Фанат Моцарта

      Сегодня солнечно.       И не только потому что проворные лучики солнца бегают по его расслабленному лицу, заставляя довольно жмурится от их все ещё неушедшего летнего тепла, которого в этом октябре столько, что хоть ложками засовывай в себя чистый витамин Д, наслаждаясь проявляющимися веснушками на носу, но и потому, что тянуться Арсению до солнышка не надо - оно рядом.       Светит ярче любой звезды на ночном деревенском небе, которому не портит волшебную темноту свет уличных фонарей да кипящие жизнью высотки. Метается заведённым волчком по салону автомобиля, щебечет о нововышедших обновлениях мобильной игры, в которую Арсений не вникает, пропускает мимо ушей, пока все силы уходят на контроль своих собственных желаний, кричащих, нет, вопящих, что мальчишку надо прижать к себе поближе, вцепиться в его незамолкающий рот настойчивым поцелуем, сплетаясь пальцами с чужими и чувствуя, как бледные щёчки загораются пунцовым румянцем. Солнце выпрыгивает первым за двери Гелика, самостоятельно вытягивает крафтовые пакеты с задних сидений с продуктами из ближайшего супермаркета да с тёть Лениными заготовками для первого, второго, а там, может, и третьего - заботливая и переживающая женщина о больной матери способна на всё, Арсений в этом убедился окончательно, получив три тяжёлых пакета, наполненных до верху пластиковыми контейнерами, в руки, - которое именно сейчас наровит сбежать через перекосившиеся бортики пакета, нагло высовывая то ли жопку, то ли голову своей прямоугольной формы.       И будь на месте Антона, кто другой, Арсений бы издевательски хмыкнул, сложив руки на груди, мол, «Давай, ты можешь попробовать, но без меня всё равно не справишься, хлюпик», и с гордым чувством превосходства повёл бы головой, после очевидного проигрыша попытавшего удачу (друзей унижать нельзя, как и задевать их ехидными комментариями о пропущенных днях спортзала, очевидно уступающего на пьедестале музыкалке да клубешнику, Арсений знает, но подъебывать же никто не запрещал, предписывая уголовку за оскорбление прогульщиков).       Но здесь шатаются руки у Антона, путующегося в собственных длинных ногах, когда подошва летних кроссовок скользит по склизкой грязи, и руки сами тянутся вперёд, обхватывая омегу за его тонкую талию, вытягивают из засасывающей слякоти, впечатывая точно в свою грудь растрепанной макушкой.       Антон хихикает смущённо, слабо шебурша накрашенными безцветной гигиеничкой губами о том, что их кто-то может увидеть.       Арсений цокает.              Да кому они нужны в такую рань выходного дня? На часах всего половина одиннадцатого, и каждый уважающий себя семьянин отсыпается в мягкой и родной постельке, хватаясь из последних сил за уплывающие ниточки сладких снов.       Он бы и сам предпочёл оказаться в родном ложе, валяясь до самого обеда, желательно, в объятиях любимого парня, а не вытаскивать этого самого любимого из грязюки, боясь не за испорченные в случае падения продукты, а обтянутую брючными шортами пятую точку, призывно мелькающую всё утро перед жадно впитывающими глазами.       Хотя... Если бы эта самая пятая точка приземлилась в грязь, мараясь по самое не хочу, оттирать её пришлось бы точно не Антону, медленно отпускающиму крафтовые ручки из своих зажатых пальчиков. И Арсений знает, кто бы точно пришёл ему на помощь в таком... Деликатном деле.       Он опутывает слегка прогнувшуюся поясницу проворными ладонями, склоняется ближе к замершему личику омеги, заглядывает в яркие зелёные, что завороженно бегают по очертаниям его лица, и поверить не может, что он его.       