Враг по соседству

Увы, но зимний отдых для студентов когда-то должен был кончиться. Дазая это, честно сказать, расстраивало совсем мало. Как бы сильно он ни желал отчислиться, в стенах университета можно обнаружить бледное лицо небезызвестного вам Фёдора Достоевского, а это Дазая немного радовало. Эта мышь из своей норы все каникулы не вылезала! Осаму его и так, и эдак, и даже уже хотел на балкон соседа прыгать, наплевав на высоту пяти этажей, но ничего не помогало. Зато Фёдор написал, что в университет выйдет и больше не будет гнить в своей квартирке, это уже хорошо. С самого утра Дазай собрался мгновенно, даже соизволил одну тетрадку взять — настроение уж очень хорошее — и вылетел в подъезд. Не увидев утреннего недовольного лица напротив, он подошёл к двери Достоевского и постучал обязательных три раза. В квартире раздался какой-то шорох, замок щёлкнул, и Фёдор соизволил появиться. Ещё более недовольный, помятый и хмурый. Что, совсем учиться расхотел? — О боже, ты что, на полу спал? Что с тобой, родненький? — Хоть на лице Осаму очевидно проглядывается дружеская насмешка, он не может отрицать, что немного волнуется за Фёдора. Особенно после событий нового года... Достоевский лишь недовольно морщится, видимо, отвыкший от громкого голоса, и отмахивается. Нечего Дазаю знать, что Фёдор всё это время по нему страдал, как какая-то школьница. — Идём уже, на автобус опоздаем. — Умно, — Осаму пожал плечами и решил отложить разговоры о самочувствии Достоевского. Пока. Между ними редко возникала тишина. А если и возникала, то лёгкая, нужная в эти моменты, спокойная. Но сейчас, когда молчание разбавляли лишь хруст снега под ногами и свист ветра над головой, было некомфортно. Дазай в целом тишину терпеть не мог, она заставляла его думать о не самых приятных вещах, но с Достоевским эта тишина была ещё хуже. Потому что между двумя людьми, так хорошо понимающими друг друга, не должно быть недопониманий и недоговорённостей. Но их было много. Они оба отвыкли от близости, оба закопали свои внутренние переживания глубже, чем на два метра, и им обоим трудно воскресить их. Возможно, этот их странный мир, предложенный таким далёким августом, был ошибкой? Возможно, им действительно было лучше в том отдельном мире, где никто и никогда не мог бы их понять? Но почему с каждым днём, проведённым в компании ранее нестерпимого врага, им обоим становилось легче? Открылся Дазай, открылся Фёдор, открылись их многочисленные скелеты в шкафу. Однако не до конца. И это легко понять по одному лишь взгляду на двух парней, сидящих на остановке в полной тишине, которые ни при каких обстоятельствах не хотели заговорить о поцелуе, будто это самая запретная тема во вселенной. Достоевский сутулился, пытаясь укрыться от пронизывающего ветра. Он потирал сухие и покрасневшие от холода ладони — перчатки забыл, видимо, — и безучастно смотрел на дорогу, будто его яростный взгляд призовёт автобус прямо сюда. Осаму сидел на обледеневшей лавочке, пытался казаться беззаботным, но морщина между бровями, которую не так часто заметишь, выдавала его внутренние сомнения. Будь он ниже, то точно бы сейчас по-детски мотал ногами, но приходилось только двигать пальцами ног в ботинках в попытках избавиться от неприятного покалывания. — Что-то долго автобуса нет, — Не выдержав, с ноткой притворной лёгкости говорит Дазай, — Примёрз к дороге? — Видимо, — Сухо и без какого-либо интереса отвечает Фёдор. Ну вот, попытка провалилась. Где же тот Достоевский, которого заткнуть нельзя, дай ему тему для разговора? Явно не здесь и не сейчас. От досады Осаму остаётся лишь достать помятую пачку сигарет и достать предпоследнюю, зажав между губ. Фёдор совсем быстро кинул один-единственный взгляд в сторону Дазая, но от того это не ускользнуло. — Хочешь? Хочешь чего? Противную дешёвую сигарету, которая за свою недолговечную жизнь успела побывать и в снегу, и в чьём-то кофе, и в унитазе? Или потрескавшиеся, но от того не менее мягкие губы со вкусом крабовых палочек, грибного доширака и нотками тех самых дешёвых сигарет? Неважно, что имел в виду Дазай. Ответ, очевидно, последует сразу же, и будет он одинаковым для любого варианта. — Хочу. Осаму облегчённо вздыхает. Господи, спасибо, что Достоевский хоть что-то менее недовольное сказал. Ловкие пальцы вытаскивают последнюю сигарету, а после и зажигалку из кармана, протягивая всё Фёдору. Спустя десяток попыток, зажигалка всё-таки подожгла обе сигареты, выполнив своё предназначение, и Дазай благополучно