Bestie

Earthing — Vanbur Горло сдавил ком. Казалось, что в нём застряла тупая кость. И Чонгук, сглотнув, ощутил, как она, эта кость, тяжело проваливается прямиком в желудок, царапнув перед этим пищевод. Возможно, это было его сердце? Удары вдруг совсем стихли, и в груди стало пусто. Между ребер тревожно заныло. Впрочем, несмотря на волнение, атмосфера не была столь пугающей и мрачной. Майский ветерок, задувая в приоткрытое окно, колыхал молочные гардины, в прозрачной ткани которых путались мерцающие лучи послеобеденного солнца. Царила тишина, вполне уютная, и только мягкий шелест листьев с улицы нарушал повисшее между ними молчание. Забавно. Чимин умел врываться неожиданно. Однажды он пришел в их детский сад, вломился в жизнь маленького Чонгука и перевернул всё с ног на голову. Своей очаровательной улыбкой, лучистым взглядом и нежным, словно весенний ручей, «Гук-а» прокрался в душу совершенно незаметно. По крайней мере Чонгук и впрямь не успел заметить, в какой момент Чимин украл его сердце и унес в своих маленьких пальцах. Сейчас он тоже ворвался неожиданно. Хотя, в чем же неожиданность? Это и его комната тоже. Они здесь вместе жили. Но у Чонгука всё равно отчего-то сбилось дыхание и покалывало пальцы. В окно заглядывало солнце и, разливая золотое сияние по кремовым стенам над их кроватями, замирало на полу перед тенью, в которой они стояли напротив друг друга возле своих столов. Чимин выглядел обеспокоенным и помятым после недолгого сна. Его волосы слегка растрепались и, спадая на лицо черными прядками, прикрывали воспаленный на щеках румянец, оставшийся, видимо, после плача. Вид у него был уставший, он заметно похудел. И эта мысль неприятно ужалила сердце: Чонгук, как бы не обижался, всё же не желал Чимину зла и тем более ни за что на свете не хотел стать причиной его недоедания. Вдруг на ум пришла ещё одна мысль. Пока взгляд Чимина оставался прямым и внимательным, пока его брови были сосредоточенно сведены, сам он не внушал страха. Утопая в огромной джинсовке Чонгука и его же черной футболке с зеленым принтом Пинк Флойд, он едва ли мог внушать страх: Чимин попросту не выглядел как тот, кто хочет прекратить общение с тем, чьи вещи носит — вещи, которые наверняка всё ещё хранили природный аромат Чонгука. Осознание такой маленькой, но откровенной детали поразило Чонгука словно молнией, и он ощутил прилив воодушевления. Уверенность, прежде тлеющая, вспыхнула внутри как огонь, на который подул ветер, и Чонгук, скрестив руки на груди, вдруг подавил порыв ухмыльнуться. Разглядывая зеленую надпись Пинк Флойд, он испытывал нечто схожее с горькой радостью. Его вроде грело солнце, но не летнее или весеннее, а осеннее: когда лучи ещё теплые, но наполненные светлой тоской, предвещающей скорый конец. И в этих лучах надежда, пусть и смутная, как-то сама прорвалась робким ростком в душе. Ведь скорый конец мог и не означать дурного. Быть может, он станет предвестником лучшего — того, чего Чонгук так долго ждал. Несмотря на тепло, царившее в их уютной комнате, Чонгука слегка потряхивало. Возможно, от нервов. Возможно, от недавней истерики. Возможно, озноб сковал мышцы после сна. Странное чувство, напоминало болезнь. Чонгук вздохнул. И тут их взгляды наконец встретились. Глаза Чимина были красными, влажными, они тоскливо блестели. И тогда Чонгук понял, что знобило его всё же из-за того, что он не хотел ранить Чимина, но всё равно причинил ему боль. Сделал так, что тот впервые рыдал при нём так открыто, жался к нему, как слепой котенок, и, наплевав на возможную обиду и гордость, цеплялся как ребенок за его руки, не в силах связать пары слов, кроме «прости» и «сейчас успокоюсь», будто плакать ему перед Чонгуком было до жути стыдно. Так и есть. Чимин ненавидел быть слабым. Обычно он был тем, на кого Чонгук всегда мог положиться в момент уязвимости. Обычно это Чимин подставлял свое хрупкое, но надежное плечо под его слезы. Обычно это он подставлял свою шею Чонгуку, чтобы тот успокоился. Глаза обожгло. Горло вновь сдавил ком, и Чонгук, судорожно его сглотнув, захлопал ресницами и отвел мокрый взгляд в попытке подавить в себе почти непреодолимый порыв снова кинуться к Чимину и рассыпаться в извинениях; притянуть его к себе, вжать в себя, спрятать его заплаканное лицо в своей шее, окутать своим ароматом, дать понять, что он здесь, рядом, никуда не уйдет; зарыться пальцами в его шелковые волосы и прошептать обещание, которое, видимо, оказалось бы совершенно лживым: «Несмотря ни на что, я всегда буду с тобой рядом. Тебе нечего бояться». Наверное, Чонгуку не стоило больше произносить подобных слов. Они отныне шли вразрез с его поведением, хоть и источали саму суть его чувств. Как бы он не хотел быть с Чимином всегда рядом, отныне его близость, его любовь, его стремления мучили их обоих. У него больше не получалось вести себя как лучший друг. Так что обещанное «всегда» лишь отсрочило бы неизбежность и в будущем принесло бы Чимину новую порцию боли и слёз. Кому бы захотелось, чтобы человек, которому доверяешь с детства, бессердечно предал, солгав? Как бы сильно Чонгук не хотел быть с Чимином рядом, он бы продолжал мучить и себя, и его своими метаниями — невозможностью выразить это странное притяжение. И от осознания на плечи вдруг тяжким грузом навалилась усталость: Чонгук устал. Устал прятаться, устал утаивать чувства, будто они мерзкие и неправильные. Устал бояться. Его память хранила бесчисленное множество моментов, в которых он, сидя или неспешно шагая рядом с Чимином, разглядывал утайкой его лицо, россыпь веснушек на румяных щеках и милый нос, по плавной и едва заметной горбинке которого хотелось провести осторожно пальцем. Украдкой он обводил взглядом его воздушные нежно-розовые губы, по форме сбоку напоминающие сердечко — идеально ровное, словно бы нарисованное. Помнил, как сильно хотелось их поцеловать. Помнил, как ветер, перебирая светлые пряди волос, манил запустить в них пальцы, чтобы почувствовать то, насколько они мягкие. Затем глаза Чонгука бегло опускались на чувственный изгиб шеи, где Чимином пахло ярче всего, прослеживали путь от крохотной родинки на ней — до родинки на острой ключице, и Чонгук с тоской подмечал, что не существует возможности к этому всему беспрепятственно прикоснуться без выдуманных поводов. И прикоснуться так, как хотелось: не мимолетно, а вдумчиво изучить ощупью бархат горячей кожи. Но даже взгляд приходилось торопливо отводить, не задерживать его дольше четырех секунд, чтобы Чимин не заподозрил неладное. Лучше всего получалось урвать такую возможность, когда они шли домой из школы. Дул теплый ветер. Улица, залитая послеобеденным солнечным светом, была пуста. Однотипные домики с черепичными крышами строились в ряд. Перед ними стелились газоны. Тучные кроны дубов, укрывая мягкой