Стоит, покусывает свои пухлые губки, недвусмысленно поглядывая на замершие в нескольких сантиметрах от него губы, и не дёргается.       Не вырывается, никуда не бежит и не кричит на всю округу о том, какой он неотёсанный альфа, распускающий руки на каждую вторую омежку, проходящую мимо.       Не просит оставить и больше никогда не появляться в его жизни, и так испорченной из-за него же.       Ни одного действия против него не совершает.       И ведь не потому что обездвижен или находится под наркозом, наркотой или чем похуже. А просто потому, что... Стал его. Собственноручно отдался и не жалеет.       Боже... Почему же ты такой?       Губы сами тянутся вперёд к распахнутым напротив, растягиваются в неосознанной счастливой улыбке, и кажется, Арсению больше и не надо. Лишь держать его в своих руках, целуя мягкие губки, наслаждаясь зеленью в расширившихся в панике глазках, и знать, что это правда он, мальчишка из летнего лагеря, а не мираж дурной головы.       Но мальчишка губы поджимает, нервно хлопая глазами. Не даёт себя поцеловать. Не разрешает. Отворачивает голову в сторону, совсем не слышно шелестя губами в пустоту, и у Арсения сердце замирает.       Почему нет?       Почему ты мне отказываешь вновь?       О чём ты, чёрт возьми, прямо сейчас думаешь?       Какие ругательства шипишь, отстранаясь от меня на шаг?       - Я... Сделал что-то не так?       Антон сжимает его правое плечо пальчиками, неловко выглядывая из-за него, и, набрав побольше воздуха, кричит через пол двора дрогнувшее:       - Здравствуйте!       Хитро улыбающейся старушке на деревянной лавочке у другого подъезда, что подмигивает задорно, качает седой головой из стороны в сторону да отвечает тем же, утыкаясь обратно в открытую на середине газетку.       Кажется, пора перестать вести себя как параноик. Нет, как ебнутый паникёр.       Сзади всего лишь старушка машет ему сморщенной ладошкой, до лучиков у глаз улыбаясь, а не Антон отталкивает от себя, желая оборвать все раз и навсегда, объявив, что чувства к нему были глупой ошибкой, случившейся лишь из-за того, что Валера на другого посмотрел, заставил ревновать.       Вот он, Антон, всё ещё стоит рядом, улыбается смущённо, пока нервно оглядывается по сторонам в поисках ещё нескольких зрителей.       Какой же он...       Арсений поджимает саднящие от желания прикоснуться к мягкой улыбке омеги губы.       Где ж он раньше со своими чудесными поцелуями был? Почему раньше не объявился, впечатавшись раз и навсегда в его пылающее тело? Зачем заставил так долго ждать?       Хочется приблизиться, хотя бы чмокнуть в уголок блестящих от косметики губ. Но Антон мотает головой из стороны в сторону, настороженно поглядывая за Поповскую спину, и Арсений понимает, что здесь ему не светит.       Он понимает. Антон печётся репутацией не только своей, но и семьи, из которой его при первой же возможности выгнали, закрыв пути обратно. Антон не хочет кричать на всю округу, что отхватил такой драгоценный алмаз - а Арсений таким себя и ощущает в мягких ладошках омеги - и Арсений понимает. Скрипит зубами, держит руки загребуки при себе, но понимает и торопить не собирается.       Шлёпает легонько по потянувшимся к тяжёлым сумкам ладоням мальчишки, подхватывает свой законный груз и обрывает смущённые фырканья, строго хмуря брови.       - Так, тяжёлое не таскай! Тебе ещё рожать. Пойди дверь открой лучше. Давай-давай!       И восхищённое аханье Арсений слышит даже через половину детской площадки, самодовольно хмыкая.       Антон боится осуждения, но разве получит он его от счастливо выдыхающей старушки по ту сторону двора?       Арсений сомневается. Ведь кто устоит перед его очаровательной мордашкой?       Точно не он.

