Небо в груди

      О том, что Вэй Усянь перешёл на использование тёмной ци, Се Лянь узнал чисто случайно и ближе к концу февраля. Когда невовремя решил зайти в комнату к Хуа Чэну.       В последнее время кажется, что он в эту самую комнату стал ходить чаще, чем в собственную. Ло Бинхэ, впрочем, с такой же периодичностью начал исчезать из общежития — конечно же, предварительно выполнив домашнее задание и приготовив еды на троих — и держать направление, в котором исчезает, в величайшей тайне. А Не Хуайсан абсолютно никаких возражений не имеет: одному ему, похоже, просто великолепно.       Се Лянь не интересуется тем, что происходит с Ло Бинхэ, и не обижается на Не Хуайсана. Он просто пользуется возможностью и всё чаще спускается на этаж ниже, чтобы пройти два блока и повернуть в третий.       Тем более, никто не против. Раньше, когда Вэй Усянь лежал в больнице, а Цзян Чэн почти сутками его навещал, Се Лянь с Хуа Чэном проводили время наедине. Сейчас это невозможно, но Цзян Чэн и Вэй Усянь (которых Хуа Чэн часто зовёт просто братьями Цзян, хоть фамилии у них и разные) принимают Се Ляня достаточно тепло. И порываются угощать его тем, что передаёт сестра.       Готовит Цзян Яньли, к слову, чудесно (возможно, на одном уровне с Ло Бинхэ), и спустя несколько неудачных попыток Се Лянь благополучно понял, что отказы не принимаются. Иногда он начинает думать, что из одного бесплатного ресторана переходит в другой. А ещё — что, если ещё пару месяцев будет появляться в двести пятой с той же периодичностью, то по их истечении внезапно может обнаружить себя вполне упитанным.       Хуа Чэн после того памятного разговора постепенно научил Се Ляня не только отдавать, но и брать. Не отвергать то, что предлагают. Не делать вид, что способен со всем справиться без посторонней помощи. Се Ляню… наверное, очень не хватало этого. Понимания, что он не только может, но и должен полагаться на кого-то, кроме себя.       Ему осталось только научить самого Хуа Чэна не изображать всесильного. Когда-то подобное поведение для самого Се Ляня обернулось крахом. Конечно, Хуа Чэн заметно расслабляется в его присутствии, позволяет себе гораздо больше, чем с другими людьми, он более мягок, более открыт, он снимает свою ледяную самоуверенную маску — но признать, что ему плохо, больно, холодно, жарко, грустно… всё ещё не может.       Когда Се Лянь случайно (они были неосторожны и забыли закрыть дверь) застал Хуа Чэна сидящим на кровати Вэй Усяня и не просто вливающим, а чуть ли не заталкивающим в его тело неимоверное количество тёмной ци, то оказался замечен до того, как попытался тут же выскользнуть обратно. Вэй Усянь, чуть морщась, пояснил ему, ошарашенному, что последствия комы оказались настолько серьёзны, что теперь приходится формировать новое ядро. И что в этом нужна кое-какая небольшая помощь.       Однако гораздо больше Се Ляня волновало, что Хуа Чэн выглядит после этой «процедуры» так, словно из него выпили все соки. Концентрация тёмной ци была слишком велика, комната пропитана ею, и у Се Ляня довольно быстро начали ныть меридианы. Они всегда ныли на практике, особенно во время «полевой работы», но чувствовать подобное в ставших почти родными стенах… пугающе. Будто он оказался в двойнике комнаты, которую знает.       — Гэгэ, — подал голос Хуа Чэн, обеспокоенно глядя на него. — Тебе лучше не находиться здесь, пока Усянь не забрал всё, что я ему отдал.       — Но ты…       — Я в полном порядке. — Привычная полуулыбка на губах, но дыхание срывалось тяжело и поверхностно. — Зайди минут через пятнадцать. Я как раз хотел вместе обсудить, что именно дальше писать Чэнчжэню. Он мне наконец ответил. Согласился, между прочим.       Он так спокойно говорил это при Вэй Усяне, потому что Се Лянь сам предложил объединить усилия, раз уж не только он пострадал от Исполнителя желаний. На самом деле, Се Лянь всё ещё не хочет думать о том, что Чэнчжэнем может оказаться Цзюнь У. Человек, которым он всегда восхищался. Человек, с которого собирался брать пример для подражания. Человек, честнее и справедливее которого, казалось, не найти вовсе.       