месяц, могла всерьёз тревожить Локлир. — Он в порядке, серьёзно. Ничего из ряда вон выходящего, — отозвалась Ода. — Передать ему что-то? Может, что ты спрашивала о нём или хотела бы встретиться? На мгновение во взгляде Лолы воссияли надежда и желание, словно одно упоминание её имени перед Ивори способно что-то изменить, сдвинуть затянувшееся разногласие с мёртвой точки, но всё же Локлир отказалась от этой идеи, качая головой. Она не считала, что должна была так стремительно двигаться к нему на встречу, после всего, что он наговорил. Лоле действительно было достаточно услышать, что он в порядке. — Он говорил обо мне? Что-то дурное или… — предположила Лолита. — Кингстон — мой друг. Если бы он говорил что-то, особенно дурное, мне бы следовало молчать и не выдавать его, — ответила Вернер, обозначая собственную ценность дружбы. — Но я сделаю тебе поблажку за то, что ты принесла мне глинтвейн и сообщу, что он ничего не говорил. Ивори мало рассказывает, особенно о личном. До сих пор не могу понять, почему он сразу не обозначил, насколько крут его загородный дом и что он питается исключительно в ресторанах. Весомые аргументы удовлетворили Лолу. Она посмотрела по сторонам, словно проверяя, нет ли Кингстона или её подружек поблизости, но так никого в общей массе и не обнаружила. Одетта сделала ещё один глоток глинтвейна, только сейчас полностью прознавая его вкус. На мгновение сонно прикрыв глаза, она глотнула ещё жгучую, горячую жидкость. Пряный, очень сладкий, с едким запахом корицы, лёгкой кислинкой от лимона и сильным ягодным привкусом. Вернер не обнаружила одного аромата — лучше того, вкуса — который выводил её из себя и портил любой глинтвейн своей чрезмерной насыщенностью, горькостью и неописуемой вонью, которую кто-то умудрился называть запахом. — Здесь нет бадьяна? — вопросила Ода, удивлённо изгибая бровь. Обычно его добавляли во все пряные напитки, считая необходимостью. — Нет. Это плохо? — поинтересовалась Лола, вопросительно глядя на Вернер. Та лишь покачала головой, легко улыбаясь. Её поразила заданная интонация, словно этим несчастным бумажным стаканчиком Лола хотела ей всерьёз угодить. То, что в глинтвейне не было бадьяна, действительно понравилось Оде и приятно погрело сердце. Она не переносила треклятые звёздочки аниса, но при этом прекрасно помнила то божественное, возвышенное вино с бадьяном, которым её угощал Ивори. Тот напиток действительно был нектаром, в то время как всё остальное, по мнению Оды, портилось анисом. К счастью, от толпы отделился образ профессора Друммонда, который спешил к своей аудитории. Обычно Дэрил приходил раньше, но в этот день задержался, что было весьма некстати. По правде говоря, в это утро его задержало спешное чтение рукописи Оды, которую та отдала довольно-таки давно и терпеливо дожидалась вердикта, даже не напоминая о своём существовании. В течении месяца Друммонд читал первую половину, а за ночь и утро проглотил вторую. Не потому, что решил, что слишком уж задержался, а потому что его действительно захватило. Однако заинтересованности всё же было мало, как бы хороша не была эта работа. — Мисс Вернер, мисс Локлир, доброе утро, — тихо поздоровался Друммонд, наваливаясь на дверь и вставляя ключ в скважину, стараясь поскорее открыть аудиторию. Оказавшись прижатым к той же стене, что и Ода, стоящая в нескольких шагах, он приветливо кивнул, полагая, что сейчас самый подходящий момент, чтобы обсудить рукопись студентки. — Ода, зайдёте? Мисс Локлир, зайдёте с остальными с началом занятия. Это стало некоторым подарком судьбы, ведь кроме несчастного бадьяна у Оды и Лолы не осталось тем для разговоров. Вернер выскользнула, обходя Локлир и вставая за профессором, дожидаясь, когда он откроет дверь и пропустит её вперёд. Одетта прекрасно понимала, о чём Дэрил планирует с ней говорить. Она слишком давно ждала этого дня, представляя тысячи разговоров и исходов. Сейчас же, понимая, что в ближайшие минуты узнает мнение Друммонда о своём романе, она пожалела, что позавтракала, ведь желудок отвратительно сжался. Профессор справился с дверью, отходя в сторону, а Ода скользнула в пустующую аудиторию, выглядящую слишком уж покинутой. Включив свет, Дэрил