тенью их путь, шелестели и купали в лучах зеленые листья. Чимин обычно увлеченно что-то рассказывал — Чонгук, вслушиваясь в нежный и сладкий, словно мёд, тон его голоса, привычно тайно им любовался. Четыре секунды смотрел на Чимина, восемь — вдаль дороги. Периодически приходилось поддерживать диалог, чтобы не пасть под подозрения. Впрочем, ему с Чимином всегда было легко говорить на любые темы, зачастую они понимали друг друга с полуслова. Прошлое Чонгука таило множество подобных моментов: из детства и юности. Там были улыбки Чимина, его заразительный звонкий смех, его самая восхитительная, волшебно-нежная улыбка, от которых у Чонгука под кожей носились стаи бабочек; там были и их разговоры шепотом за закрытой дверью спальни, когда они, оставаясь друг у друга на ночевках, притворялись, что давно уже спят, чтобы их не разогнали родители. В груди было не просто тепло от этих воспоминаний. Сейчас сердце от них болезненно жгло. Ещё порой, когда они стали постарше, Чонгук взял в моду забираться к Чимину через окно после очередной гулянки с друзьями. От него легко можно было учуять «запах веселья», и потому он, прижимаясь к сонному Чимину под одеялом сзади, бормотал «родители отругают», чтобы тот его не прогонял. А Чимин никогда не прогонял — только сквозь сон двигался ближе к стенке, чтобы освободить для него место в своей постели. Пожалуй, одному богу известно, насколько же было Чонгуку плевать на то, что его могут отругать родители. Да и ни папа, ни отец, на самом деле, никогда не встречали его после гулянок. Они у него были лояльными — менее строгими, нежели родители Чимина, но такими же добрыми и любящими. В старших классах, после подобных встреч с друзьями, к Чимину хотелось непреодолимо. Возможно, алкоголь рушил барьеры, собственноручно возведенные Чонгуком в голове. И он, сонно моргая, сквозь ресницы разглядывал светлые волосы на затылке спящего Чимина и сотни раз мысленно признавался ему в любви. Зачастую в голове вместо спасительного счета овец тихой молитвой читалось: «Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я так тебя люблю», пока последняя мысль в сознании не потухала и Чонгук, окутанный родным ягодным ароматом, не проваливался в крепкий сон. Те темные ночи по сей день бережно хранили его безмолвные признания. Признания, о которых сейчас, после одной единственной ночи, проведенной под Чимином, Чонгуку хотелось кричать во всё горло. Чувства, как разбушевавшийся в груди тайфун, выли и давили на ребра, грозясь их проломить. Так много, что сердце надрывалось. Чонгук, кажется, впервые достиг своего предела. Не осталось сил молчать. И Чимина, такого хрупкого, нежного и беззащитного в это чертово мгновение, поцеловать хотелось невыносимо. Сжать его горло, но аккуратно; впиться в его губы, но бережно; скользнуть в глубину его рта и вновь ощутить тот жар, который Чонгук никак не мог забыть. Хотя, чего греха таить? Он и не пытался. Берег это воспоминание, перебирал его теперь каждый раз перед отходом ко сну. От одной мысли об их поцелуе губы покалывало. Но сердце уже было истерзано настолько, что пришло понимание — Чонгук не сможет быть с Чимином «просто другом», даже под видом лучшего не сможет. У него не выйдет двигаться дальше. Он никогда никого не полюбит. Не ощутит, что от любви может быть хорошо и радостно, а не тоскливо, одиноко и больно. Чонгук не испытает настоящего счастья. Ни чьи объятия не будут греть, пока его сердце принадлежит Чимину. Но нужен ли был Чонгуку хоть кто-то, кроме Чимина? Быть может, стоило сейчас вовсе уйти? Остыть? Освежить голову. Взять паузу и дождаться, когда пробудившиеся чувства успокоятся и вновь в нём улягутся. Наверное, Чонгук встретился с очередным кризисом, который можно было вновь просто пережить. Нельзя поддаваться порыву. Ещё ведь час назад он лежал, смотрел на спящего в его руках Чимина и думал, что не сможет без него — без его тепла, без его аромата, его лица напротив и размеренного дыхания. С иной стороны, всё это Чонгук продолжал испытывать и не отказывался от своих мыслей и чувств. Страшно представить будущее без Чимина. Ещё страшнее представить будущее, где есть Чимин, у которого есть пара. И пара — не Чонгук. Вокруг стояла нерушимая тишина. Всё ещё солнечно и тепло. Погода за окном и ясное синее небо совершенно не подходили тому, что творилось в душе. В груди всё сжималось, удрученное немыслимой тоской — тоской по ним, по Чимину. Противоречия, разрывая изнутри, делали Чонгука чертовски уязвимым. Возможно где-то через час уже не будет их светлой комнаты — их мира, который они делили на двоих. Хотя, быть может, всё произойдет совсем наоборот: они сдвинут кровати, начнут встречаться и… «Начнут встречаться», — глупо звучит даже в мыслях, подумал Чонгук. Чертовски самонадеянно. Ладно. Опустим драму. Что, если Чонгук признается и Чимин не ответит взаимностью? Что, если Чонгук, получив отказ, услышав его хотя бы раз, сможет наконец закрыть для себя эту историю? Он пострадает. Угаснет влечение его сердца. Развеется надежда. И больше нечему будет питать его неправильные чувства. Потом всё пройдет? У других же проходило. Чонгук явно не был единственным человеком на планете, который страдал от неразделенной любви. Все как-то с ней справлялись, жили дальше, влюблялись заново, строили свое счастье. И Чонгук должен был. Из-за зыбкой веры в то, что однажды наступит тот самый день, когда Чимин ответит ему взаимностью, Чонгук же даже никогда ни с кем не встречался толком. Все эти интрижки не в счет. Чонгук не знал, какого это — любить взаимно. И в своих чувствах он ненамеренно предпочитал оставаться верным, ведь в его фантазиях всё всегда заканчивалось хэппи эндом: он, Чимин, их общий дом, какая-то съемная небольшая квартирка, которую они бы сняли после универа. Там была бы одна постель на двоих, уютные вечера перед телевизором после долгого рабочего дня, и они бы обязательно нежились в объятиях друг друга, пока ночь не сменила бы вечер, а объятия — не менее уютный, чувственный, слегка ленивый из-за будничной усталости секс. Боги, Чонгук так четко это представлял, будто видел наяву — словно это уже свершилось. Оттого глубоко в душе, не признаваясь даже себе самому, он просто смиренно ждал, когда их будущее уже нагрянет. До смешного отчего-то был убежден, что всё это непременно наступит. Остальное — вопрос времени. А время шло — ничего не менялось. Он лелеял надежды, и вот поэтому теперь они оказались здесь: молча стояли напротив друг друга, как изваяния, страшась начать разговор. Чимин едва сдерживал блеск своих глаз. Глаза Чонгука были отведены в сторону, но тоже горели набежавшей влагой. Всё же хотя бы раз ему стоило услышать: не будут они парой. Услышать прямо из уст Чимина: «Но я тебя так не люблю и никогда так не полюблю. Ты просто мой