кинул её в мусорку. Ей, кажется, года два точно было. Пока Осаму спокойно курил, выдыхая в воздух изощрённые кольца, которым научился ещё в пятнадцать, Фёдор морщился после каждой затяжки. Он курит редко и предпочитает баловать себя сигаретами покачественнее, а вот эта пародия на табак, лучше не назовёшь, может вызвать не только рак лёгких, но и что-нибудь посерьёзнее. — Не корчи ты такое личико. Я бедный студент! — Я тоже, — Достоевский закатывает глаза, но курить продолжает. Всё лучше, чем ничего. Фёдор тушит сигарету о мусорку, Дазай — пальцами. Ничего удивительного в этом нет, у него все подушечки жёсткие и в вечных ожогах, но смотреть всё равно неприятно, особенно зная некоторые «пристрастия» этого странного человека. Автобуса всё нет и нет. Осаму даже соизволил посмотреть на расписание, но, конечно, оно было разукрашено всякими подростками, так что разглядеть там нечего, за исключением пениса, разве что. — Слу-ушай... — Дазай намеренно тянет гласные, пытаясь вновь ухватиться за внимание Достоевского. Он не помнит, когда начал желать внимания именно этого паренька, а не каких-нибудь красивых глупых девушек, но сейчас, когда это внимание не дают, Осаму начинает раздражаться, — А ты как курить вообще начал? Не верю я, что тебя заставили, или ты из-за «моды» начал. Фёдор уж слишком долго прожигает Дазая недовольным взглядом. Ему хотелось просто молча доехать до университета, удариться в учёбу и забыться, а тут тот, кого он хотел позабыть на пару часов, достаёт чуть ли не сильнее обычного. — Захотел и начал. Какая разница? Лёгкие ты мне не вылечишь, не волнуйся. Брови Осаму сначала поднимаются от удивления, а потом сходятся у переносицы, образуя маленькую морщинку. Недовольный. А кто будет довольным, когда ему вот так ответят? Достоевский не отвечал так уже чуть ли не полгода, а сейчас резко вернулся к своей «я сука, и ты меня бесишь» стадии, а Дазаю это не нравится. — Да что с тобой? Секунду назад ты так мило брал у меня сигаретку, что можно было бы подумать, что мы любовники, а сейчас! Что у тебя за щелчок в голове, Фёдор? И при каких условиях он щёлкает? При моём присутствии? Раньше этого не было. По крайней мере, не часто. С тобой что-то произошло. После нового года, да? Скажи мне, я не кусаюсь. Ну вот, опять. После всей этой заварушки с поверхностным доверием Фёдор совсем забыл, насколько Осаму хорошо умеет залезать в голову. Если ему не хватает информации, он цепляется за неё когтями, впивается зубами, с дикими глазами копается в остатках сознания, лишь бы эту самую информацию пополнить. И пусть сознание Достоевского защищено двадцатиметровым стальным забором, Дазай найдёт обходные пути. Залезет под кожу, занырнет в вены и по крови переплывёт этот забор, но до цели дойдёт. Избежать неприятной участи быть полностью оголённым этими карими глазами можно лишь одним способом. Сдаться. — Курить я начал лет в пятнадцать, — Фёдор хочет отвернуться, хочет быть менее незащищённым, но знает, что тогда Осаму не будет доволен. А его, увы, удовлетворить надо, — Когда вся эта история со смертями близких совсем надоела. Денег у меня, конечно, не было, я взял отцовские сигареты. Крепкие были до ужаса, мне, бедному слабому анемику, стало плохо после первой затяжки. Я закашлялся, поматерился, но докурил. Хотел помучить себя, наверное. Ну а потом отец прознал (воняло от меня знатно, естественно), и без наказаний я не остался. И по рукам получил, и по губам. Полина, кстати, всё это время не знала. Только вот летом, когда у вас недосвидание было, увидела. Дазай слушал внимательно, практически пугающе внимательно. Ни разу не хлопнул длинными ресницами, ни разу не отвлёкся на мимо проходящих котов. Его сухие губы слегка дрогнули в улыбке, корочка лопнула в некоторых местах, но, конечно, боли он не чувствовал. — У тебя из-за этого шрам? Достоевский сначала не понимает. В отличии от Осаму на его теле не так уж и много шрамов. Но тут до него доходит. Губы. Маленький бледный шрам на правом уголке губ, который и не видно вовсе, если заранее не знать о его существовании. Вопрос лишь в том, заметил ли его Дазай случайно, обнаружив подходящий ракурс, или просто так долго смотрел на губы Фёдора, что... Нет, точно не это. — Нет, шрам не из-за этого. У него более, кхм, весёлая история. Достоевский знает, видит, чувствует, что вот-вот Осаму и на эту тему вопрос найдёт. Однако, к его огромному удивлению, спектр внимания собеседника переключается, и он с лёгкой улыбкой говорит: — Автобус подъехал.

