Небо в груди

      Слухи всегда расходятся по университету со скоростью света. Или, возможно, даже быстрее.       Му Цин, пытающийся спокойно пить кофе в буфете, со всех сторон только и слышит про семьи Вэнь и Цзян. Кто-то там кого-то отравил, кто-то кого-то пытался подставить, кто-то в больнице, кто-то в полицейском участке. Такое ощущение, что другие темы для разговоров попросту кончились. Не выдержав, Му Цин закатывает глаза и выходит в холл, чтобы допить на диванчиках, но и там его настигает то же самое.       Без наушников он в буфете больше не появляется. Ни в тот день, ни в следующий. И сообщения на университетском форуме и в общих чатах упорно игнорирует. Почему людей вообще настолько сильно волнует чужая жизнь? Пусть лезут исключительно в свою.       Ах да, люди ведь по-другому не умеют.       Потом, на третий день, вдруг накатывает новая волна. Про Чэнчжэня. Про то, что Вэнь Чао написал ему с просьбой помочь как-то справиться со вставшей костью в горле семьёй Цзян. И что в его телефоне нашли переписку с этим аккаунтом. С обещанием предоставить яд и подробным расписыванием его свойств, с инструкцией, как замаскировать отравление под обычное опьянение.       Му Цин слышит обрывок разговора, когда ненадолго вынимает наушник, покупая к кофе парочку маньтоу. Стоит только самому слову «Чэнчжэнь» коснуться слуха, как тут же леденеет в сосудах кровь. А когда он узнаёт, что Се Лянь, который довольно близко стал в последнее время общаться с этими самыми Цзянами, заинтересовался, что такое Чэнчжэнь и с чем его едят, Му Цину и вовсе кажется, что всё его тело наполнили жидким льдом.       «С тобой всё до сих пор в порядке только потому, что гэгэ не понравится, если с тобой что-то будет не в порядке».       Низкий голос этого зафутляренного в кожу ненормального скребётся в ушах лапками назойливого насекомого. Му Цин пытается избавиться от него, уничтожить, выжечь, как сорную траву. Включает музыку в наушниках всё громче, тонет в гитарных риффах. Обкладывается набросками, сильнее нажимает на карандаш, ломая кончик, потом мучает бумагу ластиком, пытаясь избавиться от графитных следов.       Не получается.       Мать его, не получается.       Будет ли дальше «гэгэ» устраивать, что с Му Цином всё в порядке, если он полезет глубже и докопается до правды? Они больше не друзья. Се Лянь везде теперь ходит с Хуа Чэном, упорно избегая и Му Цина, и Фэн Синя. Он не появлялся год, прятался неизвестно где, а потом оставил ту записку, будь она проклята, оборвал все связи и не собирается, похоже, их восстанавливать. Впрочем, не больно-то и хотелось.       Не больно?       Правда, что ли?       Му Цин всё чаще курит в туалете, наполняя лёгкие удушливым вишнёвым дымом. Тонкий корпус вейпа дрожит в пальцах. Соседи жалуются, Фэн Синь жалуется, комендант влепляет одно предупреждение за другим, но ему плевать. Это почти единственный способ успокоиться. Почти единственный способ затуманить сознание, заполненное кислотной, кричащей тревогой, которая медленно, но настойчиво разъедает нервы, превращая их в расхлябанное решето, которое только тронь — и порвётся окончательно.       Нервные клетки, вроде, не восстанавливаются?       А что он сделает, сдохнет, когда они совсем кончатся?       Му Цин всё чаще зависает, застревая в собственных мыслях. Тот его одногруппник… Му Цин видел, как с ним разговаривал Хуа Чэн. Конкретных слов он не слышал, но просто так из университета настолько поспешно не отчисляются. Он не хочет так же. Он совсем не хочет так же, нет, только не…       — Эй, — зовёт Фэн Синь, когда он, видимо, в очередной раз застывает, смотря в одну точку. Му Цин вздрагивает всем телом и резко переводит на него взгляд. — Да что ты шарахаешься-то, я просто позвал. Ты завис и минуты три просто смотришь в экран. И вообще какой-то странный в последнее время.       — Тебе какое дело, куда и сколько я смотрю? — огрызается Му Цин. — Иди дальше пиши диплом, от тебя первую главу уже две недели требуют.       От него самого, вообще-то, тоже.       И он не может сосредоточиться, чтобы взяться за неё. Иероглифы мешаются перед глазами, предложения не формулируются, хотя, вообще-то, содержание первой главы дипломной работы он продумал уже давно и структурировал в собственной голове. Но сейчас в этой самой голове только каша. Плохо, что Фэн Синь заметил. Плохо, потому что проницательности у этого человека примерно столько же, сколько у зубочистки.       