Фанат Моцарта

      Болтающих Моцарта и Позова Антон замечает сразу, как только они заезжают на территорию университета. Дима смущённо улыбается, теребит лямки рюкзака, поглядывает на собеседника из-под ресниц, пока сам Валера растягивает широкую улыбку на лице, являя не только очаровательные ямочки на щеках, но и ровный ряд зубов с едва заметно выделяющимися клыками, наверняка мелькающими не у одной девочки в бурных фантазиях.       С их последней встречи - у Арсения дома - с Димой у них не ладилось. Писать не писали, созваниваться не созванивались, лично не встречались. На вчерашние звонки и смски парень в очках не отвечал, не появляясь не только для Антона, но и для всех остальных, желающих с ним поговорить, в сети ни телеграмма, ни ВКонтакте.       Обиделся, - единственное, что было известно об неожиданно пропавшем мальчике. Но на что - Антон честно не до конца доперает, вертит в голове сказанные собою слова и не догоняет, в какой момент мог задеть друга за живое, за терзающее где-то изнутри острым лезвием.       Было ли так раньше? Нет, точно нет. То есть обижаться - обижались, вертели друг от друга носы, но регулярно, как бы невзначай, писали, бросались бранью, но беспокоились о состояние друг друга и, рано или поздно, встречались в одной точке, имеющей самое типичное и частое среди омег название, а лучше сказать вопрос: «На что мы обиделись?» одновременно, смеялись, выкидывали из головы ту чепуху и шли дальше, как ни в чём не бывало. Но до тотального игнора ещё не доходили за всю свою дружбу, длинной в одиннадцать лет с копейками. И что с этим делать Антон не в курсе. Возможно, всё рассосётся само собой?       Но весьма задорный настрой Позова приободряет, даёт пендаль из тёпленькой машины Попова, что уже выпрыгнул, оставаясь ждать задумчивого студентика, из-за которого автомобиль заблокировать нельзя, хоть и хотелось бы его там оставить, чтобы не высовывал свой любопытный нос дальше капота.       - Смотри, наши, подойдём? - Антон в две секунды материализуется у него под боком, расплывается в улыбке да лямки рюкзака теребит, нетерпеливо посматривая в сторону, как кажется Арсению, Моцарта.       Задолбал. У него дальнозоркость или что? Почему Валеру, стоящего в нескольких метрах от него, он видит, а Арсения впритык не замечает? Слепой влюблённый придурок.       - Тебе надо, ты и подходи, - общаться, а точнее стоять и смотреть, как плывёт рожица омеги в присутствии привлекательного музыканта, желанием не горит - нагляделся уже, хватит с него. Пусть катится к своему распрекрасному Валере, имеющему играть на идиотской клавесине и галатно ручку подавать, когда на тебя в прямом смысле валится омежка, а не её восхваления игры, раз такой неидеальный Попов его не устраивает. А, ну да, точно, как же он мог забыть? Они же «как братья, только сводные!», поэтому на что ему тут рассчитывать? На псевдо-инцест? На жесткий игнор и отворот-поворот при удобно-подвернувшемся случае. Спасибо пожалуйста называется.       - Да что с тобой не так? - запоздало доносится до ушей тихий вопрос Антона, с тревогой (?) оглядывающего его с ног до головы.       - Ничего, - с тобой не так, идиот.       Попов огибает его, просачиваясь сквозь промежуток двух припаркованных машин, и быстрым шагом удаляется прочь, крепко сжимая ручки учебной сумки.       - Да ты... Зануда, - выдыхает Антон и непроизвольно ёжится, посильнее закутываясь в рукава серой зипки. И он не может сказать, из-за чего это делает больше - из-за пробирающегося под кофту холодного октябрьского ветерка или морозного взгляда Арсения, кинутого перед тем, как быстро скрыться и оставить очередной озадаченный сквозняк на лице омеги и вполне логичный вопрос: «что с ним не так?». Плохое настроение у всех, конечно, бывает, не с той ноги встал, все дела, но это уже перебор. Антон то в чём виноват, что у того день не задался? Ни в чём, вот пусть и не пускает в него свои колючки да иголки, впивающиеся по самые кости.       Даже с друзьями здороваться не пошёл, некультурный зануда.       - Привет, ребят, - улыбается бодро, подходя к застывшем в недоумении парням.       Дима тут же прячет глаза, отворачивает голову в сторону, стараясь не пересекаться с ним взглядами, жмётся весь, будто скрыться хочет, спрятаться. Антон настораживается, но внимание переводит на Моцарта, провожающего силуэт друга до самых дверей второго корпуса.       - Куда Арс?       - Спроси у него сам, он со мной сквозь зубы уже со вчерашнего вечера разговаривает. Может, ты знаешь, что произошло?       - Да всё нормально было, - жмёт плечами, но очевидные параллели проводит. Ревнует. Видимо, он вчера переборщил. Да, Попову иногда полезно понервничать, побеситься, желваки посжимать, чтобы все свои эмоции наружу выпустить да расслабиться, но не так же долго ходить хмурой тучей и избегать их, всунувшихся не свое дело, альф. Обычно несколько часов, максимум - день, и привычный задиристый Арсений уже в строю, бодрый и свежий, а не словно выжатый лимон. А тут... Дело серьёзнее оказывается.       - А, забыл, - спохватывается, выравая себя из пучины мыслей, лезет во внутренний карман кожанки, шелестя двумя яркими бумажками, - это тебе, - Антон востороженно выдыхает, принимая в руки прямоугольный конвертик, - а это тебе, - Позов руки не тянет, складывает их на груди, смотрит куда-то вниз, в приглашение, - не уверен, что ты такое любишь, но... Это лучшие места на мой концерт, буду рад вас видеть сегодня, - улыбается широко, а сам боковым зрением за реакцией Димы следит, ищет восторога, промелькнувшего на секунду в глазах, интереса, очевидного согласия.       - Спасибо большое, это просто супер! Хоть какая-то радость. Дим, ты идёшь?       - Нет, - тихо машет головой, пока у Валеры улыбка с лица спадает, глаза тускнеют, - ты же знаешь, я от такого не фанатею, - убегает так же быстро, как Арсений пару минут назад, ничего не объяснив, но оставив шлейф кислого запаха, режущего нежные рецепторы, привыкшие к сладости и пряности феромонов одного очкастого мальчишки.       - А... Ещё один недовольный, они что, с Поповым договорились? Подожди, или вы поссорились? - до Валеры заторможенно долетает обеспокоенный голос Антона, пока он не сводит глаз с изчазающей в толпе студентов знакомой спины, спины, за которую прижимал к себе крепко, держал, пока беспорядочно опускал поцелуи на чужие пухлые, отдающее терпким испанским вином, выпитым на троих с Матвиенко, губы, отвечающее ему тем же - желанием. Только вот тогда спина пропала так же быстро, как и появилась в его руках, неловко выкарабкалась, извинилась и ушла, больше к себе не подпуская, глупо хихикая на их пьяные выкрутасы, говоря, что ничего это не значило, забудь, (но как забудешь, когда эти самые губы каждый чёртов день перед тобой мелькают?).       - Вроде нет, но... Я уже ни в чём не уверен.       Не уверен в себе, чего никогда с ним случалось - дружба с Поповым даёт свои плоды; не уверен в том, что с ними происходит и должно ли оно происходить, когда рядом уже есть влюблённый мальчик, душу отдающий за присутствие на его концерте; не уверен в том, что творит собственными музыкальными руками, которые распустить хочется, позволить себе получить то самое, то нужное, так близко маячащее; не уверен ни в одном сказанном своём слове в присутствии низенького паренька, заставляющего воздух ртом жадно хватать.       Но в одном он сомневаться точно не может - Дима нравится. До колящих кончики пальцев разрядов тока, до крутящегося комка волнения в животе при встрече с ним, до колотящегося в безумие моторчика в клетке за двенадцатью рёбрами да слоем наружных органов. Нравится так, как никто другой. Так, как никогда раньше.       Влюбился. Безвозвратно и безоговорочно. Влюбился, как мальчишка, и не знает, что с этим делать, не знает, что с ним будет завтра, как он себя поведёт, что он скажет и что получит в ответ - пощёчину, оплеуху, возращающую с небес на землю, или согласие, взаимность, возвышающую на самый верх, туда, где ангелы с большими и с чистыми крыльями порхают, туда, где сам Позов будет.       Не знает, но видит. Дима боится, не приближается к нему на глазах Антона, прячет виноватый взгляд в пол, да губы истерзанные кусает. Валера понимает, не каждый день парень, нравящийся твоему другу и обращающий всё своё внимание на него, резко переключается, переносит этот фокус чуть в сторону и больше не может оторваться, вернуться обратно, приковывает себя к тебе, а не к восторженно визжащиму в подушку мальчику, что мечтает быть на его месте. Позову стыдно, отвратно, ужасно. Он отбивает то, что с самого начала не должно было ему принадлежать, привлекать его драгоценное внимание, то, что не должно было вызывать бурю внутри, а радость за друга, которому повезло найти своё счастье. Счастье, которое Позов у него отбирает.       И Валера понимает, Валера знает, какого это.       Но Валера никогда и не претендовал на счастье Антона. Он никогда не был Антоновым счастьем.

***

             Мелочь трезвонит, требезжит друг об друга, пока перекатывается в ладони. Поясная сумка полностью забита хламом. Помятые бумажки, билетики за проезд, из киношки, в которую совсем недавно гоняли на пару с Димой да Макаром, выбравшемся в кои то веки из оков бесконечных долгов, приукрашенных отдачей в отношениях со второй половинкой, блистеры с таблетками, как от головы, так и от живота, спиртовые салфеточки из кфс - или же лучше говорить ростикса? - которые точно никогда не пригодятся, но не смотря на это очень нужны - ведь мало ли что, правда? А лишняя подготовка ещё никому не мешала, между прочем.       В прочем, кроме бумажного склада, имеются и игрушки из купленных киндеров, и не понятно кому нужные монетки из пятёрочки, так и любящей придумывать всё новые и новые бонусы при покупке от шестиста рублей. И Антон от них отказаться не может, забирает каждый раз, заглядывает люботно в надежде найти ту самую, золотую монетку, за которую приз получить можно, но раз за разом получает бронзовые да серебрянные с выгравенными слонами, а кое-где и рыбами. Пиратские монетки, что ж с них взять то?       И вот именно они выкладываются на поверхность глянцевого стола, тихонько постукивая, а другие, более реальные, ну, или реально реальные, на которые ему в маршрутке толпиться, давится да провонивать запахом феромонных бабулечек, плавно скатываются во внутренний кармашек барсетки.       Пальцы отдают запахом металла от тронутых кругляшек, а ладошки, и так потеющие, усиливают эффект неприятного запаха.       Сегодня волнительно. В хорошем смысле этого слова, потому что облегающие стройные ноги бежевые брюки, притальная белая рубашка, всё те же потрёпанные, но в этот раз хорошо оттёртые белые найки на плоской подошве, браслеты, кольца, тонкая цепочка, - сочетаются так, как Антон и хотел - не слишком нарядно и пафосно, но красиво, подходяще под будущую обстановку концертного зала, в который ещё бы успеть протиснуться до начала выступления.       