Небо в груди

      Цзян Чэн пребывает в какой-то непрекращающейся прострации.       Он позорно оставляет сестру на Цзинь Цзысюаня, потому что сам успокоить её не может. Именно не может, погружённый в тягучее киселеобразное состояние без ощущения времени, пространства и любых эмоций, кроме крайней потерянности. Когда Вэй Усянь только-только попадает в больницу, Цзян Чэн держится на адреналине и злости, но на следующий же день у него будто перерезают нити. И наступает ничего.       Сил хватает в основном только на то, чтобы поддерживать видимость, что с ним всё в порядке, хотя бы перед слишком любопытными одногруппниками и слишком нетактично участливыми преподавателями. Ходить на пары, делать домашку — на автомате, не осознавая этого. А потом, возвращаясь в общежитие, садиться на кровать и застывать, глядя в одну точку.       Хуа Чэн смотрит на него сочувственно. Почему-то плевать. Сигареты ни капли не помогают.       Цзян Чэн не врал, когда говорил Лань Сичэню однажды, что Вэй Усянь и не из таких передряг выпутывался. Это правда. Он выжил в аварии, когда погибли его родители. Он несколько раз ломал себе руки и ноги, падая с самых невообразимых мест, и во время одного такого падения его даже проткнуло металлическим штырём прямо посередине живота. На него нападали какие-то придурки с ножами в подворотне. Его много раз ранили чудовища. Он перенёс укус непонятной ядовитой твари совсем недавно.       И в любой ситуации Вэй Усянь оставался Вэй Усянем. Улыбался, отмахивался, казался совершенно невозмутимым. Всё переносил так, будто ничего и не произошло. Цзян Чэн просто отказывается принимать, что с Вэй Усянем могло случиться что-то настолько серьёзное. Реанимация. Кома. Это неправда, неправда, чья-нибудь очень злая шутка, страшный сон, что угодно, но не реальность.       К сожалению, реальность.       Реальность, которую устроила им семейка Вэнь, чтоб они были прокляты на несколько поколений вперёд. И нет, Цзян Чэну нисколько не совестно желать подобного. Разве что Вэнь Цин с её братом пусть обойдёт, а остальные…       На допрос вызывают дважды. Цзян Чэн практически не помнит, оба раза проходят мимо него. Цзян Яньли безостановочно плачет. Снова. Её помолвка в одночасье превратилась в кошмар, и она, в отличие от Цзян Чэна, когда узнаёт, что Вэй Усянь в реанимации, держаться даже не пытается. Маленькая, тонкая, ходит призраком с опухшими, покрасневшими глазами. Цзинь Цзысюань следует за ней по пятам тенью, и Цзян Чэн неожиданно благодарен ему за это.       После этой проклятой помолвки он вообще стал чуть больше уважать Цзинь Цзысюаня, чем раньше.       Братья Лань кажутся спокойными, но Цзян Чэн слишком хорошо знает Лань Сичэня. И истерику Лань Ванцзи в приёмном покое он тоже видел. Боги, Цзян Чэн даже подумать не мог, что Лань Ванцзи способен на истерику. Пусть и беззвучную. Неужели, когда Вэй Усянь говорил, что они подружились, он не выдавал желаемое за действительное? Они и правда стали более близки, чем раньше, когда Лань Ванцзи гонял его, как назойливое насекомое? Иначе зачем ему так беспокоиться.       Мать в первый день кажется потерянной, как и все они. Во время второго допроса, когда пытаются «уточнять детали» (интересно, какие?), она уже приходит в себя. А потому начинает рвать и метать. И «мой ребёнок в больнице, а вы тут ещё смеете что-то уточнять» — самое мягкое. Цзян Чэн бы не удивился, если бы она разнесла участок. Он-то давно уже привык к подобным вспышкам гнева, но на других полицейских разъярённая Цзян Цзыюань точно производит неизгладимое впечатление.       А когда присоединяется не менее разгневанный папа, которого вывести из себя вообще катастрофически трудно, половина участка, кажется, искренне мечтает поскорее выпроводить и его, и мать за двери. Им обещают как можно оперативнее разобраться с этим делом.       Хотелось бы верить.       Цзян Чэн ощущает себя немного странно, когда понимает, что мать действительно назвала Вэй Усяня своим ребёнком и действительно готова накостылять даже работникам полиции из-за того, что с ним случилось. Он не способен идентифицировать это ощущение, но оно точно не относится к неприятным. Может быть, позже получится.       