Му Цин не виноват. Не виноват, не виноват, не виноват. Он в самом деле ничего не сделал. Никому не писал, никого не просил. Он бы никогда, никогда так не поступил.       Но почему тогда так боится? Почему вздрагивает, услышав стук в дверь, опасаясь, что это или Се Лянь, или Хуа Чэн? Почему дёргается от звука входящих сообщений? Почему пытается забываться в дыме?       Почему?       Значит, ему есть, чего бояться?       Первой же ночью после того, как Му Цин слышит про Чэнчжэня, ему начинают сниться кошмары. То есть, не то чтобы начинают. Кошмары Му Цин и так видит значительно чаще, чем нормальные сны. В те дни, когда видит их вообще, а не вырубается так, словно моргнул и внезапно пропустил несколько часов из своей жизни. Но он настолько привык, что уже давно не просыпался в холодном поту.       А теперь…       Несколько ночей подряд он занят тем, чтобы не разбудить Фэн Синя собственным шумным дыханием, рваными поверхностными вдохами, которые всё равно не наполняют лёгкие. Чтобы забыть обвиняющий взгляд Се Ляня, ещё стоящий перед внутренним взором. Чтобы избавиться от тысяч голосов в ушах. Чтобы тихо, в темноте, переодеть футболку, липнущую к спине и холодящую кожу до озноба. Чтобы, завернувшись в одеяло, попытаться уснуть снова — и не видеть снов.       У него не получается. Снова и снова. Снова и снова.       «Ты предал его».       «Ты посмел желать ему подобного».       «Он и так не хочет на тебя смотреть, а если узнает, возненавидит такую грязь, как ты, на всю жизнь. Хотя, откуда тебе быть уверенным, что он уже не знает?»       «Ты никогда не был ему нужен».       «Исчезни!»       Му Цин вскакивает резко, вырываясь из липкой, кричащей и воющей темноты. И несколько секунд не понимает, где он и что он. Вокруг светло, слишком светло для ночи, а он спелёнат одеялом, как сетью, и не может освободиться. Сердце стучит в горле. Му Цин безрезультатно дёргается, тонет в собственной панике, едкой и острой, прошивающей всё тело. А потом обессиленно застывает, глядя в светлый потолок.       Вдох — выдох. Медленный поворот головы. Незашторенное окно — соседняя кровать — будильник на столе.       Двенадцать часов. День. Сейчас день.       Осознание приходит оскольчато, кусками, которые приходится ловить, как ускользающие блики света. У Фэн Синя встреча с научником, а у Му Цина «самостоятельная работа». Он, вопреки обыкновению, проспал до обеда, потому что его затащило в кошмар, как в воронку, как в зыбучие пески, которые с каждой секундой затягивают всё глубже и глубже. И чем больше ты пытаешься освободишься, тем сильнее вязнешь.       Му Цин всё-таки выпутывается из одеяла. Заправляет постель, накидывает сверху плед, который купил себе вместо стандартного покрывала. Переодевается, собирает волосы в хвост, с усилием, до боли, проходясь по прядям расчёской. Умывается. Убирает аккуратно вещи, которые Фэн Синь как обычно разбросал с утра. Быстро ест, готовит ужин, раскладывает по контейнерам, чтобы поставить в холодильник. Действия, которые он выполняет изо дня в день.       Но в этот раз дрожат руки. Настолько, что во время готовки он пару раз чуть не попадает ножом по пальцам, пока нарезает овощи. И грудь стянута, дышать тяжело, как будто он всё ещё не вырвался из кошмара. В висках глухо шумит пульс. Очень хочется курить, безумно хочется, и несколько раз Му Цин не выдерживает, затягивается сначала в комнате, а потом в туалете. На кухне нельзя, там датчики чувствительнее.       Сегодня он видел во сне ещё и Фэн Синя. Что, если узнает Фэн Синь?       Му Цин изначально пытался заслужить их с Се Лянем доверие тем, что выполнял простейшие бытовые задачи, которые они вдвоём по какой-то причине выполнять были не способны. Убираться в комнате. Готовить еду — когда стали старше, разумеется, в начальной школе их ещё кормили в столовой трижды в день (хотя Му Цин и в шесть лет вполне умел готовить благодаря матери). Гладить и зашивать вещи. Всё прочее в таком роде.       Сработало. Они приняли его.       И он до сих пор делает это. Даже когда Се Ляня с ними уже давно нет. Он не может это не делать, потому что больше ничего толком не способен Фэн Синю дать. Му Цин не ощущает их отношения достаточно крепкими. Если бы он рисовал их связь, то использовал бы грифель твёрдостью 2H. Если не все 4Н. Далеко не 2В и даже не НВ.       Но у него и нет других отношений. У него нет больше никого, кроме Фэн Синя. Сейчас это единственный человек, которого он относительно может обозначить словом «друг». Остальные — пыль, исчезающая в воздухе, неаккуратный лишний штрих, стёртый ластиком. Сегодня они есть, а завтра их нет и никогда не будет. Даже Се Лянь, который всегда казался чем-то постоянным и незыблемым в их троице, больше не является её частью.       