заставил лампы затрещать, и тогда аудитория сделалась несколько живее. Такой, какой Ода привыкла её видеть. Вернер никогда не приходила на занятия первой и почувствовала странную атмосферу сакральности, отрешённости. Пока Друммонд закрывал дверь, заглушая гул из коридоров, избавлялся от взмокшего от расставившего снега пальто и шарфа, а также рылся в своих вещах, Ода прошла к своему месту, оставляя сумку и, практически затаив дыхание, начиная наблюдать за тем, как профессор ищет её рукопись. Девушка сжала руки в кулаки, медленно и бесшумно двигаясь к столу и стараясь собраться с мыслями. Она поймала себя на мысли, что ей не нравится, насколько мнение профессора стало весомым и насколько долгожданным. Не нравилось, что она начинала робеть и всерьёз волноваться, даже не предполагая, что он скажет. Вернер не могла не припомнить того, как ругалась в издательствах, переполненная энтузиазмом и самоуверенностью. Почему же с ним всё было иначе? Наконец Друммонд достал нужную папку и поднял взгляд на Оду. Вернер поняла, что он настроен положительно, даже как-то по-дружески. От этого она немного расслабилась, и тем не менее, замерла в шаге от профессорского стола, вопросительно глядя на мужчину. — Я прочитал вашу рукопись полностью, Ода, — начал он, а сердце девушки упало в пятки несмотря на то, что он сказал самую очевидную вещь из всех, что ей предстояло услышать. — Признаюсь, что долго откладывал эту затею, но стоило взять ваши записи в руки, как пробудился действительно неистовый интерес. Apparens! Я разрешил себе одну вольность, и сделал некоторые пометки прямо в тексте. Надеюсь, вас это не смутит? — Вас бы смутило, если бы я написала что-то на полях вашего детектива? — ответила вопросом на вопрос Ода, не зная, какой ответ лучше дать. — Неделю назад я бы сказал, что да, но теперь вряд ли, — тепло улыбнулся мужчина, поглаживая бумагу и опуская в неё задумчивый взгляд. — Я думаю, что понял вашу задумку. Не хочу ошибиться и облажаться, но я думаю, что ваш роман «Грехи в любви» — не про любовь. Одетта распахнула глаза, разжимая кулаки. Это было самое ёмкое, самое точное и самое лучшее описание её романа из всех, что она слышала. Теперь девушка рассчитывала не только на суровую объективность, но и на откровенную лесть, ведь если Друммонд уловил самую суть, он не мог придраться к её исполнению. — Она про жертвенность, безбашенность. Про людей, которые ни в чём не ограничены. Они буквально не видят конца и края, не знают меры. Их любовь, быть может, вернее сказать, зависимость, настолько фатальна и страшна, что они готовы на всё ради друг друга. Вырвать кому-то зуб, чтобы повесить на цепочку? Пожалуйста. Убить любовницу жениха, чтобы таким образом простить любимого? Милости просим. Обменяться кольцами с кровью друг друга, украсть что-либо ради счасться другого, вонзить в себя нож, чтобы доказать, что действительно чувствуете…это феноменально. Давайте так, это действительно страшно. У меня есть дурной осадок, так должно быть? — В первую очередь. — Уверенно кивнула Ода, делая шаг к столу и касаясь прохладной столешницы пальцами, чтобы иметь хоть какую-то точку опоры. — Тогда я не могу сказать вам ни одного дурного слова касательно этого. Мне запомнилось множество эпизодов. Ярких, кровавых, тёмных, страшных, романтичных. И откуда вам известно столько о любви и нелюбви, мисс Вернер? Вы либо отличная любовница, либо книжный червь, — усмехнулся Дэрил, сверкая на неё своим мудрым, взрослым, мокрым взглядом. Так его всегда характеризовала Ода. — Ну или в вас живёт психолог, а не филолог. Вы определённо умеете считывать чувства и знаете природу человеческую. — Мы говорим о личности автора? Боюсь, я ещё не столь известна, чтобы составлять мою биографию, — улыбнулась в ответ Ода, окончательно размякая и расслабляясь. — Вы абсолютно правы, я отвлёкся. Я говорил о том, что помню эпизоды. Я могу собрать их воедино, склеить частички, но, если не приложить должных усилий, не уметь складывать одно с другим, роман кажется слишком фрагментарным. И, позвольте мне предположить, в чём дело, — продолжил профессор, а Вернер вновь застыла, не веря, что он оставил горькую пилюлю для конца. — Это частая