К тому же он согласился мстить. Ведь невозможно мстить самому себе?       Но детали… так сходятся.       О том, что Хуа Чэн решил проверить Чэнчжэня, написав ему с просьбой отомстить ректору, Се Лянь узнал тоже случайно. Чуть раньше, ещё в январе. На следующий день после того, как пришёл очередной раз «в гости» сообщить, что отказался от предложенной миссии. Хотя она действительно выглядела несложной, Се Лянь попросту не мог смотреть на ужас в глазах Хуа Чэна. Ничто не важнее выражения глаз Хуа Чэна.       Его самого в комнате не было, а телефон почему-то лежал на столе с непогашенным экраном. Се Лянь не хотел ничего читать. Правда не хотел. Но получилось, как со скетчбуком: его взгляд совершенно случайно упал на открытую переписку с тёмно-лиловыми пузырями сообщений и зацепился за имя пользователя. А потом за слово «ректор».       Се Лянь ощутил, как его опрокинуло в воду с плавающими в ней кусками льда. Вообще-то… ему действительно было, с чем сравнивать. Так, не самый приятный эпизод за два года армии. Ничего страшного. Но он настолько сильно захлебнулся в этой воображаемой воде, что даже не услышал, как Хуа Чэн вернулся в комнату. И вздрогнул всем телом, когда плеча коснулась чья-то ладонь. Будто взялась из пустоты. Для него — действительно из пустоты.       — Гэгэ? Ты в порядке? — в голосе Хуа Чэна дрожало беспокойство. — Что-то случилось?       После сбивчивых объяснений лицо Хуа Чэна приобрело такое выражение, словно Се Лянь воткнул в него меч и провернул в ране. На горящий экран телефона он посмотрел с паникой, растерянностью и надломом, как если бы его предали. Се Лянь всего за секунду, видя эти эмоции, пожалел о том, что вообще сказал что-то. Если раньше он барахтался в ледяной воде по плечи, то теперь погрузился в неё полностью, с самой макушкой.       — Я хотел сообщить тебе потом, — наконец выдавил Хуа Чэн после долгого молчания, — когда у меня всё получится. Однако, по всей видимости, время настало раньше. Прости, гэгэ.       Всё, на что хватило Се Ляня — замахать руками и выпалить, что Хуа Чэну абсолютно не за что извиняться. В конце концов, это не он смотрел, куда не полагается. А потом, чтобы перевести тему хоть немного, Се Лянь перескочил на свой отказ от предлагаемой миссии. Хуа Чэн моментально просветлел. И взгляд его заметно смягчился. Он прошёл к столу, взял телефон в руки и, погасив экран, попросил рассказать немного подробнее.       Говоря о том дне, кстати… Се Ляню совершенно не показалось, что ректор выглядел недовольным. Скорее, крайне удивлённым. То ли он действительно ожидал только согласия, то ли из-за слов Хуа Чэна у Се Ляня началась лёгкая паранойя, но он и правда стал отмечать во время разговора какие-то тревожные черты. Это удивление, в частности. От него ведь не требовался единственно допустимый ответ. Он волен был выбирать. И давно перерос максимализм, когда не видел этого выбора.       — Сяньлэ, какова причина твоего отказа? — спокойно спросил Цзюнь У, уперевшись подбородком в переплетённые пальцы. Всё ещё называет «Сяньлэ», хотя это имя уже давно даже из паспорта Се Ляня исчезло. — Ты ведь изучил материалы, верно?       — Верно, — кивнул Се Лянь. — Однако этот недостойный смеет напомнить, что носит канги. Я с трудом прошёл ноябрьскую практику и не уверен, что справлюсь даже с такой простой задачей.       — Разве ты не хочешь реабилитироваться? — поинтересовался ректор.       — А если я не реабилитируюсь, а сделаю только хуже, Цзюнь-лаоши? — парировал Се Лянь. — Я не хочу совершать своих прошлых ошибок. Передайте это дело кому-то более умелому и опытному, чем я.       