Когда с братом всё будет снова в порядке.       Их не пускают в реанимацию. Только разрешают наблюдать через прозрачную дверь. Цзян Чэн с сестрой приезжают раз в день, после пар, и могут только смотреть на брата, опутанного проводами и трубками. И на то, как вокруг него суетятся периодически медсёстры. Но что толку просто стоять и глазеть, если они вдвоём ничего сделать не в силах? Вэй Усянь что, экспонат в музее? Игрушка на выставке?       Он человек. Живой человек, который находится на грани смерти.       Во всхлипах сестры Цзян Чэн тонет, ещё больше откалываясь от реальности и глубже погружаясь в опутывающую его киселеобразную массу. Папа, почти зримо выцветший, но пытающийся держаться, звонит каждый день: у него какие-то курсы повышения квалификации, и он не может приехать. Мать тоже не появляется. Говорит, что не может смотреть. Цзян Чэн не считает это правдой. Но у него нет никаких моральных ресурсов ни на осуждение, ни на мысли о том, почему мать так поступает после всего устроенного ею в участке.       Внутри только тупая пустота и потерянность. Он не верит, что вот этот человек, лежащий на больничной койке, будто оплетённый кучей полупрозрачных разноцветных змей, неподвижный, бледный, как сама смерть — тот же самый Вэй Усянь, который ещё буквально пару недель назад переругивался с ним и смеялся так заразительно, что невозможно было хотя бы не хмыкнуть в ответ.       Однажды, когда они с сестрой стоят и смотрят, он чуть двигает глазами под закрытыми веками. Это видно, слабо, но видно, потому что дверь прямо напротив койки, и Цзян Чэн тогда чувствует, как застывшее сердце понеслось вскачь, думая, что сейчас, вот сейчас он очнётся.       Но нет.       Медсестра, которую они вызывают, терпеливо, сочувственно объясняет, что при такой умеренной коме возможны спонтанные движения глазами. Сердце снова застывает, а грудь заполняется холодом. Цзян Чэн почему-то чувствует себя готовым заплакать следом за сестрой. Но ему не положено.       Он впервые чувствует себя подобным образом. С ним ничего такого не творилось, даже когда из живота брата торчал тот демонов металлический штырь. Цзян Чэн просто был откуда-то уверен, что всё обойдётся, что этот придурок будет в порядке и уже скоро начнёт скакать ланью, как ни в чём не бывало. А сейчас… он не признаётся даже самому себе, он гонит отвратительные мысли, но ему страшно, что Вэй Усянь может не проснуться.       Почему он так долго не приходит в себя? Тринадцать дней… Это ведь много. Это почти две недели. Несколько раз в больнице мелькает Вэнь Цин, и это пугает больше всего: она ведь приходит, только если случай тяжёлый. Почему её вызывают, если говорят, что всё в порядке? Дело в том, что у Вэй Усяня сильно пострадали меридианы? Цзян Чэну сказали, что яд был какой-то особенный, который бьёт по заклинательским способностям.       Он слышал про показания этой сволочи Вэнь Чао. В основном благодаря новостям. И чуть подробнее — благодаря матери, периодически срывающей телефон в участке с просьбой поторопиться, а потом записывающей ему и сестре агрессивные голосовые в мессенджере. Вэнь Чао, оказывается, сначала хотел обставить всё так, будто Вэй Усянь и Цзян Чэн перепили и пострадали из-за собственной глупости — а то вино просто стало последней каплей.       Ему так велели. Этот Чэнчжэнь, которого Цзян Чэн всегда считал лишь игрушкой: он сам писал, просил помочь сдать сессию, и ему, разумеется, отказали. Почти всем, кого он спрашивал, отказывали. Это был будто бы не более чем забавный бот, с которым можно поиграть.       Слишком большое количество алкоголя и правда способно повлиять на духовные силы. Вэнь Чао нужно было только ослабить их заклинательские способности. И, если бы он действовал более аккуратно, они и обнаружили бы не сразу, и сами в дураках бы остались. Слухи о том, что два отпрыска семьи Цзян из-за неуёмной тяги к вину на помолвке сестры повредили себе меридианы, расползлись бы мгновенно и накрыли бы их несмываемым позором.       