Фанат Моцарта

      - Какие деньги?       Дверь громко хлопает, разнося глухой стук по нулевому этажу, ваза, стоящая наверняка немалых денег, пошатывается, дёргаясь во все стороны, и, не выдержав, заваливается на бок, жалобно стукаясь об твёрдую поверхность. Антон растерянно хлопает глазами, слабо сжимая обивку дивана окольцованными пальцами. В голове не укладывается ни одно из брошенных в гневе слов, задевающих каждую нежную частичку внутри. Ему хочется подскочить, выбежать, спросить, что это сейчас было, но онемевшие от шока конечности не слушаются, заставляя лишь сильнее вжиматься тощей задницей в мягкую поверхность.       Дима взрывается неожиданно, не давая и секунды на подготовку, которую, как сейчас понимает Антон, младший бездумно профукал. Ведь Позов замолк сразу же после данного Антоном ответа, нахмурив брови да уткнувшись подбородком в кулаки, принимаясь что-то обдумывать, кажется, даже не обращая внимания на мельтешащего по комнате друга, непринуждённо кидающего тетрадки по местам.       Антон не придал значения резкой смене настроения, следуя правилу «не лезь, пока не просят», о котором узнал от самого же Димы, беспокоящегося о состояние друга, впервые крупно повздорившего с отцом. Тогда то и понял, что одноклассник свой нос в чужие дела не суёт, а смиренно ждёт, пока с ним захотят поделиться, выплакаться в плечо и получить поддержку, в которой он так сильно нуждался. И Антон впитал его поведение, как губка, молча подставляя плечо в трудный момент, точно зная, что парня проторанит нескоро, но неожиданно, резко, лавиной слетев с пухлых губ, без остановки тараторищих всё новые и новые слова, терзающие несколько дней покалеченную душу омеги. И это было привычно, это было правильно.       Но когда молчание плавно переросло из мягкого в напряжённое, а горящие искренним непониманием и презрением карие глаза впились в него, прожигая насквозь, стараясь пробраться внутрь, до Антона дошло, что что-то не так. Во взгляде, в позе, в поведение, в самом парне. Червячок не успел забить тревогу, отослать мозгу возможную угрозу в случае срочного не опознания происходящего, когда первые негромкие, пропитанные насквозь грубостью, вызванной ярым непониманием, слова вырвались из уст Димы:       - Если ты выбираешь Моцарта, то че всё время возле Попова крутишься? Это даже как-то непорядочно.       - Дим, ты о чём? - он присел рядышком, мягко заглядывая в отведённые в сторону глаза, - я же не с одним из них не встречаюсь, а ответил я чисто теоретически, ты же сам спросил, - реакции ноль, что насторажило, но заставило разгонять речь дальше в надежде дойти до той самой точки, на которой гнев сменится на милость, а озадаченность сойдёт с лица, прогоняя всякое недопонимание между ними, - ну что Попов? Мы с ним живём в одном доме, мне что, прятаться от него по углам? - слабо улыбнулся, понимая, что такое сделать навряд ли бы получилось - Арсений, в отличии от него, здесь каждый уголок знает да шатается по всему дому по несколько раз на дню, толи что-то разыскивая, толи реально гуляя, наслаждаясь батькиными хоромами, - ну ты чего?       - Да ничего! - взмахивает руками, - ты такой непонятливый стал. Нет, деньги тебя точно испортили... Че я вообще тут с тобой сижу распинаюсь? - и вылетает из комнаты.       Антон прокатывает в голове их диалог по восьмому кругу, но кинутых в его сторону слов совершенно не осознаёт. Причём здесь деньги? Да и какие, если он у хозяев дома их ни разу не просил и не брал, не нуждаясь в срочном обеспечении своей тушки лишними средствами? Он на них ни разу не позарился, ни разу в их разговоре состояние людей, у которых они проживают, не затронул, ни слова не сказал про появившееся большие деньги у матери, у которой принял купюры лишь на оплату обучения, ни разу не похвастался сложившимися обстоятельствами, принизив друга по его социальному рангу, семейным проблемам с денежными средствами, ведь о каких бумажках может идти речь, если они не его, не им заработанные? И Позов прекрасно знает о том, как Антон относится к таким подачками, как деньги от чужих людей, как он относится к лёгким деньгам.              Знает, но всё равно обвиняет в том, чего никогда бы не случилось и не случится, ведь Антону они не нужны без родных и любимых людей под боком. Знает - Антон в этом уверен - но перечит самому же себе, подчиняясь каким-то своим мыслям и убеждениям.       И это вводит в жуткие дебри головы, запутывает, заставляет хмурится да губы жевать, переживать, чувствовать вину за что-то, чего не знаешь, заставляет злиться на быстрый побег друга, не объяснившего ни черта, но волноваться, задавая один единственный вопрос себе раз за разом:       - И что я такого сказал?       Но не получая ответа, откидываться на спинку дивана, закидывать голову назад и, шумно выдыхая, складывать руки на груди и устало прикрывать веки. Он впервые не понимает причин и не может найти объяснения действиям лучшего друга. И это удручает. Напрягает. Пугает.