друг». А дальше посмотрим. Итак, Чонгук, сжирая себя изнутри, что они по его дурости угодили в это болото под названием «безответная любовь», решил, что пора с этим заканчивать. Невыносимо быть причиной слёз того, к кому неудержимо стремится его тупое сердце. Пора прекращать лгать. Лгать хотя бы самому себе, что в его влюбленности нет ничего глубокого; что она поверхностна; что с этим можно спокойно жить хоть до конца лет. Чонгук решился. В груди схватило так, словно он сиганул в пропасть, а не посмотрел наконец Чимину в лицо. В животе неприятно стянуло волнением. Задрожали пальцы. Но взгляд был наполнен неприкрытой нежностью, когда он тихо начал, прочистив горло: — Мими, я… Но тот вдруг перебил: — Я хотел извиниться! Отрезал так бескомпромиссно, будто предупреждая не оспаривать. Их взгляды застыли друг на друге. За окном завыл ветер, подняв тучный шелест в листве, и, всколыхнув занавески, загнал в комнату теплый поток воздуха. Чонгук молчал, но по его лицу очевидно скользнула тень замешательства, ведь Чимин в следующий миг пустился сбито объяснять то, что имел в виду. Его голос дрожал, словно он изо всех сил сдерживал в себе слезы. Чимин так редко плакал, по крайней мере Чонгук редко видел его плачущим. — Я хотел… Хотел извиниться за эту истерику, — произнес вкрадчиво он, смотря снизу-вверх, а затем закусил губу, взяв короткую паузу. Его глаза опасно блеснули, и Чонгук понял, что Чимин и впрямь старается не заплакать. — И за свое поведение… в тот день, когда я ушел и не брал трубки. Мне очень-очень жаль, Гук-а. Я правда… правда поступил плохо, я осознаю. Я искренне не хотел своими действиями показать, что ты мне безразличен. Потому что это не так! — Чимин нервно взмахнул рукой, как в отчаянии. — Ты самый важный человек в моей жизни. Последняя фраза, выпаленная в порыве, резанула по сердцу точно ножом. Чонгук на миг закинул голову к потолку и проморгался в попытке высушить глупые слезы. Самый важный человек… Что ж, это не совсем то, что он ожидал услышать. Вернее, это было совсем не то. Чонгук полагал, что сейчас его закидают вопросами, устроят обстрел из «что это было?», «почему ты меня избегал?», «почему ведешь себя так странно?», потребуют объяснений. Более того, Чимин за тот раз уже извинялся. Почему он делал это опять… Неужели думал, что Чонгук бегал от него, уязвленный обидой, что перед ним недостаточно покаялись? Он опустил голову. Посмотрел опять на Чимина. Его щеки пылали багряно-красным. Поза была напряженной, рука, отведенная в сторону, застыла в воздухе. Он не моргал, но явно уже видел плохо: слезы полностью застелили глаза. Часто дышал. И тут меж лопаток Чонгука пробежался холодок. Легкие сжались, в носу остро защипало, и глаза в следующий миг на долю секунды распахнулись шире, когда его осенило. Состояние, в котором пребывал Чимин, ему было хорошо знакомо: бояться потерять кого-то настолько, что готов поступиться всей гордостью и броситься в извинения — просить прощения за всё, что ненамеренно могло причинить боль другому. Не в силах больше держать зрительный контакт, Чимин отвернул голову вглубь комнаты и, закусив пунцовые губы, тихо шмыгнул носом. По его щеке покатилась одинокая, но крупная слеза, пальцы быстро её смахнули. Что же творилось у Чимина в голове? Чонгук оцепенел. Сморгнув ступор, он тоже отвел свой взгляд. Окинул им спешно их залитую солнечным светом комнату: кровать с помятым пудровым пледом, на котором они дремали; свой шкаф, в котором ровными стопками лежали сложенные Чимином вещи; свою постель, заправленную темно-синим покрывалом, затем — стены, столы, светлый ковер и прикроватные тумбочки с мелочевкой. Это место дышало теплом — пахло их домом. Как же страшно было это всё потерять. — Я немного расклеился, — прерывисто прошептал Чимин, привлекая внимание. Его влажный взгляд безучастно бродил по комнате, словно бы больше не решаясь устанавливать зрительный контакт, пока глаза Чонгука были прикованы к его лицу, к его губам. Они были такие красные и раздраженные, видимо, из-за слёз и постоянных покусываний. Болезненно припухли. — Мне очень жаль. Я не люблю слезы, не люблю разговаривать вот так. Не хочу манипулировать слезами. Они просто… — Чимин усмехнулся и протер глаза, стирая рукавами джинсовки навязчивую сырость. — Они сами. Теперь уже Чонгук закусил губу и весь подобрался, подумав, что эта джинсовка его и там теперь останутся слезы Чимина. Черт, он сам в неё собирался хорошенько поплакать, когда ему разобьют сердце. Тоже будет вытирать свои слезы этими же рукавами, и тогда их слезы смешаются. Будут вместе. Хотя бы они будут вместе. А ещё на нём будет запах Чимина. Какое-то время ещё будет. Странные мысли. Вдруг Чимин бросил на него украдкой взгляд, их глаза встретились, и к щекам мгновенно прилил жар, сердце стукнуло, а в животе затрепетало. Всего доля секунды. Чимин сразу же опустил свои глаза, а Чонгук продолжил стоять, не дыша. — Почему ты… Почему ты молчишь? — тихо спросил Чимин, разглядывая мыс своего кеда. Потому что я зашил свой рот, чтобы не ляпнуть лишнего. Я буквально держусь из последних сил, чтобы не прервать твой поток бесконечных извинений и не обрушиться на тебя со своим вечным «я люблю тебя!». И после, может: «Поэтому я бегаю от тебя! Я так хочу поцеловать тебя сейчас. Хочу схватить за шею, впиться в твои опухшие губы, напереть, прижать к стене, чтобы ты даже шевельнуться не смог, и запустить язык в твой рот так, чтобы не смог дышать, но…» Но Чонгук не мог продолжать своим молчанием изводить Чимина. Было заметно, как тот нервничает и готовится придумать что-то ещё, за что можно было бы извиниться. — Я напугал тебя? — спросил робко Чимин и, смущенно почесав переносицу, глянул на Чонгука. Тот мотнул головой. — Нет. — Его голос сел от продолжительного молчания, пришлось прочистить горло. — Чем ты мог напугать меня? — Своей истерикой. — Нет, — покачал головой он. — Но ты выглядишь напуганным… — произнес Чимин, и Чонгук заметил, что он старательно не смотрит ему в глаза. Он смотрел где-то промеж его бровей, иногда на нос, на челку, на подбородок и шею, но только не в глаза. Вдоль скул Чимина горел жгучий румянец, и, кажется, уже не от слёз. А затем, когда Чонгук, всё ещё пребывая в глубокой задумчивости, не нашелся с ответом, Чимин опять сказал это глупое: — Прости… — Нет, — отрезал Чонгук, и их взгляды наконец встретились. На алом лице Чимина отразился испуг, легкая паника вспыхнула в его зрачках, и он повторил перепуганно только: — Н-нет? И в этом коротком, едва слышном «нет?» кричало столько вопросов: «Ты меня не простишь?», «Совсем?», «Не простишь за то, что было?», «Уйдешь?», «Не будешь больше со мной дружить?», «Хочешь сказать, что всё кончено?», «Вот так вот?». Тяжелый вздох разрезал густую тишину. Чонгук двинулся с места. И хоть сделал