***

      - Ну ты чего не ешь? Бабушка, как ты себя чувствуешь?       - Как человек, которого все бросили.       Грубо и резко. В прочем, Антон о другом и мечтать не мог, обрывая связи после последнего неудавшегося разговора в больнице. Точнее как, он их не обрывал, не прекращал, ни от кого не отказывался и не кричал, что та ему больше не родня, но...       Заставить себя прийти в пропахшие санитарией больничные стены было на грани чего-то невозможного.       Сказанные ею слова в последний приём всё ещё кололи, хоть и понимание того, что выскользнули они на эмоциях, от чего-то лишь плохих, было - нарываться на них ещё раз не хотелось. Слишком ранили.       И не только его, целого и здорового, но ещё и бабушку, что лишний раз шевелить не хотелось. Повторение остановки сердца сейчас имеет большую вероятность, прогнозируя в большинстве случаев летальный исход, а не шанс на продожение жизни после долгой реабилитации, и Антона это совершенно не радует.       - Ну, подожди... Ты же сама запретила маме приходить к тебе. Она просто боится тебя беспокоить, чтобы ты лишний раз не нервничала. Зато смотри сколько всего вкусного тебе наготовили!       Зинаида морщится, бессильно смотрит на протянутую к ней ложку с зачерпнутой овсяной кашей с ежевикой, и послушно открывает рот, медленно пережевывая вязкую субстанцию. Антон улыбается ободряюще, поддерживает сжатыми кулачками и обещает себе, что, как только бабуле станет лучше, за руку притащит маму к ней - мириться.       По двери раздаётся легкий стук.       - Здравствуйте, - Арсений обезкураживающе улыбается, бегая глазами от старушки к ее внуку, - Я там всё разложил.       - Спасибо, Арс, - улыбка сама озаряет лицо, пока щёки предательски покрываются румянцем. Только подумать, его альфа - альфа! - сам всё расставил по полочкам, контейнерам да ящичкам, ни разу не крикнув о том, что его вся эта хозяйственная ерунда не интересует, не впечатляет и не привлекает.       Какой же он... Идеальный.       - Ты не хочешь мне представить? Это не вежливо, Антон, - недовольный голос бабушки раздаётся над самым ухом, и мальчишке приходится оторваться от разглядывания довольного лица альфы, промаргиваясь. И осознавая, что она только что сказала.       Представить Арсения бабушке? Представить Арсения бабушке?! Да это сравни подписания смертного приговора самого же Попова!       - А...       - Позволь, я сам. Арсений Попов, Ваш зять или внук, как вам будет удобнее, - подбирается ближе, к краю кровати, на которой полулежит старушка, и мягко улыбается, разводя руками, пока у Антона воздух заканчивается на «Ваш зять...».       - А не слишком ли быстро Вы записались в нашу семью, молодой человек? - у Антона тот же вопрос в глазах читается, наверняка, потому что с какого, простите, хера он уже за него замуж вышел? Он, может, и не против, но... - Вы же только познакомились!       - Нет, мы, на самом деле, с Антоном знакомы больше шести лет, - ошалевшие глаза бабули точно на Антоне, и он не уверен, что останется жив после того, как останется с родственницей на едине, - Вы о нём не переживайте, я о нём позабочусь... И о вас тоже позабочусь, если хотите, мы Вас могли бы на реабилитацию в медицинский центр отправить.       - Не поняла... Хотите мою квартиру забрать? - ахает, всплескивая и так слабыми руками, - Конечно, кому я, старая, нужна! Хоть бы господь меня забрал, что ли! Все бы с облегчением вздохнули!       - Я же не это совсем имел в виду! - испуганно обрывает её, выставляя ладони вперёд, - Нам с Антоном Ваша квартира совершенно не нужна, нам есть, где жить.       - Конечно, живите отдельно, кому я нужна! - Зинаида машет на них руками, и Антону кажется, что это ебаный замкнутый круг, который и прервать нельзя, и оставаться в нём невозможно. Лишь огромными глазами бегать туда-сюда, шикать ошалело то на одного, то на другую, не в силах и слова вымолвить в защиту одного из них.       - Так, если хотите, мы могли бы Вас к себе взять. Честно, не проблема, так и ухаживать легче будет, - заверяет Арсений, хмуря брови так, будто и вправду примеряет, в какую из комнат заселить старушку, чтоб ей действительно было комфортно и удобно в условиях нового места.       - Я же сказала, никуда не поеду! Я Дашу не оставлю! - протестующие возгласы заставляют зажмуриться на секундочку, и, опустив тарелку на собственные коленки, взмахнуть рукой в сторону альфы.       - Всё, Арс!       - Ладно-ладно... Но если Вы что-то надумаете, то скажите. На худой конец мы с Антоном можем здесь пожить. Прописка Ваша мне не нужна! - воскликает раньше, чем открывается рот возмущенной старушки, и Антону хочется нервно посмеяться. Для того чтобы прописка была, надо в ЗАГС заявление подавать да иметь колечко на безымянном пальчике, а не на всех остальных, уже и так облачённых в металлическую броню.       - Не расписаны?       Смешок срывается с губ.       - А вот это вообще не проблема! Мы хоть сегодня заявление в ЗАГС подадим!       Воздух резко заканчивается в лёгких.       Щёки предательски алеют. Кончики ушей грозятся сгореть к чертям. Глаза рассеянно бегают по предметам в комнате.       - Так, всё, стоп! - суетливо машет руками, подталкивая Арсения к выходу, желая побыстрее отделаться от ощущения, что альфа сюда вовсе не помогать пришёл, честно и бескорыстно, а свататься, чётко и по пунктам расписывая каждый их шаг вплоть до... Того самого, - А, бабушка, давай будем есть, а то всё остынет. Я чувствую, вы до ручки сейчас все договоритесь. Да всё, Арс, иди! - тараторит, едва ли понимая, что вылетает из его рта, и облегчённо выдыхает, когда откланившийся брюнет скрывается за высокой межкомнатной дверью.       Ещё хоть раз он его сюда позовёт! Никогда и ни за что!       - Давай, да?       Растерянно улыбается, зачерпывая новую порцию молочной каши, и выть хочет, когда встречается с глазами бабушки.       Пытливыми и холодными. Такими, которыми она смотрела на него с братом после очередной разбитой вазы, плафона, окна... Всего, чего только можно было разбить пролетевшей подушкой или затерявшимся на полках кладовой мячом. Тогда было понятно сразу - о том, что это их рук дело, прознали раньше, чем они смылись из-под строгого надзора бабули.       Хах, Ба из «Манюни» больше не кажется страшной. Ведь его монстр напротив. Глаза прищуривает, губы сухие смыкает в тонкую полоску, бровь выжидательно выгибает, и Антону как никогда сильно хочется сбежать из её комнаты, не возвращаясь примерно... Никогда.       Антон набирает воздуха в лёгкие побольше, задирает несмело уголки губ и говорит. И про первую встречу в лагере, нелепую и смешную, и про стычки в универе, на которые глаза бабули загораются недобрым огоньком, и про помощь с фальшивой фотографией, и про поврежденную ногу, с которой его на руках таскали, как невесту, и про то, как Арсений за ним защитной тенью ходил в ночной тьме, переживая о целости и сохранности мальчишки в позднее время, и про то, как он его от бандитов спас, загорадив собственной спиной...       Говорит много, ищет поддержки в глазах напротив, руки нервно заламывает, пока тишина в комнате повисает.       А через полтора часа захлопывает дверцу дорогой машины, падая в успокоительные объятия альфы, и точно знает, что бабушка Арсения одобряет.