***

      Погипнотизировать взглядом, потоптаться, засомневаться, резво развернуться, чтобы уйти, вернуться обратно, и, тихо выдохнув, постучать три раза костяшками по косяку, - привычный алгоритм действий перед тем, как войти в комнату с приглушённым светом и закрытым окном, не пропускающим и капли свежего воздуха.       Арсений точно хочет здесь задохнуться, не успев втянуть спасительную порцию кислорода в свои достаточно здоровые лёгкие, хотя смотря на сухой кашель, так и наровящий выползнуть наружу из страшно красного горла, засомневаешься в точности своего убеждения и правильности лечения больного.       Но вот про окно Антон говорить уже откровенно задолбался, ведь: «мне холодно, закрой, я не хочу заболеть ещё больше, отойди нахер от моего окна» звучат чаще, чем он подходит к этому самому источнику воздуха с самыми благими намерениями, обрываемыми протестующими возгласами альфы. Переубеждать уверенного в своих действиях Арсения себе дороже, а Антон собой ещё как дорожит, поэтому просто кидает разочарованный взгляд в сторону повёрнутой вниз пластиковой ручки и роняет усталый вздох, тут же об этом жалея: помещение насквозь провоняло горьким запахом альфы. Именно провоняло.       Пробовали когда-нибудь отламить кусочек от бабушкиной плитки шоколада, что она ест с превеликим удовольствием, и положить на язык, надеяясь почувствовать привычную молочную сладость, скрывающуюся за яркой шелестящей упаковкой, но, лишь секунду погодя, выплюнуть его да пойти рот полоскать, отфыркиваясь от противной горькости во рту да смеющейся старушки? Дак вот именно так ощущается осевший на стенах комнаты запах альфы, выпускающего искажённые болезнью феромоны. Хочется заткнуть нос прищепкой и поскорее избавиться от горькости на языке, выбежав из душного места прямиком в ванную, где точно найдётся щётка да ядрёно мятная паста, вычистивающая всё на своём пути.       И как он только не задохнулся здесь? Не отвечайте, Антон и сам знает, как, - во-первых, нос у него заложен, а промывать тот его наотрез отказался, деланно морщась, а, во-вторых, альфа не чувствует своего запаха точно так же, как и сам омега, узнавший о своём вонизме какао с зефирками от родного брата - альфы.       Антон кривится, и, не обращая внимания на недовольный зырк Арсения, шагает прямиком к подоконнику, с рекордной скоростью отворяя ручку и вдыхая спасительный чистый воздух, пропитавшийся сыростью и влагой от недавно прошедшего дождика, в кои то веки избавив садовников от надобности полива цветов, усаженных по всей территории дома, немаленьких размеров. Лёгкие, кажется, будут благодарны ему до конца своих дней, но Антон и сам себе благодарен, не дурак же. Поэтому стоять остаётся у продувающего холодным воздухом окна, сцепляя руки на груди и разворачиваясь всем корпусом на девяносто градусов - лицом к хмурому Арсению. Он уткнулся взглядом через стёкла очков в ноутбук, быстро бегая пальцами по клавишам и смыкая губы в тонкую полоску. Недоволен.       Антон понимает, но сейчас больше волнует другое - бледность кожи лица. Кажется, он скоро сольётся со стеной позади себя и не заметит. Антон то вообще-то за этим и пришёл - проведать, убедиться, что Попов не халтурит, пролёживая бока, а лечится, соблюдая каждый пунктик из списка советов для больных от тёти Веры, доверять которой можно безоговорочно.       - Ты таблетки выпил?       - Да, - сухо, не отрывая глаз от монитора.       - А... воды достаточно пьёшь?       - Достаточно.       - Может, тебе тогда морс сделать?       Приподнимает уголки губ, вспоминая вчерашнее удовлетворённое мычание парня на протянутую кружку с красной сладковатой жидкостью, изчезнувшей за пару жадных глотков. И омега внутри него восторженно хлопала ладошками, причитая, что ей не в проблему готовить его хоть каждый час, лишь бы получать восхваления альфы чаще, больше.       - Не-а.       Антон растерянно моргает, медленно стирая улыбку с лица.              Что с ним?       Арсений на него не обращает внимания, держит лицо камнем, показывая всю свою незаинтересованность в диалоге, и отвечает так, как никогда раньше себе не позволял - безэмоционально, сухо, так, как отвечают тем, от кого побыстрее хотят избавиться, оставшись наедине.       - Я не понимаю, ты что... Не хочешь со мной разговаривать? - неуверенно склоняет голову, стараясь заглянуть в опущенные голубые глаза. Антон стоит достаточно далеко, но заметить и единого дрогнувшего мускула на лице - невозможно, так как его просто игнорируют, - ну, так и скажи, я же... Чисто по-человечески за тебя переживаю...       - Не надо за меня переживать, - отрезает, скользнув по вздрогновшуму от неожиданности силуэту омеги твёрдым взглядом, - я не маленький, сам могу о себе позаботиться.       Антон недоумённо хмурится, отлепляясь от подоконника и шагая к разворошённой постели парня.       - Почему сегодня все с цепи сорвались, как собаки? Вам слово не скажи...       