***

На парах абсолютная тишина. Никто, даже самый скандальный Дима, не радуется началу учёбы. Один только Саша светит своей улыбкой без одного переднего зуба, подсаживается к Дазаю, что-то лепечет над ухом. У Фёдора впервые за весь учебный год появляется желание отсесть. Всё это время он наоборот садился к месту Осаму всё ближе и ближе, а последние недели они и вовсе сидели вместе везде. Но сейчас было тошно. Тошно от бархатного голоса с заметным акцентом, который обсуждал, какая колбаса лучше. Тошно от постукивания слегка отросших ногтей по тетрадке. Тошно от звонкого смеха, когда Саня опять пошутил какую-то глупую шутку. Тошно от дешёвых духов с карамелью. И когда на второй паре Дазай не обнаруживает рядом с собой Достоевского, его мало что волнует. Конечно, что может волновать, когда Анюта своими длинными ресницами хлопает, выпрашивая конспект. А Фёдор кипит. Сидит буквально в метре от Осаму, но не обнаруживает его внимания. Хотя это именно то, чего он так хотел, верно? Но одна лишь мысль, что внимание Дазая сфокусировано на какой-то сисястой девушке, а не на нём, заставляла Достоевского чувствовать себя странно. Он словно всем своим нутром чувствует, что на месте этих девушек должен быть он, что это он центр внимания Дазая, что только ему можно слушать глупые шутки и безобидный флирт. И от этих мыслей становится ещё хуже. Аня уходит, и Осаму, кажется, впервые, поворачивает голову на Фёдора. Их взгляды встречаются, но Достоевский поспешно отворачивается. — Да что с ним? — Бормочет себе под нос Дазай, но это, конечно, не остаётся незамеченным. — Вы как старики в разводе, ей Богу, — С заметной улыбкой в голосе говорит Саня, — Может, вы поссорились? Как в старые добрые. Опять не поделили какую-нибудь глупую планетку. Осаму хмурится, кладёт голову на совсем неисписанную тетрадь. Он устал. Впервые за столько времени он действительно устал. Фёдор всё это время будто был его личным психологом, выслушивал весь бред, хранящейся в заполненной мыслями голове. А теперь психолога нет. Саня не поймёт и пяти процентов всех тем Дазая, и это не плохо, он поможет по-другому, но именно без Достоевского, без его вызова в глазах и вечных споров, действительно устаёшь. — Не говори херню, Сань. Если бы поссорились, я бы заметил. Наверное, — Осаму тяжёлое вздыхает. Он правда неуверен. Возможно, между ними действительно что-то случилось, а он просто не осознанно это игнорирует, — Да и не дети мы малые. Если что-то случилось, то не будем мы вот так шарахаться друг от друга. Да, препираться будем немного, но не до такой же степени. Саша ненадолго замолкает, давая подумать и себе, и Дазаю. Он, конечно, не знаток отношений между двумя упёртыми гениями, но зато какой-никакой знаток Осаму, и может сказать, что его другу явно не нравится быть вдали от Фёдора. — Слушай, а ты не думаешь, что это из-за вашего, ну, — Саня переходит на шёпот, чтобы не дай бог ни одна живая душа не услышала, — поцелуя? Дазай медленно поднимает голову, долго прожигает друга взглядом, а потом вновь утыкается носом в стол. — Не напоминай! Я ненавижу себя за это, понимаешь? Пи́зди меня каждый раз, когда я захочу вытворить подобное пьяным хоть ещё раз. — Он что, настолько плохо целуется? — Саше уж очень не нравилось это подавленное состояние друга, поэтому он решил, что