Враг по соседству

Достоевский даже не понял, каким образом вместо кухни оказался в душевой. После бессонной ночи, особенно после пьяной бессонной ночи, перед глазами вообще почти всё плывёт, поэтому различить смену обстановки в таком состоянии кажется непосильной задачей. В зеркале Фёдор натыкается на какого-то мертвеца, лучше не скажешь. И так тусклые глаза совсем помутнели, синяки под ним разрослись ещё на пару миллиметров вниз, волосы будто повидали взрыв похлеще, чем на чернобыльской АЭС, кожа бледная-бледная, все вены видно. Вкратце, очень реалистичный зомби получился. Так, что он тут делает вообще?.. Как говорил Дазай, помыться надо. Стоп, Дазай! Где этот идиот? — Вот это ты быстро, — С ноткой удивления пробубнил Осаму, когда Достоевский вылетел из душевой спустя минуту, — Научишь? — Давай, на выход, — Церемониться и притворяться, что стоять бок о бок с Дазаем комфортно, было тяжко, поэтому похороненное пару месяцев назад раздражение на этого идиота воскресло. Осаму замолк, а неудачно слепленная за пару секунд улыбка спала. Обижается? Злится? Или, ещё хуже, вообще отвращение испытывает? Не нужно такого, точно не нужно! Дазай вот-вот начал обнаруживать в себе остатки желания найти себе «партнёра по разуму», назовём это так, а сейчас этот самый партнёр не хочет его видеть? Нет-нет, если всё пойдёт совсем плохо, то так и в пучину прежней скуки упасть можно. — Нет, подожди, ты просто уставший и с похмельем! — Осаму покачал головой и невольно потянулся к предплечью Достоевского, пытаясь за что-то зацепиться, — Я сейчас схожу к себе за порошком от тошноты, сварганю что-нибудь простецкое, чтобы ты поел нормально, и сразу настроение поднимется, обещаю! — Да не в похмелье дело, идиот, — Фёдор через силу подавил желание закатить глаза. Быть сукой сейчас необязательно, — У меня голова и похуже болела. Мне просто не особо нравится идея, что ты пробудешь у меня в квартире больше необходимого. — «Необходимое»? Не помню, чтобы ты меня в рамки по времени загонял... — И тут на Дазая стотонным грузом падает взгляд Достоевского. О чёрт, даже поспорить не получится, — Ладно, понял. Но, если что, я всегда напротив, ты знаешь. Осаму сдержался, чтобы не похлопать Фёдора по плечу, понимая, что сделает только хуже. Лучше уж его и правда оставить ненадолго, прошлой ночью он слишком много нового узнал...

***

Горячая вода приятно стекает по острым плечам, гладит худую спину, щекочет живот и ноги. Достоевский опёрся о стену душевой кабины и чувствует, как тело постепенно расслабляется. Правильно Дазай говорил, от похмелья и правда помогает... Так, нет, никакого Дазая в ближайшее время! Ну вот, поздно. В голове всплывают не самые нужные в данный момент воспоминания. В нос ударяет знакомый и предательски реалистичный запах дешёвых духов с карамелью, а губы покалывает ощущение других, шершавых и слишком нежных, для их же блага, губ. Фёдор тихо матерится, подставляет лицо под струи воды, молясь, чтобы это хоть как-то помогло. Давай, вспомни что-нибудь другое, да хоть в молитву ударяйся, но не поцелуй, только не поцелуй... Рука потянулась к крану, слишком резко повернула его, и Достоевский недовольно вышел из кабины. Супер, стоило только на секунду подумать о Дазае, так спокойствие как рукой сняло. Натренированно схватить полотенце, обтереться насухо, чтобы, не дай Бог, не замёрзнуть, натянуть пижаму Осаму... Да блять, опять он! Отвращение к пижаме нахлынуло внезапно. Мысли о том, что Дазай, наверняка, и сам надевал её бесчисленное количество раз, что, если принюхаться, на ткани даже остался совсем незаметный шлейф его запаха, резко заполнили содержимое черепа. Только ради эксперимента Фёдор поднёс рукав к носу и глубоко вздохнул, прикрыв глаза. Если суметь проигнорировать внешний мир и проникнуться именно в пижаму, то, да, почти