Сначала Дима, взорвавшийся совершенно неожиданно и по не понятно какой причине не отвечающий на звонки и сообщения с того самого момента, как выбежал из дома, гневно прошипев ругательства охраннику, побеспокоющемуся о состояние взмыленного парнишки, одним лишь взглядом говорящего о том, куда этот альфа сейчас пойдёт, если не отступит. Теперь Арсений, хоть и не повторяющий поведение Позова, но всё равно не отличающийся своей мягкостью и доброжелательностью в этот дождливый и хмурый не только от погоды день. Попов какой-то весь не свой - жёсткий, холодный, горький, будто обиженный на него, Антона, за что-то, чего сам Антон не знает. Такой отрезанный, будто огородившийся от лишнего шума.       Ёжится, оставаясь на расстояние полуметра от Арсения, сидящего на левой стороне двухместной кровати. Он Попова совершенно не понимает, что абсолютно точно транслируется в его больших зелёных, раз альфа не выдерживает раньше, чем мальчишка начнёт говорить, устремляя прищуренный взгляд ровно в его недогадливые глазки:       - Ты правда не понимаешь, что происходит?       - Нет, я не понимаю, - тихо машет головой, округляя глаза, когда MacBook с коленей парня резко отлетает в сторону, приземляясь на вторую подушку. Четыресто, мать вашу, тысяч рублей! Жалкие десять рублей не в счёт, когда на фоне триста девяносто девять тысяч девятьсот девяносто рублей чистыми, кровными!       - Ладно, раз не понимаешь, давай, иди к своему Валере, - выплёвывает, и, не медля и секунды, вскакивает с места.       - Какой Валера? - отшатывается назад, но тут же ловиться старшим за локоть. Арсений подталкивает к двери, грозовой тучкой нависая над ним, - ты чего?       - Никакой, - огрызается, - давай-давай, иди.       Антон семенит огромными мягкими тапками по полу, не переставая ошарашенно глядеть на скукоженное в недовольстве лицо альфы. Да что он, чёрт возьми, такого сказал? Откуда эти молнии во взгляде?       - Попов!       - Иди, давай-давай, иди!       - Да Попов! - достучаться до покрасневшего Арсения оказывается чем-то нереальным, потому что в следующую же секунду его выставляют за дверь, громко захлопывая ту точно перед носом.       Антон возмущённо хлопает ладонью по тёмному дереву. Да так нечестно! Он от него просто избавился, ничего не объяснив, но заставив самостоятельно раскидывать мозгами, которых на его загадки да молчанки, требующих вспоминать все последние собственные грешки, просто напросто не хватит!       - Попов! - дёргает за золотую ручку, но та лишь жалобно скулит в ответ, что прохода нет, - ты совсем страх потерял?!       Вот так нагло и беспардонно его ещё никогда и неоткуда не выставляли, перед этим взорвавшись, как вулкан, неожиданно и громко, с последствиями, из-за... А из-за чего, собственно, он так взбесился? Его на столько не устроило открытое окно, из которого надуло так, что не проветривать можно ещё ближайшие два дня? Но можно же было об этом просто сказать, а не огнём изо рта дышать да руки распускать! Но причём тогда Валера, совершенно не вписывающийся в оконную историю, которой по сути то и нет? Он всего лишь открыл окно, чтобы облегчить прибывание альфы в душной комнате, но вместо благодарности получил жгучий взгляд да быстрое выставление за дверь. Антон, конечно, знал, что альфы могут становиться совсем невыносимыми во время болезни - да и младший брат вполне себе это доказывал, активируя капризы на максимум, - но чтобы Арсений тоже подчинялся этому правилу - не верил, смотря, как вполне сносно парень выполняет все процедуры и отнекивается лишь от некоторых, предпочитая в это время либо рубиться в комп, либо отлёживать положенные больные часы. А тут... Вот так.       - Да что на него нашло?              Дверь не отвечает, как и стоящий за ней альфа, которого видно сквозь матовые стёкла - вставки в двери. Плечи разочарованно опускаются, а взгляд отчаянно цепляется за высокий силуэт, надеясь выцепить что-то такое, что без промедлений ему донесёт, что успело поменяется всего за пару жалких часов в этом... Бушующем создание. Но ни виднеющаяся растрёпанная макушка, ни широкие плечи, обятуные лёгкой футболкой, ни крепкий торс ему не дают и малюсенькой подсказки, в каком направлении мыслей ему двигаться.       И это бесит.       Арсений слишком загадочный, скрытный. Его хочется схватить за плечи и потрясти хорошенько, чтобы высыпались все ответы на вопросы. Именно в этот момент Антон бы выбрал дать ему подзатыльник, чтобы прекратил там что-то думать в своей слишком умной голове и спокойно, а главное понятно ему всё объяснил, не выгоняя и не отмахиваясь, нагло сбегая от ответа на столь тревожащую его тему.       Но сейчас затылка альфы под рукой нет, хоть тот и стоит напротив, скрываясь за чёртовой дверью, как козёл, поэтому Антон со всей своей злостью пинает стопой по толстому дереву, морщась на слабую боль в ноге.       Стоит пару секунд, отчаянно надеясь, что немой призыв выйти не сочтут оставить проигнорированным, а рассмотрят в ближайшее время, дав положительный ответ.       Арсений со своей точки не сдвигается, поэтому Антон устало рыкает и, сжимая кулачки, уходит подальше от треклятого деревянного изделия, не слыша сорвавшийся тяжёлый выдох с сухих, тонких губ:       - Идиот.