Приглашение Моцарта на новый концерт взбодрило, подкинуло вверх, дав заряда на весь оставшийся учебный день, проведённый Антоном, как в жопу ужаленным. Возможность выбраться из дома радует, как никогда, ведь отвлечься хочется, откинуть лишнее и просто наслаждаться, не думая про кучу домашки и невыполненные задания с пары и о Попове, нагло засевшем на целый день в голове, так и кипящей от мыслей об одном четверокурснике, что ни разу сегодня на глаза не попался, будто скрываясь, прячась по туалетам да аудиториям на переменах, перерывах, окнах. Это не то, чтобы напрягает, но вызывает очевидные подозрения, наталкивающее только на то, что Арсений не хочет попадаться на глаза, вылезать из своих мыслей и делиться ими, дабы объяснить своё поведение.       Однако, Антон не может зацикливаться только на собственных причинах и изьянах, из-за которых альфа сегодня недоброжелателен, хмур. Утренняя встреча с матерью Арсения наверняка подкосила, пошатнула что-то хлипкое внутри, потянувшее за собой и всякий намёк на хорошее настроение и расположение духа. Если бы Антон оказался на месте парня, то, омега не сомневается, он бы закуксился, закрылся ото всех, спрятался в тёмное и неприглядное местечко, где его бы точно никто не нашёл, искусал бы губы в кровь, строя тысячи разных «а что, если бы...» в черепушке, и ближайшие несколько дней не желал и рта открывать, не то, что взаимодействовать с огромным количеством людей на учёбе, которую никто не отменял.       Антон парня понимает, не осуждает, просто... Боится, что думает не в том направлении. Вдруг Арсения и вовсе Кристина на тревожит, не беспокоит, и окажется, что дело всё в одном Антоне, увязавшемся за ним хвостиком? Вдруг из-за излишнего внимания со стороны мальчишки Попов устал, выдохся от постоянного трехдневного общения, решил, что и не нужно ему это самое общение и просто закрылся лишь для Антона, а не всего окружения?       В прочем, не важно. Какое ему дело до того, будет ли с ним общаться альфа или нет? Пфф, вообще никакого. Абсолютно безразлично его отношение к нему. По барабану, не тревожит совершенно, пусть решает себе, что угодно, какое Антону до этого дело?       Большое, блять, большое. Потому что...       Вспомнишь солнце - вот и лучик.       ... Волнует.       Арсений подползает тихо, буквально на цыпочках крадётся, по ощущениям Антона, парит над полом, передвигаясь в воздухе бесшумно. Тянет руки к лежащему на столе темно синему билету, осматривает брезгливо, между делом интересуясь:       - На концерт к Моцарту?       - Ну не всё же в клубах зависать, как некоторые.       Антон смеряет его взглядом аля: «Да, вот такой я прекрасный, а ты, разпиздяй, завидуй». Потому что на нём облегающая черная футболка, намечанная лишь для походов в клубы да бары, джинсы свободные, порванные на коленках, да привычная кожанка, перекинутая через правую руку. Арсения выучить легче лёгкого, но вот понять... Задача из невыполнимых, ведь:       - А я не в клуб, я на свидание с Викой.       Рушит все заводные настройки. В таком и на свидание? Сдаёшь позиции, мистер Попович. Где костюмчикик да галстук, пылящиееся на вешалке в его большом, на половину пустом шкафу? В прочем, не обязательно же им идти куда-то в ресторан, ну или в кафешку, да? Могут же они, Арсений и Вика, пойти просто погулять, в парке походить - уточек покормить? Могут. Ещё как могут. Но с какого это хера, извините, он идёт куда-то с ней?       - М-м-м... Значит, вы встречаетесь? - неопределённо мычит, вытягивая билет из рук несводящего с него глаз парня, будто выжыдающего, впитывающего его реакцию, которую омега усердно запихивает внутрь, в самую глубину, чтобы не вырвалось на верх, наружу, не показало себя в лучшей красе.       - Может, с сегодняшнего вечера и начнём, - он жмёт плечами, накидывая плотную ткань на плечи, пока Антон поджимает губы, - Я ей нравлюсь, хоть и не играю на клавесине, она меня любит таким, какой я есть.       И эту отсылку Антон упрямо игнорирует, закатывая глаза на очевидный подкол альфы. Хмурится, собачку на молнии сумки дёргает, шелестит почти неслышно:       - Вот уж вкус у некоторых, - и затыкает сам себя, закусывая губу.       - Что ж, ладно, - стирает всякое подобие веселья с лица, выпрямляется, - не буду тебе навязывать своё неприятное общество, - деланно кланяется, и, не бросив и взгляда, разворачивается на пятках, покидая зал через арку.       - Да я не то хотел сказать! - расстеряно воскликает, но понимает - поздно, уже ушёл, скрылся за входной дверью молниеносно. Но тормозить и доказывать альфе обратное прозвучавших в слух слов глупо, ведь что он должен сказать? «Извини, я не имел в виду твою внешность, ты прекрасен, Арсений, но вкус у тебя откровенно поганый, не обижайся»? Хах, звучит ещё хуже. Но от: «С Викой на свидание» воротит больше. Заставляет губы кусать, кольца нервно покручивать, глаза метать к выходу, вдруг вернётся, передумает? Но это глупо, Антон знает, точно так же, как и что внутри бушует, вертится голодным зверем, кричит о том, что бежать надо и хватать, виснуть коалой и не отпускать никогда-никогда. Знает и это бесит, ещё сильнее заставляет злиться, портить недавно бывшые хорошим настроение в жуткое отрицательное месиво, от которого отфыркнуться хочется, да не получается. Оно разрешает смириться, принять, отложить на попозже, но не избавиться, чего до ужаса хочется.       - С Викой, значит. Мог бы и подвезти.       Мог бы, но ревность жрёт изнутри.

