Bestie

♡

Threads — Vanbur В комнате всё так же было светло и тепло. На окне мягко покачивалась гардина. А солнце золотом рисовало на стене причудливые узоры, затесавшись теперь меж тенями от листьев, и с зенита перекатилось по голубому небосводу в сторону второй половины дня. Странно: день шел то мучительно долго, то минуты превращались в секунды и неслись стремительно, совсем незаметно. И сейчас время вновь остановилось. Подул ветер, поднимая шум в листве за окном — тени на молочной стене напротив затрепетали. И аромат весны ласково скользнул в их комнату, всколыхнув полупрозрачную занавеску. Чонгук понимал, что этот разговор должен был состояться давно. Но сейчас на него вновь набросилось желание сбежать. Оцепенев от ужаса и не веря в реальность происходящего, он молился, чтобы пол разверзся под его кроватью, и кровать вместе с ним рухнула вниз: в раскаленные недра земли. Прямиком в ад. Лишь бы улизнуть. Не сталкиваться с тем, чего избегал годы. Вот только Чимин бы полетел вместе с ним. Ведь поза, выбранная Чонгуком для признания, оказалась довольно неудачной для побега, хоть и невероятно пикантной самой по себе. Стало ясно как день: ни в ад, ни в рай не ускользнуть одному. За ним, впрочем как и всегда, последует весьма приятная для его общества компания. Но, если опустить иронию и отойти от сарказма, которые являлись неотъемлемой частью защитной реакции Чонгука в стрессовых ситуациях, можно выразиться проще: Чимин продолжал сидеть у него на коленях. И сидел, кажется, целую вечность. Молчал, прислонившись лбом к стене, пока Чонгук, переливаясь от спелого красного оттенка до мертвенно-бледного, испытывал легкую гипоксию. Он просто боялся дышать. Они не обнимались. Чонгук не смел обнимать Чимина, и ему казалось, что его руки, безвольно покоящиеся по обе стороны от их бедер, немеют и тонут в постели. Пальцы покалывало. Конечно же, Чимин не спешил обнимать его тоже, видимо наконец осознав, о какой любви шла речь. Ладони его всё ещё лежали на плечах Чонгука: напряженно и так, будто вот-вот оттолкнут. Застыли. Кожу под ними, даже через футболку, чертовски жгло. Чонгук понимал: поцелуй на эмоциях — это одно, как и спонтанный секс, произошедший между ними по пьяни. Эмоции — не чувства. Это разные вещи. Эмоции похожи на вспышку: загораются ярко, подталкивая порой к безрассудствам, а затем так же резко угасают. И потом думаешь: «Что это было? Почему я так себя вел? Почему так сказал, если думаю иначе? Почему так поступил, если чувствую другое?». А вот чувства… Чонгук только знал, что чувства — это что-то постоянное и очень долгое. Что-то, что длится всю его жизнь. Он мог целовать кого-то, обнимать или с кем-то спать и испытывать в моменте приятные ощущения. Иначе зачем всё это было? Вернее: для чего? Гормональный фейерверк помогал забыться и давал ощутить себя хотя бы на короткий миг счастливым. Таким же, как все, способным любить. Да, порой любовь для Чонгука начиналась в постели и ровно там же заканчивалась, стоило лишь опустить ступню на холодный пол и встать. Захлопнуть дверь или прикрыть её тихо, чтобы не сталкиваться с лицами, которые Чонгук не привык запоминать. Зачем? Эмоции выпущены — вспышка погасла. «Любовь» на одну ночь подошла к хэппи энду. Было весело, приятно, горячо. Цель достигнута. И, в общем, спасибо. Почему Чонгук называл это любовью? Ему нравилось. И к тому же секс на одну ночь мог быть полон любви: ощущения в самом моменте становятся почти схожими. Трепет, желание, жар, влечение, чувство полета, и в груди — животе всё сжимается в тугую пружину. Разница заключалась лишь в том, что та постельная «любовь» — это эмоции, которые затухали после разрядки. А любовь настоящая — чувства. Долгие, более сложные и глубокие. Они не проходили. Каждое утро, каждый день, каждый вечер и каждую ночь они были с ним — следовали как тень по пятам. Конечно, иногда случалось, что после жаркой ночи к Чонгуку любовники начинали испытывать притяжение, путая эмоции с чувством. Как наркоманы хотели ещё. Стремились не к нему, а к тем кратковременным радостям, что дарил секс. Немного сходили с ума и, его настоящего совершенно не зная, наделяли качествами, которыми он не обладал. Есть такие люди, склонные всё романтизировать. Они не осознавали, что становились рабами гормонального всплеска, который ими впоследствии руководил. Они путали переменные: «хочу» с «люблю» и похоть с нежностью. И Чонгука, ненавидящего то, когда желаемое выдают за действительное, от таких персонажей слегка воротило. Он не был романтиком. По крайней мере, ему так казалось. По крайней мере, он всех об этом предупреждал заранее. И, разумеется, находились те, кто страстно желал ему доказать, что он не такой. Он, мол, чуткий, хрупкий и ранимый глубоко в душе, потому и ведет себя как колючка, защищая от посторонних глаз свою чувственную натуру. Чонгук и без них знал, что является таковым. Просто — только с Чимином. Но всё же чаще ему везло. Или чуть позже он просто научился разбираться в людях и не выбирал в любовники тех, кто относился к сексу слишком серьезно. Выбирал тех, кто не привязывался к нему, как и он не привязывался к ним. Секс стал обыденностью, возможностью испытать радость и счастье, скинуть напряжение и просто повеселиться — не только для Чонгука, а для большинства в двадцать первом веке. Всё это к чему? Чонгук понял — по напряженной позе Чимина понял, что тот целовал и хотел его не из-за чувств. Чонгук был в его шкуре. Просто — с другими. Чимину вполне могло всё понравиться и хотеться ещё. На них двоих обрушился дофаминовый водопад, а после убаюкали эндорфиновые волны, вызвав небольшую зависимость. К этим лучикам счастья все тянулись точно так же, как цветы тянутся к солнцу. Вкусив всего лишь раз отменный секс, подсаживаешься на него как на иглу. К тому же, это был первый сексуальный опыт Чимина. И он ненамеренно мог связать удовольствие с Чонгуком, а не с самим процессом. Мог именно поэтому ответить на его поцелуй. Из-за этого оседлать его колени. И Чимина за месяц не хило прокатило на эмоциональных качелях: поцелуи и секс, а затем резко — чувство вины и стыда; и следом — полное непонимание, отчего Чонгук, с которым они дружили всю жизнь и ни разу по-крупному не ругались, отдалился от него. Стал безразличным. Наверняка выбивает почву из-под ног, когда нечто стабильное исчезает. А потом Чимина поманила надежда, горячая на контрасте с отстраненностью, которая оказалась прямо здесь, на кончиках его пальцев: Чонгук к нему вовсе не равнодушен. Явился, выразил беспокойство и проявил заботу. Возможно, сейчас Чимин просто не мог разобраться, что происходит с ним? Запутался и не понимал, почему из ниоткуда появляется притяжение, которого прежде не было, и желание целовать того, кого до этого момента не хотел? Забавно. Чонгук вдруг всерьез задумался, что и сам после всех этих бурных выяснений отношений, даже если бы Чимина не любил, захотел бы с ним жарко помириться и стереть свои губы о его губы, чтобы вновь ощутить, что они всё ещё друг у друга есть. Боже, как же люди примитивны. И почему ими, разумными существами, руководят жалкие импульсы? What Was I Made For? (Mixed) — Billie Eilish Даже сейчас Чонгука наконец-то спустя много лет побудили признаться именно эмоции. Он поддался. Из потока мыслей вырвал шорох, и Чонгук вдруг, вздрогнув, обнаружил, что всё это время пустым взглядом пялился в стену, на которой в солнечных бликах трепетали тихо тени от листьев. Он моргнул. А Чимин наконец шевельнулся, будто тоже очнувшись или осмелев. Ладони его оторвались от плеч, и Чонгука в том месте обожгло холодом. Когда их взгляды встретились, глаза Чимина выглядели покрасневшими и пустыми как у куклы, и голос тоже был пустым, которым он едва слышно произнес: — Что? — изумленно. Сам вопрос не удивил. Наверное Чонгук его и ждал, потому как, не разрывая зрительного контакта, сразу же севшим от длительного молчания