Музыка ледяного норд-оста

И было при дворе пажей Изрядное количество. Но лишь один – он был блондин – Нес шлейф ее величества. Как говорят, она и он Друг друга полюбили. За это он давно казнен, Да и она в могиле. "Королева и паж" Марианна Стоукс, 1896 г. Где-то вдали звонили колокола. Глухой, красивый звук словно набатом отдавался в моих ушах, парализуя и лишая воли. В звоне колоколов есть что-то прекрасное и как будто бы неизбежное, я поняла это, будучи ещё совсем ребенком, в тот день, когда хоронили маму. Мне было пять, и я тогда еще слабо понимала, что происходит, почему в наш дом съехались практически все родственники и из-за чего рыдает Ингрид – моя старшая сестра. Уже на кладбище, завидев в гробу тело матери, я начала отчаянно рваться к ней, но родственники меня удержали. Тетя Астрид тогда сказала, стараясь меня утешить, что путь моей матери на земле окончен, она прошла его с честью и теперь ее ждет Вальгалла. Конечно, это была ложь. В Вальгаллу попадают лишь воины, прочие же насельники преисподней живут довольно уныло, однако и пытками их сильно не истязают. Моя мать не была воином. Осколок древнего, в прошлом весьма знатного рода, она рано овдовела и вела затворнический образ жизни вплоть до самой смерти, настигшей ее в возрасте тридцати восьми лет. У нее с рождения было очень слабое сердце, которое, в конце концов, и убило ее, оставив меня, ее младшую дочь, на попечение родной тетки. Все, что осталось у меня от матери, это маленький серебряный кулон и имя, которое она дала мне при рождении. Она назвала меня в честь Лагерты — северной воительницы, обладательницы земель Норвегии и первой жены датского героя Рагнара. «Мой викинг», — часто говорила она, гладя меня по волнистым мягким волосам, таким же светлым, как и у нее самой. Имя словно стало насмешкой и мрачной тенью легло на всю мою жизнь, которая продолжилась даже вопреки ее смерти. Я не просто не стала воительницей, отказавшись от блестящей карьеры боевого мага, которую мне пророчили все, начиная от студентов и заканчивая профессорами. Я стала вдовой, даже не успев обвенчаться. — Все в порядке? — я вздрагиваю и, вынырнув из собственных мыслей, поднимаю взгляд на стоящего передо мной человека. Внутри что-то болезненно сжимается, но больше я ровным счетом ничего не ощущаю. Словно кто-то резко щелкнул переключателем, отделив меня от моих собственных эмоций. — Да. Молчание. Из-за его плеча я вижу, как процессия из облаченных во все траурное людей медленно движется в нашу сторону. — Прости меня, — наконец говорит он. — Прости, если сможешь. — Не надо, — я мотаю головой, чувствуя, как становится трудно дышать. — И все-таки… — Нам обоим есть, за что просить прощения, — перебиваю я, чеканя каждое слово так, что собственный голос начинает резонировать в ушах. Пустота внутри пульсирует, я плотнее запахиваю плащ и опускаю глаза вниз. — Все могло бы быть по-другому, — его голос дрожит и в конце концов срывается, он умолкает, дышать становится невыносимо тяжело. Я протягиваю руку и касаюсь его лица, мокрого от снега и слез, прекрасно осознавая, что после буду ненавидеть себя за этот жест. Но это будет потом. — Мы бы уже ничего не смогли изменить. Ничего. Если бы нам обоим было по пять лет, я могла бы рассказать ему о Вальгалле и валькириях, утешить его этой ложью, как когда-то пытались утешить меня. Но мы уже давно не дети, нам за двадцать и мы давно не верим ни в Вальгаллу, ни в валькирий, ни в жизнь после смерти. И через каких-то четверть часа здесь, на этом кладбище, в свежевырытой могиле навсегда упокоится человек, в смерти которого мы оба виновны в равной степени. Его брат. Мой неслучившийся муж. — Герта, — он хватает мою руку и стискивает с такой силой, что мне становится больно. — Послушай… — Не надо… — я выдергиваю руку из его пальцев и, делая шаг, уже гораздо тише повторяю. — Не надо, Андреас. В его взгляде что-то затухает, плечи безвольно опускаются. Я в последний раз провожу пальцами по его щеке, слезы рвутся наружу. — Никто не узнает, — тихо говорит он. — Никто и никогда. Я киваю, не в силах выдавить из себя не слова. Он мог бы и не говорить этого, мы и без того скреплены непреложным обетом на тот случай, если какие-то обстоятельства все же вынудят кого-то из нас раскрыть рот. В такой ситуации, без сомнений, каждый из нас предпочтет смерть. Я прячу руку в складках плаща и отворачиваюсь, похоронная процессия уже совсем близко. Отсюда я вижу, как заливается слезами их мать, как несколько волшебников левитируют гроб, обитый чёрным бархатом. Сможем ли мы когда-нибудь простить себя за это? Смогу ли я себя когда-нибудь за это простить? Когда близкие усопшего произносят речь, провожая в последний путь своего старшего сына, я стараюсь не смотреть им в глаза. Знатный чистокровный род, даже в такой ситуации нужно сохранять статус и держать лицо. Гроб опускают в могилу. Комья промерзлой земли начинают ударяться о деревянную крышку, я тихо покидаю кладбище, до боли кусая губы и стараясь не разрыдаться. Где-то за моей спиной мать покойного бьется в истерике, порываясь прыгнуть в могилу вслед за сыном, который все равно уже никогда ее не услышит. Выйдя за кованную ограду, я наконец даю волю своим чувствам и плачу, плачу, глядя в затянутое тучами темное зимнее небо. Я не чувствую боли, только ужасающую бездонную пустоту, целиком поглотившую мою израненную душу. И, похоже, теперь уже навсегда.