нужно разбавить диалог хотя бы немного. Осаму вздыхает ещё тяжелее. Полминуты он просто молча пялится в худую спину Достоевского. — Нет, — Тихо говорит Дазай, — Совсем не плохо. Он, конечно, заметно неопытный, а ещё впервые настолько сильно пьяный был, поэтому всё получилось смазанным и почти по-детски неловким, но это не было плохо. От него пахло не ладаном и не дешёвым мылом, к моему удивлению, а чем-то таким тяжёлым, что в носу застряло ещё на несколько дней. Но я не могу понять, что это. — А ты случаем не влюблён... — Саня аккуратно подступает, будто ходит по тонкому льду, но ему действительно интересно узнать, точно ли с его с другом всё нормально. — Очень смешно, — Осаму фыркает и отводит взгляд от спины Фёдора, — Давай не про это.

***

Они продолжали ходить в универ вместе. Встречаться лицом к лицу в подъезде, сидеть на остановке, разделяя одну сигарету на двоих, в унисон жаловаться, что автобус забит какими-то бабками, которые неизвестно куда едут. Но в университете они разделялись. Достоевский вновь сидел один, а Дазай перебивался остальными одногруппниками, отнекиваясь от любых расспросов Сани. Но в одно утро Осаму не обнаружил Фёдора. Переживать не о чем, думал он, его сосед частенько выходил на пару минут позже, пытаясь разобраться со всеми своими слоями одежды. Надо лишь постучать и немного подождать. Три стука. Шороха за дверью не слышно. Шагов тоже. В целом намёков на жизнь. Надо было постучать ещё раз, чтобы получить уведомление. «Я не приду. Заболел.» Дазай недолго стоит в недоумении, но потом соображает и быстро печатает ответ. «Хорошо. Какие-то таблетки нужны? Я куплю.» Сообщение прочитано, но ответ последовал не сразу. Кажется, Достоевский борется со своей упрямостью. В конце концов его слабый организм проигрывает, и на телефон Осаму приходит нужный список, а через пару мгновений и тысяча на всё это. Дазай качает головой, но больше ничего не пишет. Спорить с Фёдором даже бесполезнее, чем со стенкой. С недовольным вздохом Осаму спускается по лестнице. С угрюмым лицом Осаму доходит до остановки. С раздражённым стоном Осаму осознаёт, что забыл сигареты. Без Достоевского всё наперекосяк. Даже автобус пустой. И, казалось бы, радуйся, сможешь сесть! Но какой смысл сидеть на неудобном дырявом сидении, где до тебя сидел какой-то потный мужик, когда над ухом хриплый голос не жалуется на слишком дорогой проезд? В универе Саня встречат Дазая уж совсем угрюмым. Задавать вопросы он не стал, по крайней мере, сразу. Под конец второй пары не выдержал, повёл друга в столовую и, задобрив сухой сосиской в тесте, решился начать допрос. — Ты его убил что ли? — Конечно, Саша будет в своём репертуаре. Да и по-другому он не умеет особо, поэтому Осаму придётся терпеть глупые шутки. — Он заболел, — Из-за попыток прожевать твёрдое тесто голос Дазая даже слышно практически не было, — Сукин сын. Саня не смог сдержать тихого смешка. Осаму бывает уморительным, когда дуется по мелочам. — Так иди и лечи, врач ты мой. — Я и собираюсь! И если он, блять, будет пилить меня своими красивыми недовольными глазками, что-то бормотать мне под ухо и жаловаться, как маленький ребёнок, то я его трахну! — Дазай первые пару секунд не понимает, почему его дражайший друг разразился смехом на всю столовую. А потом понимает, — Твою мать.