проблема. Юного, не до конца натренированного воображения. Вы сами не видите картину целостно. Работая над романом, вы представляли определённые эпизоды, желая их записать, но потом вспоминали о склейке, объединении одного с другим. В основном мои пометки об этом. Дэрил наконец передал толстую стопку девушке, но она быстро отложила её на ближний угол стола, словно собственный роман больше не представлял для неё ценности. Всего-то потому, что он не был идеальным. Личный ад перфекциониста. — Вы чувствуете свой текст. Ваш язык не сух и демонстрирует, что вы начитаны и, быть может, написали несколько иных рукописей до этой, но всё же нужно над кое чем поработать, — говорил Дэрил, присаживаясь на свой стул и опираясь локтями на стол. — Подумайте над названием. Оно отражает суть, но только после прочтения и полного осмысления. Быть может, вам нужно что-то более едкое, броское, жуткое. — Изменить название? — удивлённо вскинула брови девушка, вспоминая, сколь жутко было выбирать это. Перед ней летало с десяток вариантов, а она всё не могла остановиться на одном. А когда сумела, поклялась, что лучше уже не будет. Она не хотела начинать эту эпопею вновь. — Это подошло бы и вам самой. Подумайте над смысловыми связками эпизодов. Добавьте нечто такое, что заставит челюсти читателей упасть. В своём романе вы каждый раз подбираетесь к сути близко-близко, пытаетесь поразить художественностью и меткостью, но вам не достаёт одного рывка. Вообще-то, я добавил к вашей рукописи один лист со всеми этими мыслями, но считаю необходимым проговорить. Ода опустила взгляд в пол, напряжённо размышляя. Она принимала эту критику и уже начинала думать, как можно исправить недоработки. В висках стало неприятно пульсировать. Вернер казалось, что решение всех проблем должно обнаружиться прямо сейчас, в этот момент. — Это отличная, оригинальная история, которая написана весьма незаурядно. Такой сюжет могут опубликовать, но, если вы желаете, чтобы его хотели опубликовать, нужно прыгнуть на голову выше. Довести до совершенства. — В заключение сказал профессор, а Ода резко подняла на него взгляд, словно не веря своим ушам. Незаурядно. Он действительно сказал это чёртово слово, в котором не было ни капли хорошего, причём сделал это после того, как похвалил и сказал, сколь явная, гениальная и нужная основная мысль её романа. Профессор Друммонд похвалил её и выделил во всех аспектах, но назвал работу всего лишь незаурядной. Одетта элементарно не могла быть незаурядным писателем с незаурядными работами. Это слово душило её и перечёркивало всё хорошее, что сказал профессор, даже если не должно было. Кажется, у Вернер даже закружилась голова от того, как она хотела услышать любое другое слово. «Хороший», «нормальный», «нейтральный», «выдающийся», «неповторимый», «самобытный». «Незаурядный» казалось ей слишком слабым, тусклым словом для определения того, на что она отдала уйму сил и времени. Друммонд сказал, что её роман могли бы опубликовать, но и это было слабым утешением. Он чётко дал понять, что за романом Оды не гонялись бы, желая опубликовать. Его бы взяли и напечатали, как сотни других. Дурных, нормальных, незаурядных, бульварных. А в таком случае он бы никогда не выбился так высоко, как метила ещё неопытная Вернер. Горько хмыкнув, она отвернулась, присаживаясь на край стола и беря стопку в руки. Сдув с лица тёмные пряди, девушка мельком пролистнула все страницы, на девяноста процентах которых красовались алые ремарки, большие и маленькие. — Мисс Вернер, я надеюсь, вы не решили, что я поставил на ваших трудах крест? — тихо, немного ободряюще вопросил профессор, а Ода повернулась к окну, рассматривая медленно падающие снежинки. — Ещё одну редактуру назад этот крест был бы невероятных размеров, — подметила девушка, коря себя за то, что до сих пор не прыгнула на голову выше. На ту самую никем не виданную голову, о которой говорил Друммонд. Профессор поднялся из-за стола, находя напряжение даже в спине Оды. С удивлением он заметил, что ещё минуту назад не замечал, что эта озадаченная, несколько взбалмошная девушка приземлилась прямо на его стол, в то время как он сидел за ним. Словно они были двумя давними