Му Цин будет не нужен Фэн Синю, если вдруг перестанет делать всё то, что делает, потому что тогда… зачем держать его, бесполезного, рядом? И будет не нужен, если откроется правда.       Солнечный свет скользит из коридора в комнату, преследуя его. Контейнеры едва не падают из дрожащих рук, когда Му Цин ставит их в холодильник. В груди царапает, он дышит, дышит, дышит и никак не может надышаться. Ломается, будто грифель в карандаше, который неоднократно роняли. Он не знает, как выкинуть эти мысли из головы. Они отравляют его, пускают ядовитые колючие ростки по телу вдоль каждой вены, опутывают, сжимают и давят, давят, давят…       Взгляд падает на тщательно запрятанную в холодильнике от коменданта бутылку вина «для особых случаев». Он видит её, отодвинув другие продукты, чтобы впихнуть контейнеры.       Демоны его побери, он хочет напиться.       Ему говорили, что, когда тебя преследуют навязчивые мысли, можно залить их алкоголем. Тогда станет легче. Тогда станет проще, веселее, проблемы перестанут тяготить, и можно будет забыть о них хотя бы на время. Му Цин, вообще-то, никогда в жизни нормально не пил, но неужели они зря спрятали эту бутылку? Тем более, для неё не нужен штопор.       На первом глотке рот и горло обжигает. Му Цина передёргивает, но он снова подносит горлышко к губам. Он слышал, что, если залпом, то не так сильно чувствуется и забирает быстрее. И вместо того, чтобы лить сначала в бокал, пьёт прямо из бутылки. После пятого торопливого, крупного глотка спирт чувствоваться почти перестаёт. Впрочем, ничего другого, кроме него, там особо и не чувствуется.       Это противное сладковато-кислое — виноград?              Почему он такой вкусный в виде ягоды и такой мерзкий в вине?       Зато от алкоголя тепло. Проходит дрожь, скрадывается, отступает вглубь тела. А комната превращается в карусель. На двенадцатом глотке Му Цин отнимает бутылку от губ. Слизывает жгучую влагу, которая уже почти не кажется противной. Шатается, с трудом ловя равновесие во внезапно закачавшемся пространстве. Смеётся, дёрнув рукой и чуть не опрокинув бутылку. О, нет-нет, так делать точно не стоит. Будет обидно, если разольётся.       Почему его так забавляет тот факт, что он не может стоять на ногах?       Он медленно оседает на пол — скорее, почти падает — закрывает глаза и опирается спиной на край кровати, ощущая, как тело становится тяжёлым и ватным от всепоглощающего ощущения расслабленности. Как будто его медленно-медленно заполняют чем-то тягучим, как расплавленный воск или топлёная карамель. Твёрдое дерево острой гранью впивается в лопатки. Единственное, что не качается. Относительная точка опоры.       Вот так.       Наконец-то хорошо. Даже слишком хорошо.       Не глядя, Му Цин снова подносит бутылку к губам. Попадает не с первого раза, наклоняет неосторожно, наполовину обливается. Холодная жидкость стекает по губам и подбородку, оставляя ощущение липкого, капает на одежду, всё больше и больше с каждым глотком. Тепло становится жаром, скапливается в груди и животе, как угли. Му Цин свободной рукой стискивает слегка влажную ткань футболки, трёт, пытаясь немного унять жар.       Почему ему плевать, что вином на чистое?       От того, что он курил прямо в комнате, воздух всё ещё наполнен запахом вишнёвого дыма. Му Цин втягивает его, ещё больше усиливая головокружение. Чудесно. Люди не врали. Он такой лёгкий… такой лёгкий, что будто подвешен в воздухе. И вокруг него что-то постоянно кружится, кружится, кружится. Наверное, лучше не открывать глаза, чтобы не спугнуть это ощущение.       А о чём он думал до того, как начал пить?       Почему он не может вспомнить?       Всполохи под веками похожи на росчерки цветного карандаша. Оранжевое по чёрному. Му Цин наблюдает за переливами цвета и почти не слышит щелчок двери, тихий-тихий, где-то в другой реальности. Он по-прежнему даже не пытается приподнять веки, плавая в своей личной невесомости. Какая разница, кто там решил зайти.       — О боги. Ты что, ещё и комнату решил полностью провонять?       О. Фэн Синь. Это его голос. Вернулся. Его теперь надо покормить, ведь наверняка не спускался в буфет. Му Цин хочет сказать, чтобы залез в холодильник, но получается почему-то протянуть только что-то не вполне членораздельное. Такие… забавные булькающие звуки, спотыкающиеся, заплетающиеся друг о друга, как цветные змейки. Му Цин коротко смеётся. К нему приближаются шаги.       — Ты что, пьяный? — спрашивает Фэн Синь.       — Не-е-ет, — тянет Му Цин.       — Ты пьяный. Абсолютно. И ты достал ту бутылку, которую мы прятали от госпожи Цзян. — Фэн Синь звучит недовольным. — Какого демона ты решил так налакаться?       Какого демона? Му Цин морщится. Ужасная формулировка. Голова почему-то начинает крениться вперёд. Приходится дёрнуться, резко выгнуть шею, упираясь затылком в матрац кровати. Му Цин чувствует, слышит, как поворачиваются суставы позвонков. Он медленно приподнимает веки. Перед глазами всё расплывается, видно как сквозь толщу воды. Моргнув, он всё же с трудом различает лицо склонившегося к нему Фэн Синя. Недовольное лицо.       Где он это уже видел? Он где-то видел…       Ох.       Ох.       Му Цин вспоминает. Вспоминает, зачем он пил. Грудь печёт, так сильно печёт, и он всё ещё лёгкий, как пёрышко, но почему-то эта лёгкость вдруг перестаёт радовать. Он поднимает руку, пытаясь коснуться Фэн Синя, но тот стоит слишком далеко, и пальцы хватают только воздух. Мерцающий воздух между ними. Му Цин роняет ладонь вниз — она со стуком ударяется костяшками об пол, но он почти не ощущает этого.       Не получилось.       Он никогда не мог коснуться, и сейчас тоже не получилось.       — А-Синь, — язык не ворочается во рту, слишком большой, слишком разбухший. — Почему ты такой злой? Ты же… ещё не знаешь…       — Что я должен знать? — недоумённо спрашивает Фэн Синь.       Всё такое светлое. Такое светлое, почему же он будто оказался на краю пропасти? Му Цин пытается встать на ноги. Когда начал настолько сильно качаться пол? Он шатается в сторону, врезается бедром в стол. Что-то падает. Вроде бы, не он. И не бутылка, она всё ещё у него в руке. Му Цин снова делает глоток, быстрый и отчаянный. Вино обжигает язык и тяжело соскальзывает вниз по пищеводу.       Как горячо.       Что делать, чтобы было не так горячо? Это слова так жгутся внутри, да? Ему надо выпустить их наружу, и тогда станет легче? Но тогда ведь Фэн Синь исчезнет, как ему может стать легче, если Фэн Синь исчезнет?       — Так, тихо-тихо-тихо, — говорит Фэн Синь. — Ну-ка сядь. Давай сядем, пока ты комнату не разнёс. И отдай сюда бутылку, придурок.       Его руки аккуратно разжимают крепко сомкнувшиеся на горлышке пальцы, отбирают бутылку. Она исчезает куда-то. Му Цин не следит. Руки касаются плеч, сжимают, обжигая сквозь футболку, и осторожно тянут в сторону. Очень близко. Му Цин отчаянно смотрит, запоминая каждую линию внезапно оказавшегося всего в десятке сантиметров лица. В горло поднимается комок — нет, уголёк, пылающий изнутри. Му Цин хватается за шею. Дышать больно. Опять больно.       Пропасть так близко. Он упадёт, он непременно упадёт.       Он же хотел убежать, почему не вышло? Почему никогда не выходит?       — А-Синь…       — Ну чего тебе?       — А-Синь, я… — Пробивает почему-то на слёзы. Почему его пробивает на слёзы? — Я виноват. В том, что Лянь-гэ… В том, что случилось.       Фэн Синь замирает. Его пальцы сжимаются сильнее, почти причиняя боль. Му Цин заслужил боль. Сесть так и не удалось, и теперь он качается, теряясь в колышущемся мире, в пляшущем вокруг него огненном свете, в жаре, который всё больше и больше охватывает тело. Цепляется за рубашку Фэн Синя, жадно, словно он может исчезнуть в следующее мгновение, словно ещё слово, и он сделает шаг назад, уйдёт, уйдёт, растворится навсегда.       По щекам течёт. Что-то влажное и горячее. Что-то, от чего мутно в глазах. Му Цин забыл, что умеет плакать.       — Мы сидели… одногруппники. Мои. — Тяжело говорить. Не складываются слова, с трудом двигается язык. — Немного пили… полбокала, мне дали полбокала. Они смотрели запись ректора… он говорил про Се Ляня. Они начали… начали говорить, он слишком идеальный… их это раздражает. Я сказал, он не видел настоящей жизни. Что ему… стоило бы увидеть.       Фэн Синь резко встряхивает его за плечи. Всё в голове перемешивается, сам мир перемешивается, смещается, и его уже не получается поймать. Му Цин сильнее сжимает его рубашку, пытаясь удержаться на ногах — и не пустить, не пустить, не пустить. Он падает. Уже падает. Там пропасть, прямо под ним, если Фэн Синь уйдёт сейчас, то Му Цин провалится.       Он должен молчать.       Почему он говорит?       Он не может молчать. От слов першит горло, царапает. Больно. Осколки, прямо там, у корня языка. У него нет выхода, нужно их выплюнуть, иначе задохнётся.       — Зачем ты так сказал?! — яростно выпаливает Фэн Синь. Он весь пропитан гневом, таким ослепительным, оглушающим гневом, что Му Цин перестаёт видеть и слышать. — Зачем?!       — Я… я завидовал ему. У него всё получается, а я… Это просто вырвалось. Я не хотел! Я правда не хотел! Я не знал, что кто-то напишет желание, я… я…       Он больше ни слова не может выговорить, потому что начинает рыдать. Его выгибает дугой, он упирается лбом в плечо Фэн Синя и сотрясается в спазмах истерического, безудержного, ненормального плача, которые не в состоянии остановить. Грудь распирает изнутри, словно ещё немного — и рёбра раскроются, обнажив её. Му Цин кричит, срывая горло, а чужие руки всё ещё сжимают его плечи в неровном, зыбком мире, который весь тонет в пелене предательских слёз.       Фэн Синь резко, решительно вдруг отстраняет его от себя, и Му Цин, ослабший, вымотанный, не в силах даже сжать снова его рубашку. Он застывает посередине очередного спазма, безвольно опустив руки, повисшие плетьми, и мысленно умирает, готовый к тому, что его сейчас отпустят. Что он упадёт и разобьётся об пол.       Му Цин готов.       Он знал, что так будет, когда первые слова сорвались с его губ.       «Ты предал его».       «Ты посмел желать ему подобного».       Голоса снова возвращаются. Снова рвутся внутрь, скребутся в уши тысячью лапок, крылышек, усиков, и Му Цин мотает головой, зажмуривается, выдавливая веками слёзы, беззащитный перед ними. Больно, больно, больно…       — Нет, — говорит Фэн Синь. Его голос прогоняет их. Так быстро прогоняет, — я с тобой в таком состоянии разговаривать не могу. Тебе надо протрезветь. Давай, сейчас выходим из комнаты, и ты делаешь всё, что я скажу. Договорились?       Му Цин не хочет договариваться.       Если он протрезвеет, то точно пожалеет об этом. В пьяном тумане Му Цин всё ещё может надеяться, что не испортил ничего, что если его не выбросили сейчас, как надоевшую испорченную вещь, то есть шанс во что-то верить. А если протрезвеет — и будет помнить то, что делал и говорил…       Но Фэн Синь уже тащит его, и Му Цин чувствует себя слишком тряпочным, чтобы сопротивляться. Коридор тёмный, намного темнее, чем он помнит — сколько часов прошло? И качается. Фэн Синь удерживает Му Цина на ногах, решительно дёргает на себя и втаскивает во вторую боковую дверь рядом с раковинами. От быстрого движения нарастает головокружение, ещё больше, ещё стремительнее, и Му Цин не сразу понимает, куда они вошли.       Душ? Зачем в душ?       Фэн Синь защёлкивает дверь, не отпуская Му Цина, и вдруг стаскивает с него футболку. Тот пытается отпихнуть руки, закрыться, но Фэн Синю, похоже, всё равно. Там, где его пальцы коснулись случайно кожи, она горит, слишком чувствительная. Сейчас даже дорожки слёз на лице сильно стягивают её. Затолкав Му Цина в душевую кабинку, Фэн Синь вытягивается от порога к стенке и резко выкручивает кран.       Му Цин вскрикивает и дёргается, когда его окатывает холодной — по ощущениям, ледяной — водой. Дыхание перехватывает — он впечатывается в стенку, содрогаясь от её холода, и пытается шагнуть обратно из кабинки. Фэн Синь, грубо толкнув его обратно, заставив опереться спиной на кафель, закрывает стеклянную матовую дверцу. И как-то так защëлкивает... что путь назад отрезается.       — Не смей перекрывать кран! — бросает он.       Му Цину кажется, что он протрезвел сразу и мгновенно.       Но он не сможет теперь сам открыться изнутри. И, съёжившись, рефлекторно поджав пальцы на ногах и обхватив себя руками, покрывшись крупными мурашками, послушно стоит под тугими струями. Холодная вода барабанит по голове, промораживая мысли и стремительно лишая их любых остатков алкогольного тумана. Му Цин сдвигается, наклоняется, но тогда поливать начинает спину, заставляя передёрнуть плечами. Несколько раз. Мокрый хвост липнет к коже между лопатками, как какая-то тряпка.       Больше сдвинуться он не в состоянии, потому что тогда придётся отлипнуть от стены (которая кажется сделанной из цельного куска льда), а ноги всё ещё нормально не держат. А сесть… сесть, свернувшись клубком прямо на полу душевой кабинки… было бы совсем унизительно.       Его очень быстро начинает бить дрожью, и он сжимается в комок, втягивает голову в плечи, иррационально пытаясь спрятаться от воды. Силуэт Фэн Синя двигается за матовой дверцей, но приближаться к ней, кажется, даже не собирается. Всё тепло, которое было в теле Му Цина благодаря алкоголю, выстуживается с каждой секундой в геометрической прогрессии. В какой-то момент он перестаёт воспринимать удары капель о спину, о плечи и голову.       