***

В этот день пары длятся мучительно долго. Саня поглядывает на Осаму, но заговорить не пытается. Дазай так вспылил в столовой, так яростно твердил, чтобы Хлебовозкин не в своё дело не лез, что стало страшно даже находиться рядом с ним. С последним звонком Осаму вскакивает, даже не прощается с друзьями, забывает переобуться, а куртку надевает уже на улицы, пытаясь при этом бежать до ближайшей аптеки. Дверь открывается, звоночек оповещает о прибытии покупателя, и Дазай уже стоит у кассы. Осветлённая чёлка торчит из-под скошенной на бок шапки, щёки розовые-розовые, по цвету слаще любого персика, а дыхание сбившееся. Даже не дав себе отдышаться, Осаму достаёт телефон и открывает список нужных ему лекарств. Выговаривать всё это сил нет, язык заплетается, поэтому он просто тычит экраном в фармацевта. — Вам всё вот это, молодой человек? — Неторопливо спрашивает мужчина, пробегаясь взглядом по заметкам на телефоне, — У вас ребёнок заболел? — Приблизительно. Просто дайте мне это всё, побыстрее, пожалуйста. О, и клубничную аскорбинку. Фармацевт куда-то уходит, оставляя Дазая наедине с раздражающим тиканьем часов и отвратительным запахом лекарств. Он не любил этот запах с самого детства, не любил копаться в таблетках, но здесь и сейчас именно он, Дазай Осаму, стоит в ослепительно белой аптеке и ждёт, когда ему выдадут лекарства, стоящие дороже его квартиры. Это всё ради тебя, Фёдор Достоевский, наглый ты козёл. Цена действительно вышла кругленькая, но в присланную Достоевским тысячу Дазай уместился. Взял жалкий дряхлый пакет, шуршащий всеми этими коробочками, и наконец пошёл домой. К Фёдору.