Однако Вэнь Чао ударило в голову увеличить дозу, чтобы вывести их обоих из игры наверняка — ведь вдруг не сработает, вдруг мало окажется. Цзян Чэна спасло лишь то, что он так и не пригубил своё вино. А потом Вэнь Чао, видимо, разозлённый промахом, решил оторваться и бессознательного, неспособного дать сдачи Вэй Усяня избить — так, что некоторые синяки с лица не сошли до сих пор и кажутся страшно яркими на фоне пугающей бледности. И ещё — вроде как попытаться…       Цзян Чэн давится подкатившим к горлу комком каждый раз, когда думает об этом. Животное. Не сестру, так брата, что ли? Хотел опозорить и унизить на всю оставшуюся жизнь?       Он погорел не только на этом. Понадеялся на Чэнчжэня, который обещал «защитить». Яд нашли у него в рюкзаке, у него дома — вместе с противоядием, которое они с двоюродным братом всё же принимали, Цзян Чэн был прав. В полиции, когда мать в очередной раз звонила, заверили, что при таком количестве улик, плюс записи с камер видеонаблюдения в особняке Цзиней, плюс отягчающие в виде попытки изнасилования в прошлом, вина Вэнь Чао наверняка будет доказана.       Цзян Чэн живёт короткими вспышками гнева, как глотками кислорода. Они позволяют на мгновения снова чувствовать себя существующим, выдёргивают из серой непрекращающейся пелены. По университету стремительно расползаются слухи, в том числе благодаря вездесущему Не Хуайсану, но Цзян Чэну неожиданно плевать. Он занят только мыслями о том, чтобы Вэй Усянь смог проснуться.       Этот придурок должен проснуться. Иначе как Цзян Чэн будет жить без него? Как сможет без этого фейерверка, какие цвета будет видеть, кроме бесконечного чёрного и серого?       Каждый вечер проходит в комнате Лань Сичэня, потому что в этот отвратительный период собственной жизни Цзян Чэн чувствует катастрофическую потребность оказаться рядом с единственным человеком, кроме сестры, способным понять его состояние. И способным не плакать. Не рвать ещё больше душу. Потому что находиться в одном замкнутом помещении с Цзян Яньли слишком долго он сейчас не может. Час, вероятно, два — чтобы не оставлять её одну. Но не дольше.       Ему стыдно из-за этого, но… слишком тяжело.       С Лань Сичэнем удобно молчать. Лежать на его коленях головой, когда осторожные пальцы машинально перебирают волосы. Иногда — выговориться, высказать всё, что он думает по поводу Вэнь Чао, по поводу полиции, по поводу чего угодно, и Лань Сичэнь, сам полный гнева и боли, которые Цзян Чэн прежде редко в нём видел, поддерживает. Не словами, так взглядом. Таким взглядом, на который никто не захотел бы наткнуться.       Цзян Чэн, в отличие от многих других, знает, что мягкость и невозмутимость Лань Сичэня не вечны. В определённых обстоятельствах войлок становится сталью. В определённых обстоятельствах приветливый и обходительный Лань-старший превращается в раскалённый добела клинок. Он не кричит, не оскорбляет, никому не пытается врезать, нет, он далеко не так проявляет эмоции, как сам Цзян Чэн.       Но тому, кто окажется объектом его гнева, мало не покажется.       После второго допроса, непонятно зачем нужного, Лань Сичэнь, прижав пальцы к переносице, выдаёт вечером в звенящую тишину комнаты поразительное для него: «А-Чэн, скажи, пожалуйста, если в моей семье нельзя использовать нецензурную лексику, но очень хочется и услышишь только ты, я могу сделать это прямо сейчас?» И после офигевшего от жизни кивка со стороны Цзян Чэна выдаёт такую изящнейшую многоэтажную конструкцию без единого повтора, что тот, наверное, в иных обстоятельствах мог бы восхититься.       Лань Сичэнь впервые матерится в его присутствии. Впервые за всё время, что они дружат. За тринадцать с половиной лет. Это же как надо было его довести и как сломать, чтобы он… Но Цзян Чэн просто слушает и понимает, что сам бы сказал хуже, но примерно то же самое.       Его жизнь в последнее время — одно сплошное нецензурное выражение.       