он это неспешно, Чимин всё равно вздрогнул. Весь сжался, как в преддверии удара, когда его схватили за слегка влажный рукав джинсовки и мягко потянули к кровати. Ноги его, кажется, едва слушались. Путались. Он споткнулся. Чонгук его бережно придержал, приобняв за плечи и усаживая на свою постель. Почему-то сейчас всё представлялось сном. Чонгук будто видел себя — их — со стороны. Всё тело онемело. Он уселся рядом, перевел дыхание, умыл лицо холодными ладонями и, уставившись на пустую кровать напротив, произнес уверенно, но тихо: — Нет, не прощу. Мне не за что тебя прощать. — Но… — раздалось нерешительное рядом. Между ребер прострелило, и Чонгук всё же посмотрел на Чимина. Ему показалось важным — смотреть ему прямо в глаза сейчас. И, боже, каким же он был красивым. Его лучший друг. Даже когда плакал, Чимин выглядел точно ангел: его крохотный нос и щеки покрывал нежный румянец, кисточки ресниц слиплись от влаги, алые губы припухли и блестели, словно их только что покрыли блеском, а глаза светились, купая в своих золотистых глубинах солнечный блеск. Очаровательно. От него замирало дыхание — захватывало дух. — Тебе не за что извиняться, Мими, — проговорил мягко Чонгук и, не сдержавшись, поднес руку к его лицу, чтобы стереть очередную горячую каплю. Господь милосердный. Какой же бархатной была его кожа, какой безупречной и нежной ощущалась под его ослабевшим пальцем. А какой бы она оказалась под его губами? Однако больше гладкости кожи Чонгука вдруг поразила ответная реакция. Видимо, душевное состояние Чимина было столь хрупким сейчас и уязвимым, что он, взяв Чонгука за запястье, прикрыл глаза, затем скользнул выше к кисти и, заставив раскрыть ладонь до конца, приложил её к своей огненной щеке. Последовала пауза. Тишина пронзительным тонким писком зазвенела в ушах. А потом слух затопил глухой шум бушующей крови, хлынувшей к голове. Покачнулась комната. Задрожали губы. Нет, задрожал весь Чонгук. Озноб неописуемого трепета пронесся по телу, застряло дыхание поперек горла, и сердце застучало пронзительно точно безумное, пока Чимин доверительно жался влажной, нежной, горячей щекой к его прохладной руке. Такой кроткий, чуткий, ласковый. И под натиском его обаяния на душе потеплело так, будто её осветил солнечный луч. Как в замедленной съемке Чимин склонил слегка голову, веки его сомкнулись, и на них скатились шелковые пряди черных волос. И в них тотчас запутался золотистый свет, льющийся из окна. Завораживающее зрелище: Чимин на миг словно ушел в себя, сосредоточив всё свое внимание на тепле, источаемом ладонью Чонгука. Чонгук тотчас забыл, как дышать. Отчего-то вся грусть вдруг испарилась, и во всём теле застучало сладкое волнение. Как заколдованный, он, не в силах отвести ошеломленного взгляда от происходящего, зачем-то тихо, будто в трансе, медленно повторил уже сказанное: — Тебе правда не за что извиняться передо мной. Прошу, верь мне. Чимин приоткрыл глаза и, не отнимая щеки от его ладони, установил зрительный контакт. — Тогда скажи, что заставило тебя уйти, — хрипло и так же тихо произнес он. — Я чувствую вину. Помоги мне понять, что тебя оттолкнуло. Я сам себя оттолкнул. Прикусив язык, Чонгук смолчал. Слова Чимина, его мягкий тембр, его проникновенный тон, его сладкий голос и посыл, побуждающий быть откровенным, обволокли словно тягучий мёд. По венам заструилось нечто теплое и нежное, отчего из мышц в мгновение ока испарилась вся былая скованность. Чонгук сидел перед ним, но, словно бы окунувшись в горячую воду, разомлел. — Ничего, — прошептал завороженно он, не мигая, и его расслабленный взор случайно заплавал по лицу Чимина. Сам принялся ласкать каждую черточку, веснушки, румянец и нос. Боже, Чонгук так влюблен в его аккуратный нос. Уму непостижимо. Внутри всё сжималось до точки от желания поцеловать его нежно-розовый кончик. — Пожалуйста, — прошептал Чимин. — Скажи мне, что я сделал, чтобы я смог это исправить. Если ты не скажешь, я не смогу. Но я очень этого хочу. Меня не покидает чувство, что я тебя чем-то обидел. Это терзает меня, Гук-а. И тут сердце сдавило чувством вины. Чонгук ощутил, будто совершил нечто ужасное, плохое — скверное: он ненамеренно продолжал причинять боль этому неземному созданию. Вдруг показалось, что Чонгук опять вот-вот расплачется. Глаза защипало. В них набежала жгучая влага. Но он упрямо продолжал разглядывать Чимина, не зная, что ему сказать. Между ними опять воцарилось молчание. Глаза — в глаза. Тишина окутала комнату. Вдруг за окном опять подул ветер, затрепетала листва, и тени от неё, брошенные на стену у кровати Чимина, зарябили между солнечными зайчиками. Чонгук не смотрел на стену — затаив дыхание, он смотрел на Чимина, но на периферии заметил, как мерцает этот блеск. И, как в кадре из фильма, Чимин сидел перед ним, совершенно волшебный, в обрамлении золотистых блесток. Тишина между ними не была напряженной. Она была мягкой и, на самом деле, очень уютной. Однако в ней Чонгук, переполненный невысказанными чувствами, восхищением, абсолютно не дружеской симпатией к своему лучшему другу, ощущал себя лишним и немного неловким. Чимин перед ним был таким же теплым и солнечным, как сегодняшний день за окном. Взгляд его был ясным и чистым, как разлившееся голубое, безгранично высокое весеннее небо. Он выглядел хрупким: одно небрежное движение и он с звонким хрустом разобьется точно фарфоровая куколка. Чонгук подумал, насколько же он жесток и эгоистичен, раз намеревался его, такого ломкого, сейчас разбить, озвучив признание, которое однозначно поставит точку в их светлой дружбе. Эта мысль взволновала сердце. Оно стремительно забилось, заметалось по груди, словно желая покинуть Чонгука прежде, чем он произнесет хоть слово. Не хотело этого выносить. Но тут Чимин, разорвав их затянутый зрительный контакт, опустил свой взгляд на его шею и, пока Чонгук разглядывал его ресницы, тихо заговорил: — Я стал тебе противен? — выдвинул нерешительное предположение он. И Чонгук содрогнулся от ужаса, что с губ Чимина так легко слетела просто несусветная глупость. Как он мог вообще прийти к подобному умозаключению? Противен? Он?! Чонгук даже не понял, как сильно его уязвил вопрос. — Что?! — возмутился он, нахмурив брови, и ненамеренно дернул рукой, которую Чимин всё ещё прижимал к своей щеке. Тот не позволил вырвать её из захвата, только сильнее сжал. Да пожалуйста. Чонгук точно не собирался её у него отнимать и торопливо продолжил: — Нет. Конечно же, нет. Не стал. Боже, как ты вообще мог такое подумать обо мне? Охваченный внутренним протестом, он не уследил, как его тон повысился, позабыв, что у них здесь вообще-то разыгрывалась некая драма. Вся болезненная в преддверии скорого конца, разлуки. Быть может, и ссоры? Но Чимина, кажется, недовольство, сквозящее в его голосе, немного приободрило. — Но ты стал избегать меня сразу после того… — Не договорив, он прикусил губу, и его взгляд нерешительно метнулся к глазам Чонгука, словно бы в попытке считать реакцию. Тот постарался держать лицо, хотя щеки предательски запылали.