***

             Спина идеально выпрямлена, плечи расправлены, тонкие пальцы осторожно бегают по клавишам, плавно их перебирая, словно одно не правильное, резкое движение и они переломяться, сломаются, оплешивив весь наработанный за долгие годы талант, прогресс, вернее даже сказать - труд музыканта. Голова чуть покачивается в такт спокойной мелодии, заставляя черные, как смоль, кудряшки забавно колыхаться, надменно игнорируя дорогой гель для укладки. До боли знакомые, завораживающие серые глаза прикрыты, а тонкие губы растягиваются в лёгкой, довольной улыбке, без слов говорящей: «всё так, как и было задумано».       На нём идеально выглаженная белая рубашка, купленная наверняка не в каком-нибудь дешёвом магазинчике на перекрёстке между булочной да провонявшей прачечной, а в местечке подороже, там, где Антон никогда не окажется. Воротник перетянут новым галстуком бабочкой, тёмно малинового цвета, чёрные прямые брюки, обнажающие изящные жилистые щиколотки, и до блеска вылизанные чёрные дерби, настолько привыкшие глазу, что режут замыленному взору.       Слух ласкает живая музыка, льющаяся из до блеска натёртого кристально белого инструмента, на фоне подыгрывает оркестр, создавая лёгкую, не гнетущую, полностью расслабляющую публику в несколько десятков человек атмосферу.       У Антона расслабиться не получается. Не выходит отпустить мысли, отключится от потустороннего мира за дверьми небольшой аудитории, выкинуть всё так сильно долбящее по черепушке и просто наслаждаться. Не отрывать глаз от ровной осанки брюнета, сидящего на мягком белом пуфе, поставленном точно под его рост, вслушиваться в плавные переходы от одной ноты к другой, выученной наизусть не только Моцартом, но и самим Антоном, прослушавшим не один раз ласкающее слух произведение в исполнении юного музыканта, так и кричащего всем своим видом о своём превосходстве над белым другом, подстраиваться под мягкое звучание и покачивать в такт ей головой, ощущая как собственные кучеряшки бьются о лоб, совсем не отвлекая. Не получается его чувствовать.       Нет, играет Валера всё так же, как раньше - идеально, профессионально, не глядя на поставленные перед ним ноты, выточенные на веках брюнета, переходящего на новые клавиши без единого напряга, как в лице, так и в руках - они кажутся лёгкими, будто невесомыми, ничего не весящими, так и порхающими над инструментом. Валера не фальшивит, не разочаровывает такие привыкшие лица в зале к идеалу, позволяет любоваться не только игрой, но и собой, разрешает наслаждаться, собственноручно провожает в то самое долгожданное райское царство наслаждения, кажущееся лучшим и единственным среди холодной и серой недели тягостной учёбы, а у кого-то, может, и работы. Даёт чувство эйфории.       Антон её не чувствует. Не может. Не получается. Антон на Моцарта смотрит, но не видит. Не впитывает, как раньше. Не хочет. Его не хочет.       - Петух, у тебя мозги вообще есть?! - не своим голосом кричит Альфа, встряхивая парня за руки, заставляя того задрать голову повыше, чтобы увидеть перекошенное от злости лицо Попова.       Арсений подрывается на ноги, отпуская парня.       Антон тут же подтягивает колени к груди, сжимаясь в комочек и затравленно поднимая глаза на старшего. В голове раздрай и до сих пор мигающая сирена. Мозг орёт, что бежать надо, пока можно, а тело трясётся, как в судорогах, от страха, не позволяя и с места сдвинуться.       - Какого чёрта ты вообще во всё это ввязался?! - рычит Попов, поворачиваясь к нему спиной. Доходит до кровати, хватая с него белое полотенце, и дёрганно швыряет его на пол, - Что было бы, если бы я тебя не перекупил?!       Арсений спасал, Антон боялся.       С размаху залепляет в скулу крепко сжатыми сбитыми костяшками, и, заставив того согнуться вдаренным коленом в живот, цепляет его за широкие плечи, буквально выкидывая за пределы комнаты. Тот, что слабее, валяющийся на полу, поднимается вслед за братом, хватаясь за огромную чёрную сумку, откинутую поодаль от него. Больше замахнуться не пытается, дрыпает со скоростью света в открытую настежь дверь, пока не прилетело сжатой в руке альфы хрустальной вазой по скрытой чёрным капюшоном голове.       - Убью, суки! - разъярённо орёт Арсений, зачёсывая взлохмаченные волосы назад. Кидает на место стеклянный предмет, взволнованно оборачиваясь к испуганному парню, - ты как?       - Нормально, - пищит омега.       - Вызывай полицию!       Арсений защищал. Антон благодарил.       - Тебе в медпункт надо, - смотря в ту же сторону, быстро кидает брюнет.       - Мне на лекцию надо. Я опаздываю из-за тебя! - возмущённо пялится на Попова, действительно готовясь высказать накопившиеся претензии.       - Ты вообще в состояние о себе позаботиться, нет? - грубо и недоумевающе пресекает его Альфа, на эмоциях чуть наклоняясь к лицу младшего, - тебя вообще ни на минуту нельзя одного оставить, - ворчит как старый дед, ей богу, будто ему не двадцать два, а все сто двадцать два, - как ты без меня жил то? - тише и явно риторически добавляет Арсений, не сводя глаз с краснеющего мальчишки.       - Прекрасно без тебя жил, Попов, - грубо отвечает второкурсник, кидая гневные взгляды снизу вверх, - просто прекрасно!       - Так, - Антон наигранно заинтересованно приподнимает брови, пока Арсений на секунду задумывается, нечитаемым взглядом оглядывая младшего, что неуютно передёргивает плечами, ведь: «зачем так на людей пялиться?» - ты получил травму будучи принеси - подай, поэтому... - он неожиданно наклоняется, подхватывая омегу за худощавые бёдра и закидывая на своё плечо, тут же слыша протестующий вопль, больше напоминающий жалкий писк воробушка, - я обязан о тебе позаботиться.       - Я на тебя жалобу напишу! - брыкается Антон, хлопая альфу сжатыми кулачками по спине. Что он вообще творит?!       - Пиши, куда хочешь, - хмыкает Арсений, посильнее сжимая его за бёдра, чтобы не упал, пока вырываться будет, и довольно улыбается, чувствуя упирающиеся ладони в его спину.       Арсений крепко держал, Антон краснел.       - Хорошая идея! - щёлкает он пальцами правой руки, - пойду-ка я им всё расскажу!       Разворачивается в сторону лестницы, собираясь быстро стартануть с места, но не успевает. Сильные руки резво обхватывают поперёк талии, поворачивая обратно к себе лицом и плотно прижимая к груди.       - Никуда ты не пойдёшь, - протестующе шепчет Арсений, перемещая одну руку на лопатки и продолжая другой крепко сжимать тонкую талию, скрытую плотной тканью обьёмной толстовки.       - Отпусти меня, - Антон слабо пихает зажатыми между их телами кулаками Попова в грудь, чуть задирая голову вверх, - иначе я буду кричать!       - Кричи, - горячо шепчет Арсений в нескольких сантиметрах от его растерянно приоткрытых губ.       - Ма..!       Арсений резко подаётся вперёд, затыкая его распахнутые губы своими горячими и тонкими и прикрывая веки.       Антон ошарашенно выпячивает глаза не в силах сдвинуться с места, пока Попов настойчиво сминает его податливые губы, крепче прижимая к себе горячими широкими ладонями и впиваясь длинными пальцами в поясницу, заставляя чуть прогибаться в спине.       Перед глазами зажмуренные веки Попова, а в голове пустота, в которой ярко мигает красная лампочка, кричащая, что не так это должно было случиться. Не так Антон должен был профукать свой первый поцелуй. Не с этим человеком.       Арсений толкается вперёд, поочерёдно посасывая то нижнюю, то верхнюю губу омеги. Проходится языком по ровному ряду зубов, не стараясь пробраться глубже. Возвращается к губам, прижимаясь в совсем детском и невинном поцелуе. Облизывает напоследок верхнюю губу и с громким чпоком отстраняется, чувствуя в ответ лишь прожигающий испуганно растерянный взгляд.       Арсений целовал, Антон прикасался к губам в попытке поймать его касания.       Арсений чувствовал с самого начала.       Антон большое и горячее, бьющееся под рёбрами, глухим стуком отзывающееся в ушах, едва-едва просачивающеея в блеске глаз, говорящее через улыбку сумасшедшего пухлых искусанных губ, чувствовал с самого начала.       Чувствовал, когда вжимался всем дрожащим телом в ту твёрдую спинку лавочки, умоляюще глядя в глаза красного от злости Попова, чувствовал, когда сжимался в один маленький комочек рядом с горячим и большим альфой, лежащим в его постели, под его одеялом, на его подушке, чувствовал, пока брыкался, повиснув на плече вверх тормашками, кричал, краснея от крепкой хватки поперёк худых бёдер, покрывающихся горячими мурашками от горячих и широких ладоней Арсения, чувствовал, пока Попов вжимал его всем телом в себя, крепко сжимал за бока, целовал, кусал, облизывал его губы, дышал горячим дыханием, обжигая, заражая собою.       Чувствует здесь и сейчас.       Чувствует Арсения. К Арсению. К Арсению Попову, добивающемуся его внимания с того самого треклятого детского лагеря, с того самого солнечного первого сменного дня, в которой они заехали одновременно, вышли из школьных автобусов в одно время, сели на одну лавочку в предбаннике главного домика директора вместе, повернулись друг к другу одновременно, посмотрели, рты открыли и не смогли замолкнуть до самого заселения. Арсений Попов, который не устраивал ему на третий день прибывания в далеке от родителей ловушку, подкарауливая и подвешивая за ноги на дерево ради забавы. Арсений Попов, который над Антоном не издевался никогда.       Чувствует, чувствует, чувствует.       И в голове фейрверк взрывается от осознания, лёгкости, накрывшей так неожиданно, что страшно, от затрепетавшего сердца от одного лишь образа человека, появившегося в черепушке, в сознание, а не от того, кто перед глазами находится, сидит в паре метров от него, перебирает пальцами клавиши.       К Моцарту не торкает. Сердце при виде него больше не делает ебоньк.       От промелькнувшей мысли об Арсении, дыхание сбивается, зубы впиваются в нижнюю губу, лишь бы остановить рвущуюся наружу глупую улыбку, глаза светится начинают, беспорядочно скача с одного предмета на другой в попытке вспомнить, представить, воспроизвести его сегодняшний образ, - сердце ебонькает, - ноги подрываются, не в силах и секунды выдержать в бездействие, подрагивающее мокрые ладошки букет оставляют на сидушке.       Антон к Арсению чувствует. И об этом хочется кричать. Громко и во всё горло, срывая голос до хрипа, до боли в щеках улыбаясь, до больно скучивающегося внитри приторно сладким узлом живота, норовящего лопнуть, смеяться. И кричать. Так, чтобы тот самый услышал, пришёл.       Так кто ж мешает?