***

      - Лекарства не забывайте после еды принимать, - Лена протягивает миниатюрную баночку с пилюлями прямо в руки младшего Попова, что молча их принимает, продолжая уплетать только что приготовленный омлет с помидорами и ветчиной за обе гладко выбритые (и как только умудряется бриться так, чтобы никто и не заметил на его личике лишней волосинки в какой-то нибудь откровенно просратый с самого утра вторник?) щеки.       Антон возмущённо уставляется на парня, что намеренно сегодня проигнорировал его просьбу выпить лекарства да остаться дома, а не тащиться так скоро на учёбу, периодически хлюпая носом и хрипя всё ещё, наверняка, красным и воспалённым горлом, и сбежал от его недовольных зелёных в ванную, громко хлопая дверью - закрывая разговор, так и не сказав ему ни одного доброго слова, если буркнутое куда-то в пол: «Оно не доброе» на его бодрое: «Доброе утро, мир!» не считается. Омега так и застывает с поднесённой ко рту вилкой, обиженно, а, возможно, и ущемлённо - ведь почему его не послушались, а маму - да? Что за дискриминация младших? - воскликая:       - А ты почему маму слушаешь, а меня нет? Я тебе тоже сказал эти же лекарства выпить.       - Потому что тебя я слушать не хочу, - спина ровная, плечи расправлены, а голос невозмутимый, заставляющий всё внутри полыхать от негодования.       Не хочет он его слушать, видите ли. И лечится он не хочет, видимо, хочет ходить всех заражать в универе, дышать на одногруппников своими микробами да сухим кашлям приветствовать, активно пряча тот в кулак. Ладно студенты, молодые и здоровые, на ноги быстро встанут, но преподаватели! Там же и совсем старушки омеги есть, которые от каждого не дай бог чиха чуть ли в обморок не падают, цепляясь сморщенными со временем пальцами за все ближайшие поверхности в виде шкафа или той же стены коридора, пришедшейся в кое то веки в пользу. О них он подумал? А, ну да, он же только из его рук лечится не хочет, мама в его нехотелки не попадает, заботливо протягивая стакан с разведённым Терафлю да бластер с противовирусными.       Может, и разговаривать он с ним не хочет, как вчера? Или видеть его не хочет, усердно пряча глаза в тарелке и поднимая их лишь на пару секунд лишь ради того, чтобы прожечь его твёрдым взглядом ледышек, от которых спрятаться подальше хочется, а не смотреть в них в надежде увидеть привычный задорный блеск и едва граничащий с реальностью яркий огонёк, зижигающийся во время их разговоров, совместных попыток пройти квест, в котором Антон сам не справляется, во время их взаимодействия?       Но сейчас Арсений так не смотрит, морозится и вошедшую в пределы нормы и привычки заботу не принимает. Колет ни только глазами, но ещё и словами - холодными, сухими, наполненными лишь необходимыми фактами по типу: «я не буду чай; отстань; я не хочу; выйди из моей комнаты» без всякой шуточки, никак не вписывающейся в данную тему, без подкола, без смешка. И это бесит. Хочется, чтобы он прекратил, вернул прежнего Арсения, заносчивого, но тёплого.              - Хорошо, болей, сколько хочешь, - согласно вскидывает брови Антон, всей своей мимикой показывая, насколько отрицательное отношение он испытывает и к Попову, и к его по-детски бунтовскому поведению, почему-то направленному на него, Антона.       Собственно, альфа и так всё понимает, потому что лишь равнодушно молчит, громко скрипя вилкой по белоснежной тарелке, ясно давая понять: «не согласен, но промолчу, просверлив в тебе дыру своими невозможными голубыми глазами».       Это тоже бесит.       - Мам, скажи, чтобы он ко мне не придирался! - он что-то говорил про детское поведение Арсения? Видимо, это заразно и передаётся воздушно капельным путём, потому что омеге хочется отчаянно затопать ножками да замахать руками, лишь бы избавиться от одного напыщенного индюка по левую сторону от него.       - Тёть Лен, скажи ему, чтобы не шарился с кем попало! - альфа не остаётся в долгу, чем вызывает незамедлительную бурную, негодующую реакцию:       - Я ни с кем...!       - Да, тёте Лене тоже не помешало бы поменьше шариться, - между прочем вставляет до этого молча уплетающий свою порцию Сергей, обрывая на корню начавшиеся споры младших, драконами дышащих друг на друга.       - В смысле? Это ты на что намекаешь? - изгибает бровь, непонятливо переводя светлые зелёные на мужчину, недовольно оглядывающего её верхнюю часть тела, придирчиво хмурящегося на вырез белой блузы.       Антон заинтересованно смолкает, чуть смущённо поглядывая из-под ресниц на сидящегося напротив старшего альфу, так и излучающего негативные эмоции. Хитрый хмык срывается с пухлых губ, когда до Антона доходит, что...       - Я не намекаю, я прямо говорю. Куда ты так разоделась?       ... Дядя Серёжа ревнует? Жадными глазами исследует притальную белую блузку, открывающую отличный обзор на выделяющиеся из-под бледной кожи ключицы и грудь омеги, неуютно прикрывшейся руками. И Антон, каким бы слепым не был со своими слабыми погрешностями в зрение, четко видит кое-что ещё в тёмно-синих глазах Сергея, то, что не скрывается и от ухмыляющегося Арсения, - собственнический блеск. Такой, от которого всё внутри сжимается от удовольствия наблюдать его на ком-то очень привлекательном, утончённом, общительном, имеющим тысячу и одного знакомого, относящегося по большей части к противоположному полу - альфе, ведь это красиво. И, как бы глупо не звучало, так романтично, граничаще с чуть ли не с нежной, щемящей любовью, но при этом так... Горячо. Маняще.       Но Лена на поведение Сергея лишь корчится, и, смутившись, разворачивается к нему полубоком, показательно встряхнув копной кудрявых, пышных волос.       - Ну, знаешь...       Телефон требезжит в кармане строгих чёрных брюк. Лена замолкает, сочтя данную возможность не продолжать за подарок с небес, потому лишь тянется за долькой персика, поближе пододвигая тарелку с фруктами к Арсению, слабо хлюпневшему носом на них, - не хочет.       - Извините, - коротко бросает Сергей, смерив сына нечитаемым взглядом, после чего быстро проводит пальцем по экрану айфона, смахивая касание на зелёный кружок.       - Да, Кристин?... А какие ко мне претензии? Операцию я тебе оплатил, вип палату тоже... А зачем тебе неделю лежать? Врач сказал ничего сложного. Послушай, Кристин, миома матки - это не смертельный приговор. Че ты ко мне привязалась?... А ты сама подумай, почему родной сын с тобой не хочет разговаривать. Так, всё, я не могу больше говорить... Нет, навещать я тебя не приеду, до свидания.              Спокойный, изредка переходящий на язвительные нотки голос дяди Серёжи чуть хрипит, напоминая о недавно проведённой драке под холодным ливневым дождём, больше похожего тогда на стену из твёрдых и крупных капель воды.              Он возвращает телефон на прежнее место, молчит пару секунд, будто смакует слова на вкус, решает, точно ли он должен их сказать именно так и должен ли, ведь реакцию он знает, ответ на пересказанный диалог знает. Но молчать не в его принципах, как и утрировать простейшую новость от женщины, в одно мгновение пропавшей из их жизни, изчезнувшей, бросившей.       Мягкий, но мелькающий едва заметной строгостью голос звучит спокойно, ровно, направленно лишь в сторону младшего Попова, незаинтересованно поглядывающего на отца, - знает о ком пойдёт речь:       - Просила передать, что ложится на операцию, но она не сложная, на второй день выпишут. Врач сказал вообще обойдутся медикаментозно, но ты же знаешь, Кристина любит всё драматизировать. В любом случае, я всё оплатил, а навещать её или нет - решать тебе.       - А мне пофиг, - легко бросает, не отрывая хмурого взгляда от тарелки, с которой подцепляет очередной кусочек незамороченного, но такого вкусного блюда, подходящего лишь на завтрак.       - Арсень, вообще-то она твоя мама, - мягко, но порицательно склоняет голову набок Елена.       - Тёть Лен, ты это ей скажи, а не мне.       - Чурбан, - подводит итог Антон, до этого активно переводящий взгляды с одного участника диалога на другого, уперевшись голыми локтями в круглую столешницу.       