Ах, тот раз…

Тот самый сладкий, самый умопомрачительный «раз» в жизни Чонгука, когда его душа покинула бренное тело, вознеслась к небесам, а тело разбилось вдребезги под напором упоительного экстаза. — Это же совершенно не значит, что ты стал мне противен, — выпалил он, стрельнув глазами куда-то в сторону, потому как они теперь увлажнились совершенно не от слёз. — Тогда почему? — сразу же последовал вопрос. И Чонгук вернул взгляд. Заметно было, как сильно Чимину хотелось прервать их зрительный контакт, но, кажется, он считал нужным — важным — этого не делать. Вероятно, так он пытался не упустить ни одну эмоцию, которая могла незаметно проскользнуть мимо его внимания. Очевидно полагал, что контролировать мимику Чонгуку было сложно. Но как же он ошибался. Долгие годы Чонгук учился тому, чтобы не выдавать себя ничем: ни голосом, ни взглядами, ни дыханием. Если Чимин и впрямь хотел его прочитать, то ему следовало уложить руку Чонгуку на грудь или шею, где суматошно бился пульс. — Ты не ожидал, что я буду таким? — нерешительно, едва слышно уточнил вдруг Чимин. — Каким? — Ну… — он замялся. Взгляд внимательно забегал от одного глаза Чонгука к другому, а затем Чимин произнес, потупив взор: — Это было непредсказуемо, что я… сверху? Мозг замкнуло. Стены комнаты сомкнулись над головой Чонгука и, сдвигаясь, принялись на него давить. Тишина сгустилась. И тут он в полной мере ощутил, что находится под прицелом: Чимин пристально на него посмотрел. Однако, рассудок отчего-то внезапно пошел вразрез с реакцией тела: губ Чонгука робко коснулась влюбленная улыбка, а выражение лица наверняка стало абсолютно глупым. Щеки залились румянцем, и перед глазами возник образ: по ночному сумраку рассеивается нежное свечение пурпурных ламп, и Чимин, нависая сверху, растрепанный и распаленный, смотрит томно в его глаза и, закусив губу, делает неторопливый плавный толчок. Мурашки рассыпались по бокам и бедрам. Сладкое волнение вздыбило каждый волосок на теле. Да, возможно, Чонгук всё же просчитался: не умел он контролировать свои реакции. Испытывая необъяснимый восторг, он почувствовал себя опять тем самым двенадцатилетним мальчишкой, который только-только осознал свою влюбленность. И, сидя перед своим крашем, раскрытый как на ладони, не мог не краснеть при упоминании той самой ночи, когда он вполне комфортно принимал в себя член Чимина. И вся эта неуверенность в тоне да и в самом вопросе трогала сердце. Смущение, умиление и легкое возбуждение сплелись воедино и выдали гремучую смесь, которая будоражила нервы. Забавно: Чимин подумал, что его, Чонгука, могло подобное отвратить: что это его трахнула несбыточная мечта, а не он её. Боже, если бы Чимин оказался абсолютным топом, Чонгук готов был на всю жизнь передать ему право быть сверху. Но шестое чувство подсказывало, что Чимин, опробовав роль нижнего, оказался бы восхитительно отзывчивым, чутким и ненасытным. Он был похож на того, кто привык держать всё под контролем — всё в своих руках, но в постели распадается на атомы, принимая и уступая, дрожа и умоляя сквозь чувственные стоны себя истязать. От всех этих размышлений голова Чонгука мягко закружилась, но он, пожав плечами так, будто здесь не крылось ничего особенного, поспешил развеять сомнения: — Меня это не волнует. Я универсал, если ты об этом. Вдруг на губах Чимина, хоть он и попытался это скрыть, тоже проступила крошечная ухмылка. Быть может, он просто подсознательно отразил улыбку Чонгука, но и пусть. Главное, что слёзы его высохли, и в глазах едва заметно, но всё же замерцали искорки. Он смутился? Ему понравился ответ? Или, быть может, его столь тяготила эта выдумка с «верхним/нижним»? Боги. Подумаешь, какая вообще разница, кто сверху, когда оба получают удовольствие от самой близости? От чувств? От эмоций? От жарящегося до костей желания? Безусловно, Чонгук любил проявлять инициативу, но скорее потому что омегам зачастую нравилось оставаться в нижней позиции. Мало кто из них, отбрасывая смущение в сторону, мог от души трахнуть своим членом. Возможно, Чонгук просто ни разу не спал со стопроцентными геями: это были либо бисексуалы, как Тэхён (что встречалось Чонгуку редко), либо гетеро, но не стопроцентные (весьма часто). Гетеро обычно трахали скудно, хотя из горячего интереса хотели попробовать. А с альфами вообще было проще: мало кто осмеливался подставить омеге свое сокровенное место, однако активную роль они отыгрывали от души. Правда, Чимин был их всех лучше. Скорее всего, данное заключение — совсем субъективно. Но поскольку чувствительность тела напрямую зависит от чувств, то и секс приносит премного больше удовольствия, когда эти самые чувства имеются. А в Чонгуке жарких чувств было хоть отбавляй. И ему страшно было представить, каково в такой момент находиться сверху, а не снизу. Наверное, он бы вошел в Чимина, и на этом их веселье тотчас с позором закончилось. Так что всё то, случайно случившееся, было Чонгуку только на руку. И вот, Чимин сидел и уже улыбался своей самой мягкой, нежной улыбкой, а у Чонгука в животе трепетали бабочки. — Тогда что? — нарушил их странное безмолвие Чимин. Его голос обрел мелодичность, а тон был тихим и ласковым. Он даже будто не спросил, а промурчал точно котенок, и Чонгуку сразу же захотелось прижать его к своей груди. Но тут Чимин задал следующий, весьма каверзный вопрос: — Потому что я твой… друг? Итак, эта тема являлась запретной. Была опасной территорией. Они ступили на тонкий лед, и Чонгуку отчетливо послышался его хрустящий треск, когда их глаза встретились. Если продолжить в том же духе, то вскоре они явно провалятся в нечто неизведанное. Это пугало. Однако сама тема разговора располагала, как нельзя кстати, сознаться во всём, в чем Чонгук и намеревался. Прикусив губы, он прервал их игру в гляделки и отвел взгляд, обдумывая, что ответить — как именно ответить. Он встрял на перепутье: одна тропа, проторенная, вела туда, где Чонгуку всё было до боли знакомо — прямиком во френдзону; другой же путь выглядел тернистым — никто не знал, куда он ведет. Чимин смотрел на него пристально. И под его изучающим взглядом хотелось уменьшиться в размерах и, как Алиса, сбежать в волшебную страну. Сердце бесилось где-то в горле — горло сдавило, будто невидимая рука схватила его и пыталась Чонгука придушить. Не давала дышать. Бросило в пот. Всё тело бесконтрольно накалилось и напряглось, а рука, всё ещё прижатая к щеке Чимина, начала неметь и покалывать, застывшая в скованном положении. Но Чонгук не смел её высвободить. Ему нравилось чувствовать сейчас Чимина, будто он, являясь причиной бунта жизненных процессов Чонгука, в то же время был его заземлением. Немного погодя, Чонгук отрицательно покачал головой и, набравшись смелости, нарушил густое молчание, произнеся с плохо скрываемой дрожью в голосе: — Нет. Ты же знаешь, что я спал почти со всеми своими друзьями-омегами.