На четырнадцатый день, когда он сидит на паре по философии и отчаянно пытается (или, скорее, даже не пытается) воспринимать слова преподавателя, у него звонит телефон. То есть, вибрирует, потому что он не идиот, чтобы оставлять звук. Цзян Чэн привычно тянется нажать кнопку выключения, чтобы заставить телефон замолчать. Ему всё равно, кто звонит. Родители или сестра этого всё равно в учебное время делать не будут.       К счастью, взгляд Цзян Чэна падает на экран.       Он вылетает в коридор, как ошпаренный, наплевав, что подумают одногруппники и преподаватель. Неужели стало хуже? Он ведь просил сообщить, если что-то изменится, у них остался его номер, потому что именно он приехал тогда первым с Лань Сичэнем… Дрожащими пальцами Цзян Чэн принимает вызов, прислоняет телефон к уху и сорвавшимся голосом произносит «алло», чувствуя себя так, словно вот-вот потеряет сознание и грохнется прямо тут, в коридоре.       Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, только не…       — Добрый день, — женский голос в трубке дружелюбен и спокоен. — Вы просили позвонить. У нас хорошие новости: ваш брат несколько часов назад пришёл в себя. Когнитивные функции пока будут восстанавливаться, но прогноз благоприятный.       Цзян Чэну кажется, что его сердце сейчас выпрыгнет из груди. Перед глазами и правда темнеет, приходится опереться рукой на стену — но уже от облегчения. Волна жара прокатывается от макушки до самых кончиков пальцев на ногах. Слава богам. Он очнулся. Он в порядке. Цзян Чэн благодарит медсестру и нажимает на отбой. Руки настолько сильно трясутся, что он не с первого раза попадает в дурацкий красный кружочек.       Так. Ну-ка. Нужно прийти в себя. Цзян Чэн похлопывает себя по щекам, сначала слабо, потом почти до боли. Когда дрожь в руках немного сбавляет обороты, он пишет сестре: звонили из больницы, брат очнулся, сразу после моей третьей пары можем ехать. У Цзян Яньли сегодня выходной (студенты выпускного курса вообще половину дней не учатся, занимаясь дипломом), и ответ приходит почти мгновенно.       Счастливо плачущий смайлик.       Начинается новый отсчёт дней. Цзян Чэн не знает, чего он ожидает. Наверное, того же, что и всегда, когда с Вэй Усянем что-то случалось. Поэтому у него слегка переворачивается мир, когда оказывается, что брат всё ещё в реанимации, а фраза «когнитивные функции пока будут восстанавливаться» означает, что он ещё способен только открывать глаза и реагировать на разные медицинские тесты, на которые не реагировал, когда был в коме.       В первый день у него даже не фокусируется взгляд, плавает, ни на чём не останавливаясь. Он просто бездумно водит глазами, пустыми, бессмысленными, без выражения. Цзян Чэн в панике набрасывается с вопросами на медсестру. Та начинает говорить какими-то заумными словами, а потом, посмотрев на него и, видимо, сжалившись, добавляет: всё в порядке, при выходе из достаточно продолжительной комы это нормально, восстановление происходит постепенно.       Потом появляется Вэнь Цин — как из-под земли вырастает рядом, в наглухо застёгнутом белом халате и чепчике. Она, оказывается, приглашена курировать Вэй Усяня из-за проблем с меридианами и фактически считается его лечащим врачом. Вэнь Цин выслушивает короткий доклад от медсестры, кивает, делая какие-то пометки на своём планшете, перечисляет несколько препаратов с такими названиями, что они кажутся ругательствами, и небрежным взмахом руки отсылает ту прочь.       — А теперь слушайте меня внимательно, — говорит она, пристально глядя на Цзян Чэна и Цзян Яньли. — Возможно, он не будет вас узнавать. Возможно, у него нарушатся какие-то элементарные навыки, например, речь. Ему будет трудно двигаться, трудно сидеть, трудно есть самому. Даже несмотря на стимуляцию мышц. Я не говорю о том, что у него меридианы сейчас как порванная тряпка. Учтите это и не ждите необыкновенного исцеления. А то насмотрятся фильмов, где после комы все сразу вскакивают и радостно куда-то бегут…       Цзян Чэн сжимает кулаки. К горлу подкатывает горький ком. Он действительно думал, что будет как в фильмах. Вэнь Цин заходит к Вэй Усяню, а Цзян Чэн уводит сестру, чтобы не смотреть опять на медицинские манипуляции и пустые глаза.       