И ведь по-другому не назовёшь. Его мама, родная мама, родившая, в какой то степени воспитавшая до подросткового возраста, ложится в больницу на операцию. И ей наверняка там одиноко и холодно, неуютно, ей хочется поддержки от любимых и родных людей, навещающих её в отведённые часы посещения больных, приносящих домашний горячий супчик и мандаринки, сладко пахнущие цитрусом, а не молчаливое игнорирование со стороны взрослого и почти состоявшегося в жизни сына, упрямо отказывающегося ей сделать хоть один звонок, что уж тут говорить про навещение. И неважно, какая эта самая мама, плохая или хорошая - не суть, - она живой человек, способный любить и чувствовать. А Арсению плевать, ему всё равно, где и что происходит с человеком, подарившем ему жизнь. Его не торкает от осознания, что ей одиноко, плохо в холодных белых стенах больницы. И всё потому, что он - чурбан неотёсанный.       - На себя посмотри, - вмиг огрызается Арсений.       - Так, дети, не ссорьтесь, - обрывает в который раз Сергей, упираясь локтями в столешницу, точно отзеркаливая позицию младшего омеги, - а тётя Лена вообще то права. Конечно, Кристина, может быть, не идеал материнства, но... Тебя не напрягает, что ты постоянно с ней в конфликте находишься?       - Мне норм, - отрезает Попов, и, точно подтверждая догадку, что говорить он больше не намерен, затыкает себя самым толстым кружочком - кусочком банана.       Дядя Серёжа жмёт плечами, задумчиво почесывая подбородок, мама заметно сникает, несогласно покачивая головой в такт своим мыслям, Антон смыкает губы в одну тонкую полоску и думает, что, если бы он мог управлять чужими мыслями, забрался бы в покрытую смолинистыми волосами черепушку Арсения, поковырялся, поизучил и понял бы. Точно бы узнал, что движет парнем и как. Что щёлкает в его голове, каждый раз показывая обладателя широкого кругозора знаний не только в сфере экономики да аналитики, но и всего окружающего мира, удивляющего всё новыми и новыми изощрёнными фактами, в свете жутких эмоциональных качелей.       Да, друзьями или хотя бы хорошими приятелями Антон их назвать не может - язык не поворачивается, но и врагами, пускающими одними лишь глазами искры в своего задиристого - Попова - или язвительного - Антона - ненавистника, всем сердцем желающих избавиться друг от друга - охарактеризовать не может, просто не смеет. За одну лишь жалкую неделю он сблизился, сроднился с расслабленным в простецких трениках да футболке и придурковатым Поповым, нараспашку открывающим и душу, и дверь в собственную обитель с невероятно классной акустикой, так, что всё внутри коченеет от резкой и быстро позабытой ледяной корочки поверх того же самого тёплого и уютного Арсения.       И Антона ощутимо качает, не давая бегающим, горящим беспредельным восторгом от новых, ярких качелей, появившихся только-только в их дворе, и страхом, вызванным резкой сменой обстановки и условий вестибулярного аппарата, глазам зацепиться за размытую картинку. То холодно, то жарко. Но ведь есть ещё и тепло, средне. И это ужасно. Потому что он знает, как было в самой серединке, в самом комфортном и мягком местечке из всех возможных, предоставленных холодной железякой, нагревающейся от ярких лучей солнышка прямо над ним. А теперь они его швыряют обратно - в холод.       Непривычно, отвыкше, пугающе.       Арсений молчит, жуёт угрюмо бутерброд с колбасой и сыром, булькает чаем, разбавленным коровьим молоком, и не отрывает глаз от интересной, будто впервые увиденной картины на светлой стене.       И Антон не лезет, не спрашивает, лишь тупит задумчиво в дно собственной чашки с малиновым чаем и решает, что Арсений биполярник. Внезапная смена настроения, эмоций, поведения... На счёт цикличности расстройства Попова Антон не знает, как и про чётко прослеживаемые периоды обострения и ремиссии, но всё на то самое и указывает. А с таким не шутят. Лечится ему надо, и не только головой, а не вот это вот всё.       Антон тихо цокает и затыкает себе непроизвольно открывшийся рот оставшейся половинкой чокопая. Он Попова не понимает и, видимо, никогда не сможет понять. Аксиома, блять.