Цзюнь У сощурился. Всего на мгновение — чтобы тут же прикрыть глаза и сокрушённо покачать головой. Его руки легли на стол, одна поверх другой. Правая поверх левой. Се Ляня почему-то пробрало ознобом. Он никогда в жизни не зацепился бы за это вниманием, если бы не подозрения, которые заронил в его голову Хуа Чэн и которые медленно, но верно прорастали, заполняя корнями, стеблями и листьями всё больше пространства.       Он прекрасно понимал, что это не поклон. Что Цзюнь У имеет право так складывать руки на столе, как заблагорассудится. Однако внутри всё равно что-то мелко забилось. Се Лянь никогда не испытывал перед ректором страха, даже когда тот накладывал ему канги. Только покорность. Но сейчас он боялся.       — С каких же пор ты стал так низко оценивать себя, Сяньлэ? — произнёс Цзюнь У, глядя прямо на него. Светло-серые, полупрозрачные почти глаза вдруг показались пустыми.       — Не низко, Цзюнь-лаоши, — осторожно возразил Се Лянь. — Этот недостойный оценивает себя так, как полагается, и реалистично смотрит на собственные возможности.       Отпуская его, Цзюнь У выглядел разочарованным.       Когда-то Се Лянь катастрофически боялся хоть кого-нибудь разочаровать. Потому и бросился непонятно куда, непонятно зачем, непонятно на что рассчитывая. Но теперь ему, повзрослевшему и очистившему разум от этих установок (хорошо, он признаёт, почти очистившему), до странного всё равно. А ещё он всё больше и больше начинает верить Хуа Чэну, чувствуя себя мышью, которая пытается незаметно пройти перед самым носом кота.       Да, Се Лянь согласился на то, чтобы проверить ректора. При условии, если в любой момент, когда что-то пойдёт не так, Хуа Чэн отзовёт свою «заявку». И они принялись ждать ответа. Говорили, иногда он приходит спустя месяц или даже несколько. Сначала одни. Потом вместе с Вэй Усянем, Цзян Чэном… и Хэ Сюанем. Тоже пострадавшим от Чэнчжэня. Не слишком ли много людей в университете пострадали от него за последнее время?       Так же чисто случайно Се Лянь узнал, что разоблачение и увольнение Ши Уду произошло с маленькой помощью Хэ Сюаня. И что Ши Цинсюань — этот лёгкий, безоблачный, светлый, ничего не знавший и ничего не заслуживший, на его взгляд, человек — не просто не остался на улице, лишившись служебного жилья, которое было записано на погибшего старшего брата, но, более того… Хэ Сюань нашёл и спрятал его.       В общежитии. В комнате.       Эта информация свалилась на Се Ляня ещё более неожиданно, тоже в январе и на сей раз — благодаря Хуа Чэну, который с ней однажды сам появился после того, как ненадолго куда-то отлучился из-за нескольких пришедших на телефон сообщений. Он вернулся в комнату в странном настроении, почти на ходу перетёк на стул, откидываясь на спинку. И смеялся, низко, отрывисто, утробно, как ему свойственно. Для него почему-то было крайне забавно, что Хэ Сюань поступил именно так.       — Он сам не может определиться, чего хочет: оттолкнуть или удержать рядом, — бросил тогда Хуа Чэн. — Как собака с невкусным куском мяса: и оставить жалко, и есть не хочет.       Се Лянь до сих пор морщится от сравнения Ши Цинсюаня с куском мяса, оно скользким отвращением отзывается в сердце. Он не понимает их отношений с Хэ Сюанем, не понимает, что происходит в головах у обоих, а Хуа Чэн на все вопросы только отмахивается: «гэгэ, они разберутся сами». Говорит, что ему всё равно. Как и на многих других людей. Се Лянь думал, что они друзья с Хэ Сюанем, но, видимо, их всё-таки связывают чисто деловые отношения.       Хуа Чэн однажды сказал, что ему не всё равно только на самого Се Ляня, и, с одной стороны, это приятно, а с другой… задевает. Наверное, Се Лянь просто не хочет пока до конца принимать в Хуа Чэне эту холодную бессердечность, ведь сам видит, слышит и чувствует совершенно иное.       Хэ Сюань отомстил. И, по словам Хуа Чэна, был зол на Ши Цинсюаня. Но сейчас он ходит по лезвию ножа, держа в общежитии того, кому там находиться нельзя. Любая проверка — и, если это выяснится, одним только выговором не ограничится. Почему? В нём есть что-то кроме ненависти? В нём вообще есть ненависть? Се Лянь в своей жизни ещё ни разу не встречал людей, которые бы подвергали себя серьёзному риску ради человека, которого терпеть не могут.       