— Он метнул в Чимина взгляд и, заметив, как его лицо странным образом изменилось, добавил: — И не говори, что не знал. Я всё равно не поверю. Да, он точно знал, судя по тому, как реагировал на Тэхёна и на его друзей из школы. Чонгук не был дураком, чтобы не свести концы с концами: поведение Чимина сквозило пренебрежением. У Чимина отчего-то задрожали губы. Он облизал их торопливо, небрежно, и кончик розового языка его столь соблазнительно мелькнул, что зрение Чонгука на миг потеряло фокус. В низу живота разлилось знакомое тепло. Впрочем, не только в животе. В груди тоже прогрело, жар хлынул к голове, и Чонгук вдруг почувствовал себя слегка пьяным. Опьяненным то ли Чимином, то ли его нервной реакцией. Неужели в сузившихся зрачках вспыхнула ревность? Нет, должно быть, Чонгуку показалось. Охватившее волнение путало мысли. Однако страх куда-то исчез. Испарился, словно его не было вовсе, и освободил из своих оков. Голос разума померк. Затихло сердце. Всё стихло в комнате. Отчетливо слышно было лишь их прерывистое дыхание и шелест листьев за окном. Рассудок угас, прекратив анализировать происходящее и пытаться предугадать возможный исход. А потом Чонгук обнаружил, что сознание его оказалось кристально чистым. И сам он просто завис — залип на вишневых губах Чимина. Чимин же выбрал тактику не опровергать, но вместе с тем — не подтверждать его слова. Он только тихо произнес, уставившись в пол: — Т-тогда почему ты бросил меня…? — Не бросил, — шепотом выпалил Чонгук, и взгляд Чимина молниеносно вцепился в его глаза, пока эти самые бесстыжие глаза оставались прикованными к пухлым, на вид совершенно воздушным розовым губам. Затем Чонгук увидел, как дрогнуло адамово яблоко на чувственной шее. Услышал, как замерло у Чимина дыхание. И его дыхание замерло тоже. Сердце волнительно стукнуло раз. И все жизненные процессы вдруг остановились, а время замедлилось как в кино. На стенах продолжали мерцать солнечные искорки, покачивались тени листвы. Где-то за дверью раздавались шаги: время стояло послеобеденное, коридоры общежития жили своей жизнью. Чонгук не понял, как это произошло. Пребывая будто в забвении, он просто отнял наконец свою руку от лица Чимина, и тот, разжав пальцы, ослабив хватку, так же просто позволил ей выскользнуть. Чонгук придвинулся ближе. Чонгук сегодня не был пьян. Впервые не был пьян и собирался сделать то, на что до сего момента решался только под действием алкоголя. Шея Чимина была невероятно огненной, когда он уложил на неё ладонь. Волосы показались шелковистыми и запредельно мягкими, когда в них утонули его пальцы. В ореховых глазах Чимина на миг сверкнул легкий испуг или это было смятение — Чонгук не знал, но уже не мог отступить. Его лицо приблизилось. Весь он приблизился к Чимину. Их бедра прижались друг к другу, колени столкнулись. Толкнулось сердце в груди ещё раз, будто не веря, что Чонгук всё же осмелился. И он притянул Чимина за затылок к себе. Тот приоткрыл удивленно рот. Возможно, он хотел что-то спросить или вовсе остановить: воспрепятствовать хоть как-то тому, что Чонгук всё же сделал. Чимина хотелось поцеловать бережно. Нежно. Ласково. Возможно, невинно. Аккуратно. В конце концов, это был их первый настоящий, а не репетиционный, поцелуй. Но вышло так, что Чонгук, сомкнув веки и нахмурив в наслаждении брови, просто отчаянно смял его умопомрачительно мягкие губы. И внутри прогремел взрыв. Содрогнулись в ликующем восторге все чувства. Сердце неистово загромыхало в костях — в висках застучал бешеный пульс. Забурлила кровь в ушах, а легкие, когда Чонгук судорожно вдохнул, обожгло ароматом клубники. Чонгук не знал, целовал ли Чимин его в ответ. Но сопротивления не заметил. Схватив свободной рукой за рукав его же джинсовки, что всё ещё была на Чимине, он потянул его, потрясенного, на себя, напирая в ответ сам. Всё лицо исказилось словно от невыносимой муки. Но больно Чонгуку вовсе не было. Разве что немного. В конце концов, когда ему доводилось поступать вот так — вот так откровенно обнажать всё то, что в нём долгие годы хранилось? Эмоции захлестнули его с головой диким обжигающим жаром. Сладкая судорога понеслась по напряженным мышцам. В венах закипела кровь. Мурашки поползли в самых неожиданных местах. Чонгук чувствовал — так сильно чувствовал каждую секунду этого мгновения. Будто впервые он ощущал упругую мягкость сочных губ; податливость и теплоту приоткрытого рта. Язык Чимина был бархатным и мокрым, но он не двигался — совсем. Однако Чонгук всё равно не удержался и размашисто лизнул его вдоль, ощущая, как под кожей жидким пламенем растеклось неописуемое удовольствие. Невообразимое блаженство захлестнуло его с головой. От одного ощущения гладкости языка в груди распирало огнем. Чонгука трясло, натурально несло. Горя заживо, он не сдержал тихий стон, пропитанный острым наслаждением. И тут Чимин мелко вздрогнул, как от удара током. И опьяняющая жажда схлынула отрезвляющей изморозью. На Чонгука ледяной водой обрушилось осознание: Чимин на поцелуй не отвечал — он сидел неподвижно, словно окаменев от ужаса. И эта скверная мысль проткнула, как острой иглой, мыльный пузырь, в котором Чонгук всё это время в мнимом блаженстве парил. Он замер. Следом тотчас вспыхнул гневом на себя же самого за то, что всё порушил, не позволив хотя бы ещё пару жалких мгновений насладиться их, кажется, последним поцелуем — их теплом — их близостью. Как всегда, Чонгук всё испортил. Его губы застыли. Веки тяжело разомкнулись. От лица вдруг отлила вся кровь. Вернувшийся страх оледенил его сердце, и зрение не успело поймать фокус, когда Чонгук отпрянул, собравшись проронить извинения, вытереть рот и наверное… просто сбежать. Примет ли его Тэхён опять? На своем плече и в своей комнате. В целом, Чонгуку вполне удобно было спать на полу, на матрасе. Ему очень даже уютно там всё обустроили. Но тут мысль оборвалась. Её заживало как ленту аудиокассеты в магнитофоне, когда Чимин поднял на него свои покрасневшие глаза; когда Чонгук увидел, как дрожит безумный блеск в его расширенных зрачках. Чимин сглотнул. Чонгук смотрел на него испуганно и понял, что теперь точно всё испортил. Поставил жирную точку — крест на их многолетней дружбе. Даже оправданий бы не нашлось. Да и каких? «Хах, да я тут… Просто хотел тебя успокоить. Никуда я не уйду, видишь? Мне нормально целоваться с друзьями, спать с друзьями, делать всякое с друзьями. Хочешь, докажу? Отлижу до звёзд перед глазами, и дальше будем