голосом ответил: — Я сказал, что не так… — Я слышал, — торопливо перебил Чимин, будто специально не дав озвучить последнее слово — произнести короткое, но ёмкое «люблю». Он завозился, чтобы слезть. И Чонгук в сей раз не воспротивился. Просто сидел и безмолвно ждал своего приговора с пульсирующим сердцем. Но стоило приятной тяжести исчезнуть с ног, теплу Чимина покинуть его тело, как в груди всё затихло и на душе стало пусто. И пусто не так, когда грустно. А пусто так, когда вообще ничего внутри больше нет. Нет сил, нет грусти, страха или тоски — нет самого Чонгука. Отчего-то внутри вдруг всё заблокировалось. Чимин поднялся с постели. Стоя к Чонгуку спиной, посмотрел на дверь. Затем на забытые коробки с едой на столе. Потом — себе под ноги. И вздохнул. Протяжно и тяжело. Судя по движению, потер лоб, откинул черные волосы, провел ладонью по лицу и застыл, уронив безвольно руки. Непонятно, куда Чимин смотрел. Какое было у него лицо? О чём он думал. Или не думал? Как себя чувствовал. Или не чувствовал. Чонгуку будто было интересно всё это, но взгляд, который он не сводил со спины Чимина, потух. Он вроде бы и ждал каких-то слов или реакции, но в то же время ему хотелось завалиться на бок и с головой накрыться одеялом, чтобы забыться сном. Усталость надавила на плечи. Тяжелой духотой сгустилась тишина. И время остановилось. Опять. Волнения не было. Живот не сводило, кожу не жгло, изнутри не пекло и щёки не горели. Обычно темпераментный, пылкий Чонгук стал пустой оболочкой. Как странно. Неужели, чтобы разрушились чары, нужно было просто признаться в любви вслух? Слегка нахмурив брови, Чонгук отстраненно разглядывал спину Чимина, хрупкую шею, темные волосы, которые её чуть прикрывали, и не мог понять, куда всё исчезло? Где трепет? Где нежность? И что теперь сказать? «Эй, Чимин, кажется, отмена. Всё вроде прошло». Совсем не часто доводилось испытывать что-то похожее. И тут во мраке памяти всплыл образ прошлого: Его дедушка умер. Было это зимой, прямо после Рождества. Ему и Чимину было по пятнадцать. Чонгук не плакал, когда узнал о смерти дедушки, и ему за это после было стыдно. Он не плакал на похоронах. Не проронил слезы, когда прощался. Глаза были сухими и пустыми, пока они сидели в кругу родственников. Чонгук рыдал немного позже у Чимина, к слову, на плече. Кажется, это случилось через день или два после похорон. И больше Чонгук не мог заткнуться. Чимин не покидал его дом — его комнату почти неделю. Отлучался разве что ненадолго в ванную перед сном, после забирался к нему под одеяло, крепко обнимал со спины и шептал, что он рядом и… — Плачь. Не держи в себе. — Мне так больно, — задыхался Чонгук, уткнувшись в подушку. — Так должно быть, Гук-а. — Я так скучаю по нему. Почему… почему я ничего не чувствовал там? Что если– если он подумал, что мне всё равно? Это же– н-не так! — Он так никогда бы не подумал, Чонгук. Дедушка знал, что ты его очень любишь. Так просто бывает, когда очень-очень больно и страшно. Когда сталкиваешься с чем-то, к чему не готов, — сбито шептал он, крепче смыкая свои руки и прижимая Чонгука к своей груди. Обнимал так, будто пытался слиться с ним. Будто силой хотел забрать его боль. И его руки дрожали. А боль и впрямь странным образом, хоть и оставалась острой, притуплялась. — Ты всё чувствовал тогда, просто не понимал этих чувств. Твой организм тебя защищал. — Мне кажется, я ужасный… — Нет, — перебил Чимин, не дав договорить. — Ты очень хороший. Чонгук, ты очень хороший. Пожалуйста, верь мне. Те рождественские каникулы были самыми скверными в их жизни. За окном серое-серое небо. Тяжелое. Свинцовое. Лил бесконечный дождь. i love you — Billie Eilish Чонгук вспомнил те слова Чимина сейчас, и на губах невольно проступила горькая ухмылка. Так значит, больно станет потом? Нахлынет позже и мощно, но в этот раз Чимина наверное с ним рядом не будет, чтобы разделить, как тогда, боль на двоих. Мысль заставила внутренне сжаться. Чонгук сморгнул незнамо когда подступившие слёзы, и Чимин отмер. Медленно подошел к своей кровати, что стояла напротив. Так же медленно опустился на неё, сел на самый краешек и, смотря в пол, скрестил руки на груди. Чонгук смотрел на него завороженно, испытывая острое желание его обнять и попросить прощения. — Ты ждешь, чтобы я что-то сказал? — тихо уточнил Чимин, всё ещё не поднимая глаз. — Не знаю, — заторможено пожал плечами Чонгук и, съехав по стене, согнул ноги в коленях в попытке за ними скрыться. — А тебе есть что? — Нет. Холодно. Немного смутно, но Чонгук ощутил тупую боль. Это «нет» прозвучало коротко и глухо, словно удар молотка по гвоздю, который вбили в ребра. Он спросил: — Почему? Чимин поднял глаза. Взгляд Чонгука немедленно метнулся к ним. От света, касающегося лица Чимина, ореховая радужка отливала золотистыми крапинками, словно солнце раскололось и осколками утонуло в его глазах. В них мерцал странный блеск. Белки помутнели алым. А ещё от прямого зрительного контакта в груди Чонгука разлилось тепло, и тогда он понял: нет, ничего не прошло. Он всё ещё его любил. Любил его глаза, ресницы, губы, щёки с мягкой россыпью прозрачных веснушек, аккуратные прямые брови и нос. Он любил его шею, запах и плечи. Любил его кожу и мягкий голос. Любил, когда он улыбался, щуря глаза. Когда звонко смеялся. Даже когда плакал, Чонгук его любил. Чонгук обожал Чимина всего. Он видел его и как довольный кот, который смотрит на любимого хозяина, хотел прикрыть от наслаждения глаза. Чимин был его домом. Он был для Чонгука солнцем, и в его лучах в груди распускались не просто цветы, а настоящий сад. И внезапно солнце потухло. Раздался вздох. Протяжный и шумный, он прорезал затопленную золотыми лучами тишину их комнаты. И Чонгук почувствовал, как этот вздох, точно зимний ветер, льдом сковал его сердце. Такие вздохи не предвещают ничего хорошего. Такие вздохи — предвестники плохих вестей. Так вздыхают, когда не знают, какие подобрать слова, чтобы смягчить удар. Плечи Чонгука невольно поджались, когда Чимин нахмурился как от досады. Затем зарылся в темные волосы пальцами, словно чтобы разорвать их зрительный контакт… Откинул пряди со лба. Посмотрел в окно. Закусил губу с внутренней стороны. Отпустил. Щёки его пылали. Вдоль впалых от недоедания скул цвели алые пятна. Чонгук ощутил, как липкий страх медленно склеивает его органы. Ему вдруг представилось, что он, приговоренный, выгнанный за борт, стоит на краю доски над кипящим морем и в спину ему упирается холодный клинок. Всего один шаг отделяет его от падения. — Потому что не знаю, что сказать, — наконец произнес Чимин, затем притих, что-то обдумывая, и медленно, точно слова давались его языку тяжело, спросил: — Ты это серьезно? Я верно понял, что ты, — он запнулся, облизав пересохшие губы, и бросил на Чонгука настороженный взгляд. — Ты меня… не как друга? «Любишь» вновь намеренно опустил. Смотря снизу-вверх глазами побитого щенка, Чонгук коротко кивнул. И Чимин, окончательно убедившись, тоже закивал, отвернув голову к окну. Возможно, видеть Чонгука ему стало противно. — Ты ненавидишь меня? — едва слышно прошептал тот, ощущая, как от тревожного предчувствия покалывает лоб и затылок. — Нет, — покачал головой Чимин, смотря в окно и слегка щурясь от слепящего луча солнца. — Почему я должен ненавидеть тебя? — спросил спокойно он так, словно искренне не замечал связи между ненавистью и чувствами Чонгука, который боялся даже дышать, отсчитывая мгновения перед неизбежностью. Сейчас… Сейчас, думал он и, не выдержав, поглядывая на Чимина, протянул неуверенно: — Тогда… — Я не гей. Приговор. Он и впрямь похож на чувство свободного падения. В голове раздался хлопок. Тело насквозь прошило. Сердце рухнуло. И Чонгук свалился в холодную пропасть. Будто тот клинок, что незримо упирался в спину, его проткнул, и тело, потеряв равновесие, полетело вниз — в бушующую пучину, готовую его проглотить. Сперва он ощутил