Что ж, они будут ждать.       На третий день Вэй Усянь начинает фокусировать взгляд, чуть более осмысленный, чуть более ясный. Смотрит за тем, что делает медперсонал. Смотрит и на Цзян Чэна с сестрой, наблюдающих сквозь стекло, как и прежде. Цзян Яньли машет ему рукой, но Вэй Усянь лишь едва заметно морщится и несколько раз моргает. Цзян Яньли опускает руку и едва не плачет, закусывая губу. Не узнаёт. Как будто они чужие.       Проходит ещё два дня таких безрезультатных гляделок. Цзян Чэну уже начинает казаться, что, несмотря на слова Вэнь Цин, у Вэй Усяня в голове что-то совсем нарушилось. Охватывает холодным ужасом: а вдруг он никогда больше их не вспомнит? Ладно бы забыл, что случилось, ладно бы даже помолвку Цзян Яньли целиком, но… Он ведь не может, правда? Он обязательно вспомнит. Обязательно их узнает, надо только ещё чуть-чуть времени.       Цзян Яньли не приходит на пятый день. Нервы не выдерживают. Она только сидит и непрерывно плачет в своей комнате, и Цзян Чэну приходится чуть ли не с матом вытаскивать Цзинь Цзысюаня с пар, чтобы притащить к ней. Сам он едет в больницу. Он не может не ехать, потому что надежда — всё, на чём он держится, чем живёт, что вдыхает.       С Вэй Усянем в палате Вэнь Цин, и она что-то говорит ему. Цзян Чэн не слышит, разумеется, только видит, как двигаются губы. Вэй Усянь, поймав случайно его взгляд сквозь стекло, снова морщится… но потом вдруг глаза его широко распахиваются. Он едва-едва заметно улыбается — боги, он улыбается — и делает какое-то движение, будто пытаясь приподняться. У него не получается. Только слабо дёрнуть руками.       Вэнь Цин довольно агрессивно нажимает ему на плечо и опять что-то говорит. Потом оборачивается, вздыхает, посмотрев на Цзян Чэна, и поворачивает какие-то рычаги под кроватью, чтобы верхняя её часть приподнялась, и Вэй Усянь оказался в полусидячем положении. Цзян Чэн смеётся. Смеётся, чувствуя, как жжёт глаза, чуть ли не прилипает к стеклу, отделяющему его от брата, пока Вэнь Цин не выходит в коридор и не прогоняет прочь.       — Эмоциями мне его не перенасытьте, — предупреждает она. — Ему сейчас нервничать запрещено.       — Но он же узнал меня? Правда? — с надеждой спрашивает Цзян Чэн.       — Узнал, узнал, — хмыкает Вэнь Цин. — Он вообще довольно быстро восстанавливается. Поразительно хорошая динамика. Во всём, кроме меридианов, но и их постараемся подлатать.       Слабая-слабая улыбка брата и его широко распахнутые блестящие глаза ещё долго стоят перед внутренним взором Цзян Чэна. Цзян Яньли, когда он звонит ей, плачет в трубку. Теперь — слышит Цзян Чэн — от счастья.       На седьмой день Вэй Усяня уже переводят в обычную палату и убирают трубку в носу, через которую он питался. Сейчас он подолгу спит и с трудом двигается: сесть самостоятельно для него пока невероятное достижение, едва-едва получается поднять руку. Цзян Яньли обеспокоенно спрашивает у Вэнь Цин по поводу еды — и получает ответ, что пока трижды в день медсёстры будут кормить и поить его чем-то полужидким с ложечки.       Цзян Яньли позволяют делать это самой, когда предоставляется возможность, и кажется, что большего счастья в жизни она испытать не может.       Отец возвращается с курсов к пяти вечера. Первое, что он делает — бросается в больницу и, влетев в палату в накинутом на плечи халате, тут же обнимает Вэй Усяня. Бережно. Почти с головой пряча в собственных руках и не скрывая слёзы. Брат на объятие ответить пока не может, но смотрит на с улыбкой и дрожащим влажным блеском в глазах.       — Прости, что не смог навестить раньше, — говорит папа, проводя ладонями по его плечам, чуть ероша спутанные волосы. — Боги, ты в порядке. Я молился всем богам, чтобы ты был в порядке.       — Пап, — осторожно подаёт голос Цзян Чэн, — мама не приедет? Она говорила, что дождётся твоего возвращения, и только потом…       Неловкое напряжённое молчание и поджатые губы говорят громче слов. Вэй Усянь выглядит расстроенным. Разумеется, старается не показать этого: иное и представить сложно.       