***

      Заходить в приоткрытую дверь несмело, пожимать руку уставшего Матвиенко крепко, вкладывая всю свою поддержку в одно лишь касание, ступать вдоль узкого коридора тихо, вслушиваясь в гробовую тишину квартиры, вставать чётко за худой, облачённой в шёлковый халатик спиной, точно зная, что его услышали, - не могли не услышать - вглядываться в её очертания внимательно, как в последний раз.       В комнате полумрак. И скрипучий сквозняк. Арсению кажется, что атмосфера здесь была до его прихода другой, более благоприятной.       Ощущение, будто под его настрой подстраивается не только он сам, сжавший крепко губы в одну полоску и замерший в нерешении в нескольких метрах от цели, но и вся энергетика ненавистной квартиры, в которой находится хотелось бы при других обстоятельствах, при другом раскладе карт.       - Ты просила приехать, - осторожно выдыхает Арсений, стараясь прощупать почву.       Серёжа позвонил ему на следующий день после случившегося, без лишних слов передал, что она готова, и Арсений, не думая, свернул, на удивление младшего, в другую от дома сторону. Не дал себе времени на посомневаться или на подумать, сжал ладони ну руле и понял, что надо. Ей надо.       Девчонка к нему не поворачивается, смотрит чётко в окно, за которым дождь мелкими каплями струится, и едва заметно дёргает худыми плечами, когда слышит его хрипловатый голос.       - Да, - тихо, шёлково соглашается, вгоняя парня в секундный ступор.       Где крики? Где истерика, которой он так боялся, ступая на порог её квартиры?       Она не повышает на него голос, что сейчас едва слышно дрожит, возможно, после последней надрывной истерики, не поворачивает головы в попытке разглядеть чужое - родное? - лицо, которое так хочет примагнить к себе, не принимает попытки заговорить.       Арсений не знает, что должен сейчас сделать.       Начать говорить? Поддерживать, обнимая со спины за хрупкие девичьи плечи? Дождаться инициативы со стороны девчонки, что так отчаянно боролась за звонок ему с Сергеем?       Арсений раньше с таким не сталкивался и что делать, чтобы ещё больше не навредить, - банально не знает.       Он в растерянности.       - Серёжа говорит, тебе уже лучше.       Он не уверен в том, что творится сейчас на её лице, но... Она не выглядит разбитой со спины.       Волосы как всегда идеально уложены, подстрижены словно по линеечке, блестят и отдают отдушкой шампуня для длинных и густых волос, халат, чистый и разглаженный, облегает её ровную спину так, что Арсений, не знай о том, что она хотела с собой сотворить буквально сутки назад, и не подумал бы, что она способна на такое.       Способна не ценить себя, не уважать, жертвую жизнью из-за какого-то мужика - и пусть Арсений не какой-то там мужик, играющий на чужих чувствах, сердце колит от того, что именно он стал тем, кто причинил ей боль, хоть и божился перед крёстным оберегать её как зеницу ока.       Не сохранил, не сберег, не пересёк все на корню. Но разве он в этом виноват? Разве может распоряжаться и чужими чувствами? Может их контролировать?       - Он тебя внизу в машине ждёт, да? - тихо усмехается, с болью в голосе шепча слова всё в то же стекло, а не ему в глаза.       Арсений поджимает губы, прикрывая веки на пару секунд.       Увидела. Она просто не могла не увидеть его худую тушку, наверняка жмущуюся от холода под одним зонтом с альфой, сквозь темноту и размазанные по окну капли холодной воды.       - Если ты про Антона, то да. Так... О чём ты хотела поговорить? - тему переводит быстро, не давая омеге зациклиться на промелькнувшем в их диалоге (?) мальчишке, лишь бы ей было легче. Лишь бы не так больно.       - О вчерашнем, - легко поддаётся, отвечает, отступает от волнующей темы, но Арсений по голосу слышит, что не на долго, ещё к ней вернуться рано или поздно.       - Надеюсь, ты больше не повторишь эту глупость, - его голос твердеет, приобретает строгие нотки, скорее отеческие, чем лёгкие - пацанские, но веет той самой настороженностью, с которой Арсений расправиться не может, сколько бы себя не убеждал, что Вика не легкомысленная дурочка, прыгающая после каждой неудачи под тяжёлые колёса машин.       - Не повторю... - соглашается, и парень чувствует, как отступает от горла неприятный ком волнения за такую родную девчонку, что наверняка уже тысячу раз всё обдумала, переосмыслила, поняла, что это не решение её проблем, - Если ты бросишь этого Антона и останешься со мной... Навсегда.       И ком накатывает по-новой.