дружить, как ни в чем не бывало. Для меня такое нормально, и для тебя, Мими, станет обычным». Идиотия. Они смотрели друг на друга в тишине. Их напряженное молчание разбивало только сбитое дыхание. Губы Чимина катастрофически опухли и побагровели от напора, будто Чонгук их не целовал, а пытался, как минимум, сожрать. Волосы растрепались. Джинсовка съехала с плеча. Ворот футболки открыл острую ключицу. Чимин выглядел помято, словно его пытались изнасиловать. И Чонгук готов поклясться, что как перед смертью узрел всю свою жизнь в громадном масштабе, смиренно готовясь услышать шквал обвинений: «Предатель! Я мучился здесь столько дней! Гадал, что сделал не так! А ты! Ты, просто трусливое ничтожество, использовал мое чувство вины, чтобы прикрыться?! Чтобы скрыть свои извращенные чувства? Боже, ты просто больной на голову! Мы столько дружили! Я тебе доверял, а ты…» А затем душу Чонгука выбило из тела. Сердце больно дрогнуло в испуге и взорвалось — лопнуло и расплескалось по легким раскаленной кровью. И она, эта кровь, подожгла органы, точно жидкий огонь, когда Чимин, удерживая прямой зрительный контакт, робко его на себя потянул. За ворот футболки. Чонгук не ожидал ничего, когда первый его поцеловал. По крайней мере, ему так казалось. Его пронзил ледяной ужас, когда Чимин не ответил. Но сейчас Чонгук, охваченный огнем — огненным торнадо обрушившихся на него ощущений, не понимал ни черта, что испытывает, когда Чимин накрыл своими губами его губы; когда, уложив руку на его горячую скулу, повел ладонь дальше. Запустил пальцы в его густые кудри. Сжал их на затылке у самых корней, а затем сам с напором запустил свой язык в его изумленно распахнутый рот. Господь всемогущий. Серьезно, Чонгук просто сгорел. Вспыхнул, как сухая соломинка, и тут же превратился в пепел. Его развеяло по ветру над миром. Зрачки под веками закатились, и где-то там взорвались фейерверки — звезды — яркие вспышки. Он задрожал всем нутром. Свободную руку Чимин уложил на его шею. Несильно сжал, на миг перекрыв доступ к кислороду, и одновременно толкнул язык глубже. В беспросветной темноте вспыхнули звёзды. И Чонгук расплавился как мороженое в июльский зной. Почувствовал прикосновение ниже: ладонь Чимина опустилась на его вздымающуюся грудь, пальцы сгребли ткань тонкой футболки, затем отпустили, и обжигающее прикосновение скользнуло ниже. Живот напрягся. Всё тело пробрало крупной судорогой, которую никак Чонгуку не удалось бы скрыть. В паху что-то треснуло и разлилось горячей сладостью. Хотелось застонать, податься вперед и отчаянно кинуться в кратер этого вулкана. От Чимина исходил чудовищный жар, словно он был самим воплощением голодного огня, и Чонгук запекался в нём как ягненок на костре. Жмурясь, он не успевал дышать, не успевал двигаться следом, как ни пытался, пока Чимин, беспорядочно бродя рукой по его торсу, так правильно вел их прямиком в сущее безумие. Возможно, Чонгуку сейчас всё это снилось? Да. Он вот-вот проснется в комнате Тэхёна. Откроет глаза. Самого Тэхёна, как обычно, не будет в постели, и Чонгук полночи будет пялиться в потолок, перебирая в памяти то, что его воспаленный мозг решил ему подкинуть. Но сон не растворялся. Грезы были такими же реальными, как сам Чимин. Горячий, напряженный, тяжело дышащий, самозабвенно вылизывающий его рот, он был прямо в руках сошедшего с ума от счастья Чонгука. Он просто не мог оказаться плодом воображения. Даже самым сладким плодом не мог. Судорожно выдохнув, Чонгук заметил, как отозвался Чимин, прерывисто, часто, горячо и беспорядочно задышав в прижатые друг к другу губы, будто сам вздох его возбудил до жути. Он с новым пылом навалился на Чонгука, чуть не уронив его на кровать. И тогда в голове пронзительно зазвенело «Что происходит? Что происходит? Что, черт возьми, происходит?», а сердце застучало так, что ещё немного и оно бы проломило ребра, если бы Чонгук, наученный горьким опытом, с усилием воли не заглушил непрошенный поток мыслей. Прочь. Пусть рассудок дальше плавится, пока их языки мокро и яростно сплетаются друг с другом в совсем не невинном поцелуе. Да. Их явно занесло не в ту степь. Они немного заблудились, споткнулись, упали, сорвались в обрыв и катились кубарем в пропасть. Плевать. Главное, катились они вместе. В какой момент ладони Чонгука оказались под футболкой Чимина, он не понял. Но те словно возымели свою волю, во всю жадно бродили и изучали нагое распаленное тело. Пальцы пересчитывали ребра. Короткие ногти впивались в острые лопатки. Однако даже они явно не решались опуститься ниже и ухватиться за что-то более основательное, пока Чимин, кажется, не испытывал ни толики смущения или стыда, упрямо надавливая на его поясницу, чтобы придвинуть ближе к себе. Куда ближе? Между ними не было больше ни крупицы свободного пространства. Чонгуку оставалось только залезть на колени. Мог ли Чимин именно этого и добиваться? Проверять намерения не хотелось — слишком велик риск. Но тут цепкие пальцы схватили его за подбородок так, словно вынуждая раскрыть рот пошире. И Чонгука, сдавшегося их воле, прошил чудовищный восторг, когда ему на себе удалось ощутить, насколько бесподобно длинный, умелый и проворный был у Чимина язык. Он погрузился глубже, упруго скользнув по ребристому нёбу, и Чонгук превратился в ничто, захлебнувшись собственным стоном, пока Чимин, наклонив голову вбок, всё ещё придерживая за челюсть, опалял жарким дыханием его лицо. Полный хаос. Чонгуку казалось, что он медленно терял сознание. Голова уже не кружилась. Её попросту не было больше на плечах, пока Чимин поочередно сминал и втягивал его губы в свой нежный рот. Смыкал мягко на них свои зубы, давая на миг отдышаться, а потом всё по новой: его язык, его десны, горячая влага, рваное дыхание. Чимин буквально атаковал его безвольно разинутый рот, вылизывая остатки кислорода, которые вырывались из груди Чонгука вперемешку с позорными всхлипами. Да, он всхлипывал! Всхлипывал и порой издавал невнятные звуки, похожие то ли на стоны, то ли на тонкий скулеж щенка. И боги, в джинсах было уже так тесно и мокро. Чонгук не замечал, как тек, пачкая смазкой белье. До рассудка набекрень просто не доходило, что это и в самом деле происходит: Чонгука целует его мечта, не он целует (едва ли его вялые податливые движения можно было назвать попыткой целовать), а именно Чимин ведет в поцелуе, словно в танце, трепетно поглаживая большим пальцем его румяную щеку. Чонгук посчитал, что уже умер. Но Чимин доказал обратное, убив контрольным выстрелом в лоб, когда, на миг оторвавшись от истерзанных губ, пронзил своим взглядом. Таким тяжелым, серьезным, темным и поглощающим взглядом, что Чонгук мысленно содрогнулся. Перед ним оказался будто не его милый Чимин, а кто-то другой. Но от этого другого всё так же сладко горело внутри. Чимин