Мать отказывается приезжать и после, и Цзян Чэн уже по-настоящему злится на неё. Да, Вэй Усянь пока не совсем в порядке. Да, он ещё восстанавливается. Но она могла бы хоть раз навестить! Неужели после всех звонков в полицию и гневных слов, всех часов, проведённых в напряжённом ожидании, ей плевать?       Остальных желающих устроить паломничество в палату в ограниченные для всех, кроме родственников, часы посещений, они не пускают — кроме, разве что, Вэнь Нина. Вэй Усянь ещё не в том состоянии, чтобы принимать «гостей». Хоть и оживает с каждым днём всё больше и больше. Синяки сходят с бледного лица, к щекам немного возвращается здоровый цвет, но в больничной рубашке, явно похудевший за время комы, он всё равно кажется слишком тонким и хрупким.       По сути, он таким сейчас и является. Хрустальной вазой, которую страшно тронуть лишний раз. Цзян Чэн даже перестаёт курить, чтобы не беспокоить его запахом сигаретного дыма.       Теперь они могут быть рядом с ним, сидеть, говорить, трогать за руку, что угодно — и, пока их не выгоняют из палаты, почти всё свободное время они проводят там. Чтобы не оставлять одного. Вэй Усянь, оказывается, пока не может не только нормально двигаться (хотя ему делают массаж и вроде как это должно помочь мышцам, по словам Вэнь Цин), но и разговаривать. Вместо слов получается нечленораздельный набор звуков. И он почему-то стесняется.       Они учатся общаться с ним так, чтобы он мог пока отвечать только «да» или «нет». И иногда двигать губами на каких-то простых словах. Вэнь Цин заверяет, что, чем больше он будет слышать чужую речь, тем быстрее восстановится собственная. Цзян Чэн с сестрой рассказывают ему, как дела в университете. Рассказывают, что Хуа Чэн всё чаще проводит время с Се Лянем. Что Цзинь Цзысюань очень помогал Цзян Яньли. Что Вэнь Чао уже близок к суду.       Опытным путём удаётся выяснить, что Вэй Усянь ничего не помнит после того, как выпил вино. Но он нисколько не удивляется, когда Цзян Чэн сообщает, что Вэнь Чао его на этой помолвке отравил. Тонкие, слабые пальцы сжимаются в кулак, и Цзян Чэн накрывает их, холодные почему-то, собственной ладонью. Приходится пересказать всё, что произошло, опуская некоторые… детали. Вплоть до того, как Лань Ванцзи привёз его в больницу.       «Лань Чжань», — произносит Вэй Усянь губами, приподнимая слегка брови. И в этом, догадывается Цзян Чэн, на самом деле очень много вопросов. Что с ним было, что сейчас, почему не приходил. Наверное, они и правда стали ближе, чем раньше. Когда он это пропустил?       — Хуань-гэ сказал… у него нервный срыв, — отвечает Цзян Чэн. — Он не появлялся в университете с тех пор, как мы его на первом допросе видели. Я больше не спрашивал. Ничего не знаю, не могу сказать.       Вэй Усянь выглядит поникшим. Цзян Чэну катастрофически жаль, что он не в силах это исправить.       На девятый день после того, как Вэй Усянь приходит в себя, идиоты-полицейские являются допрашивать его, невзирая на слова Цзян Чэна о том, что допрашивать сейчас бесполезно, потому что ни единого внятного предложения они всё равно не услышат. В итоге им приходится правильно формулировать фразы, а Вэй Усянь под конец выглядит совершенно вымотанным и сразу после ухода полицейских засыпает.       Зачем подобное было надо и что дало, никто не понимает. Череда дней продолжает идти, как шла. Почему эта тварь до сих пор не в тюрьме? Его отец ещё пытается что-то сделать, чтобы сыночка отмазать?       Хоть бы не смог.       Восстанавливаться медленно и понемногу Вэй Усянь явно не желает, и периодически его даже приходится одёргивать. Он пытается садиться в постели. Пытается брать у сестры ложку, когда она кормит его, с трудом держа в дрожащих непослушных пальцах. Пытается сам себе расчёсывать волосы. Вэнь Цин периодически ругается — особенно сильно, когда Вэй Усянь на двенадцатый день предпринимает попытку не просто сесть, а спустить ноги на пол и попробовать встать.       — Рано тебе ещё вставать! — помнит Цзян Чэн её крик. — Ты сидеть сначала нормально научись снова, а потом посмотрим!       