***

Три стука. Три стука стало традицией. Странной привычкой, принадлежащей исключительно Осаму. У Достоевского есть звонок, нормальные люди бы просто позвонили. Но Дазай ненормальный. Ненормальный до чёртиков в лёгких, до тины в сердце. И стуки у него ненормальные, резкие, оборванные, нетерпеливые. Щелчок. Господи, Осаму клянётся, что перестал дышать. Дверь приоткрывается, за ней показывается сгорбленный Фёдор, закутанный в плотное одеяло. Он ничего не говорит, лишь делает шаг назад, приглашая гостя войти. — Я не разбираюсь в этих ваших лекарствах, поэтому, если мне дали что-то не то, ты не обижайся, я могу ещё раз сбегать, — Дазай что-то вечно лепечет, не может заткнуться ни на секунду. Сначала он постоянно вставлял палки в колёса, подстрекал, издевался, а сейчас безостановочно ноет. Это было бы мило, если бы у Достоевского была здоровая голова. — Дазай, замолкни на секунду, ради бога, ты меня убьёшь. Одно лишь «Дазай», сказанное болезненно-тихим, но всё ещё твёрдым голосом, работает лучше, чем все крики. Осаму действительно замолкает. И его не нужно заставлять, не нужно стараться перекрикивать. Дазай неловко ставит пакет с лекарствами на стол, из-под длинных ресниц осматривает Фёдора. Ещё более бледный, с покрасневшими глазами и носом, весь ссутулившийся, пытающийся умерить внутреннюю дрожь парой старых тапочек и тяжёлым одеялом на плечах. Болеющий Достоевский не похож на обычного. Он не колкий и саркастичный, он слабый, маленький, неуклюжий. Болеющий Достоевский вновь становится ребёнком. Тем болезненным ребёнком, который подхватывал простуду от каждой заразы, и ему многое запрещали из-за плохого иммунитета. Тем беспомощным ребёнком, который, несмотря на развитый не по годам интеллект, не мог сам выпить таблетки, и его приходилось заставлять. Фёдор не умеет болеть, он только страдает, морщится, пока принимает лекарства, и плюёт на здоровье ещё сильнее. Ему нужен кто-то, кто будет заботиться. Раньше это была мать, но потом Достоевскому пришлось справляться самостоятельно. Нет, конечно, лет с семи он в целом стал более самостоятельным, но всё равно опирался на помощь взрослой женщины, и только после её смерти он понял, насколько не может следить сам за собой. Не может заставить себя пить противные лекарства, промывать нос, ходить в врачу. Фёдор делает это всё будто по написанному коду, даже не осознавая смысл своих действий. Он скупает таблетки пачками, потому что знает, что они нужны, но не знает, для чего именно. Он даже не уверен, что хоть что-то из этих таблеток помогает ему, но именно с этими таблетками к нему прибежал Дазай. И теперь придётся терпеть кубическую головную боль. — Ты выглядишь, ну, адекватно, — Осаму неловко улыбается, понимая, какую дичь снёс. Кажется, это у него лихорадка начинается. Он чуть было не сказал «симпатичный». — Ставь таблетки и уходи, — Достоевский изнеможённо повалился на скрипучую кровать, сильнее закутываясь в одеяло. Кто-нибудь бы подумал, что Фёдор не хочет заразить Осаму, что это изощрённый способ заботы, но сам Дазай умеет читать между строк, умеет замечать тон нетерпения в этом уставшем голосе. Достоевский просто не хочет его видеть, вот и всё. Осаму не видел смысла спорить. Не сейчас, когда их с Фёдором взаимоотношения и так держатся на тонкой нитке. Он молча поставил пакет и взглянул на Достоевского. Измученный, уставший, но не потерявший врождённой упрямости, он недовольно поглядывал на Дазая, всем своим видом говоря, что не хочет находиться с ним рядом. Но Дазай, знаете ли, тоже упрямый. — Я приду завтра. И послезавтра. И буду приходить каждый грёбанный день, пока твоя бледная рожа не загорится здоровым румянцем, прямо как у младенцев, понял? — Вопрос, конечно, риторический. Никакого ответа быть не может, и ждать его нет смысла. Осаму поворачивается и выходит, оставляя ошарашенного Фёдора наедине.