яростный удар, а потом его захлестнул мощный поток нестерпимой горечи, отняв возможность дышать. Легкие под давлением сжало. Сжало горло. Желудок. Резануло глаза. А когда солнечную комнату на миг накрыла кромешная тьма, Чонгуку показалось, что его затянуло на дно. И вокруг сгустилась тишина, разбиваемая громыхающим стуком в голове. Нет, во всём теле. Вот она — конечная точка, к которой Чонгук мучительно медленно подбирался всю жизнь. Впрочем, он же знал. Знал, что Чимин, конечно же, не гей. Но отчего-то слова, произнесенные спокойным тоном, прозвучали так лаконично, хлестко, легко, как пощечина; как три пули, выпущенные одна за другой. Вероятно, услышь Чонгук эти слова чуть раньше: ещё до того, как узнал губы Чимина, его объятия, шепот, горячую кожу, стоны, жар и рваное дыхание на двоих, — падать было бы не так больно. Не так чудовищно страшно. Сейчас, после всего, что между ними случилось, во фразе Чимина лежал посыл: «я не прочь повеселиться с тобой, Чонгук, но не рассчитывай на мои чувства, ведь я не гей». А ты, Чонгук, не тот, кто придает особый смысл вещам, совершенно приземленным. Секс — всего лишь секс. Так к чему эта драма? Иронично. Вот он — закон подлости или самой жизни в прямом исполнении: всё однажды вернется бумерангом. И в Чимине сейчас отчетливо читался сам Чонгук, который спал с другими без чувств, привязанностей и серьезных намерений. Между ними висела тишина. Глухая и неподвижная. Ковыряя лак на ногтях, Чонгук смотрел на свои подрагивающие пальцы, потому как не осмеливался поднять глаза. Оглушенный внутренним взрывом, он молчал, сжимая зубы. Мысли спутались, слова потерялись. Всю кожу покалывало, будто по ней рассыпаются раскаленные искры. Грудь затопляла жгучая боль. Давила на ребра. Чонгук задержал дыхание, чтобы боль эта не смогла хлынуть наружу и пролиться уродливыми слезами. Он готовился к худшему. По сути всю осознанную жизнь перебирал версии отказа — версии того, как Чимин скажет, что не любит его. «Я не гей», — кажется, не самый худший вариант из предвидившихся. Но от этих слов внутренности принялось разъедать, словно сам организм запустил процесс самоуничтожения, пытаясь вытравить из себя всё тепло, любовь, привязанность и нежность — Чимина, который был в каждой его клетке. Каково любить всю жизнь одного человека и узнать, что он никогда не полюбит тебя в ответ? Чонгук приказал себе собраться. Он, черт возьми, не мог разрыдаться здесь и сейчас — при Чимине! И потому, гулко сглотнув, с усилием воли поднял глаза. Взгляд Чимина всё ещё устремлялся в окно. На его лицо мягко падали черные пряди и косые лучи нежно-желтого солнца. Мягкая кожа сияла, губы припухли от их поцелуев. В обрамлении теней от листьев, меж которых на молочной стене поблескивал золотой свет, Чимин выглядел восхитительно красивым. Недоступным. И невозможно далеким теперь. Неужели Чонгук его потерял? Как раньше уже ничего не будет. Ему стало невыносимо жаль и себя, и его, и их, и всё, что их связывало. В отчаянии он подумал даже: может, теперь, после отказа, у него получится вырвать с корнем эту жалкую любовь? Надежды угаснут и подсознание перестанет усиленно рисовать в мозгу сахарные грезы, где они с Чимином вместе. Вместе не как друзья. — Поэтому ты бегал от меня весь месяц? — спросил Чимин, нарушив молчание. Тон был тихим и неуверенным, голос сел. Но от неожиданности Чонгук всё равно слегка вздрогнул. — Ты… Что-то почувствовал после той ночи? Он мысленно улыбнулся, вновь опустив глаза на свои руки. Улыбнулся горько. «Что-то» — это про его любовь? — Типа того, — пожал плечами Чонгук, не видя смысла добивать Чимина своим «Я полюбил тебя сразу же, как увидел. Совсем ребенком. А осознал лет в двенадцать. Мы бок о бок жили, а я каждый день сходил с ума по тебе». Всем и без этих подробностей было тяжко. Чимин молчал, глядя в окно. Поджал губы. Заламывал подрагивающие пальцы на правой руке. Плечи поникли. Вся его поза выражала обреченность. Некоторое время он о чём-то напряженно размышлял, а потом, когда тишина затянулась, медленно отвел взгляд от окна. Нехотя нашел им Чонгука. В его алых блестящих глазах застыло сожаление, надежда и страх. Он нерешительно спросил: — Может… это пройдет? Как болезнь. Чонгук мечтал больше всех людей на свете, чтобы это прошло. Отпустило, позволив излечиться и быть рядом с Чимином настоящим другом, а не подделкой. — Может и пройдет, — согласился тихо он и опустил взгляд, уже сам разорвав зрительный контакт. Засевшие внутри слёзы душили. И вот — Чонгук здесь. Его чувства отвергли. Не громко, без укора, без осуждений, злости и истерик, а так, как ребенок отодвигает нелюбимую пресную кашу, приготовленную родителем: виновато, аккуратно, тихо-тихо, но смотря жалобно прямо в глаза. Мол, не обижайся, пожалуйста, но я правда не могу её съесть. — Может пройдет… — вдруг раздался едва различимый шепот, эхом завторивший его словам. Задумчиво. С безысходностью, будто Чимин хотел в них поверить, но не смог и потому решил попробовать произнести вслух сам. Может пройдет. Чонгук удивился. Хотел было даже поднять на Чимина взгляд и переспросить «Что?». Но тотчас одернул себя, обнаружив, что горячие крупные слёзы против воли катятся по его лицу. Что? Нет. Чонгук никогда не плакал, если того сам не хотел! Всегда мог себя пересилить — подавить. Он плакал исключительно тогда, когда готов был себе это позволить: наедине, иногда от сильной любви, страха, несправедливости, злости, гневного отчаяния, ревности и яростной обиды. Он мог заплакать при ком-то, завторив чужим слезам из-за сочувствия. Но никогда от того, что силы кончились и его сердце разбили. Даже единственный раз, пьяный он рыдал на плече Тэхёна не из-за разбитого сердца, а потому что то самое сердце переполнилось, не уместив в себе всю к Чимину любовь, и горело от ревности. Чонгук сейчас не был пьян. Не ревновал Чимина. Так почему не смог сдержать? Паника сжала легкие. От шока он, широко распахнув глаза, опустил резко голову, уронив на лицо волнистые пряди, и сдвинул колени, чтобы спрятаться. Чимин не мог увидеть его таким. THE GREATEST — Billie Eilish Руки, скрещенные на животе, затряслись. По напряженным мышцам ударила дрожь. Надавило на ребра. На горло. И в следующий миг раскаленно-красное лицо Чонгука скривилось так, будто его проткнули ножом. Он согнулся ещё, желая свернуться в комок. И стиснул зубы, когда в груди его что-то лопнуло. И вырвался всхлип. — Чонгук, ты что? — выдохнул Чимин перепуганно и, подскочив с кровати, встал как вкопанный, увидев Чонгука всего. Тот сразу же расслабил колени, перестав за ними трусливо прятаться. Усмехнулся. Принялся небрежно смахивать слёзы. — Эм… всё нормально, — хрипло прошептал он, держа глаза опущенными, и всей спиной вжался в стену, желая с ней слиться. Или через неё сбежать. — Не знаю, чего это я. Немного расчувствовался. Не обращай внимания. Застыла тишина. Лишь тихий майский ветер шелестел в молочной занавеске, пока Чонгук пытался подавить свой плач. Чимин молчал. Наверняка смотрел с непониманием и не мог сообразить, что делать. Чонгук не видел выражения его лица. Возникнувшее из ниоткуда чувство унижения за собственную слабость не позволяло посмотреть. И, вообще, захотелось уйти. Немного проветриться. — Я наверное… — выдавил он, торопливо поднимаясь с кровати. — Наверное пойду пройдусь. Подышу немного. Мне кажется, это потому, что я плохо спал. И вообще, может, цикл сбился. Может, течка скоро… Мне нужно подышать. На воздух. Чонгук посыпался. Плел какую-то откровенную чушь. Не узнавал себя. Одернул футболку. Шмыгнул носом, отвернувшись к Чимину спиной, и, ища мокрыми глазами джинсовку, обнаружил её на полу, скинутую в порыве их… Стоп. Лучше не вспоминать, в порыве чего она там оказалась. Он резко наклонился, схватил её и, отряхивая, развернулся к двери. Иронично, но всё же: Чимин вытирал рукавом его джинсовки свои слёзы, и Чонгук заранее смог предугадать, что