товарищами, оказавшимися в одном помещении, а не аудитории, где студентка должна соблюдать элементарные правила приличия в присутствии профессора. Дэрилу удалось уловить, насколько саднящей для неё оказалась неидеальная оценка, пускай она и была готова к критике, о которой сама просила. Обойдя стол, он встал напротив неё, скрещивая руки на груди. — Это всё равно достойный роман. Не каждый первокурсник напишет так к столь раннему сроку, когда обучение ещё не раскрыло себя в полной мере. Более того, полагаю, что вы написали этот роман ещё до поступления сюда. Значит, жизнь и наработка опыта уже дали вам результаты, за которые здесь сражаются годами, — излагал Дэрил факты, вовсе не думая подбадривать и льстить. Он явно не относился к тому типу преподавателей и наставников, которые утешают студентов в пору неудач. — Некоторые публикуют свои бестселлеры ещё до университетов, — подметила Вернер, глядя на профессора, который смотрел на неё так пронзительно, словно пытался считать, что у неё внутри и о чём она думает в этот самый момент. Дэрил действительно пытался это сделать. Хотя бы потому, что не так часто он попадал в такие откровенные, тайные, индивидуальные истории. Студенты часто советовались с Друммондом, но Ода была одна из немногих, кто принёс достойную рукопись, открыто заявляя, что хочет знать мнение и даже не думая о том, что его это может затруднить. Профессору нравилось это, ведь, по сути, это означало, что она сможет пробиваться туда, куда хочет и если захочет. Его поражало, как легко, непринуждённо, даже уверенно и колко она это сделала, выражая полную серьёзную заинтересованность, а после испарилась, оставляя его наедине с мыслями. Вернер действительно не напоминала о себе всё это время, даже лишний раз на парах, как бы не была увлечена темами. Сейчас он видел, что вся эта тема с романом, его профессиональным мнением и работой над собой действительно её гложет. Дэрил наблюдал настоящую будущую писательницу, это читалось во всём. Однако мужчина не сказал бы ей об этом, чтобы не завышать самомнение и не делать грядущие неизбежные падения ещё больнее. Оду так волновала судьба её творческого пути, что она забыла обо всём вокруг. Почти что сидела на столе, интересовалась окном так, словно была здесь одна и не вела разговора с тем, кто её старше. Вокруг неё словно воздух изменился! Густой, непробиваемый, в таком могли произойти вспышки электричества. Она постукивала рукописью по голым коленям, скрытым под тонкими для зимы колготками, волосы её растрепались от того, как она мотала головой, опускала её, отворачивала, а после поправляла чёлку. Но хуже всего стало, когда она подняла взгляд с этими своими словами. «Некоторые публикуют свои бестселлеры ещё до университетов» — произнесла она, а тёмные глаза стали ещё темнее. Взгляд сделался такой, словно своей критикой первого её профессор предрешил судьбу. Заставил узнать, что такое настоящее страдание, а может совсем наоборот — заставил возглавить собственную революцию. Дэрил почему-то с потрясением отметил, что она не просто заинтересованная. Она измотанная этой работой, но в то же время горящая ей, живая. Да, Дэрил понял это уже в этот момент. Понял, что несмотря на некоторые недоработки и недочёты её рукописи, она действительно станет писательницей и выйдет из университета одной из самых выдающихся его студенток. — Мы — не некоторые, — наконец нарушил тишину мужчина, неосознанно делая шаг вперёд и бросая взгляд на часы. До начала занятия оставалось не больше пяти минут. — Вы — не некоторая. Вы не воровка и не сумеете украсть чужую судьбу, не сможете создать искусственную. Люди становятся выдающимися и публикуют бестселлеры и в сорок, и в шестьдесят, и восемьдесят лет, а вы всё спешите, несётесь и опаздываете, не осознавая, сколько времени впереди. — К чёрту время, когда можно делать и творить вне его. Я не заглядываю в айди-карту, перед тем как садиться за писательство, потому что ориентируюсь на ощущения. Вернер не знала, как выразить, что может начать добиваться большего уже сейчас. Она чувствовала это слишком давно, но словно не успевала за собственными ожиданиями и желаниями. Впрочем, ей не нужно было распинаться, чтобы Друммонд