Ши Цинсюань не покидает блока. Абсолютно никогда. Се Лянь видел его лишь единожды, когда тайком, не выдержав зудящего под кожей беспокойства и не послушав Хуа Чэна, проскользнул в их комнату, пока Хэ Сюань на работе. Это было в начале февраля, незадолго до возвращения из больницы Вэй Усяня. И Ши Цинсюань… выглядел странно счастливым. На его лице, вопреки ожиданиям Се Ляня, не было ни следа боли или горя. Разве что едва заметные. Полустёршиеся.       Он говорил, что нашёл несложную работу по интернету, что готовится к новому поступлению на следующий год по учебникам и пособиям, которыми поделился Хэ Сюань, что, в принципе, привык к вынужденному затворничеству, и ему здесь вполне удобно. А Хэ Сюань относится к нему хорошо, покупает еду и даже иногда разговаривает, не сильно огрызаясь. А потом, в конце, добавил, что Се Ляню не стоит беспокоиться и лучше уйти, пока Хэ Сюань не вернулся.       В это мгновение на лице его первый раз промелькнул страх, но как будто… не за себя. Се Лянь, отчаянно чувствуя подвох, но не понимая, где именно, потому что все слова Ши Цинсюаня, вроде бы, звучали вполне искренне, решил больше действительно в их отношения не вмешиваться.       А сам, выскальзывая из комнаты и возвращаясь к себе, невпопад подумал, что пора бы разрушить стену, вставшую между ним и его бывшими друзьями. Которые почему-то не хотят быть бывшими. Почему-то всё ещё ищут с ним контакта и безрезультатно бьют по стеклу, пытаясь сквозь него докричаться до Се Ляня. Особенно Фэн Синь. И это несмотря на то, как он их покинул и как вёл себя прошедшие полгода.       Быть глухим стало в последнее время всё сложнее.       И вот, спустя бесконечно долгое время Се Лянь наконец ощущает, что ему это нужно и что он готов. Хуа Чэну не нравится подобная идея: и Фэн Синя, и Му Цина он недолюбливает, считая, что в своё время они бросили Се Ляня. Но, хмурясь, соглашается, бросив фразу вроде «главное, чтобы тебе стало легче». Се Лянь бесконечно благодарен и надеется, что в самом деле легче станет.       В конце февраля он приходит в их комнату с конфетами, которые они часто ели втроём. Неловко застывает на пороге, когда дверь открывается, наблюдая крайне изумлённые — нет, даже шокированные — лица. Сердце мерцает в груди, трепещет пойманной в банку бабочкой, слишком маленькой, слишком хрупкой, и вся его решимость стремительно тает, как почти весенний снег за окнами. Он не находит ничего лучше, как протянуть эти конфеты и, не контролируя язык, ляпнуть:       — Не хотите… поговорить?       Как ни удивительно, они говорят.       В атмосфере дикой неловкости, устроившись кругом на подушках на полу и время от времени шурша фантиками от конфет. А потом бросая их прямо в коробку — этот жест первым повторяет Фэн Синь, и у Се Ляня щемит сердце оттого, настолько он знаком. Они всегда так делали.       На мгновение он ощущает себя в прошлом, почти дома. И сидят они, как раньше, и конфеты такие же, и Фэн Синь всё с тем же пучком, закреплённым карандашом, а Му Цин — с уложенным волосок к волоску хвостом и тонким корпусом вейпа в руках, ведь курить он начал ещё в восьмом классе. Только теперь оба непривычно серьёзные и растерянные.       Это снова подкрепляет его решимость, и словам срываться с языка становится намного проще. Се Ляню приходится поведать обо всём, начиная с того момента, как он уехал по справке-вызову, и опуская некоторые… детали. В частности, он не рассказывает, насколько тяжело далось нахождение в том подвале. Не рассказывает, что именно он ранил Хуа Чэна и именно из-за него тот вынужден носить протез. Это останется только между ними двоими.       