позже сам в неё будет рыдать. Возможно, грубый деним сумел сохранить нежный запах Чимина? Вероятно, на нём остался сладкий аромат его возбуждения. Отлично. Чонгук уже видел себя: ночью лежит на своей импровизированной кровати в комнате Тэхёна и, сдерживая слёзы, отвернутый к стене, обнимает свою несчастную джинсовку, смакуя горечь утраты и проклиная себя за то, что признался. Романтика и пафос. Как раз в стиле такого редкостного идиота, как он. — Чонгук, — вдруг прозвучало взволнованно. Чимин следовал за ним по пятам, но, кажется, не смел прикоснуться. — Ты что, опять уходишь? — с тревогой в голосе выпалил он. — Я вернусь. Просто немного успокоюсь. — Пожалуйста, давай поговорим! — Вернусь и обязательно поговорим, Мими, — торопливо отвечал Чонгук и, избегая взгляда, не оглядываясь, чуть ли не летел к двери с опущенной головой, сжимая в ослабших пальцах джинсовку. Он уже знал: сегодня не вернется. Не сможет просто. Чувство стыда и сожаления тупыми зубами вгрызалось в его спину. — Нет, пожалуйста! — вдруг взмолился Чимин, а потом раздался тихий всхлип, и запястье Чонгука всё-таки обернули теплые пальцы. Вцепились крепко, обжигая кожу. Он в нерешительности замер, и Чимин заговорил сбито, быстро, с паникой в голосе: — Прошу, Гук-а, останься. Мне кажется, я больше… больше не вынесу ни минуты… Он осекся, подавившись не то слезами, не то словами, которые рвались с его губ: «не вынесу ни минуты без тебя», — и, тихо заплакав, попытался за руку осторожно Чонгука к себе притянуть. Но тот не позволил сдвинуть себя с места. — Гук-а, хочешь, будем молчать? Хочешь, я лягу на кровать и отвернусь к стене? Сделай вид, что меня нет! Успокойся здесь. Пожалуйста, только не уходи больше. Мне невыносима даже мысль, что я буду з-здесь опять один– ждать тебя, а ты не придешь… Я же знаю, что не придешь! — повторял отчаянно он, перепуганный словно покинутый всеми на свете ребенок. И у Чонгука заломило в груди. — Пожалуйста, Гук-а, посмотри на меня… Ну же, пожалуйста, — мягко шептал Чимин, будто обретя надежду, что Чонгук затих, прислушиваясь к его просьбам. Лицо Чонгука было пустым. На щеках застыли полосы слёз. Душа тянулась, сопротивляясь, назад. И в груди раздирающе ныло, будто из неё тянется тугой шнур, незримо соединяющий его с Чимином. И если этот шнур не разорвать, Чонгук не сможет уйти. Внутренний голос произнес команду «сейчас», и Чонгук, ему повинуясь, набрал в легкие воздух. — Чимин, — с нажимом, — я сказал, что вернусь. Отпусти меня. — И резко выдернув свое запястье из хватки, присел, якобы, чтобы обуться. Но на самом деле, просто не хотел попасться в его руки. Пальцы не слушались. Подрагивая, перевязывали такие же непослушные шнурки. И комната вдруг внезапно опустела. Стены покинуло прежнее тепло, погас уют. И тяжелый воздух надавил на Чонгука так, будто желал вытолкнуть его прочь. Хотя солнце всё так же тянуло руки золотых лучей сквозь окно. И ничего не изменилось внешне. Только они опять оказались в прохладной тени возле двери. Чимин молчал. Стоя за спиной Чонгука, не смел к нему прикоснуться. Не было слышно, плакал ли он, но в натянутой тишине раздавалось его дыхание. Кажется, его поглощала истерика. Тихая, как бомба, ведущая отсчет до взрыва. И Чонгук испытал вину. Так быть не должно: Чимин все эти годы почти никогда не плакал и совсем никогда — из-за него. Пока Чонгук справлялся со шнурками, невольно взгляд его скользнул чуть назад. Сквозь пленку из слёз он увидел аккуратные босые стопы и чуть не разрыдался в голос. Как Чимин может вызывать такие сложные чувства, просто стоя позади? Он поджимал круглые пальцы. Переминался нервно. Топтался на месте, явно едва сдерживаясь, чтобы не притронуться больше к тому, кто отпихивал его от себя как назойливую собаку. Чонгуку стало жаль, что он был грубым с ним. — Ты правда придешь? — вдруг раздался надломленный от слёз голос. — Я вернусь. Вернусь… — повторял, как заведенный, Чонгук. У него горело всё: тело, душа, щёки, глаза. Боль и вина вспарывали грудь. Чонгука ломало изнутри. Он хотел кинуться к этим ногам, обнять их, прижаться к острым коленкам щекой и умолять Чимина всё забыть. Всё, что он только что сказал. — Во сколько ты придешь? — робко спросил Чимин. Неловкое молчание сковало воздух. Напряженное. Липкое. Душное. И Чонгука окончательно перестали слушаться пальцы. Он плюнул, наспех заправил в кеды шнурки и не успел подорваться с места, как Чимин, всё поняв по тишине, ошеломленно выдохнул: — Ты не придешь… Будто не мог до конца в это поверить. — Чонгук, пожалуйста, не уходи… — судорожно взмолился он, сделав крошечный шажок. Но Чонгук вскочил, как ужаленный, схватился за ручку, потянул её на себя и, вылетев в коридор, с грохотом захлопнул дверь. И с этим хлопком внутри что-то треснуло. Хотелось ринуться прочь. Нестись, сломя голову, как от огня без оглядки. В спину жгло, будто там, позади, где остался Чимин, разразился пожар. Там горела их комната, горела их жизнь, горела их дружба, воспоминания, годы и связь. Чонгук сам всё поджег. Он сделал с ними это. И впервые в жизни испытывал совершенно новую, ни на что не похожую боль. В ребра словно гвозди вбивали, резали легкие и вгоняли в сердце тупые иглы. Отчаянный крик рвался наружу, но Чонгук, стиснув зубы, его подавил. Внутри что-то в протесте рыдало. Тянулось назад. Сделав два вялых шага в сторону, Чонгук не выдержал, прислонился плечом к стене и, прижав к груди руку, часто задышал, чтобы успокоиться. Перед глазами заплясали белые точки. Никто не должен увидеть его таким. Таким разбитым и слабым. В голове голос Чимина всё ещё звал обратно: «Пожалуйста, не уходи». И Чонгуку на миг показалось, что он может повернуть время вспять. Может ворваться в их комнату и поговорить с Чимином. Или хотя бы принять предложение помолчать, но только вместе. Как всегда. Всё преодолеть. Его даже будто потянуло обратно. Однако, сглотнув тугой ком слёз, он выпрямился, накинул джинсовку и, сунув кулаки в карманы, устремился к выходу. visions of gideon — sufjan stevens От жестокого шага кудри пружинили. Мимо понеслись широкие окна, за которыми на фоне неба толпились густые кроны зеленых деревьев. Солнечный свет прямыми лучами разрезал коридор. А коридор казался Чонгуку каким-то бесконечным. С общей кухни тянуло сладким запахом выпечки. И в спину вдруг толкнул приглушенный омежий смех. Следом призраками в солнечном коридоре забродили отдаленные голоса. Безмятежность. Беспечная болтовня. И снова взрыв заливистого смеха. Чонгуку ненавистно стало всё, что могло напомнить о дружбе. Он представил себя с Чимином на этой кухне. Представил, как готовит ему и что-то болтает себе под нос, заставляя Чимина заливаться звонким смехом. Чонгук как никто умел его смешить. Он сжал челюсть. На скулах заходили желваки. По мере отдаления голоса стихали, но всё ещё гнали Чонгука к выходу. Стянув резинку с запястья, он на ходу собрал часть волос на затылке в хвостик. Поправил растрепанную челку, расчесал пальцами кудрявое каре. Протер под воспаленными глазами. Шмыгнул. Почесал кончик покрасневшего носа и, вновь запустив руки в карманы, сбежал по лестнице вниз. Пролет. Пролет. Ещё пролет. По белым стенам растекался изломанный рамой окна золотой свет. Щёки пылали. Глаза застилала жгучая влага. Чонгук толкнул плечом дверь, и улица ударила в лицо мягким потоком ветра, мгновенно остужая его пыл. Аромат весны наполнил легкие. Поглощающий жар принялся угасать. И багровый туман, окутавший разум, вмиг развеялся в майском воздухе. Наконец-то. Чонгук остановился. Закинул голову назад, опустил слипшиеся от слёз ресницы и размеренно задышал. А когда открыл глаза, жизнь перестала казаться ему такой невыносимой. Сквозь изогнутые ветви деревьев на него смотрело голубое небо. Солнечный свет шуршал листьями. И сердце замедлило ритм. Удивительно. Показалось даже, что там позади, несколькими этажами выше, запертые в их комнате, остались все