***

      Как же хочется свалить, - это единственная мысль, которая крутится в голове на протяжении всего часа, проведённого в компании светловолосой идеально собранной девушки, что буквально каждые пару минут переводит на него взгляд своих кристально чистых голубых глазёнок, липко мажа им по всему телу, и, останавливаясь на лице, растягивает накрашенные темно бордовой помадой губы в кокетливой улыбке.       Она красивая, бесспорно. Гладкие блондинистые волосы, убранные прядками за самые обычные, аккуратные уши, вечерний макияж, не пересекающий тонкую грань вульгарности, воздушное цветастое платьице чуть выше колена, подчёркивающее её стройную фигуру, чёрные туфельки на среднем каблуке, минималистическая цепочка, колечко, серёжки - золотые, видно сразу, ведь она позолоченное не носит, металл не признаёт. Она улыбается, шутит, рассказывает их девчачьи истории, омежьи проблемы, поддерживает тему о университете и элегантно попивает, глоток за глотком, красное вино. Она улыбается, но в глазах её мелькает недовольство, неудовлетворённость. И Арсений знает причину этим фальшивым эмоциям, показушной радости встречи, - хотя он уверен, что с ним то она совсем не против была встретиться, поужинать, провести романтический вечер в обстановке при свечах да живой музыке, а потом, возможно, и пойти дальше... - знает, но молчит.       Поджимает губы на очередном наигранном слишком громком смешке, слетевшем с пухлых губ омеги, отводя глаза в сторону. Неловко вот так сидеть и знать, чем закончится этот вечер, неимеющий и капли значения, пользы. Скорее наоборот. Арсений этим своим приглашением на свидание путает ей все карты, разложенные за них ещё с самого начала всей этой любовной заварухи, позволяет думать о том, что у них будет дальше, позже, даёт волю её бурной фантазии, разыгравшейся ещё с самого звонка телефона, скомканно вещающего о том, что абонент заедет в шесть, собственноручно протягивает ей маленьких сверточек под названием «надежда» и сам надеется, что ему это никак не аукнется.       Арсений знает, что он творит, но препятствовать родной крёстной не может, не мог и никогда не сможет. Потому что Селине отказать невозможно, язык не поворачивается дать ей отпор, она сравни дяде Сёме, важному и имеющему авторитет пред своим крестником. Селина в их родной Санкт-Петербург возвращается редко, не на долго, обычно путешествует, меняет город за городом, страну за страной, место за местом, никогда не сидит на месте, вертится где-то постоянно, в делах по горло капается, но стабильно раз в год выбирает билеты на поезд в Питер и приезжает сюрпризом, ставя весь немалый дом на уши. И сегодня именно такой день, потому что у аудитории иностранного языка его встречает не привычная Ольга Николаевна, а загорелая, румяная Селина, приветственно раскидывающая руки в стороны и пищащая на ультразвуке от долгожданной встрече с подросшим детятком. Обнимашки, целовашки, тискание за щёчки и диалог уходит соверешенно в другую сторону. И Арсений жалеет, что вообще появился сегодня в университете.       - В общем, слушай, я тут с Викуськой разговаривала...       - Тёть Сель, даже не начинай, я отказываясь в это ввязываться! - протестует, твёрдо смотрит в глаза крёстной.       - Подожди, что значит «отказываюсь»? Ты довёл девочку до состояния...       - Я не доводил её, она сама виновата! Я тут не причём, - тараторит, стараясь опередить последующие нападки Селин. Он её знает, ей рот не заткнуть, строгому взгляду не перечить.       - Арс, вы друзья?       - Друзья.       - Друзья. А друзей что? В беде не оставляют, правильно? Ну неужели так сложно уделить девочке немного времени? Ну я не знаю! Пригласить её куда-нибудь, чтобы Вика просто... Развеялась.       Арсений куксится.       - Ну Арсюш, мы с Сёмой очень переживаем, что она может натворить каких-нибудь глупостей!       - Я её не бросаю! Но просто я считаю, что неправильно человеку давать ложную надежду, может быть только хуже, поверь!       - А хуже будет, Арсюш, если она не выйдет из депрессии, - по слогам чеканит Сели, - ну пожалуйста, Арс, прошу, ну ради меня... Ну, просто, понимаешь, просто своди её куда-нибудь и как-нибудь тактично поговори с ней, объясни ситуацию, ну там...       - Я объяснял уже, - измученно кривится.       - Значит, ты плохо объяснял, если она сразу не поняла. Арс, ну... Крестник, - заискивающе улыбается, вытягивая вверх ладонь, по которой тут же прилетает согласный шлепок, о котором Арсений тут же жалеет.       Стоило просто отказаться и он бы тут не сидел, скучающе подпирая кулаком подбородок. Но этого заведомо не произошло бы - Селине отказывать Арсений не умеет.       Заказанная еда заканчивается скоро, примерно спустя восемь шуток от Матвиенко, одиннадцать закатаваний глаз от Насти, шесть, а по ощущениям все шестьдесят, цоканий от Вики, и Арсений разваливается на стуле, упираясь мысками кроссовок точно в ножки чужого стула, и выдыхает почти счастливо, когда Настенька всё делает за него:       - Ну, хорошо посидели!       - Да, всё было очень вкусно, - поддакивает Серж, и по нему и правда видно, что было вкусно - рожа сият, как начищенный бриллиант, а тарелка пустеет, отодвигается в сторону.       И Арсений принимает это как очевидной знак судьбы, подбираясь на мягкой сидушке:       - Ну, по домам тогда?       - А... Я хочу потанцевать, - тянет Вика, и Попов автоматически в её сторону не смотрит, едва заметно кивает Матвиенычу, скидывает на него. Знает, что тому только в радость, и активно этим пользуется.       - Викусик, я всегда готов, - обольстительно улыбается, игриво помахивая головой в такт спокойной мелодии, звучащей в живом исполнении всего в нескольких метрах от их столика.       