понял мощь её ожиданий и амбиций, которых не хватало трём четвёртых студентов. — Тогда дерзайте. — Просто ответил Дэрил, слегка ухмыляясь и касаясь её плеча. То ли в знак поддержки, то ли обозначая, что собирается завершить этот разговор. Одетта перевела взгляд на его руку, а после на его хитрый, уверенный, спокойный взгляд, обозначающий, что Вернер действительно сможет получить желаемое, если захочет. При всём прочем, мысль о «получить желаемое, если захочет» для неё всегда была самой опасной. Она хотела в друзья определённых людей и получала, избегала кого-то — и получала беспочвенное уважение и неприкосновенность, хотела, чтобы сам профессор и заведующий кафедрой читали её рукопись — и добивалась этого, хотела клясться на крови — и клялась. — У вас неделя, чтобы поправить недочёты. А дальше встретимся в библиотеке после занятий и проработаем все детали, пока вас не удовлетворит результат и пока ваш шторм внутри не утихнет. Время занятия пришло. Дверная ручка со скрипом провернулась, а ладонь Друммонда небрежно упала, вместо того чтобы просто отпрянуть. Профессор хотел закончить разговор и обойти стол, но на мгновение замер. Он не отнял руки, а провёл от плеча до локтя, от локтя до запястья, а только потом отдёрнул. Касания были случайными, почти что кончиками пальцев, быстрыми. Он убрал руку, но вышло как-то поздно. Потому что после того, как он коснулся руки Оды, всё привиделось ему под совершенно иным углом. Друммонд не остановился, обходя стол, но Вернер, соскочившая со стола и осознающая непристойность своего местонахождения, нашла глаза Дэрила своими. Он смотрел поражённо, вопросительно, словно ошпарился, обжёгся, получил сотню кубиков льда за шиворот. Профессор смотрел непонимающе на Оду, хотя, по сути, не понимал, почему просто не смог отнять от её тела собственную руку. Вернер тоже не понимала, почему малейшая тактильность сбила с толку и его, и её, когда не должна была этого делать. Дэрилу стало не по себе. Он списал это на то, что действительно высказал нечто воодушевляющее, что повлияло на восприятие происходящего, но мужчина быстро понял, что это откровенная ложь, пускающая пыль в глаза. Без капли повышенного самомнения или выдумки он понимал, что зачастую говорил что-то воодушевляющее, впечатляющее, остающееся в памяти. Такова была его профессия — вкладывать в умы знания и делать всё, чтобы транслируемые им мысли оставались в них. Взрослому человеку было глупо отрицать, что обычно он не задумывается, случайно касаясь кого-то и задевая. Только когда дело касается его жены или же дочерей, ведь с ними его волнует всё, что угодно. Однако Друммонд задвинул напрашивающиеся мысли запредельно далеко, чтобы сконцентрироваться на занятии. Ода же словно стала понимать, почему ей так волновало мнение Друммонда, почему судьба сталкивала их у её трейлера, в Пылесборнике, здесь и сейчас. У него испарялись вопросы о том, почему она спешила на его лекции и интересовалась ими сильнее, чем остальными. Почему боготворила его, восхваляла его книги, желала его критики, высоко ценила глупое обещание дать ей прочесть детектив первой, о котором он, скорее всего, уже забыл. То, что он проводил её до трейлера казалось выше вежливости. То, что они остались вдвоём в библиотеке, смеялись, общались, как давние знакомые и ценили одно и то же место, казалось более значимым. То, что именно он понял, что её роман далеко не о настоящей любви, казалось знаком свыше. Она могла наслаивать сотни деталей друг на друга, складывая одно чёткое, невообразимое, взрывающее мозг изображение. Одетта могла глядеть на Друммонда, в то время как он глядит на неё, бесконечно. Они бы вечность переглядывались в поисках ответов и объяснений, но студенты медленно проходили к своим местам, а Орион, завидевший Оду и счастливый от того, что отдал готовую студенческую газету в печать, по-дружески приобнял застывшую девушку за плечи, даже не замечая, что она замерла, как вкопанная. Талбот повёл её к их местам, с любопытством поглядывая на рукопись, но больше ничего не замечая. На данный момент в его голове и так было не на шутку много мыслей. Всё утро он просидел в главной библиотеке с членами клуба, которые