тяготы, сложности и проблемы. Они будто стали далекими и нереальными. Словно это всё произошло в кино — с другими, а не с ними. Мысли стихали. Чонгук медленно опустил голову, и всё вокруг заполонило белым шумом листвы. Ветер перебирал его кудри и, ныряя мягким дуновением под подол футболки, щекотал кожу, рассыпая вслед за собой по бокам толпы мурашек. И губ Чонгука невольно коснулась улыбка. Его Чимин любил весну. Любил больше, чем лето. Особенно влюбился в неё, когда они переехали сюда, где сменялись сезоны, в отличие от города, в котором они вместе росли. Чимин мог часами гулять после пар и звал его с собой. Как ребенок радовался набухающим почкам, зеленеющей траве, тыкал пальцем в распускающиеся цветы и бесконечно всё вокруг фоткал. Он обожал апрель, а сам расцветал в мае. И Чонгук, когда видел его улыбку, расцветал вместе с ним. Чимину тоже лучше пойти прогуляться. Улица успокаивала и заглушала боль. Нечего сидеть взаперти. Нужно ему написать. Рука даже было потянулась по привычке за телефоном, ладонью хлопнула по пустому карману, затем — по другому. И тут Чонгук с ужасом обнаружил, что его карманы пусты. А телефон, наушники и ключи — всё осталось в комнате. — Вот же, — с досадой выдохнул он и, нахмурившись, прикрыл веки. И что теперь? Вернуться? Чонгук решительно отверг эту мысль. Внутри него всё ещё творился хаос, а хаос — скверный помощник в принятии решений. fourth of july — sufjan stevens И Чонгук пошел просто вперед. В тени высоких деревьев он бесцельно бродил по насыпным дорожкам кампуса, сворачивая то в одну сторону, то в другую. Весенний воздух был пропитан теплом. Вот только после схлынувшего накала эмоций по мышцам бегал легкий озноб, и Чонгук слегка мерз. Но мягкий ветер, будто успокаивая, нежно гладил его по волосам, и Чонгук не заметил, как погрузился в себя, ни о чём конкретно не думая. Опущенный под ноги взгляд обводил корявые тени, брошенные на гравий, и те причудливо искажались по серо-бежевым камушкам. Возле университетской столовой, в сердце студгородка, между учебными корпусами, находился маленький водоем. Прудик с утками, окруженный большой зеленой поляной, где после пар или в их перерывах нежились на травке под солнцем студенты. Ноги привели Чонгука зачем-то именно к этой поляне, на которой расселось множество компаний, включая и его друзей. Вскинув голову, он сразу заприметил их под раскидистой ивой. Нэйт сидел в солнечных очках, облокотившись спиной о ствол, и с беззаботной улыбкой болтал о чём-то с парнями, пока на его сильном бедре покоилась светловолосая голова Тэхёна, который, кажется, пытался кому-то дозвониться. Рядом хохотали омеги из группы поддержки. И они все, к счастью, не заметили Чонгука, торопливо свернувшего обратно к корпусам общежитий. Попадаться кому-то на глаза хотелось наименьше всего, ведь сами глаза Чонгука наверняка выдавали его состояние. Были опухшими и покрасневшими. И любой, кто увидел бы его сейчас, понял, что что-то стряслось. А дальше поползли бы слухи. Есть нечто, способное задеть эту стерву за живое и довести до слёз. Увы, Чонгука в университете и впрямь знали многие. В конце концов, он был чирлидером и заядлым тусовщиком. И это дало ему некую славу. Отчасти — репутацию самоуверенной гордой сучки, которой было чуждо наматывать сопли на кулак. И это мнение не сложилось на пустом месте. Чонгук был энергичным, ребячливым и общительным со своими, ещё немного — вспыльчивым, раздражительным и избирательным, отчего некоторые его и считали надменным. Чонгук обычно не принимал близко к сердцу конфликты, сплетни и стычки. Мог быстро вспыхнуть и так же быстро потухал. Ему не нравилось заострять внимание на том, что приносит эмоциональный дискомфорт. Он не любил раздувать проблемы и относился к ним зачастую с игривой насмешкой, считая, что всё можно с легкостью решить. И эту убежденность перенимало его окружение. Чонгуку нравилось заряжать своей самоуверенностью других. Он источал ту энергию, напитываясь которой даже самый тревожный переставал трястись и бояться за необдуманный заранее шаг. «На месте разберемся», — его девиз. Потому сейчас Чонгук был уязвим. Он всё шел и шел, смотря себе под ноги, чтобы ни с кем случайно не встретиться взглядом. Территория была большой, густо засаженной и имела множество мест, куда можно упасть или приткнуться, чтобы отдохнуть. Но Чонгуку казалось, что в каждом из этих мест он как на раскрытой ладони. Ему хотелось спрятаться от самого себя. Перед собой признавать поражение — особенно сложно. Поражение в том, что всё же есть неподвластные его контролю чувства, которые просто так не откинешь в сторону, потому что «надоело париться». Конечно, порой Чонгук, как и другие, о чём-то переживал. Но все свои тяготы мог разделить лишь с Чимином. Побыть рядом с ним капризным и слабым, доверить почти любой поток мыслей, заведомо зная, что тот его поймет на каком-то их особенном уровне и не примется в чем-то переубеждать. «Почти», потому как существовала всего одна единственная тема, которую Чонгук ни с кем не готов был обсуждать, — его любовь к Чимину. Интересно, что бы Чимин сказал ему, если бы Чонгук страдал по кому-то другому и поделился с ним своими чувствами? Что бы он посоветовал? Или, может, он просто бы обнял Чонгука и побыл рядом? Теперь Чимина нет. Чонгук остался один. Солнце катилось к горизонту, бросая золотистые отблески на фасады домов, выложенных из светлого камня. Косые лучи заливали асфальт. Чонгук нашел уединенный уголок со скамейкой под сенью дуба и наконец обессиленно рухнул. Небольшое пространство от посторонних глаз скрывали пышные кусты с высокими деревьями. Это был один из внутренних двориков, прилегающих к домам, в которых также жили студенты. В отличие от корпусов общежитий, здесь в комнатах размещались по одному. Чонгук об этом знал, ведь именно здесь жил Тэхён, у которого он перекантовался в последнее время. Подниматься к нему в комнату Чонгук не решился. Расклеиваться даже при друге — единственном, кто знал его самый большой секрет, — казалось неловким. Одно дело — вскользь обсуждать объект воздыхания, другое — прийти и рыдать из-за того, что этот объект тебя всё же отверг. Ни за что. Не сейчас. Ему нужно прожить эту боль одному. Сердце в груди показалось тяжелым, как камень. И Чонгука придавило к скамье. Он запрокинул голову, подставляя лицо мягкому ветру, и сделал глубокий вдох. Пахло травой. Вокруг ни души. В листьях дуба мерцали, подрагивая, рыжеватые искры вечернего солнца, а за его ветвями раскинулось бездонное небо. Красивое. По-весеннему синее. Чистое и безоблачное. Какая жизнь его ждала без Чимина? Глаза как-то сами сомкнулись. И на обратной стороне век мелькнул его образ, но в сей раз он принес облегчение. Этот Чимин, улыбчивый и теплый, навсегда останется с ним. Никуда не денется. Не уйдет. Память бережно сохранила его черты, взгляды, привычки, фразы и тон. Чонгук с легкостью мог обратиться к нему, где бы не был и когда бы не пожелал. И тогда пришло осознание: этого Чимина никто у него не отнимет. Ни места, ни люди, ни время, ни расстояние. Этот Чимин, пускай как фантазия, ночью обнимет его со спины, успокоит в тяжелые дни, поговорит, улыбнется, вытрет слёзы и позовет, как всегда, своим «Гук-а». Возможно, у многих есть такой человек — призрак прошлого, который, как утешение, появляется перед внутренним взором в моменты ужасной тоски, отчаяния и одиночества? У Чонгука таким человеком стал Чимин. И эта мысль притупляла ноющую боль. Но вместе с тем — по пустому лицу Чонгука молчаливо катились слёзы. Он запрещал себе думать о случившемся. Не вспоминал поцелуи, объятия и разговоры. Впервые, кажется, Чонгук остался в абсолютной тишине один, наедине с собой, без телефона, без музыки, без фильма на фоне или друзей. И слушал только, как ветер налетает на кроны и поднимает шипящий шум в листве. А рядом… Он представлял, что рядом с ним так же молча сидит Чимин.