***

Действительно, каждый грёбаный день. Это будто день сурка. Встать, умыться, погладить и накормить Попуска, выйти, не встретить хмурого лица напротив, ждать автобус, ехать в универ, отсиживать пары, словно тюремный срок, а потом нестись ко всё более тухлому с каждым днём Достоевскому. Наверное, Дазай эгоист. Фёдору становится заметно хуже, но он не даёт себе и шанса подумать, что это его вина, и продолжает падать на голову больного, словно бетонный кирпич. Да, Осаму не задерживается, лишь проверяет, жив ли его любезный сосед, и пытается — безуспешно — наладить контакт, но в ситуации с Достоевским даже намёк на японский акцент и карамельные духи уже страшнее любой простуды. На четвёртый день Фёдор не открыл дверь. Дазай названивал ему, как какой-то сумасшедший муж, и по итогу дождался ответа. «Открыто.» Одно сообщение, зато сколько счастья! Да, жаль, что Феденька не подошёл встретить лично, но хотя бы не поставил всевозможные замки на дверь. Достоевский всё ещё лежал на кровати, даже не позаботившись выглянуть из-под одеяла, чтобы поздороваться. Осаму аккуратно сел у его ног, как и все прошлые разы, и стал молча пялиться в окно, прислушиваясь к тяжёлому дыханию рядом. А Фёдор в это время задыхался. Из-за одеяла, из-за боли в горле, из-за ощущений тепла у своих ног. Он больше не может этого выдержать. Откидывает одеяло и болезненно-тусклыми глазами смотрит на Дазая. Гордость отходит на второй план, Достоевский готов хоть на коленях ползать, лишь бы не мучиться так больше. — Мне плохо, — Фёдор практически скулил, чувствуя, как плавится. Он не понимает, плавится ли от жара, или от взгляда карих глаз. Осаму не нужно повторять второй раз. Его врачебный «инстинкт», все прочитанные от скуки медицинские книги родителей и искреннее желание помочь Достоевскому тут же сработали. — Температура? — Тридцать восемь и два. Два часа назад мерил. Дазай удивлённо моргнул. Сколько-сколько?.. Да Фёдору скорая нужна, а не какой-то отдалённо знающий базу японец! Осаму потянулся к телефону, но почувствовал на ладони прикосновение. Всё ещё холодная рука крепко держала его, не давая сделать задуманное. — Пожалйста. Я не хочу в больницу. Тихая мольба, прикрытые глаза, дрожащая рука, так крепко схватившаяся за ладонь. Достоевский действительно напоминал ребёнка, который до паники боится врачей. Дазай вздыхает, опускает телефон и с непривычной для самого себя нежностью смахивает чёрную прядь волос с горячего лба. А в следующее мгновением на этом горячем лбу остаётся призрачный след губ. — Горячий, — Констатирует Осаму, будто это неочевидно, даже не замечая, что Фёдор раскраснелся уже неестественно сильно, — Сейчас собьём тебе температуру. Дазай встаёт и куда-то уходит. По звуку скрипа входной двери стало понятно, что отлучился он в свою квартиру. Спасибо, боже, у Достоевского есть время переварить этот блядский недопоцелуй в лоб. Дверь опять скрипит, Осаму, кажется, заворачивает на кухню, ставит чайник и возвращается к Фёдору. — Горло болит? — Кивок, — Таблетки есть? — Ещё один, — Хоть что-то. Где? Фёдор тычит куда-то в сторону, и Дазаю приходится копошится в его шкафчике пару минут, чтобы найти таблетницу. Какие-то упаковки сразу отлетают в добрый путь, пока не находится та, которая удовлетворила бы придирчивого «врача». Чайник свистит, Осаму тут же подрывается, вновь чем-то шуршит на кухне и возвращается с кружкой, от которой пахнет сладко-малиновым. — Порошок от температуры и горла. Классная штука, — Дазай протягивает Достоевскому кружку — со своим же лицом, боже, как стыдно — и садится рядом, — Выпей, потом таблетку от горла, а потом я сварю тебе суп. Не переживай, это я уметь должен, кухню не спалю. Фёдор старается вслушиваться, но не может полноценно переваривать всю эту информацию. Он даже не заморщился при виде этой проклятой кружки с лицом Осаму, просто стал медленно пить приятный на вкус напиток. Единственное, о чём сейчас думал Достоевский, это смешной вид Дазая. Он будто мама-наседка, бегает, что-то бубнит, чему-то хмурится. Осаму, видимо, давно хотел всё это сделать, но упёртость Фёдора оставляла ему возможность лишь пару секунд посмотреть на завёрнутое в подушки тело и уйти домой. А сейчас вот она, возможность, и он ей в полной мере пользуется. При этой мысли Достоевскому стало странно тепло, и это точно не из-за жара.