неуловимая нотка мяты присутствует. Достоевский мяту не терпит, поэтому это точно не от него. Кажется, у Осаму в ванной стоял гель для душа с мятой. Мотнув головой, Фёдор быстро избавился от «неприятного» ему комплекта одежды, закинул его в стиральную машину и отправился на поиски замены. Если подумать, то с момента получения этой пижамы, Достоевский носил её практически каждый день. Сначала, конечно, привередливо к этому относился, а потом как-то и задумываться перестал. После поцелуя задумался. Сильно задумался, что ж у него с соседом творится... Нужно отвлечься. А отвлекается Фёдор исключительно вместе со своим дневником. Забравшись на кровать, Достоевский достал спрятанные (от кого, интересно?) старые тетради. Таких у него штук пять с самого детства накопилось, и он каждую бережно хранит. Вот эта, самая помятая, была первой. Здесь Фёдору одиннадцать. Не самый идеальный почерк, не самые длинные тексты, но здесь, наверное, самые искренние эмоции. «На наш с сестрой день рождения родители обещали поехать в город, но по итогу мы опять сидим у бабушки с дедом. Полина обижается, она не понимает, что взрослые не часто сдерживают обещания. А я понимаю. И не обижаюсь. Мама подарила мне книгу, это самое главное! Главное, чтобы папа опять не напился.» Достоевский слабо улыбнулся. Конечно, если знать контекст, то эта запись вряд ли покажется милой, но Фёдору было приятно вспомнить, что когда-то он всё равно был по-детски наивным. Книга, кстати, у него сохранилась. Лежит в отдельном ящике. «Маленький принц». Достоевскому тогда не понравилось, но он этого не показал. Тебя посчитают странным, если ты в одиннадцать лет скажешь, что в детской книге, где осуждают взрослые серые способы жить, ты полностью согласен именно с ними, а не с принцем. А Дазай говорил, что очень любит «Маленького принца»... Так, нет, никаких Дазаев! Вся первая тетрадь, в целом, была обычным дневником наивного ребёнка. Редкие записи о самых запоминающихся моментах, например, о праздниках, и ничего лишнего. Никаких гнетущих мыслей. Вторая выпала на начало подросткового возраста и смерть матери. Да уж, эта тетрадь повидала многое... Открывать даже не хотелось, но ненужные мысли так и просили выветрить их из головы. «Отец напился на поминках. Смотреть противно вдвойне, ведь я уверен, что именно этим он довёл мать. Этот лицемер даже собственную жену не может вспомнить нормально, ему обязательно превратить всё в цирк. Я вижу, как Полине грустно, но она старается притворяться, что не злится на отца. Конечно, она всегда была его любимицей.» Фёдор поморщился. Да, не самые лучшие моменты его жизни... Тогда он был обиженным на всех подростком, но сейчас, осознавая ситуацию со стороны сестры, Достоевский понимал, что ей тоже было ужасно тяжело. Не такая уж она и стерва. Эта тетрадь была недописанной, во многих местах зачёркнутой и вообще довольно неудачной. От одного вида противно становится. Хотя третья не лучше. «В школу перевёлся новый ученик. Он какой-то странный, но его подсадили ко мне, поэтому мы разговорились. Олежа рассказал, что приехал издалека, что я никогда не поверю его историям и что он самый крутой парень вселенной. Он выглядит глупым, но, кажется, совсем не такой. Мы, вроде бы, подружились.» Ха. Да, пятнадцатилетний Федя, вы подружились. Подружились хорошо, крепко, стали прямо-таки лучшими друзьями. А потом Олежа всё-таки рассказал тебе свои истории. И ты правда не поверил. — Да я до сих пор не верю, — Достоевский качает головой, вспоминая беззаботные деньки со старым другом, — Кто ж знал, что у тебя родители за убийство твоего брата сидят? Конечно, детская психика такое выдержит с трудом. И Олежа не выдержал. До сих пор мурашки по коже, когда Фёдор вспоминает ту самую крышу. Интересно, с Дазаем было бы то же самое, не успей