Он превращается в сосульку. В ледяную статую. Но просто стоит, обняв себя, вцепившись немеющими пальцами в плечи, сжав трясущиеся губы, и дрожит, дрожит, дрожит, чувствуя, как по заледеневшей коже стекают бесконечные капли и ручейки. От которых трясёт ещё сильнее.       Твою мать, как холодно.       Его бы самого сюда… засунуть.       Когда Фэн Синь соизволяет снова открыть дверцу и закрутить кран, Му Цина колотит настолько сильно, что стучат зубы. Так стучат, что он вообще не может это контролировать, и от постоянно сотрясающейся челюсти почти болит голова. Или от побывавшего в организме алкоголя болит. Толком не разберёшь. Его шорты мокрые, его волосы мокрые, напитавшиеся водой, они липнут к нему, и Му Цин, скрутившийся креветкой, даже не может разогнуться от дрожи.       Зато он точно уверен, что трезв.       И что не может смотреть Фэн Синю в глаза. Потому что, вспоминая всё, что он наговорил, пока был гораздо более пьян, чем сейчас, Му Цину хочется только вернуться обратно под душ и замёрзнуть там насмерть. Он зажмуривается — тем более что глазам больно от света — позволяя выдернуть себя из кабинки, как вещь. Кафель в душевой холодный, Му Цин знает это, и воздух тоже почти что холодный, но он даже не в состоянии это воспринимать.       Виски пульсируют нарастающим по спирали густым, плотным шумом, в них вкручиваются толстые гвозди, продырявливая череп и пытаясь добраться до самого мозга. Му Цина немного мутит. Он застывает, не открывая глаз, готовый к тому, что Фэн Синь сейчас уйдёт, оставив его, относительно протрезвевшего, продрогшего до костей, трясущегося и стучащего зубами, прямо здесь.       Но Фэн Синь вдруг начинает вытирать его невесть откуда взявшимся полотенцем. Убирает воду, чуть растирает жёсткой махровой тканью, заставляя заледеневшую кровь начать снова хоть немного двигаться. Промакивает волосы, неожиданно бережно, не как свои обычно — его способом сушить можно только превратить пряди в мочалку. Пальцы Фэн Синя горячие, и от контраста Му Цин дёргается, начиная дрожать ещё сильнее. Хотя, казалось бы, куда ещё сильнее.       — Кажется, я немного переусердствовал, — говорит Фэн Синь с отчётливо уловимой виноватой усмешкой в голосе. — Ну, хоть получше стало?       — Ид-д-диот, — выговаривает кое-как Му Цин. Чуть не прикусывает язык в процессе.       Его пытается охватить облегчение от того, что Фэн Синь всё ещё разговаривает с ним, вытирает его полотенцем, смеётся над ним — что угодно бы делал, лишь бы оставался тут. Но Му Цин не позволяет. Он ведь может открыть глаза и понять, что ничего нет. Что он действительно замёрз в этом, мать его, душе, и сейчас слышит и чувствует предсмертные галлюцинации.       Фэн Синь неосторожно дёргает пряди в хвосте, чуть ли не заставляя Му Цина откинуть голову назад. Он шипит.       А в предсмертных галлюцинациях бывает больно?       — Огрызаешься. Отлично. А то я уж думал, не вселился ли в тебя кто, — почему-то радуется Фэн Синь. — Идём, дам тебе крепкий чай. Выглядишь, как промокшая чихуахуа.       — П-п-пошёл ты, — выплёвывает Му Цин.       Фэн Синь смеётся. Только как-то странно смеётся. Му Цин на мгновение пугается, распахивает всё-таки глаза, чтобы увидеть выражение его лица, но не получается — во-первых, пространство плывёт так, будто он и не трезвел вовсе, а во-вторых, Фэн Синь, крепко замотав его в полотенце, смещается назад, чтобы аккуратно подтолкнуть в спину. Но «пойти», вроде, никуда не собирается.       Кроме как в комнату.       Му Цину кажется, что он не согреется ближайшие несколько веков. Он всё ещё шатается, когда они пересекают несколько метров блока от душевой до их двери. И у него катастрофически болит голова. Всё сильнее и сильнее с каждой минутой. Пульсирует, кажется, даже внутри глазных яблок, хоть нажимай и выдавливай их к демонам. Холод вытравил туман и, наверное, приглушил боль, которая обязательно должна быть.       А вот теперь, как Му Цина из этого холода вытащили, протрезвевший организм ему мстит. Сколько он выпил, почти всю бутылку? Человек, который до этого больше бокала никогда в себя не вливал. Какой молодец. Хотел забыться, да? Хотел убежать от своих мыслей? И куда он убежал? Как далеко, на пару сантиметров?       