***

      - Прости, пожалуйста, что сбежал с концерта. Ну, у меня правда появились очень важные дела, - а признание Попову являлось самым важным делом, которое он только мог себе представить в тот вечер, окутанный глупыми недомолвками и гневными переглядками, от которых избавиться оказалось легче лёгкого! И если от них он избавился, кажется, ещё надолго, то вот от стыда за побег с важного для друга выступления - нет, - Клянусь наверстать упущенное!       Моцарт улыбается расслабленно, перекидывая ручку зонтика в правую ладонь.       - Не парься, всё нормально.       И этого хватает, чтобы заулыбаться шире, но, сощурив любопытные глазки, склонить голову набок, как котяра.       Моцарт поджимает губы то ли в попытке не засмеяться, то ли в надежде заткнуть себя быстрее, чем слова слетят с губ.       Антон не глупый, понимает, что так и чешется на языке воспитанного музыканта, поставленного самим же собой в тупик, поэтому встаёт поближе, давая зелёный флаг одними лишь глазами.       - А я смотрю, ты теперь с этим... - он неопределённо крутит рукой, стараясь подобрать, видимо, слово поласковее, но так и замолкает, ведая, что и так понятно, кого он имел ввиду.       - Ну, да.       Антон опускает глаза в мокрый асфальт. Интонация настораживает да и истинная вера в то, что он этим как-то задевает друга, не даёт покоя.       Обидно ли Валере? Злиться ли он за это на него, Антона? А если и вовсе на Арсения? Нет, Антон, они же друзья(лучшие, на секундочку!). Поэтому делятся между собой стеснительными омежками? Боже...       Все эти самостоятельные попытки разобраться в чужих эмоциях и чувствах до добра не доведут, если только до больничной койки, в которую пока не хочется - вообще никогда не хочется!       - Рискованный ты парень, - изрекает Моцарт, задирая уголок губ. Знак вопроса в зелёных читается явно, и парень со знанием дела хмыкает: - Он же тот ещё собственник.       - Ну так и есть, да. Иногда он так себя ведёт, что... - что глаза сами приклеиваются к мозгу, которого в такие моменты не хватает у Попова, неловкость и стыд кипят, смешиваясь с гневом на безмозглые и поспешные поступки альфы, у которого глаза пеленой застилает, а кулаки сами сжимаются, когда понимают, что на их ценность кто-то претендует, рассчитывает и делает всё для того, чтобы себе присвоить. Арсений - собственник, и это видно каждому слепому идиоту, сверкающему пятками через секунду, после появления Попова на горизонте, - Не мне тебе рассказывать!       - Нуу... - Валера хитро улыбается, щуря глаза, - Это только с тобой он влюблённый подросток, который дёргает за косички. А так он очень галантный. Видел бы ты, как он с другими дамами общается, - наигранно понижает голос, склоняясь ближе к заинтересованному лицу младшего, что так и видит на периферии зрения приближающийся силуэт своего альфы.       Антон, прилипляющийся к Валере ещё ближе, без слов вступает в игру одного музыканта, чьи глаза горят задорным огоньком и подмигивают незаметно для голубых прищуренных.       Да ты чертяка, Моцарт, та ещё.       - Так, а вот с этого места поподробнее! - улыбается, а через мгновение тихонько смеётся, чувствуя широкую ладонь, что пригвождает к горячему телу позади, на своей талии.       - Так-так! Дистанцию соблюдаем и поподробнее не надо! - Арсений втискиваетя ровно между ними, грозно упирая указательный палец свободной руки в грудь победно ухмыляющегося Моцарта.       - Я ж говорю, собственник, - разводит он руками, и Антон совсем с этим не спорит, заглядывая в голубые.       Арсений собственник, и его ревность, проявляющаяся теперь абсолютно открыто, плавит всё внутри, доводит до стоградусной температуры кипящие органы, так и норавящие выпрыгнуть после такого Арсения.       Сексуального, горячего, возбуждающего.       Арсения, которого хочется повалить, оседлать, не сомневаясь, что власти ему не дадут, мигом меняя их местами, вжимая всем телом в матрац, подминая под себя сильными руками, заслоняя широкой спиной от всего ненужного мира так, что дальше его дьявольских синих глаза ничего видно не будет, трогая, прикасаясь там, куда ранее было не дозволено, впиваясь жадными поцелуями в губы, растягивая... Боже, почему так жарко?       Щёки пунцовеют, уши предательски горят, узел в животе недвусмысленно скручивается, а внимательные синие сверлят дыру в его заплывших вожделенной пленкой глазах.       Боже, боже, боже... В кого ж ты, дьявол, такой привлекательный? Изыди. Пожалуйста...       Язык заплетается и глаза смущённо убегают в другую сторону от издевательски приподнятых бровей Попова. Не об этом он думать должен, не об этом.       Что ж ты с ним творишь, Арсений?       - Ну... скажи, как поговорил с Викой? - нарушает образовавшуюся тишину решительно, прокашливаясь в кулак для убедительности собственного дрогнувшего голоса.       - Да ничего, нормально, - отмахивается, слегка хмурясь, - Че, поехали?       - Да, поехали. Пока, - улыбается Моцарту, взмахивает вспотевшей ладошкой и побыстрее ретируется в теплый салон автомобиля через любезно открытую Поповым дверцу.       И пока лучшие друзья прощаются своими привычными выкрутасами пальцев да рук, мысли уплывает в совершенно безобразные, но такие манящие грёзы, из которых выплыть не получается даже зажмуренными до звёздочек веками.       Арсений с силой вжимает его в холодную стенку прихожей, прикладывая лопатками точно об твёрдую поверхность и вызывая болезненный стон, за который тут же извиняется хриплым шёпотом, пускающим по всему телу табун приятных мурашек. Шарит горячими ладонями по распалённому телу, залезая под любимую плотную ткань пайки, что в мгновение улетает туда же, куда и учебные сумки. Сбивчиво обещает самостоятельно её потом отстирать, ловя жалостливый взгляд зелёных глазок, направленных на предмет многолетнего обожания. Не зацикливается, кусает его опухшие губы до крови, зализывает маленькие ранки, нисколь не брезгуя, опускается поцелуями ниже, ниже, ниже, пока Антон вцепляется в его растрепанную тёмную шевелюру длинными, окольцованными пальцами, притягивает к себе ближе, так, чтобы свободного сантиметра между ними не оставалось, вжимает лицом в дрожащее в предвкушении тело и стонет отзывчиво от влажного и горячего языка на своей чувствительной бледной коже, что покрывается алеющими отметинами.       И горячая ладонь, опустившаяся на худую коленку, их делает только соблазнительней, сжимая голую часть тела крепко, собственнически.       Арсений обращает на себя расфокусированный взгляд зелёных глаз, ловит рваный выдох из приоткрых пухлых губ своими тонкими и отстраняется так же быстро, как и приблизился секундой ранее, оставляя грудную клетку младшего ошарашенно вздыматься из-под плотной ткани пайты.       Жилистые руки сжимаются на руле, выруливая со двора, пока Поповская физиономия расплывается в дьявольской ухмылке, в очередной раз доказывая Антону одну простую истину:       Арсений охуителен.