Зато Се Лянь рассказывает, что на нём канги, и позволяет себе приподнять бинты, чтобы показать и одну из них, и незаживающие раны. Не уточняя, откуда они взялись. Вернее, уточняя, но неправду — что он пытался неудачно канги снять, но не рассчитал силы и сделал только хуже. Прежде он открывался только перед Хуа Чэном. Больше ни перед кем. И сердце колотится в горле, когда ткань не прячет кожу и шрамы.       Фэн Синь и Му Цин, кажется, верят. Он не может утверждать на все сто процентов. Ему крайне не нравится, что хмурое выражение не сходит у обоих с лиц на протяжении всего рассказа. Прошлое в прошлом. Се Лянь не в силах изменить его. Только перевести на язык слов.       — Знаешь, ты кажешься… совсем другим, — замечает вдруг Фэн Синь, опустив взгляд. — Я не понимал, как подступиться к тебе всё это время.       — Я и есть совсем другой, — кивает Се Лянь. — И я боялся, что вы не сможете принять этот факт, потому что хотите видеть меня прежнего. Но уже поздно. Се Ляня четырёхлетней давности больше не существует.       — Ты есть. Прежний или нет, — возражает Фэн Синь. И бросает очередной фантик — серебристо-красную блестящую бумажку, которую немилосердно долго сминал в пальцах почти в шарик. — Мы… ждали тебя.       — Почему ты просто оставил записку? — подаёт голос Му Цин, скрещивая руки на груди и разгрызая очередную конфету. — Это было довольно подло с твоей стороны.       — Му Цин! — одёргивает Фэн Синь.       — О, нет, он… прав, — замечает Се Лянь, примирительно вскинув руки. — Хотя я скорее назвал бы это не подлостью, а трусостью. Я сбежал. Мне нужно было побыть там, где вас нет.       — Это почему же? — вскидывается Му Цин.       — Потому что я должен был проснуться.       Он не знает, почему подбирает именно такую пафосную фразу, но после неё комнату плотной тканью накрывает тишина, слишком громкая, чтобы в ней можно было услышать чужие мысли в ответ. Му Цин поджимает губы, и на мгновение Се Лянь видит в нём ранимого двенадцатилетнего мальчика, который ещё не умел или не хотел отращивать колючки. Мальчика, чьи глаза не смотрели настолько холодно и ядовито, будто пытаясь отравить весь мир.       Он изменился, когда стал подростком, и Се Лянь потом выяснил, что одноклассники долго тайком издевались над ним из-за слишком «женской» внешности — а он молчал и копил в себе. Разумеется, они с Фэн Синем принимали его любого, а тем длинным языкам не поздоровилось. Но, наверное, это слишком засело у Му Цина в сердце.       Он и так всегда был закрытым, не распространялся о своих переживаниях, будто не до конца доверял им обоим. Будто не хотел обременять проблемами. Молча готовил, убирался, помогал. А после всех издевательств окончательно превратился в ежа, который в ответ даже на, казалось бы, безобидные фразы и действия внезапно сворачивается в клубок и выставляет защиту из игл. И таким же он остался до нынешнего времени.       Но, судя по тому, как близко они сейчас сидят с Фэн Синем, их отношения, пока Се Лянь отсутствовал, стали… более тёплыми?       Это отрадно видеть.       — Лянь-гэ, — произносит Му Цин. Его голос едва уловимо дрожит — как же странно подобное слышать. — Мне нужно тебе кое-что рассказать.       И приходит очередь Му Цина говорить.       Се Лянь уже знает, что всё произошло из-за Чэнчжэня. В это плохо верится, но, учитывая, как он смог помочь Вэнь Чао достать яд для Вэй Усяня и как подсказал Ши Уду поменять результаты вступительных испытаний, чтобы протолкнуть брата в списках… Се Лянь не удивляется.       Он слушает сбивчивые, спотыкающиеся слова, непривычно неловкие для Му Цина, речь которого обычно течёт плавной, хоть иногда и отравленной рекой. Фэн Синь сжимает его плечо, пальцами чуть натянув ткань чёрной футболки, и Му Цин, держащий руки плотно стиснутыми в замке, под этим прикосновением выталкивает из себя слова, пропитанные насквозь горечью и стыдом. Они тоже не удивляют. И не вызывают никаких эмоций.       Кроме боли оттого, что Му Цин так долго носил в себе абсолютно бесполезную вину, которой на нём нет.       — Ты боишься, что я стану осуждать тебя? — мягко спрашивает Се Лянь, когда Му Цин заканчивает.       — А разве не должен? — глухо спрашивает тот. Впервые поднимает голову — в обсидиановых глазах что-то неумолимо идёт трещинами.       — А за что? — невозмутимо спрашивает Се Лянь, пожав плечами. — Во-первых, это давно в прошлом, и ты не виноват, потому что непосредственно сам ничего не делал. Учитывая то, как относились ко мне люди… рано или поздно кто-то написал бы. Разница лишь во времени. Во-вторых, всё, что случилось — было к лучшему.       — К лучшему?! — Фэн Синь смотрит на него, вытаращив глаза. Рука его вспархивает с плеча Му Цина, чтобы сжаться кулак. — Ты серьёзно? Что из этого вообще может быть к лучшему?       — Смерть родителей научила меня, что я слишком сильно от них зависел, — начинает перечислять Се Лянь. — Неудачи научили меня, что в жизни не всё постоянно бывает гладко и что нужно слушать не только себя. То, что другие люди отвернулись, научило меня, что не каждый видит во мне идеал. То, что остались те, кто не покинул, научило меня, что всегда будет кто-то, кто станет помогать мне, несмотря на то, насколько низко я паду.       — Мы тоже хотели тебе помогать, — замечает Му Цин. — Ты сам нам не дал этого сделать.       — Да, — Се Лянь горько улыбается. — Но вам нельзя было опускаться на один уровень со мной. Я так считал. И мне… жаль, что я так считал.       Фэн Синь, не выдержав, вдруг подаётся вперёд и обнимает его. Му Цин пристраивается сбоку и осторожно опускает ладонь на спину между лопаток. Он никогда не был особенно тактильным, так что, наверное, даже это прикосновение по собственной инициативе даётся ему трудно. Се Ляня окружает привычный запах вишнёвого дыма.       Становится неожиданно легко. В груди расслабляется узел, который сжимал её долго, так долго, что Се Лянь совершенно потерял счёт времени и, кажется, даже не замечал, как трудно ему на самом деле дышать. Он прикрывает глаза, обнимает их обоих в ответ, неловко, изломом сгибая суставы в неудобном положении. Но его это устраивает. И отстраняется первым не он, даже когда мышцы начинает тянуть от напряжения, а всё тот же Му Цин. Держа взгляд опущенным в пол.       Се Лянь изменился. Они все изменились. У него появился Хуа Чэн, с которым они теперь общаются гораздо больше и теснее, чем раньше. Он познал другую сторону жизни и больше никогда не взглянет на неё так, как смел делать это в наивной юности. А Фэн Синь и Му Цин, два с лишним года существовавшие без него, повзрослели, научились не полагаться на связующее звено и, похоже, сблизились.       Но, кажется, их снова трое.       — Кстати, касательно Чэнчжэня… Я думаю, вы должны знать, — осторожно сообщает Се Лянь, когда они снова рассаживаются на подушки. — Мы считаем, что Чэнчжэнь — это Цзюнь У.       Сказать, что Фэн Синь и Му Цин едва не роняют на пол челюсти от такого заявления — ничего не сказать.       Как раз несколько дней назад Се Лянь застал Хуа Чэна и Вэй Усяня за формированием ядра, и как раз несколько дней назад они после того самого пятнадцатиминутного перерыва вдвоём придумали отозвавшемуся и согласившемуся наконец Исполнителю желаний для начала просьбу исполнить какое-то маленькое покушение. Се Ляня просто поставили перед фактом. Он сначала спорил, но переубедить не смог.       У этих двоих слишком много желания отомстить и гнева, и они слишком поверили в мысль о том, что это может оказаться ректор.       Фэн Синь и Му Цин закономерно спрашивают, кто это «мы», и выражают довольно яростное намерение выяснить всё с самого начала. Хуа Чэн, разумеется, против того, чтобы принять их обоих в маленькую уже сформировавшуюся коалицию по выведению Чэнчжэня на чистую воду, и явно недоволен, что им в принципе стало о ней известно. Но Се Лянь так долго и мягко уговаривает его, что он сдаётся. При условии, что «они будут помалкивать и не раздражать».       