Достоевский?.. Да что ты прилип-то, бинтованный ублюдок! Четвёртая тетрадь ничем особо не отличалась. Фёдор просто превратился из наивного ребёнка в того, кем является сейчас, и его записи это доказывают. «Я устал. Устал от отца, от сумасшедшей бабки, от одноклассников, от себя. Вот бы заткнуть мозги хоть ненадолго. И даже высказаться некому. Никто не поймёт. Никогда никто не поймёт. Только мать с Олежей понимали. Наверное, их это и погубило, хаха.» Какой же ты драматичный, Достоевский. «Никто его не поймёт», какая жалость. Даже читать противно. Пятая тетрадь. Относительно недавно начатая. С поступления в университет, кажется. Ну, здесь, наверное, должно быть лучше. Пролистав пару страниц, где были скучные записи о первых впечатлениях, Фёдор наткнулся на знакомое имя. «Почему все мои одногруппники такие приставучие? Другие хотя бы были достаточно послушными, чтобы отстать от меня при первом же недовольном взгляде. Но недолго моё счастье длилось. Осаму. Чёртов Дазай Осаму. Что он здесь забыл вообще? Раздражает меня. Не дай бог я ещё хоть раз услышу его голос.» Странно. Все старые записи вызывали у Достоевского странные чувства, но эта была куда страннее. Будто эти слова неискренние. Всё, вроде бы, написано одинаково, но ощущение, что что-то здесь не так, зачем-то поселилось в груди. Допустим. Наверное, дальше станет нормально. «О, он такой из себя весь умный, да? Притворяется, вижу же, притворяется. Другие не видят, и он радуется, продолжает кормить их сладкими лживыми речами. Не в том направлении использует он свои мозги. Предпочитает лукаво поиграться с кем-нибудь да тактично с темы съехать, а не по-настоящему достойно разум проявить. А когда я пытаюсь ему в этом помочь, наставляю его на путь истинный, он хмурится и говорит, что я бред несу!» О, вот здесь уже похоже на правду. Зацикленный на разборках мозга Дазая Фёдор, который всё время этому посвящает, а его грубо игнорируют. Звучит так, будто Достоевский влюблённая школьница. «Наконец-то этот идиот стал как-то реагировать на меня. Его слова заставляют кровь бурлить, волосы вставать дыбом, а мозги расчленяться, но мне всё нравится. Я давно не испытывал ничего подобного. Осаму оказался совсем немного интересным.» Пальцы сильнее сжали тонкую тетрадку. Каждое слово неестественно отдавалось где-то в груди. Фёдор хотел отвлечься от Осаму, а не наоборот, но глаза будто не слушались и не отлипали от записей про него. Взгляд специально пропускал любую информацию, где не фигурирует Дазай, специально натыкался именно на него. «Я раздражаю Осаму. Возможно, это совсем немного было моей целью, но я просто добивался его реакции, вообще-то, на ненависть вовсе не рассчитывал. Хотя человек становится искреннее, когда испытывает ненависть, надеюсь, в порыве эмоций с него наконец слетит эта неподходящая притворная улыбка.» Потом Осаму будто куда-то исчез. Ни одной записи за практически полгода. Наверное, тогда Достоевский старательно притворялся его врагом. Зато с июля имя Дазая чуть ли не каждый день фигурирует. «Осаму переехал в квартиру напротив. Как иронично. Будет весело, я надеюсь.» О, определённо, весело тебе. Пока это не стало странной склизкой жидкостью в органах при каждом взгляде на твоего соседа. «Пару дней назад ко мне приезжал отец, и Осаму, по какой-то совсем странной причине, разрешил мне переночевать у себя. Это было... не так, как я ожидал. Мы поговорили, в шахматы поиграли, посмотрели какое-то глупое реалити-шоу. Были, конечно, подшучивания и всё такое, но, вроде, убить он меня не хотел.» Несколько заметок об Осаму мало чем отличались от остальных, зато под конец лета, когда у них образовался некий «мир», всё изменилось. «Я показал Осаму олежино место. Двоякие ощущения. С одной стороны, делиться чем-то таким личным с кем-то таким, как он, довольно рискованно, а