На тринадцатый день Вэй Усянь, никого не слушая, встаёт. Цзян Чэн как раз входит в палату — сегодня без Цзян Яньли, у которой консультация с научником — и застывает на пороге, онемевший. У него пульс начинает стучать в голове, в горле, где угодно, только не там, где ему положено. Ведь Вэй Усянь, дрожа всем телом, шатаясь, опираясь на бортик кровати, выпрямляется в полный рост.       И почти сразу же падает обратно, тяжело дыша. Но улыбаясь. Даже смеётся, булькающе, странно, но смеётся.       Идиот. Какой же идиот.       Цзян Чэн, у которого чуть сердце не остановилось, ругает брата, укладывает обратно в постель, побелевшего, всего в поту, всё ещё мелко дрожащего, и порывается передать ци. Но Вэй Усянь вдруг испуганно отдёргивает руку. И медленно качает головой.       — Нельзя? Нельзя, чтобы это делал я? — уточняет Цзян Чэн.       Вэй Усянь едва заметно кивает, прикрывая глаза — и почти сразу же засыпает. Он всё сейчас делает едва заметно, словно тень от себя самого. Цзян Чэну отчаянно хочется услышать его голос. Нормальный голос. Но пока он довольствуется тем, что Вэй Усянь касается его, улыбается слабо, но так же ярко, как прежде. Может быть, он и пытается учиться разговаривать, но не тогда, когда они в палате.       О том, что он пытался стоять, Вэнь Цин узнаёт. И, махнув рукой — позволяет, ведь «этот упрямец всё равно продолжит, так что пусть разрабатывает мышцы уже сейчас, но только с посторонней помощью и аккуратно». Цзян Чэн думает вдруг, что его брат невероятно сильный. То, как он отказывается смириться с собственным положением, то, с каким безумным упорством рвётся снова вернуться к нормальной жизни, многого стоит. Катастрофически многого.       Вэй Усянь сейчас непривычно беспомощный, как ребёнок, который учится жить, и учится так, словно от этого зависит всё.       На пятнадцатый день, двадцать восьмого числа, почти что подарком к грядущему Новому году, состоится наконец суд над Вэнь Чао. Цзян Чэну с сестрой приходится явиться в качестве свидетелей. Он предпочитает выкинуть этот день из памяти. Точнее, его кусок. Несколько часов суда превращаются в единый комок злости, потому что Вэнь Чао, даже близкий к тому, чтобы отправиться за решётку, остаётся Вэнь Чао.       Лань Ванцзи не является и на суд. Осунувшийся Лань Сичэнь говорит всё то же: у него нервный срыв. Цзян Чэн смутно подозревает, что нервные срывы не длятся месяц. Но ничего больше не спрашивает.       Лань Сичэню бесполезно задавать вопросы, потому что он, упрямый, будет молчать. Он волновался о состоянии Цзян Чэна, но практически ни разу — о собственном. Не говорил толком о своих переживаниях. О своём брате. Цзян Чэн, когда Вэй Усянь очнулся, видел и слышал со стороны Лань Сичэня радость и облегчение по этому поводу, и он уверен, что они были искренними, но…       Тусклый взгляд же не скроешь. Не от Цзян Чэна.       Когда Лань Сичэнь понял, что поддержка Цзян Чэну больше не требуется, что всё наладилось, он стал просто шарахаться в свою комнату и запираться там один. И отнекиваться на предложения снова побыть вдвоём: мол, всё в порядке, а Цзян Чэну сейчас надо побольше проводить времени с семьёй. Что-то происходит. Что-то странное. Цзян Чэна пугает, что он не может достучаться до своего лучшего друга. И он клянётся себе, что обязательно в ближайшее время узнает, в чём дело.       Если он не оставался в одиночестве, когда с Вэй Усянем всё было не в порядке — Лань Сичэнь тоже не должен.       Мать в тот день первый раз вызывается приехать в больницу вместе с ними после того, как суд заканчивается. Возле палаты стоит Вэнь Цин, что-то изучающая на планшете. Она коротко кивает в знак приветствия, хоть и приподнимает удивлённо бровь: явно не ожидала увидеть Цзян Цзыюань. Из-за присутствия матери, из-за того, что у неё непроницаемое лицо, Цзян Чэн нервничает, почти физически ощущая, как скручивается что-то внизу живота.       Почему они сегодня решила поехать, если не делала этого так долго?       