По поджавшему губы Матвиенко и едва слышному шебершанию слева от себя понимает, что что-то идёт не так. Согласия на приглашение хвостатого потанцевать не следует, как и хоть одного звука от друга, заметно сникшего, принявшего молчание за очевидный ответ - нет. И Арсению слов не надо, чтобы сообразить, чего от него ждут, чего хотят получить прямо здесь и сейчас, в эту же секунду. Но ноги будто сами к полу прирастают, пятая точка приклеивается к сидушке, а на лице отображается вселенский интерес к высоким фигурчатам потолкам, сделанным аля «выпендриваемся на максимум», как часто их называет Арсений, раскошелиться было больше не на что, пришлось вырисовывать красоту и наверху, куда взгляд падает редко, но метко, зависая на добрые пару минут.       - С тобой, Арс, - её голос срывается, заполняет связки лёгкой хрипотцой, заставляет понижать тембр до шёпота.       - Ну понятно, понятно, понятно всё с тобой, - то ли всерьёз, то ли шуточно тянет Серж, и Арсению кажется, что друга мажет, потому что улыбка его слегка плывёт, а в глазах не одни весёлые искорки прыгают, а мешаются с грустью, печалью отказа, которую он не показывает, блокирует, пресекает на корню, возвращает привычного весельчака коротышку, - всегда, когда рядом этот красавчик, я в пролёте, да?       Да, всегда, когда рядом Арсений, Серёжа в пролёте. Вика выбирает лучших из лучших, выбирает идеальную картинку, идеальную обёртку, идеальную для себя вещицу, не человека, игрушку. Она просто помешалась на нём, зациклилась, выбрала, как самую дорогую и красивую игрушку, что через два дня после её покупки будет валяться на ближайшей полке, подпирая очередную книжечку, коробку, если не кухонных мусор в пластиковом контейнере под раковиной. И они оба об этом прекрасно знают, хотя что уж, они все вчетвером в этом заключение варятся, кипятком обливаются да не выходят, не получается.       - Арс?       Напирает, давит, смотрит наполняющимися слезами чистейшими голубыми и ресницами выжидательно хлопает, не обращая и капли внимания на крепко сжатые желваки на лице альфы, всего лишь ждёт, пока её хотелку выполнят, исполнят в лучшем виде.       И Арсений не видит другого выхода, как согласиться. Он не подписывает себе смертный приговор одним лишь жалким танцем, не убивает напрочь встраиваемую систему игнорирования проблемы, до этого почти некасающейся его самого, так, слегка задевавшей, маячищей перед глазами на фоне, где-то на заднем плане, пока перед глазами стояла широкая улыбка омеги, сейчас точно так же улыбающегося не ему, не для него, не из-за него.       - Ладно, давай, - выдыхает рвано, поднимается с места, чувствуя, как губы сильнее смыкаются, поджимаются.       Встать напротив, вытянуть руки вперёд, и, соблюдая достаточную дистанцию, при которой они могут не задевать друг друга бёдрами, ногами, положить их на талию омеги, не сжимая, не цепляясь, просто укладывая. Ухоженные ручки девочки ползут по его плечам, оказываясь на предплечьях, надавливая, стараясь притянуть ближе, подтолкнуть вперёд.       Арсений попытку сблизиться игнорирует, полностью абстрагируется, на Вику взгляд не опускает, бегает им по свободным столикам, разглядывает запачканный соусом фартук официантки, суетящейся у дальнего местечка в углу, где явно не трезвые люди сидят. Анастасию, - как написано на бейджике девушки, пробегающей мимо них, - жалко, хоть и денег ей отвалят сегодня прилично, ведь пьяные люди - щедрые люди, даже если на следующей день уже таковыми не кажутся, приходя забирать «случайно потерянные» большие купюры обратно, с боем и руганью, не иначе. И Попов в этот момент действительно благодарит отца за предоставленную золотую ложку во рту ещё в детстве, хоть таковых у них и не было тогда, да и сейчас, в принципе, тоже нет, но золотом сыпать на отца стало, что сейчас, крутясь в неловком, нежеланном танце, ему позволяет лишь представлять, каково живётся бедным студентам на подработке, а не иметь чётко прописанную диссертацию, просмотренную от корочки до корочки на яву, о работе в общепите.       Спасибо, отец, но не от всей души, - думает и сам же с себя смеётся. Зажрался, мажорик, зажрался.       - Ты всегда такой недотрога? Может, ещё дальше отойдёшь? - Вика шипит тихо, смотрит снизу вверх гневно, недовольно, вырывает из переполоха идиотских мыслей, ни разу неволнующих его в этот момент, и жутко сильно заставляет сжимать челюсти, лишь бы не крякнуть чего обидного, ядовитого в ответ.       - Может, и отойду, - тихо, спокойно.       - Арс, неужели я тебе настолько неприятна? - её глаза блестят, голос повышается, опасно дёргается на его имени, сквозит пропитавшейся в неё, словно в губку, болью, отчаянием, надеждой.       Арсения это бесит, раздражает, заставляет беспомощно тонуть в этом дерьме из раза в раз, не в силах достучаться до затуманенного рассудка девчонки, родненькой весёлой подружки, прошедшей с ним полжизни рука об руку.       - Нет, почему?       - Тогда в чём дело? - не выдерживает, тормозит, кричит надрывным голосом, почти что пищит, глазами заплывшими на него смотрит, прожигает дыру, брыкается в его руках, грубо отмахивается.       - Вик, послушай! - Арсений цепляется за её узкие плечи, удерживает на месте, заставляет смотреть в глаза, заставляет слушать себя, - Ты знаешь, что я люблю другого, и всегда любил только его. Ты ничего с этим не сделаешь, как бы ты не старалась!       Её глаза горят, губы дрожат, поджилки трясутся. Она его слушает. Но не слышит.       - Это мы ещё посмотрим! - смахивает слезу, гневно шипит в лицо, вырывается из ослабшей хватки, бьёт по рукам.       Хватает сумку. Подлетает обратно, смахивает растрепавшиеся волосы с лица, смотрит так, как на отобранную соседским мальчишкой куколку, стоящую ей десятку истерик родителям в магазине, оскорблённо рычит:       - Ты ещё пожалеешь, Попов.       И срывается с места, громко цокая каблучками по гладкому полу помещения.       - Серж, - едва слышно шепчет, резво мотая головой в сторону удаляющегося силуэта.       Матвиенко подрывается, хлопает по плечу, и, сбивая всё и вся на пути, несётся прямиком за ней, не обращая внимания на ошарашенные взгляды персонала вперемешку с посетителями.       