неожиданно толкнул в грудь. Мягко, но всё равно выбил воздух из легких. И едва Чонгук успел придержать себя, отставив ослабшие руки назад, как вдруг, прикрыв глаза и закинув голову, уже по-настоящему застонал, ощутив на своих коленях приятную тяжесть веса стройного тела. Пора признать: Чонгук возбудился уже несколько минут назад, а теперь… Теперь Чимин, оседлав его бедра, как в то утро, сидел прямо на его твердой эрекции, спрятанной, к сожалению, в джинсах. И снова их разделяли дурацкие клочки одежды, такие ненужные, такие мешающие. Чонгуку было до чертиков жарко, но он не решался избавиться хотя бы от футболки. А Чимин опять его целовал. Притянул за затылок, вынудив распрощаться со здравым смыслом окончательно. Ведь смысл для Чонгука заключался сейчас лишь в одном — урвать, насладиться сполна всем тем, что между ними странным образом опять происходило. Направляемый Чимином, он опустил свои взмокшие ладони на его талию. Под давлением его рук сжал её, чертовски узкую, в своих пальцах и тотчас рехнулся, когда услышал, нет, почувствовал первый откровенный, вырвавшийся из Чимина и осевший на их языках стон. И, проклятье, Чимин стонал — стонал изумительно. Так нежно, так тонко, так тихо и мокро, задыхаясь в их уже хаотичном поцелуе и ерзая прямо на крепком возбуждении Чонгука, пока сам Чонгук не мог найти себе места, слушая, смакуя, вкушая, сминая в пальцах его упругие бедра. Вот так бы Чимин стонал, если бы оказался снизу? Если бы Чонгук в него вошел? Ум содрогнулся от одной мысли: о Чимине, сладко стонущем под ним, покорно раскрывающемся навстречу ритму его любви. О боже. — Мими… — жарко выдохнул Чонгук, с мокрым чмоком разорвав поцелуй. Но Мими ни черта не слушался. Его влажные поцелуи обрушились на разгоряченную шею Чонгука, заставив его сомкнуть в удовольствии глаза. Как тепло. Внизу живота разлилось нечто вязкое и горячее. Или, быть может, Чонгук, не в силах больше держать себя в руках, просто бесконтрольно потек и растаял, откинувшись раскаленной спиной на холодную стену. Но когда зубы мягко прихватили кожу на стыке шеи и плеча, Чонгука прострелило насквозь. Всё тело его затрепетало от обжигающего нервы блаженства, член напрягся. Он чуть не кончил. Но, вцепившись в бедра Чимина, вовремя остановил это безумие, выпалив: — Чимин, стой! Собственный выкрик окатил как ледяной водой. И Чимин, вздрогнув, и впрямь застыл как каменный, но голову поднять не смел. Видимо, обращение полным именем действовало безотказно. Его аромат, разом стряхнув с себя былую сладость, стал горьковато-кислым, как забродившая клубника. Пытаясь перевести дух, Чонгук заволновался, что от испуга в смене атмосферы и сам сразу же завял. Ослабшими руками он обнял сжавшуюся на нём фигуру поперек талии, привлек ближе за поясницу и, дыша куда-то Чимину в волосы, зашептал: — Я… Мы не можем… Голос сел. Предательски дрожал. Чимин едва заметно кивнул и, кажется, засобирался с него сползти. И если бы он слез — вес его тела исчез с коленей Чонгука, то он уже никогда бы не решился на: — Я люблю тебя. Признание застыло на губах. Прозвучало стремительно, решительно и почти не слышно. Но, судя по тому, как под руками оцепенело распаленное от ласк тело Чимина, слова достигли цели. Мир, в то же мгновение, тоже застыл, взяв протяжную паузу. И тишина обрушилась на них резко. Нахлынула на Чонгука, как громадная волна, и утянула под толщу воды, где совсем ничего не было слышно. Удары сердца. Удары сердца сотрясли грудь. Живот. Спину. Шею. Голову. И Чонгук, приоткрыв глаза, уставился на солнечный луч света, протянутый сквозь окно и разлитый по молочной стене напротив. Стена выглядела как молоко. Перед глазами мутно расплывалось. Дыхания не хватало. Страх охватил душу. Холодом впился в легкие, а потом Чимин, не отодвигаясь от него, не поднимая головы, как-то странно кивнул, шмыгнул носом и так же тихо произнес: — Да, конечно. И я тебя, прости— Он не так понял. Опять, черт возьми, не так понял! Опять! И самое страшное было не это: не то, что Чимин понял, как всегда, неверно, а то, что Чонгук, уцепившись за эту жалкую хрупкую соломинку, жадно захотел выбраться с помощью него из тягучей трясины кошмара, которая его затянула уже по горло. Показалось: вот, протяни руку, подыграй, и будет как прежде… всё вернется на свои места, и они… Они будут друзьями навеки. Чонгук это вновь переживет. Но тут перед невидящим взором, уставившимся в пустоту, как кадры из кино, понеслись последующие годы их крепкой дружбы. Смех, секреты на двоих, уютные вечера, просмотры фильмов. Вечеринки. Прогулки. Фильмы. Лето. Учеба. Комната. Разные кровати. Чимин, который, однажды повстречав того самого альфу, о котором мечтал, приводит познакомить его со своим лучшим другом — с Чонгуком. Затем, возможно, последует расставание. Вероятно, это не последние отношения Чимина. Он пропадает. Иногда не приходит ночевать. Порой он спит с кем-то. Новый альфа. Ещё один. И ещё. Чонгук пожирает себя, лежа в постели, один в комнате и смотрит в потолок. Не страшно, когда они, партнеры, сменяются один другим. Страшнее, когда… Выпуск. Быть может, совместно снятое жилье на первое время, как они с Чимином и планировали? Работа. Усталость. Опять прогулки. Вечера на двоих и фильмы, пока за просмотром их Чонгук не останется один, а за соседней стеной не раздастся смех, заглушенный тут же влажным поцелуем, за которым тотчас последует первый откровенный стон. Сладкий и чувственный, какой издал Чимин сейчас, целуясь с Чонгуком и сидя у него на коленях. И дальше что? Разговор по душам? «Меня не устраивает, что ты трахаешься в нашем общем доме. Я тоже тут живу» «Гук-а, но мы уже взрослые. Брось быть таким букой…» «Чимин, нет. Меня не устраивает, не привод–» «Хорошо» А после «хорошо», спустя, быть может, месяц или два, коробки — разъезд. Новая жизнь. Редкие встречи. Работа. Устал. Дела. Альфа скучает по мне, не смогу повидаться. Давай как-то на выходных? И выходные, те самые, наступают тогда, когда Чимин весь в белом, счастливый, с ослепительной улыбкой на губах, держит под руку другого. Красивого, статного, сильного, но не Чонгука, пока сам Чонгук, сидя за одним из столов, возможно, с его родителями, где-то в отдалении попивает вино. Тоже в пиджаке. В черном. Но не в качестве жениха. Вероятно, Чимин поболтает с ним позже. Обовьет рукой его руку, поведет под локоть подышать ночным свежим воздухом, пока в зале будет раздаваться веселье, и расскажет, как скучал по нему и как им необходимо видеться чаще. Чаще? Дай Бог на дни рождения. Глаза обожгло. Застелило пеленой жгучей влагой. В грудь тупым ножом ударил протест, выбив из легких судорожный вздох. Как больно. Внутри всё сжалось до точки, и Чонгук вдруг услышал свой сдавленный, обреченный и осипший от непролитых слёз голос со стороны: — Не так… люблю…