Вэй Усянь, когда они заходят, сам сидит и сам пытается есть какой-то киселеобразный суп. Ложка подрагивает в слабых пальцах. Увидев мать, он откладывает еду и весь как будто выпрямляется в струну, настолько, насколько это вообще возможно в сидячем положении. Цзян Чэн замирает у входа, Цзян Яньли встаёт справа от него и осторожно касается плеча.       В воздухе чувствуется что-то странное. Не буря, не разряды молнии, но нечто близкое.       — Вэй Усянь, — начинает Цзян Цзыюань, встав напротив него, — скажи-ка мне, хорошо ли тебя научили арифметике?       Цзян Чэн аж рот приоткрывает от такого внезапного вопроса. У него в голове развёртывается пустое поле без единой мысли, потому что… серьёзно? Это то, зачем приехала мать? Вэй Усянь выглядит растерянным, комкает пальцами простынь и кусает губы. Но, помедлив, всё же осторожно кивает.       — И сколько же у меня детей, ответь?       Вэй Усянь неловко показывает два пальца. Ему пока сложно справляться с тонкими движениями, но этот жест у него получается. Цзян Чэну почему-то становится очень больно. Сердце прокалывает остриём клинка. Два, а не три. Столько лет прошло, а Вэй Усянь так и не считает себя третьим, каждую минуту помня, что он приёмный. Конечно, как он может не помнить, если ему напоминают постоянно.       — Нет! — окрик матери такой резкий, что Вэй Усянь дёргается от него, как от пощёчины. — Арифметике тебя научили плохо. Детей у меня трое! И я не собираюсь терять хоть одного из них. Ты героем себя возомнил? Почему не сказал никому, что тебе плохо стало? Почему а-Чэна отослал? Почему отослал Лань Ванцзи? Ты думаешь, я обрадуюсь, если ты, мой сын, которого я вырастила, умрёшь? Думаешь, отец обрадуется? Или твои брат и сестра?       Удар грома действительно раздаётся в наэлектризованном воздухе. И поражает всех присутствующих.       «Мой сын». «Мой ребёнок».       Вэй Усянь, качнувшись, в повисшей полной тишине задевает ложку, лежащую на краю двигающейся подставки рядом с койкой, которую он использует в качестве стола. Она со звоном падает на пол, так громко, что её звук ломает безмолвие, как треснувшее зеркало, заставляя его разлететься на куски. Цзян Чэн, с запозданием поняв, какого демона брат вообще качнулся, отмирает и бросается к нему.       Как истинный самоотверженный идиот, Вэй Усянь поднимается на ноги. У него начинают течь слёзы. Цзян Чэн, перепуганный, придерживает его, не смея произнести ни звука, ни смея даже попросить сесть обратно, как обычно. Вэй Усянь, шатаясь и дрожа под руками Цзян Чэна, так мелко, словно его мышцы вибрируют, выпрямляет спину, глядя прямо на мать.       — Ян… янму, — вдруг выговаривает он. И плачет. И складывает слабые руки в жесте для поклона. — Спа… сибо.       — Да уж не благодари, балбес! И перестань реветь! Я не для того это говорила, чтобы ты ревел.       Цзян Чэна поражает дважды.       Один раз, когда впервые за прошедший месяц он слышит-таки голос Вэй Усяня. Хриплый, глухой, скрипучий, как плохо смазанная дверь, но родной. Цзян Чэн по нему так скучал, что внутри него что-то заходится, захлёбывается, не удерживаясь в слишком узкой груди. А второй — когда он видит влажный отблеск в глазах матери. И то, как она поджимает дрогнувшие губы. Он никогда, никогда не видел подобного выражения на её лице.       Цзян Яньли стоит, широко распахнув глаза, с которых того и гляди тоже покатятся слёзы.       Цзян Чэн за одно только это мгновение прощает матери все её прежние слова в адрес Вэй Усяня.       — Да что ж ты делать будешь! Отошла на несколько минут, а они его до слёз довели! — раздаётся вдруг от двери. Они все поворачиваются синхронно. Залетевшая в палату Вэнь Цин упирает руки в бока. — А ну кыш все отсюда! Я его реабилитацию курирую и меридианы для чего лечу, чтобы вы всю динамику восстановления испортили? Давайте, давайте, время для посещений окончено на сегодня.       На мгновение Цзян Чэн думает, что только эта женщина может разговаривать с его матерью в таком тоне.       Когда они выходят из палаты, Вэй Усянь, которого Вэнь Цин силой усаживает на койку, смотрит им вслед заплаканными, растерянными, но счастливыми глазами.