Фэн Синь, убедившись, что Му Цин относительно может стоять, отходит, копается в шкафу и кидает ему его же вещи — свитер и тёплые фланелевые штаны. Му Цин ловит их плохо гнущимися пальцами, заставляя полотенце соскользнуть на пол. Мокрые волосы, видимо, выпущенные Фэн Синем поверх ткани, снова хлопают по спине, заставляя его прогнуться в новом, особенно сильном спазме дрожи. Зубы отбивают чечётку.       Твою ж мать.       Пока Фэн Синь возится с термопотом, заваривая чай — какой-то мерзкий травяной, судя по поплывшему по комнате запаху — Му Цин кое-как переодевается, наплевав на все возможные правила приличия и проигнорировав существование в мире нижнего белья, которое Фэн Синь даже с его бесцеремонностью доставать не стал. Впрочем, и так сейчас сойдёт. Его колотит, и в висках пульсирует. А ещё немного тошнит.       В сухой одежде становится немного легче, хотя дрожь от этого мало унимается. Му Цин с ногами забирается на кровать, заворачивается в плед, как в кокон, и скручивается снова замороженной креветкой, пытаясь хоть немного согреться. Чтоб Фэн Синь с его благими намерениями провалился… нет, не в Диюй, в Диюй не надо. Хотя бы в комнату соседей снизу. Кто там живёт, кажется, как раз Хуа Чэн?       Фэн Синь, вернувшись, помогает ему сделать глоток чая, чтобы запить таблетки — какие-то сорбенты и обезболивающее — и сам одной рукой придерживает чашку, потому что Му Цин её точно уронит и расколет со своими конвульсиями. К горлу подступает рвотный позыв, Му Цин выгибается и сжимает мелко стучащие зубы. Сглатывает через силу. Пьёт ещё, заглушая крепкой жижей тошноту. От её жара становится даже чуточку теплее.       Ещё проблеваться ему не хватало.       Боги, он больше никогда в жизни не будет пить.       Трясущийся всем телом, со вкусом кислого дерьма во рту, Му Цин действительно напоминает себе мокрую собаку. И Фэн Синь, сидящий рядом с чашкой в руках, кажется чем-то ненастоящим, несуществующим, карандашным блёклым наброском среди слишком яркого, давящего на глаза мира. Он что, даже не будет задавать вопросов? Он станет просто сидеть и поить Му Цина чаем, словно ничего не случилось?       Что происходит? Разве Фэн Синь не должен ненавидеть его?       — А теперь серьёзно и на трезвую голову, — вдруг произносит Фэн Синь, убирая чашку в сторону. — Значит, кто-то из твоих одногруппников написал Чэнчжэню после той вашей посиделки, и всё началось? Хуа Чэн говорил об этом? Причина, по которой он тебя ненавидит.       Ах нет.       Будет.       Му Цин скованно кивает, не поднимая взгляда. Повисает тишина, которая нарушается только его собственным прерывистым дыханием и стуком зубов. Значит, то, что делал Фэн Синь, было лишь отвлечением внимания. И сейчас всё это кончится. Фэн Синь будет считать его предателем, оставит, трясущегося, как бездомный промокший в подворотне пёс.       Он попросит коменданта, чтобы Му Цина отселили?       Или продолжит жить с ним, игнорируя его существование?       — Ты сам написал бы? Если бы знал, что это правда работает.       Му Цин отчаянно мотает головой, чувствуя, как в груди заколотилось едва-едва отогревшееся сердце. Он зачем-то поворачивает голову, зачем-то смотрит на Фэн Синя, на его нахмуренные брови и поджатые губы, на футболку, на которой видно влажные следы — наверное, попало, когда поворачивал кран. Му Цин хочет сказать, что нет, нет, конечно же нет, но, твою мать, у него настолько сильно до сих пор стучат зубы, что он ни слова не сможет выговорить нормально.       От собственного бессилия ему снова хочется плакать. Он яростно смаргивает дурацкие слёзы и сжимается в комок. Это так легко сделать, когда ты завёрнут в плед. Просто спрятаться в ткани. Му Цин не может выстроить привычный панцирь, который будто замёрз вместе с ним и раскрошился кусками льда, он почему-то сейчас катастрофически уязвимый, катастрофически беззащитный — ёж, перевернутый животом кверху.       Видимо, не совсем протрезвел.       Фэн Синь должен встать и уйти. Но вместо этого он вдруг наклоняется вперёд и… обнимает его.       Му Цин в первое мгновение теряется, дёргается, шипит, пытаясь вырваться, но потом обречённо понимает, что сейчас слабый, как котёнок. И остаётся в этих странных объятиях. От тепла тела Фэн Синя у него голова кружится ещё больше, чем от почти выпитой бутылки. Му Цин не помнит, когда его последний раз обнимали. Не помнит.       Он не выдерживает. Тот грифель внутри, видимо, ещё не доломался до конца — и теперь ломается окончательно, разлетается на кусочки прямо внутри корпуса. Му Цин плачет. Плачет, как девчонка, как ребёнок, как пятилетка, но тихо, глотая слёзы и уже не понимая, сотрясается от них или от застрявшего в костях холода. А Фэн Синь прижимает его крепче, гладит по спине сквозь плед, опускает подбородок на макушку, прямо на мокрые волосы.       — Я тоже иногда ему завидовал, — тихо говорит Фэн Синь, заставляя Му Цина содрогнуться. Уже не от холода. Совсем не от холода. — Иногда. Все ему завидовали. Ты дурак, ты большой идиот, ты не должен был так говорить… но ты не виноват. Это сделал не ты. Слышишь? Успокойся, успокойся, тише. Ты не виноват.       Он не виноват?       Правда?       Проходит, кажется, вечность, прежде чем у Му Цина наконец кончаются слёзы. Такое чувство, что он израсходовал сегодня годовой запас. И перед кем — перед Фэн Синем, который, демоны его побери, обнимает и гладит его по спине. Как маленького ребёнка. А Му Цину почему-то уже и не хочется вырываться. Ему хочется вдруг остаться в чужих руках, уснуть в них — и, может, так не будут сниться кошмары. И перестанут мучать дурные мысли.       Он никогда не позволял себе плакать на людях. Ночью, в подушку, закусив губу, чтобы не издать ни звука — да. Перед другими — нет.       Этот придурок первый, кто видит его слёзы.       Пусть только попробует хоть кому-нибудь рассказать.       — Боги, как ты сильно дрожишь. Я, кажется, совсем заморозил тебя, — с новым виноватым смешком произносит Фэн Синь. — Прости, мне это обычно хорошо помогает.       — Я н-не ты, — ворчит Му Цин ему в грудь.       Голова раскалывается. И он действительно всё ещё дрожит, никак не может отогреться, словно под кожу напихали чистого льда. Фэн Синь, сместив одну руку, осторожно раскапывает складки пледа у его шеи сзади и, скользнув вниз, останавливает ладонь на уровне лопаток. А потом в тело Му Цина начинает течь ци. Мягко, почти бережно. Спускается вниз, омывая всё тело, потом медленно поднимается вверх, к вискам, смягчая тупую пульсацию.       Му Цин подаётся чуть ближе. Незаметно.       Он просто замёрз. Очень сильно замёрз. Ему можно, всего на несколько минут, и всё. Потом он снова отодвинется. Это же Фэн Синь, его даже и терпеть нельзя дольше, чем несколько минут.       — Не пей так больше, ладно? Ты почти всю бутылку один вылакал, — вдруг говорит Фэн Синь. — Напугал меня. Я никогда тебя таким не видел. Ты можешь сказать мне, если тебе плохо. Пить — не лучший способ. Поверь мне.       Му Цин замирает, на секунду забыв дрожать и не в силах поверить в то, что он только что услышал.       Фэн Синь не только не обвинил его в предательстве. Фэн Синь сказал, что ему можно говорить, когда плохо. Сказал, что беспокоился. Му Цин чувствует вдруг, как копившееся облегчение всё-таки затопляет его, наполняет вместе с потоком ци, теплом струящейся по меридианам. И он согревается. Медленно. По каплям. Где-то чуть глубже тела.       Ему так хочется довериться Фэн Синю. Так хочется хоть перед кем-нибудь опустить иглы, хоть перед кем-нибудь…       Он может это сделать?       Правда может?       — Т-там ужин. В холод-дильнике, — вдруг вспоминает он. — Поешь.       — Ты что, успел что-то приготовить? — изумляется Фэн Синь.       — Ты… — сознание куда-то ускользает, глаза норовят закрыться. Почему так хочется спать? — Я т-тебе не буду нужен, если…       После этой фразы ему легонько прилетает по затылку. Другой рукой. Не той, которая сейчас лежит между лопаток и от которой растекаются волны ци.       — Ты дурак. Самый настоящий дурак, — возмущается Фэн Синь. — Ты думаешь, я дружу с тобой только за то, что ты еду готовишь и в комнате убираешься, а не за то, что ты человек, демоны тебя дери? Я, по-твоему, настолько мелочная тварь?       Му Цин не отвечает. Веки наливаются свинцом. Качнувшись, он утыкается носом в плечо Фэн Синя, чувствуя, как чужое дыхание начинает задевать пряди сбоку. Это щекотно. Странно и щекотно. В висках всё ещё пульсирует, слабо, но отупляюще, как маленьким-маленьким молоточком. Му Цин не чувствует в себе сил даже для того, чтобы отодвинуться. Наваливается всем телом на Фэн Синя. Доверяясь. Доверяя.       Кажется, он вовсе не желал отодвигаться.       — Эй. Эй, ты уснул, что ли?       Му Цин притворяется, что не слышит. Хотя он и правда почти засыпает, вымотанный и убаюканный чужим теплом. Му Цин почти уверен, что после процедур по отрезвлению он завтра проснётся с больным горлом. Или с чем-нибудь ещё больным из-за этого придурка, решившего, что лучше способа не существует. Но пока он не хочет об этом думать.       Фэн Синь, вздохнув, обнимает его крепче.       Дрожь постепенно утихает.