***

      Больнично белые стены не давят, не пугают, не нагнетают. Здесь чисто и спокойно, умиротворённо. Добродушные медсестры встречают на входе и регистратуре, подсказывая направление по пустым коридорам к нужной двести двадцать шестой палате, мягко улыбаясь до очаровательных ямочек на щеках, Антон улыбается в ответ и совершенно не понимает, почему того же не делает угрюмая физиономия его сопутчика. Бахилы приятно шуршат о гладкую плитку, фотографии улыбающихся одними глазами профессионалов своего дела приветствуют на ровных молочных стенах, прибавляя уверенности в правильности выбора хирургического отдела частной, обеспеченной немалыми средствами клиники, а болтающийся в руках крафтовый пакет, наполненный домашней, недавно приготовленной едой да гостинцами, отдаёт ещё не утеренным теплом, отогревая холодные ладошки омеги.       Уговаривать Попова заглянуть хотя бы на пару минут в государственное учереждение долго не пришлось - мама всё сделала сама - умоляющими зелёными глазами, поддерживающе сжимающими крепкое плечо альфы ухоженными ручками и что-то тихо-тихо шепчащими ему едва шевелящимися губами. И Арсений послушался, скуксился, заплешивил горькостью в запахе, но сел в машину и Антона с собой прихватил по велению всё той же волшебной женщины, беспокоящейся не только об опоздание сына в универ, но и действительности поездки к Кристине.       Серая, поблескивающая от попадающего на неё не режежущего по глазам света из минималистичных люстр табличка с заветными тремя цифрами встречает их на втором этаже не шибко большого здания.       - Слушай, может, не надо? - Арсений мнётся, как-то запоздало понимая, до куда они дошли. Была б его воля, он бы до сюда и не доходил, и не доезжал, но с появлением двух безусловно прекрасных омег в его жизни воля куда-то стала пропадать, стоило только начать о чем-то просить умоляюще смотрящим зелёным глазкам, что одной, что другого. Но при этом, как бы успокаивающе они на него не действовали, сейчас хочется трусливо сбежать, поджав хвост, а не стоять и собирать себя по частичкам перед тем, как всё внутри вывернется в очередной раз от одного лишь вида ожидающей его женщины.       - Мама сказала надо и велела тебя проконтролировать. Тем более ты обещал, что её навестишь. Там, - всовывает меж напряжённых пальцев парня ручки пакета, - домашняя еда, пожалуйста, не забудь передать. И будь повежливей, - умоляюще корчит лицо, - всё таки какая, никакая, а твоя мама. И... Пожалуйста, найди с ней общий язык...       С той, что шестнадцать лет притворялась, строила из себя другую, невинную, счастливую, дорожащую своим единственным ребёнком больше, чем собой? С той, что запросто променяла семью на деньги и дорогую заграничную жизнь у любовничка под боком? Увольте, Арсений с ней ничего общего иметь не хочет, а тем более язык.       - Ты её не знаешь просто, - обрывает, стараясь то же и до омеги донести. Кристина не хорошая, но и не плохая. Кристина - это просто Кристина, котороя вымораживает, выкручивает все скопившееся за долгие годы обиды, разочарования, оскорбления, так и некинутые в пубертате, на максимум. Она неприятна, она меркантильна, она деньгалюбива - такое же есть определение? - она ненавистна.       - Да не надо мне её знать, правда. Давай, иди, тебе туда, я тебя здесь жду, - поддерживающие сжимает предплечье альфы, кивая на дверь одноместной вип палаты, и проскальзывает невесомо пальцами по всей руке, запуская тубун мурашек на оголённой коже Арсения, рвано выдахающего куда-то вбок. Сможет. Чего ему стоит просто зайти, отдать да уйти, пожелав всего самого наилучшего при условии, что в этом самом наилучшем его не будет? Это легко. Легко, когда Антон улыбается и показывает сжатые за него кулачки.       Ударяет костяшками по дереву, не слышит протеста по ту сторону, и, сжав посильнее челюсти, распахивает дверь, уверенно шагая вперёд. Сможет.       Кристина поворачивается, лениво отрывая глаза от экрана телефона, явно ожидая увидеть медсестру или, на крайний случай, лечащего врача с наставлениями и показаниями анализов, раз опознав знакомое родное личико, округляет глаза, радостно приосаниваясь и откидывая гаджет в сторону.       - Ооо, сынок, - слащавый голосок раздражает. Слишком наигранно, слишком фальшиво, - как я рада, что ты пришёл!       Как же Арсений не рад, что пришёл. Она не при смерти, она не умирает и даже не серьёзно больна, всего лишь легла на операцию, которой могла спокойно избежать, пропив нужные препараты, но нет, драма - её второе имя, хотя, смотря на её плешивые актёрские данные, активно используемые в каждом их недолгом разговоре, так не скажешь, ведь играть она совершенно не умеет. Всего лишь давит на жалость, просит внимания. Но откудо оно должно взяться, если Арсению она его не отдавала, не позволяла такую драгоценную вещицу в маленьких детских ручках держать?       - Держи, это тебе, - сделать шаг вперёд, и, не смотря в загоревшиеся глаза женщины, сухо протянуть пакет, словно робот на выдаче заказов - рука такая же несгибаемая, - не знаю, что там - не я собирал.       Наманикюренные пальчики быстро перехватывают ручки экологически правильного предмета, любопытно заглядывая внутрь разнообразного содержимого. Крафт шуршит, запах приготовленного с утра супчика разносится по палате, приятно щекоча ноздри.       - М-м-м, пахнет вкусно, а кто тебе его дал? Экономка? - невзначай интересуется, перебирая шелестящие упаковки внутри, пока Арсений засовывает руки в карманы широких спортивок, злорадно хмыкая.       - Нет, любимая мачеха. Она меня сюда и приехать заставила, в общем я здесь, потому что не хотел её расстраивать.              Видеть резко изменившейся взгляд Кристины - одно удовольствие. Её руки опускаются, она брезгливо морщится на недавно бывший притягательным пакет и отставляет его в сторону, прямо на пол возле больничной койки.       На что она надеялась, уехав на гребённых шесть лет из их с отцом жизни? На теплый и радушный приём с распростёртыми объятиями да рассказами, как провели увлекательные пару лет отпуска матери от этого самого недоматеринства? Наивная.       - Не знала, что твой отец повторно женился.       Не женился. Но если его новой мачехой станет Елена, Арсений против не будет, он только всеми руками за и, если можно, ногами. Свадьба - дело быстрое и не столь значимое, нежели раньше. Сейчас несколько браков за спиной не считается чем-то постыдным и, что ещё хуже, ред флагом. И отец до такого серьёзного шага ещё не дошёл да и вряд ли скоро решится, но серьёзность отношений Арсений видит - не слепой, может отличить рабочую интрижку от что-то да значащего романа.              Но позлить, подавить на нервы, на хоть что-то живое в этой женщине - хочется, до зуда в языке хочется чего-нибудь да сболтнуть, надавить на больную точку, показав, что «да, блин, такое возможно!». Но Арсений не ребёнок, чтобы так себя вести, не подросток с бушующими гормонами да неугомонившемся пубертатом, не истерик, не тот, кто отыгрывается, жертвуя собственными силами, расшатанными нервами да выдержкой, кричащей яркой красной лампочкой в голове, что пора остановиться, пора уйти, пора свалить, иначе предохранители сгорят, не сработают, не выдержат ещё нескольких минут в присутствии её.       - Теперь знаешь, - отрезает, слабо взмахивая руками, - Ну, я пошёл, - ему здесь больше нечего делать, его за дверью ждёт Антон, стремящейся успеть ко второй паре Добровольского, и он мысленную чашу весов перевешивает, действует как успокоительное, приглушая, притупляя. Он точно его сдержит, не позволит сорваться, не в его присутствии Арсений будет взрываться.       - Арс, подожди...       - Что? Что ещё? Ты хотела, чтобы я тебя навестил - я это сделал, - на эмоциях вскрикивает, широко разводя руками. Бесит. Раздражает. Чего ей не хватает? - Выздоравливай, всего хорошего, - понижает голос до приемлемого уровня громкости, осознавая свою оплошность. Здесь не дом - орать нельзя.       - Тебя послушать, так чужая женщина важнее, чем родная мать, - пренебрежительно выплевает Кристина, морща идеально ровный напудренный нос.       - Так и есть.       - Неблагодарный, я тебя рожала, - напирает, чего-то добивается своим... Героизмом? Ага, отважностью лечь на операционный стол и пережить кесарево, брезгливо отфыркиваясь от маленького свёрточка ещё ближайшие несколько дней, прежде чем найти в себе отвагу взять его на ручки.       - И отец тебе хорошо за это заплатил.       - Что ты хочешь этим сказать?       - Ладно, - согласно тянет Арсений, принимая её правила игры, потирает ладони, хватается за спинку стула, усаживается лицом к лицу к смутившейся Кристине, - Давай, расставим все точки над и. Я слышал твой разговор с отцом в ту ночь, когда ты от нас ушла.       - Слышал? - глаза напротив тускнеют, переливаются удивлением, а после быстро сменяются осознанием, пониманием, - Поэтому ты так резко охладел ко мне? Ты же раньше так меня любил...       - Любил, - твёрдо кивает и думает, что никуда из него это не ушло, спряталось где-то глубоко внутри, закрылось на тысячу замков, не позволяя себя трогать, ворошить, запретило прикасаться к себе ей, - но я думал, что и ты меня любила, но, как видишь, ошибался, поэтому перестань строить из себя любящую маму - фальшиво получается, актёрское точно не твоё.       Кристина тянет руки к нему в попытке прикоснуться, взять за руки, но Арсений подскакивает быстрее, уходя от ненужных, неприятных касаний, отступает назад - она за ним. Она не то бормочет, не то тараторит слова, которые альфа предпочёл бы никогда не слышать - ему не важны оправдания, ни к чему. Это лишнее, но:       - Сынок, ты всё не так понял... Я не то хотела сказать твоему отцу. Я просто пыталась задеть его за живое, ты же знаешь, мы тогда были в ссоре...       - Знаешь, - перебивает, выставляет руки вперёд, огаражаясь от подступающей женщины, - дело не в том, что ты тогда говорила, а в том, как ты ко мне относилась всю жизнь, как... К акциям, которые приносят хорошие деведенды. Да, акции нужно сохранять, но... Любить вот не обязательно.       - Я не это хотела сказать...       Она не говорит, шепчет едва слышно, сипит голосом, отчаянно качает головой из стороны в сторону, тянет к нему дрожащие руки, пытается подступиться. Только Арсений не даёт, прикрывает на мгновение веки, успокаивая сбившееся дыхание, приводя разметавшиеся мысли в порядок, сжимая ладони в кулаки. Он может успокоиться. Ему не нужны ссоры, ему не нужны выяснения отношений, ему не нужны оправдания. Ему не за чем здесь оставаться.              - Поэтому... Поэтому ешь, пока не остыло, тёть Лена очень вкусно готовит. Я искренне надеюсь, что у тебя всё будет хорошо, и что ты больше никогда мне не позвонишь.       Не позвонит, - Арсений верит, ведь в глазах её слёзы, стекляшки, в которых проясняется осознание, осмысление, понимание. Она понимает. Она знает.