С первым, возможно, справиться будет легко, а вот насчёт второго Се Лянь не уверен: Хуа Чэн буквально смотрит на Му Цина, словно хочет испепелить на месте, и все попытки убеждения, что, вообще-то, он напрямую не был виноват и осуждать его не за что, попросту не работают.       Спустя пару дней после того, как пять человек плавно превращаются в семь, новости прямо с утра пестрят заголовками о том, что кто-то ночью поджёг загородный домик, принадлежащий ректору. Пожар, подобно верховому, перекидывается на коридоры, аудитории и соцсети, захватывая всё на своём пути. Очень скоро не остаётся ни единого человека, который бы не вплёл свой голос в раскинувшуюся над Сяньчэном сеть слухов и домыслов.       На экранах в холле показывают короткое интервью с Цзюнь У. Се Лянь не читает субтитры, полностью сосредотачиваясь на кадрах. Ректор смотрит в камеру, держа дежурное нейтральное выражение лица, никак не показывая, что случившееся как-то эмоционально пошатнуло его. Но его глаза… в них злорадная усмешка. Усмешка, которую почти никто не замечает, потому что почти никто не знает, куда и как нужно смотреть.       Се Лянь всё больше начинает думать, что нет у него никакой паранойи.       От новости про пожар он не чувствует почти ничего. Только… странную пустоту. Как будто случилось что-то, что должно было потревожить гладь его души, но не потревожило. Ему неинтересны обсуждения, кто это мог сделать, потому что он прекрасно знает, кто. И Цзюнь У никоим образом не пострадал, его там даже не было. Только потерял одну из своих многочисленных недвижимостей — и даже не самую важную.       Произошло то, что ничего не произошло. Буквально.       Но коридоры, тем не менее, пылают.       А Хуа Чэн рвёт и мечет. Он и так после отправленного сообщения был слегка на взводе, а теперь срывается окончательно. Когда они всемером собираются после пар, он ходит из стороны в сторону, щёлкая пальцами.       Их небольшая коалиция едва помещается в комнате, не рассчитанной на такое количество человек. Вэй Усянь и Цзян Чэн устраиваются на одной кровати, Хэ Сюань, скрестив ноги, сидит на полу, а Фэн Синю и Му Цину достаются два стула. Се Лянь забирает третий. Несмотря на то, что, вроде как, целых две кровати остаются свободными, создаётся ощущение, будто место совершенно закончилось. Как и воздух, в котором ещё не мелькают электрические разряды.       — Демоны, — выплёвывает Хуа Чэн. — Он переиграл нас!       — Подожди, почему? — встревает Вэй Усянь, подперев подбородок ладонью. — Потому что его не было в доме?       — Именно! — выпаливает Хуа Чэн. Се Лянь первый раз видит его таким перевозбуждённым и таким не скрывающим своё перевозбуждение перед посторонними. — Пишут, что о пожаре ему сообщили соседи. А Чэнчжэнь сейчас заявил мне в переписке, будто не знал, что ректора там не будет в этот день. Чушь! Он всегда всё знает!       — Но ты, — сухо замечает Му Цин, — никак не сможешь доказать, что это в самом деле так.       — Ты что, на стороне Чэнчжэня? — Хуа Чэн бросает на него испепеляющий взгляд.       Фэн Синь сжимает пальцы на плече напрягшегося Му Цина. Се Лянь чувствует, как у него начинает болеть голова. Воздух почти физически пахнет озоном — и, если Му Цин ответит тем же едким тоном, то они с Хуа Чэном станут попросту опасны для всего окружающего пространства, как натрий и вода. А Се Лянь совершенно ничего не может сделать, не может уничтожить неприязнь друг к другу в этих двух людях, которые оба ему дороги.       Однако — наверное, к счастью — Му Цин ответить не успевает.       — Слушайте, ну очевидно, что Чэнчжэнь нашу просьбу вроде как выполнил и покушение совершил, — заявляет Вэй Усянь. — Мы не уточняли, что нужно именно, чтобы пострадал сам ректор. И он воспользовался лазейкой.       — Ещё есть сведения, — немного невпопад встревает Хэ Сюань, — что в одной из обгоревших комнат нашли остатки странного оборудования, вроде капсулы. Ректор в интервью сказал, что не был в этом домике уже около года и вообще не в курсе, что там без его ведома творилось.       — А что за капсула? Для чего она? Ты ведь уже узнал? — живо интересуется Вэй Усянь.       — Почему бы тебе не выяснить это самому? — холодно отзывается Хэ Сюань. — Я не должен целыми днями вылавливать ответы на ваши вопросы.       — Эй, но это же ты у нас главный умник и живой поисковик! Ты и выясняй. У меня вообще с соображалкой пока проблемы.       — С мозгом у тебя проблемы, — ворчит Цзян Чэн. — Глобальные.       — Мозг и соображалка это одно и то же, — парирует Вэй Усянь.       — Хватит! — властным тоном останавливает перебранку Хуа Чэн.       Се Лянь даже немного вздрагивает — наверное, именно таким слышат его сталкивающиеся с Алым бедствием. Замолкают все. Даже те, кто вообще ничего не говорил. Даже те, кто обычно не считается с Хуа Чэном. Даже Се Лянь, сидевший тихо в сторонке во время всего обсуждения, испытывает странный трепет в груди. Приходится даже сделать несколько глубоких вдохов-выдохов, чтобы успокоить испуганно застучавшее сердце.       Похоже, он не завидует тем, у кого с Хуа Чэном плохие отношения.       — Во-первых, Усянь прав, — говорит Хуа Чэн, когда воцаряется тишина — тон жёсткий, но спокойный. Словно ничего и не было. — Чэнчжэнь воспользовался тем, что мы размыто сформулировали, что именно нам нужно. Покушение было. Но только на имущество. Во-вторых, про капсулу действительно лучше выяснить, это может оказаться важным. В-третьих… мы должны придумать новое пожелание. И на этот раз расписать его чётко.       — Саньлан, — осторожно произносит Се Лянь, — а если Цзюнь-лаоши всё-таки невиновен? Если ты ошибаешься — если мы все ошибаемся — и в следующий раз он может серьёзно пострадать?       — Вот как раз когда пострадает, — отчеканивает Хуа Чэн с каменным лицом и острым взглядом, — тогда я и поверю, что это не он. До тех пор — нет.       Се Лянь с таким доводом спорить не может.       Он помнит полный злорадства взгляд и абсолютно точно уверен, что ему не показалось. Се Лянь не достиг особых высот в уровне эмоционального интеллекта, но, тем не менее, некоторые навыки у него всё же есть в наличии. Однако говорить о своих наблюдениях он не спешит, откладывая их на отдельную полочку в сознании, в коробку с толстыми стенками, и плотно закрывая крышкой до поры до времени.       Чэнчжэнь не жалеет тех, кого ему заказывают. Всегда знает всё и обо всём. Это и правда странно — что он сжёг именно тот дом, где никого не было.       Ещё около получаса все спорят, обсуждая разные варианты. Се Лянь отчаянно прижимает пальцы ко лбу и тонет в шуме, вновь не принимая никакого участия и ощущая себя в затянувшейся фантасмагорической зарисовке. Ему, по большей части, неважно, что именно они решат. Несмотря на пройденную армию, в нём осталось слишком много пацифизма, чтобы собственными руками пытаться решать чью-то судьбу. Он примет то, что делают остальные. Но сам — не будет.       На мгновение он ловит на себе обеспокоенный взгляд Хуа Чэна — даже в творящемся хаосе тот умудряется волноваться и обращать внимание на такие мелочи — и едва заметно качает головой. Со мной всё в порядке. Не думай обо мне. Хуа Чэн отворачивается нехотя. И то, видимо, лишь потому что ему нужно поймать зрительный контакт с Цзян Чэном, чтобы ответить ему.       Шум голосов прорезает телефонный звонок.       Се Ляню требуется несколько мгновений, чтобы узнать собственный рингтон и изумлённо дёрнуть головой в сторону — посмотреть на стол, куда он телефон и положил экраном вниз. Все взгляды буквально впиваются в него. Се Лянь ощущает себя экспонатом на выставке, когда тянется рукой, чтобы перевернуть. По спине пробегает колючий озноб.       На экране отображается имя Ло Бинхэ.       С чего бы вдруг ему звонить? Какой-то веский повод?       C чем-то, вдруг кольнувшим сердце, Се Лянь приподнимает уголки губ в извиняющейся улыбке и сдвигает кружок посередине экрана вправо, заставляя его вспыхнуть зелёным.