☆

Как-то незаметно стемнело. Небо налилось чернично-синим, и зажглась луна. Красивая, высокая, неполная и белая. Она холодным сиянием опускалась к темной зелени и, сверкая серебром в кустах, равнодушно смотрела на Чонгука. Подогнув ногу к груди и уложив на колено щёку, он глядел на неё в ответ, думая о тех маленьких черных лунах, набитых у Чимина на спине. Та, что сияла на небе, больше всего по форме походила на вторую сверху от шеи. Луны падали вниз по хрупким позвонкам, и Чонгук представлял, как каждую из них осторожно обводит пальцем. Прижимается губами. И ластится щекой. Затем Чонгук закрывал глаза, под опущенными веками видел, как родное лицо озаряет улыбка, и в этих мыслях обретал покой. Чимин притягивал его к себе. Обнимал. Гладил по волосам. По плечам. И Чонгуку казалось, что он, уткнувшись в изгиб его горячей шеи, чувствует даже сладковатый аромат, который на деле просто ещё не до конца выветрился с джинсовки. А потом Чимин, поглаживая его по спине, шептал нежно: «Гук-а». И все органы разом смяло. Пустило под пресс, и Чонгук, закрыв глаза, стиснул зубы в жалкой попытке подавить желание вновь разрыдаться. Отныне его так никто не назовет. Так называл его лишь Чимин. В первый раз он случайно обронил это обращение, когда они были в гостях у Чонгука и бесились. Чонгук, повалив Чимина на мягкий ковер, щекотал его до истошного визга. Тот барахтался по полу как перевернутый жучок и в приступе заливистого смеха случайно мешал сразу два языка, умоляя его остановиться то на корейском, то на английском. Чонгук корейский вообще не понимал, но с упоением наслаждался, как Чимин забавно мяучит, пока от стен пронзительно не отскочило писклявое: — Гук-а! И Чонгука самого согнуло пополам. — Как ты сказал? — смеялся он, вытирая слёзы. — Гук-а? Чимин пытался перевести дух, смотря в потолок и поправляя задравшуюся на молочном животике нежно-голубую футболку. В телевизоре на фоне мышка Джерри убегала от Тома. Из распахнутого окна лился ярко-желтый свет обеденного солнца. В кустах чирикали воробьи. Стояло лето. Воскресенье. — Да… — выдохнул наконец Чимин и, резко сев, нащупал свои откинутые в сторону очки. Водрузил их на свой крошечный румяный нос и посмотрел на Чонгука серьезно. — Никогда не щекоти меня больше! — пригрозил он пальчиком. — Я чуть не умер. Чонгук задумчиво улыбнулся, наклонив голову вбок. И непослушная кудряшка скатилась на его сверкающие глаза. Он не моргал, разглядывая Чимина, а затем вновь переспросил: — Гук-а? — А? — захлопал ресничками Чимин, не поняв, что такого сказал. — Ну… да, а что, нельзя? — Что это значит? Конечно же, Чонгук смекнул, что могло оно значить. Но ему хотелось услышать. Внезапно щёки Чимина, без того розовые, залились алым. Он захлопнул ротик, почесал переносицу и, переведя взгляд на телевизор, произнес как-то смущенно: — Просто ласковое обращение, — покосился недоверчиво на Чонгука он, и тот по-глупому рассмеялся, необъяснимо, но бесконечно счастливый, что Чимину захотелось назвать его ласково. — Не нравится? Могу не называть так. — Очень нравится, — широко заулыбался Чонгук, заразив своей детской улыбкой Чимина. Их взгляды встретились: лучистый и смущенный, и Чонгук завалился, толкая его плечико своим. — Звучит по-особенному. Называй теперь меня так.        Так и повелось. Чонгук для Чимина стал «Гук-а», пока для других был просто Чонгуки, Гуки, Кук и Куки. Чимин родился в Корее. Его семья переехала в Штаты, когда ему было почти четыре года, и до пяти он не ходил в сад. С четырех с ним занимались няни. А родители старались общаться с маленьким Чимином дома сразу на двух языках, но чаще, забываясь, продолжали использовать корейский. Однако проведенное время с нянями, детьми на площадках и за мультфильмами, которые вечно маячили на фоне, способствовали тому, чтобы Чимин быстро освоился и начал говорить «на местном». В первое время акцент всё ещё проклевывался, а некоторые слова он не понимал сразу. Но Чонгук готов был ему объяснять всё хоть на пальцах. Его увлекало быть для Чимина кем-то вроде учителя. А в средней школе полюса поменялись. Чимин решил его учить «корням». И не сказать, что Чонгук воспротивился, но… Корейский в изучении ему ни капельки не нравился. Впрочем, на тот момент он уже осознавал, что в Чимина по уши и до безумия, и потому домашние уроки корейского послужили отличным поводом для того, чтобы проводить больше времени вместе. sparks — coldplay Однажды лет в семнадцать Чонгук заявил: — Я уже могу говорить на корейском, а в самой Корее ни разу не бывал. Может, я как-нибудь слетаю с тобой к твоим дедушкам? Посмотрю там всё… попробую пообщаться. Каждое лето Чимин с родителями на месяц уезжал в Пусан повидать родных. И Чонгуку до чертиков ненавистен стал тот самый единственный месяц каникул, когда моря и океаны разделяли их с Чимином. Он тосковал. Ждал его возвращения точно Хатико и даже со своими друзьями не ходил гулять из-за дурацкого настроения. Папа с отцом забавлялись над ним и подтрунивали, называя преданным щенком.        — Не думаю, что это хорошая идея, — скривился Чимин.        — Почему? — Тебе бы и не понравилось, — заключил легко он, свесив голые ноги в бассейн. Они сидели на заднем дворе. Ярко сияли звёзды. Родители уехали загород, оставив их на несколько ночей совершенно одних. Чонгук был невообразимо счастлив. Придвинувшись к Чимину ближе, он наслаждался оставленными между ними крупицами пространства. Так, что кожа горела и то и дело покрывалась мурашками. — Почему? — как почемучка снова спросил он, пуская бесцельно брызги стопой. И капли, сверкая в голубоватой подсветке бассейна, походили на круглые маленькие кристаллы, пока не падали в водную рябь. — Не знаю, — пожал плечами Чимин. Он заправил светлую прядь себе за ухо и облизнул пухлые губы. А Чонгук подумал: капли, конечно, красивые, но Чимин в бледно-голубом сиянии света выглядит восхитительно волшебным. — Мне кажется, ты слишком свободный и многое бы тебя там бесило. — Например? — так же, как сейчас, Чонгук подогнул ногу к груди и, уложив на колено щёку, взглянул на Чимина. Тот усмехнулся как-то по-доброму и забавно наморщил свой аккуратный носик. — Далеко не нужно ходить. Например, мои дедушки. Они тихо рассмеялись. Чонгук знал, как Чимину давались нелегко те поездки. Он мечтал скорее вернуться домой и, несмотря на разницу в часовых поясах, бесконечно чатился и созванивался с Чонгуком. — И что они? — спросил Чонгук. — Ну, ты же знаешь, что они. Промыли бы тебе голову на раз-два. А если бы узнали, какой образ жизни ты ведешь… У-у-у, — замычал Чимин, закинув театрально голову. Стеклышки его очков сверкнули лазурным. — Там не погуляешь до ночи. В одиннадцать гасят свет. — А какой я веду? — зацепился Чонгук, прекрасно