с другой... Осаму подходит это место. Он там стал другим. Настоящим. Ему так куда лучше.» Вот и началась эра «настоящего» Дазая, да? Конечно, Фёдор, ты прямо-таки лелеешь те моменты, когда твой придурковатый сосед становится нормальным. Похоже на зависимость, не думаешь? «Так непривычно, мы стали сближаться с Осаму. Вроде бы. Я однажды побоялся не захотел рассказывать ему личные моменты, так он бойкот устроил! Как бы тяжело ни было признавать, мне на подсознательном уровне уже было не так комфортно без его странного присутствия рядом. Пришлось сквозь зубы, задушив гордость, раскладывать ему всё желаемое по полочкам. А он мне когда открываться начнёт, м? Нечестно.» «Я снова ночевал у него, но в этот раз без причины, как друзья(?) Он даже разрешил перебинтовать его шрамы. Они мне по какой-то странной причине нравятся. Было, кажется, приятно знать, что Осаму настолько мне доверяет.» «Этот придурок подарил мне какие-то глупые подарки. Хотя я не смею жаловаться, он первый за долгое время, кто как-то запарился над моим днём рождения.» Фёдор даже начал слабо улыбаться. При воспоминаниях о странных взаимоотношениях с Дазаем в душе всегда появлялось непривычно чувство. Только вот вид следующей записи, перечёркнутой, наполовину вырванной, со следами редких слёз, заставил это чувство улететь. «... а потом он помог мне прийти в себя. У него хорошо получается успокаивать. Голос ровный, глаза глубокие, дыхание тёплое... Что ещё нужно для успокоения? Когда мы оба, кажется, отошли немного, Осаму принудил меня пойти на пруд. Он так расстроился, что не нашёл того, чего искал, даже на меня накричал. Я тоже не смог эмоций сдержать, но потом мы успокоились. И снег пошёл. Он обрадовался. А я обрадовался тому, что он обрадовался.» Достоевскому потребовалось пару минут, чтобы вновь вернуться к чтению. Воспоминания о неудачной попытке Дазая всё ещё свежи, всё ещё неприятны. Но следующая заметка, последняя заметка, стала ещё хуже. «Он вытащил меня на улицу. Мы лепили снеговиков, дошли до парка, он даже танцевать начал. А я всё никак не мог отделаться от чего-то странного в районе груди. Чего-то неприятного, чего-то склизкого. Будто чёрная слизь залезла под рёбра и не даёт нормально вдохнуть. Страшно. Я не люблю неизвестности, а с Осаму их полно. Почему я чувствую что-то только тогда, когда с ним? Почему это что-то такое громкое, словно пытается сквозь эту слизь достучаться до меня и показать своё настоящее лицо? Почему это похоже на...» Тетрадка как загорелась, честное слово. Фёдор тут же отбросил её. Глаза расширились, дыхание участилось, сердце предательски громко стучало по ушам. И, видимо, Достоевский из прошлого, писавший это, чувствовал то же самое, ведь так и не дописал подходящее слово. Любовь. Захотелось спрятаться. Спрятаться от себя. От такого противного, такого неправильного себя. Но нет, нет, нет и ещё раз нет. Фёдор ведь не ребёнок. Он всё не так понял. Осаму, нет, Дазай ему исключительно друг, причём не самый близкий, а так, от скуки. И плевать, что они проводили сокровенные разговоры вместе, плевать, что помогали друг другу сотни раз, даже незаметно, плевать, что Достоевский с первого курса к нему привязался, плевать, что они целовались вчера. Плевать! Разозлившись, Фёдор побрёл на кухню. Нужно просто выпить чашечку чая, расслабиться и всё переосмыслить. Рука тянется к первой попавшей кружке и достаёт именно ту, подаренную Дазаем, с его глупым лицом на всей поверхности. Ну что за подстава, жизнь? От бессилия Достоевский просто садится и опускает голову на стол. Мозги гудят, подбрасывают сотни мыслей, не дают покоя. Фёдор потерян, Фёдор не знает, что делать и думать, Фёдор сходит с ума. Он не знает, что с ним происходит, но знает, что всему виной парень по имени Дазай Осаму. Сначала казалось, что он помогает