Настенька вскакивает следом, цокает каблуками, выглядывает в проём, обеспокоенно хмурится, руки на груди складывает.       - Ты сам че не побежал?       - Только хуже было бы.       Он бы снова дал ей надежду.       Сжимает ладони на руле сильнее, крепче, до белеющих костяшек. Внимательно следит за дорогой да губы жуёт. Ему не хочется думать об этом, не хочется представлять, что влюблённая девчонка может сотворить с собой из-за безответной любви, не хочется копошится в этом, ввязываться. Вика ему подруга, подруга детства. И Арсений ей дорожит, бережёт их совместные вечера, прогулки, секретики, общие забастовки против родителей под сердцем, с теплом смотрит в глаза той шебутной девчушки с длинными косами и розовым платьицем, развивающимся на тёплом летнем ветерке. Вика подруга. Как бы отвратно себя не вела в лагере, как бы не гадила ему самому, как бы не портила их отношения ревностными охами-вздохами, она всё равно подруга. Близкая, родная, сродни двоюродной сестрёнке, имеющая приоритет среди остальных девчонок.       Но Арсению в это влезать до зудящих рук не хочется. Сбросить бы всё на самотёк, на рассос, который где-то вдалеке от него развертится, распадётся да канет в лету, его не тронув. Он устал говорить ей об одном и том же в то время, как она его не слышит, игнорирует, идёт к своей намечанной цели, не сдавая позиций, и глупо его не понимает. Она девочка умная, сообразительная, только вот ведёт себя как последняя дурочка, пролетевшая мимо одиннадцати классов школы, а после и трёх курсов университета мечты буквально каждого желающего выпускника школы. Она не хочет его слышать, он не хочет больше вдалбливать в её черепушку очевидное, понятное всем и каждому, кто знает альфу чуть дольше пяти минут от встречи, - он занят.       Арсений игнорирует, пропускает мимо глаз - она не успокаивается, - всё плохо. Действует, пробует поговорить, оттолкнуть мягко и безболезненно - всё становится только хуже. Где эта золотая середина, при которой все бы остались довольны и счастливы? Где она? В какой жопе надо порыться, в каком дерьме надо испачкаться, чтобы её найти? Грязной и неухоженной, немытой несколько недель.       Двор встречает горящими фонарями и открытыми воротами, через которые Арсений въезжает, удивлённо косясь на опускающийся коричневый металл. Думает, отец оставил, забыл опустить, или охранник прозевал, а может, и наоборот, открыл заранее, завидев его на камерах, снимающих территорию вокруг огородки дома. Тогда, очевидно, следует сказать дяде Вите, сидящем в отдельном домике безопасности, спасибо.       Но все благодарности стираются в ту же секунду. Арсений заторможенно оглядывает силуэт подрагивающего от холода омеги и хлопает дверцей автомобиля, передвигая ногами ближе к чуть ли не прыгающему на месте Антону. Настолько концерт впечатлил? Или... Валера? Хмурится, отворачивается незаинтересованно в сторону, кидает как бы невзначай, для проформы, но до боли закусывает щёку изнутри, посильнее сжимая брелок ключей в ладони:       - Уже дома? Что-то ты рано, я думал Моцарт тебя куда-нибудь после концерта ещё сводит.       - Я сбежал с концерта, - востроженный голос разносится тихонько, с придыханием.       - Почему так? Паршиво играл? - хрипотца в собственном голосе пугает, заставляет прокашляться, собрать терпение в кулак, мысли в кучу, не позволяя и одной ускачить в глубокий карьер со сто и одним предположением, почему фанат Моцарта сбежал с концерта, не дослушал, не остался до конца, не вручил букет цветов, а сбежал. Сбежал сюда.       - Нет, играл он замечательно. Просто... Я понял одну вещь, - не спускает с него больших зелёных, улыбается ослепительно, чуть глуповато, но так искренне, что скулы сводит от того, что так же хочется разулыбаться, зачароваться, поддаться искушению.       - К-какую вещь? - всё внутри ухает, застывает в этом мгновение. Он завороженно уставляется в горящие зелёные, искрящиееся искренним счастьем, и запинается. Шестерёнки в голове крутятся медленно, точнее совсем не двигаются, когда перед глазами яркий, сверкающий Антон, находящийся так близко, что губы пересыхают, горло свербит, мысли откидываются.       Антон понял. Арсений эгоист, если может позволить себе думать о том, что понял он то самое, нужное, сворачивающееся под рёбрами в клубок ожидания и нервотрёпки, отчаянной надежды, больше не кажущейся беспричинной. Арсений эгоист, но Антон улыбается ему, Антон смотрит на него, Антон сбегает к нему, Антон целует его.       Приподнимается на носочки, хватается за его затылок, притягивает к себе и впивается в губы. Не лезет языком, не двигает растянутыми в широкой улыбке губами, всего лишь прижимается по-детски, невинно, но вкладывает столько, что у Арсения голову кружит, разум затмевает, внутренности сжимает крепко-крепко, не даёт с места сдвинуться, глаза ошарашенные прикрыть, не пугать мальчишку, так быстро отстранившегося от его горящих огнем губ, удивлённо распахнутых, воздух глотающих. Мальчишку, что сам его поцеловал, признался в чувствах так легко, быстро, сбивая с толку, заставляя безоговорочно себе верить, доверять, не сомневаться больше ни секунды.       - Вот эту...       Искры из глаз слепят, улыбка с ума сводит, сердце заставляет биться чаще, быстрее.       Арсений не думает, вцепляется голодным, некормленным несколько месяцев зверем в счастливо смеющиеся пухлые, любимые сладкие, как и представлялось, губы, подхватывает за талию, держит крепко, так, чтобы никогда больше не отпустить, не позволить сбежать от себя к другим, скрыться хоть на секунду из его резко наполневшейся ярким светом жизни. Так, как будет держать всегда. И сделает всё, чтобы в этом быть уверенным.       Ведь Антон смеётся задорно ему, путается длинными пальчиками в его волосах, сминает его жадные губы, стоит в его сильных руках, всецело оттадаваясь ему, доверяясь ему.       Влюбляясь в него ещё больше.