осознавая, какой. Он уже вовсю гулял с друзьями допоздна, ходил на школьные вечеринки, целовался с альфами, но… Ему хотелось услышать, что думает об этом Чимин. — Свободный, сказал же, — лукаво усмехнулся тот и, подмигнув, качнулся, чтобы легонько стукнуться плечом о его плечо. Чонгуку стоило больших усилий, чтобы не перехватить его за руку и не утянуть в объятия. Чимин же закусил губу, словно бы в попытке скрыть улыбку, и с какой-то нежностью на него посмотрел. — Ты не осуждаешь меня? — сорвалось взволнованно, но тихо. — За что? — аккуратные брови Чимина взметнулись вверх. — За этот образ жизни… — неуверенно протянул Чонгук, пристально всматриваясь в его лицо, чтобы не упустить ни единой эмоции. Он должен знать. — Нет, — покачал головой Чимин и, опустив глаза на свои ноги, плавно рассекающие голубую воду, задумчиво произнес: — Мне порой тебя не хватает. Но, знаешь, я думал об этом. Мы и так почти всё время вместе, и это нормально, что иногда ты гуляешь и с другими своими друзьями. Ты всегда был общительным, с самого детского сада. Тебе это интересно — тусоваться, гулять и всё такое. Это тебя наполняет. А мне интересно другое. — Чимин вздохнул, посмотрев сквозь темноту ночи на другой край бассейна. Легкий ветерок шуршал в густых кустах розы. Воздух был теплым и влажным. — Ты знаешь, мне нравится проводить время наедине с собой. Читать, смотреть что-то, слушать музыку и думать о чём-то. Чонгук слушал его внимательно, не отводя взгляда. И Чимин в то мгновение показался ему безумно взрослым, серьезным, хотя лицо его выражало беспечность. Он ухмыльнулся уголком губ и продолжил: — Мне достаточно одного друга. Мне хорошо с тобой. Я не меряю тебя по себе. То есть… я хочу сказать, что мы разные и нам может нравиться разное. И это нормально. А я просто счастлив тому, что мы есть друг у друга и нам так хорошо вместе. Мне будто никто больше и не нужен, кроме тебя. Никто не нужен, кроме тебя. Эти слова врезались ударом поддых. Дыхание сбилось. И у Чонгука чуть не лопнуло сердце от счастья, прогремевшего взрывом глубоко внутри. У него заблестели глаза. Заныли губы от невыносимого желания Чимина поцеловать. Притянуть за шею. Потереться кончиком носа о его нос. Припасть к его рту и с бархатного языка слизать сахарный вкус этого крошечного — возможно, для кого-то малозначительного, но для Чонгука самого особенного в его жизни — признания. — Ты скучаешь по мне? — спросил подрагивающим шепотом он, потому как боялся, что голос сейчас его точно предаст. Сердце восторженно колотилось. — Ну так, — игриво усмехнулся Чимин. — Днем и вечером мы вместе, а тусуешься ты обычно ночами, когда я уже вижу десятый сон. Так что… — Его глаза хитро прищурились, взгляд метнулся к напряженному Чонгуку, и ухмылка Чимина превратилась в нежную улыбку, как бы ободряя. — А когда не ночами? На выходных иногда… — Конечно, скучаю. Но, знаешь, я всё время буду по тебе скучать, но это же не значит, что я должен всё время держать тебя возле себя. Чонгук помолчал некоторое время, глядя перед собой, а затем, опустив вторую ногу в бассейн, подцепил босой ступней ступню Чимина. Тот не убрал, погладил только в ответ и улыбнулся шире, когда их взгляды встретились. — Спасибо, — произнес мягко Чонгук. — Поступим в универ и будем всегда вместе. — Точно, — засиял Чимин, и глаза его превратились в сверкающие полумесяцы. Взгляд Чонгука невольно на миг сорвался к пухлым губам, но тотчас вернулся обратно. — Скорее бы школу закончить, — выдохнул с расслабленной улыбкой он и, слегка откинувшись на отставленные назад руки, взглянул на небо, иссиня-черное и усеянное звёздами. Теплый мягкий ветер овевал лицо. — Ага, — послышалось тихое рядом. Их ноги всё ещё оставались в воде. Ступни игриво ласкали друг друга. А глаза считали звёзды. we never change — coldplay Чонгук вздохнул и отвел блестящие глаза от луны, чувствуя, как к горлу подступает ком. Те Чонгук и Чимин, юные и беззаботные, верящие в светлое будущее, даже не подозревали о том, что то, о чём они вместе так долго мечтали, разрушит однажды их дружбу. Жить вместе. Всегда быть рядом. Чонгук чувствовал себя предателем. Он всё разрушил — всё, что было между ними. Всё, о чём они грезили. Всё, что ещё могло с ними стать. Почему из всех людей в мире глупое сердце выбрало именно Чимина? Любовь — бесполезна. Она погубила их дружбу. Уничтожила ещё в самом зачатке, когда Чонгук осознал, что его дыхание вечно будет сбитым, а пульс — неспокойным, пока его глаза видят Чимина. Простое «я люблю тебя», произносимое им множество раз, стало настоящим ядом, отравившим их жизнь. Вина с новой силой вгрызлась в грудь. Укусила в сердце. Слёзы обожгли глаза. И Чонгук, спрятав в коленях лицо, беззвучно заплакал. Черт возьми, опять. Его спина не тряслась. Не дрожали плечи. И он, совершенно уставший, уже не давился всхлипами. Гребаные слёзы лились и лились единым потоком. Мочили джинсы, пока на ребра что-то ужасно давило, неспособное больше уместиться внутри. И Чонгуку вдруг захотелось раствориться в ночном воздухе. Раствориться, впрочем, не получалось. И в окнах дома напротив вовсю зажигались огни. Вроде как, в окне Тэхёна тоже наконец загорелся свет. Наверное, он уже вернулся от Нэйта. Счастливый и немного утомленный от опьяняющей радости, свойственной всем влюбленным. Скоро он ляжет спать, а пока, возможно, напевая что-то себе под нос, готовился ко сну, неторопливо стягивая с себя одежду, пропахшую любимым альфой, снимая сережки и кольца, смывая макияж. И он наверняка даже не подозревал, что внизу во дворе, как потерянный щенок, сидит его друг и едва сдерживает себя от того, чтобы не завыть на луну. Внутри стало пусто, будто из груди вытащили сердце. Огонь потух. Ослабло тело, потяжелели мышцы. И Чонгук ощутил, как всё его существо медленно разлагается. Омерзительно и больно. Почему душевная боль больнее физической? Почему душевная боль ощущается как физическая? Почему Чонгук не хотел, а всё равно плакал… Как же он ненавидел слёзы. Ненавидел себя за слёзы. За слабость. Чонгуку всегда казалось, что он выше этого — выше любовных драм — и давно научился относиться к собственной жизни непринужденно. А к своему влечению — с легкой насмешкой. Мол, да я тут много лет бок о бок с тем, в кого влюблен, и не ною, пока другие вокруг страдают на ровном месте. Как там Чимин? Плакал ли он? Было ли ему страшно? Или же он смог успокоиться? Как обычно взял эмоции под контроль и просто лег спать. Умом Чонгук надеялся на последнее. Но в его уродливом сердце теплилась надежда, что Чимин не находил себе места. Без него. Плакал-плакал, рыдал взахлеб и топил в слезах свою подушку из-за мучительного страха его потерять. Чонгуку по-детски хотелось, чтобы Чимин, поддавшись панике, обзвонил