занимались интервью, статьями, оформлением, репортажами, сводками, внутриуниверситетскими новостями. Они завершали вёрстку, препирались об оформлении и заголовках статей, но Орион умело толкал своё мнение и добивался того, чтобы всё делали согласно его вкусам. Парень обнаружил, что может расположить статьи в нужном порядке, подобрать заголовки, которые станут фаворитами для мисс Васиковска, в силу своей болтливости взять комментарии у людей, мнение которых действительно хотели почитать, а также оформить выпуск так, чтобы он не казался хаотичным. Он отбирал должность за должностью и заставлял весь «штаб» ненавидеть себя, но зато понимал, что газета — его стезя. Потому теперь, когда с самого утра он переспорил всех, бросаясь хорошими аргументами, словно молниями, он ничего вокруг не замечал. — Что, наш общий папуля надавал тебе советов? — предположил Орион, а когда они дошли до нужной парты, убрал руки от девушки, подталкивая к её месту. Ода поморщилась от такой клички, хотя могла понять её природу. Друммонд нянчился с ними всеми, как с малыми детьми и пытался во всём угождать. Эта его забота читалась между строк о строгости, философии и страдательной отрешённости. — Я давала ему свой роман на оценку. Друммонд сказал действительно полезные вещи, но он назвал мою работу всего-то незаурядной. Будто я состряпала её за месяц и принесла ради того, чтобы принести, — тихо проворчала Ода, а по её интонации стало ясно, что один этот факт затмил все приятные комментарии, даже казус, связанный со случайным прикосновением тела к телу. — Может, дашь и мне на оценку? — изогнул бровь Орион, выкладывая нужные для ближайший трёх часов тетради на стол. — С черта ли? — отозвалась Ода, отворачиваясь от него и приземляясь на стул. В аудиторию уже входил мрачный Аве. Каждый день зимы придавал его чёрной одежде ещё более траурные, глубокие оттенки. Уже из прохода он кивнул друзьям, молча проходя и садясь рядом с ними. — И что ты тогда сделаешь? Отчаешься, впадёшь в уныние и сдашься? — предположил Талбот, а Аве стал вникать их диалог, стараясь уловить суть. Ода посмотрела прямо перед собой, задумчиво щурясь, а после опуская взгляд в рукопись, лежащую перед ней. — Слишком просто. Я поступлю наоборот и докажу, что прыгнуть на голову выше возможно. И если будет нужно, после смерти я буду воскресать раз в четверть века, напоминая, на что способны студенты Вашингтонского университета, — гневно прошипела Ода, и на секунду подумала, что сделала это слишком громко. Лола Локлир обернулась на неё, смиряя каким-то контролирующим взглядом. Наверняка она просто пыталась определить, не сплетничает ли Вернер об их разговоре. — Не знаю, о чём речь, но эта мысль достойна места в эпиграфе, — подметил Аве, сосредотачиваясь на Друммонде, который уже хлопнул в ладоши, как бы обозначая, что сейчас начнёт занятие. В дверях наконец появился Ивори, который отвёз сестру в детский садик и чуть ли не опоздал на занятие. При виде друзей его очищенная посещением церкви душа словно снова затянулась сероватыми тучами. Одетта выглядела слишком разозлённой, как настоящая злодейка, на лице Ориона отражалось непривычное самомнение, а Авентин был мрачнее собственной одежды, явно недовольный похолоданием. И тем не менее, шёпотом извинившись и опустив глаза в пол, он спешно преодолел расстояние до своих друзей, приземляясь рядом с ними и ощущая, как становится одним целым с транслируемым ими мраком разных оттенков. Ода, тихо поздоровавшись с ним, как и остальные, перевела взгляд на преподавателя, готовая слушать, но поймала его взгляд. Он скользил от студента к студенту и задержался на ней по понятным причинам. Им обоим стало не по себе. Друммонд прокашлялся и отвёл взгляд, чтобы приступить к занятию, но Ода продолжила глядеть на него, ведь прятаться не было в её привычках. Вернер смотрела долго, пытающе, испепеляюще, аналитически. Столько, сколько ей было нужно, чтобы понять, какое чувство ей руководило, и какая деталь притягивала к профессору снова и снова, превознося его чуть ли не до идола. Трёх часов, двух лекций и одного перерыва оказалось более чем достаточно, чтобы всё для себя решить и понять, что за чертовщина начинала твориться.