Достоевскому избавиться от тотальной скуки и вечного непонимания, но теперь стало понятно: Дазай, даже не ведая того, своим присутствием разрушает бетонные стены Фёдора, его многолетние принципы и всё, во что он верит. И у него получилось. В данную секунду последний кирпичик упал, раскрыл по-настоящему хрупкую личность Достоевского, и он смирился. Совсем без мыслей, Фёдор вернулся в комнату, вновь аккуратно поднял тетрадь и наконец начал писать всё то, что так хотел высказать. «Я ненавижу Дазая Осаму. Ненавижу его глупые способы манипуляции. Ненавижу его блестящую лживую харизму. Ненавижу его звонкий притворный смех. Ненавижу его натянутую улыбку. Ненавижу его постоянное пренебрежение собственной жизнью. Ненавижу его несмешные шутки. Ненавижу, когда он тратит свой потенциал. Ненавижу. Ненавижу каждой фиброй души.» Выплеснув весь негатив, Достоевский опустел. Но там, глубоко, всё ещё что-то оставалось. И это что-то тоже надо выписать наконец-то. «Но... Я...» Предложения давались тяжело. Каждый раз, когда Фёдору удавалось написать заветное слово, оно тут же зачёркивалось. Но с попытки десятой Достоевского прорвало. «Я люблю Дазая Осаму. Люблю его слабые улыбки, когда никто не видит. Люблю его живой смех. Люблю уголки его глаз, которые подрагивают каждый раз, когда он улыбается. Люблю его спокойный голос. Люблю его тёмные, глубокие глаза, в которых я могу утонуть. Люблю его мягкие волосы. Люблю его шрамы, хоть и не хочу, чтобы он делал такое с собой. Люблю его необычно чуткое отношение к тем, о ком он по-настоящему заботится. Люблю его редкую детскую наивность. Люблю, когда у него горят глаза. Люблю, когда он, позабыв обо всём на свете, без умолку часами рассказывает мне всё, что больше никому не может. Я правда, правда очень люблю его. Но он этого не узнает. Никто этого не узнает. И я заставлю себя забыть обо всём, что написал здесь, обо всём, что мучало меня последнее время. Я не дам этим глупым чувствам взять верх над моей верой. И я вырву эту страницу, как только у меня получится.» Всё. Фёдор поставил точку, и ничто не посмеет изменить его решения. Он кладёт тетрадь на край стола и замечает светильник кота. Нарисованные глаза гипнотизируют, и Достоевский не может отвести взгляд. Он так хочет, чтобы всё, что он написал, ему удалось рассказать Осаму. Он так хочет, чтобы сам Осаму высказал то же самое. Он просто хочет любить. Но судьба уготовила ему испытание, наделила неправильной любовью. и Фёдор пройдёт это испытание. Запрятав мешающий светильник куда подальше, Достоевский нацепил тапочки и вышел на балкон. Январский воздух ударил в лицо, давно вставшее солнце на мгновение ослепило отвыкшие глаза, а редкие снежинки уже таяли на тёмных прядях. Весь город спал после долгой новогодней ночи. Вряд ли кто-то ещё так же страдал от неприязни собственных чувств, как это делал сейчас Фёдор. Зажигалка вспыхнула на долю секунды, сигарета загорелась, Достоевский медленно сделал затяжку, подержал дым во рту чуть дольше необходимого и выдохнул. Рука обессилено легла на перила, глаза слипались от недосыпа, еле сдерживаемые слёзы замерзали на ресницах. Фёдор мог бы любить Дазая Осаму, не будь тот парнем. О, он бы точно мог. Любил бы так искренне, так нежно и чувственно, как не любят в слащавых романтических фильмах. Не отвязывался бы ни на секунду, говорил сотни комплиментов в день, целовал по утрам в слегка веснушчатый нос, плёл короткие косички на кудрях. Но вот почему Осаму родился парнем? Почему Достоевский не может смириться с тем, что все его внезапно появившиеся слезливые любовные желания просто не могут сработать на парне? Это так несправедливо, но он ничего не может сделать. Под тяжестью мыслей голова падает на руку. Сигарета тлеет, уже почти доходит до фильтра. Но Фёдор не сделает вторую затяжку. Не сегодня.