всех его друзей. Поднял на уши кампус. Оббил все пороги. Постучал в каждую дверь. И в итоге его бы нашел. Нашел прямо здесь. На этой скамейке, одинокого и смертельно несчастного. Сорвался бы к нему со всех ног. В темноте раздался бы шорох травы. Чимин бы вцепился в его рукав. Смял в дрожащих пальцах. Дернул на себя и надломленным от слёз голосом накричал: — Ты такой чертов придурок! Совсем с ума сошел? Я весь вечер ищу тебя! Вставай, пойдем домой. Пойдем к нам… Но, конечно же, Чимин Чонгука не искал. Не стал бы этого делать. Чимин не импульсивен, как Чонгук. Не вспыльчив, не драматичен. Он не тот, кто вопреки чужой воле погонится вслед, когда от него убегут. Рассудительный и слишком гордый. Чонгуку раньше нравились эти черты, но сейчас… Сейчас он видел в этом проявление бесчувственности. Бесчеловечности. Он не понимал, что испытывал. Не то злость на Чимина. Не то на себя. Он сожалел, что признался. Чимин ни в чём перед ним не был виноват, но, как друг, мог пойти за ним. Не пустить. Не дать уйти. Чонгуку было стыдно за сцену, которую он устроил. И его разрывала обида на весь свет за то, что о его чувствах никто не думал. И он убеждал себя, что, несмотря ни на какие преграды, сам бы пошел Чимина искать. Не смог бы сидеть на месте, зная, что где-то там совершенно разбитый сидит его Мими и плачет. Хотя, кому он врет? Когда Чимин солгал, что сидит на парах, а сам бродил где-то весь день, Чонгук не пустился на его поиски. Но ведь это другое? Чимин тогда хотел побыть один. Поэтому не брал трубки. Поэтому не отвечал на сообщения. Поэтому не спешил возвращаться, когда понял, что Чонгук уже знает о его обмане. И тогда Чонгук подумал, что наверное зря он на него злится. Он сам Чимину всем видом показал, как остро нуждается в уединении. А теперь сидел и страдал, тайно мечтая, чтобы его нашли. Обняли. Вернули домой и сказали с твердой решимостью: «Я понимаю твои чувства и за них не виню. Твоя любовь не ужасна. Не омерзительна. Из-за неё ты не перестал быть мне дорог. И меньше всего на свете я хочу быть причиной твоей боли. Но, знаешь, я верю, что вместе мы со всем разберемся. Я не отвернусь от тебя. Обещаю». Мягкий и нежный, как бархат, голос Чимина эхом зазвучал в голове, и Чонгук обнаружил, что перестал плакать. Пришел покой. И усталость навалилась на тело. О чём думал Чимин в тот раз, когда весь день бродил один? Хотел ли он услышать утешение, что Чонгук его ни в чём не винит и они вместе со всем разберутся? Боялся ли он потерять после спонтанного секса их дружбу? Хотел ли Чимин так же сильно, чтобы Чонгук его тогда просто нашел? Нашел и увел домой со словами, что их связь ничто и никто никогда не разрушит. I Need Some Sleep — Eels Внезапно из вороха мыслей выдернул звук. Звук собственного имени: — Чонгук? И сердце подпрыгнуло. Чонгук вскинул голову. Недалеко под холодным светом луны стояла фигура. Телефонный фонарик ослепил глаза. И Чонгук, прищурившись, спешно смахнул с раздраженных щёк сырость. Вот же… — Что ты– что ты тут делаешь? — попытался ровно произнести он, но голос всё равно надломился. — Думаю, это я должен тебя спросить: что ты делаешь под моим окном и почему не поднимаешься? Опустив фонарик, друг осветил зеленую траву и подошел ближе. Светлые волосы его были небрежно растрепаны, а серая толстовка, очевидно, наспех накинутая, воротом покосилась с плеча и чуть задралась над линией шорт. Одернув её, Тэхён, скрепя кроксами о траву, подошел к скамейке и со вздохом упал рядом, когда Чонгук опустил ноги на землю. — Просто решил подышать… — Ага, и луной полюбоваться, — перебил Тэхён и, зачесав растрепанные волосы, откинулся на деревянную спинку. — Красивая, — кивнул он на молочный шар в черном небе. — М, — лениво согласился Чонгук, возведя на неё уставшие глаза. Наверняка, покрасневшие и всё ещё влажные. — Только чтобы ей любоваться, нужно на неё смотреть, а не сюда. — Неожиданно рука Тэхёна хлопнула по коленке, и все мышцы мгновенно напряглись. — Боже, ты че, купался? Че так сыро? — Ага, в местном заливе. Только пришел. Вот, сохну, — обессиленно отпихнул руку от себя Чонгук и, когда Тэхён предпринял попытку поймать его взгляд, уставился опять на луну. Они так и сидели. Молча. В темноте. Вдвоем. Только ласковый трепет листвы перебивал веселый визг и взрыв смеха, которые доносились из приоткрытых окон первого этажа, где располагалась общая кухня. Кажется, кто-то дурачился, пока готовил. Кажется, вечерами так было на каждой общей кухне кампуса — место уютных посиделок. Раньше Чонгук на этом не заострял внимание, но сейчас чужой смех врезался в слух и ужасно раздражал. Звучал инородно, пока он грустил. Стоял теплый майский вечер. Но ветерок, налетающий на кроны, был свеж. Озноб уже отпустил. Возможно, в Чонгуке просто не осталось сил, чтобы дрожать. Клонило в сон. Тэхён не нарушал тишину. Явно намеренно не задавал вопросов и не предпринимал попыток пошутить. Подогнув колено к груди и приобняв ногу, он смотрел на луну. Они оба смотрели, словно и впрямь вышли ей полюбоваться, и, должно быть, со стороны выглядели забавно. Чонгук усмехнулся своим мыслям, прочистил горло и хрипло спросил: — Который час? — Где-то половина одиннадцатого, — отозвался Тэхён, не отрываясь от луны. Смотрел на неё как завороженный с неподдельным восхищением, даже слегка приоткрыв рот, будто впервые увидел. И из груди Чонгука против воли вырвался мягкий смешок. Он покачал головой: — С ума сойти. Так поздно. — Давно сидишь? — наконец-то обратил на него внимание Тэхён. И Чонгук пожал плечами. — Давно. Ещё светло было, когда пришел. — Кошмар. Не скучно было? — Нормально. — На самом деле Чонгук даже не заметил, как пролетело время, как зашло солнце, как стемнело. Всё было как в тумане. — Н-да, — протянул Тэхён, переведя задумчивый взгляд на окна. И теплый свет мягко лег на его лицо. — Я бы с ума сошел столько торчать одному на лавке без телефона. — Откуда ты знаешь, что я без него? — лениво поинтересовался Чонгук, но в груди всё сжалось в зыбкой надежде, что… — Звонил. — Понятно. — Разочарование в голосе скрыть не удалось, но Тэхён не стал обращать на это внимание. Он посмотрел на телефон в своих руках, надавил на кнопку. Экран не зажегся. — Сел, — со вздохом подытожил он. — Идем домой? А то у меня ломка начнется. Передернув плечами, Тэхён вскочил с места и, не намереваясь терпеть возражений, подал руку. Чонгук вложил в его горячую ладонь свою, холодную. Встал. Покачнулся от бессилия. Словил звёздочки перед глазами. И, не разжимая пальцев, позволил Тэхёну себя утянуть. На ватных ногах Чонгук нехотя поплелся к выходу. В последний раз с сожалением оглянулся на одинокую скамейку, освещенную тусклым светом луны, и покинул двор, в котором Чимин его так и не нашел.