***

Понятие времени для Фёдора за последние четыре дня вообще пропало. Он не чувствует проходящих часов, не замечает потемнения за окном. Вот и сейчас он не заметил, сколько времени пролетело, зато заметил, что сидит перед пустой тарелкой. Вкуса супа Достоевский не почувствовал, но ему явно стало легче. Он слабо отклонился влево, натыкаясь на острое плечо Дазая, и ему совсем плевать на эту близость, он не чувствует той противной слизи в груди, он просто хочет быть ближе. Вот что с людьми делает лихорадка. Осаму тихо вздыхает и с уставшей улыбкой неуверенно кладёт ладонь на плечо Фёдора, слабо прижимая ближе. — Шрам, — Тихо бубнит Достоевский, сильнее утыкаясь лицом в Дазая. — Шрам? — На переваривание уходит несколько долгих секунд, — Твой? На губе? — Мгм. Ты спрашивал. — Я уж забыл сто раз. Можешь не говорить, ты не в том состоянии, — Осаму чуть крепче сжал тонкое плечо Фёдора, будто намекая на его слабость. Достоевский молчит несколько минут. Он вслушивается в ровный стук сердца Дазая, в его ровное дыхание, чувствует, как ладонь на плече то сжимается, то разжимается, а в его голове творится полный сумбур. И впервые за долгое время он не может и не хочет сопротивляться этому сумбуру. — Мне было около восьми, — Неожиданно заговорил Фёдор, приподняв глаза на ровный профиль Осаму, — Отец попросил меня отнести дрова в сарай. Я споткнулся о камень и въехал лицом в бревно. Синяк был на половину лица, и вот шрам на губе остался. Отец злился, что я неспособный, а мать злилась, что отец слишком придирчивый. Я тоже злился. Злился, что из-за меня все злятся. И я пообещал стать сильнее. Не получилось. Дазай повернул голову, встречаясь со взглядом больных, но таких живых глаз. Он медленно поглаживает плечо Достоевский, чувствует, что только что узнал что-то слишком личное. Но стало приятно, что Фёдор, пусть и под влиянием температуры, оттаял. — Не говори так. Ты самый сильный.

***

Достоевский опять потерялся во времени. Он уже лежал на своей кровати, аккуратно накрытый тёплым пледом. Рядом сидел Осаму, задумчиво глядя на дверь. — Пойду я, наверное. Выпей таблетки с утра, ладно? — Дазай медленно встал, но тут же был пойман слабыми, но цепкими пальцами, — М? — Останься. Останься на ночь. Пожалуйста. Осаму застыл. Все его органы только что сделали тройное сальто назад, а на щеках расцвели розы. — В гостиной? — Неуверенным шёпотом спросил Дазай. Он всё ещё не верил в реальность происходящего. — Со мной. Теперь Осаму словно застрелили. Он сглотнул появившийся в горле ком, смущённо отвёл взгляд и позволил руке на своём запястье чуть подтянуть его к кровати. С одной стороны, как можно отказать такому нуждающемуся Фёдору? Они достаточно набегались друг от друга, и наконец появилась возможность наверстать упущенное. Но с другой стороны... Нет. Сегодня всего одна сторона. И Дазай ей подчинится. Он медленно, практически боязливо ложится на край кровати, пока не дотрагиваясь до Достоевского, но тот без промедлений прижимается ближе. Его ломает, это заметно по замедленным движениям, по тому, как он шатается, пока стоит, и по тому, как крепко он схватился за Дазая. Фёдор практически налез на него, нагло закинул ногу на торс, вцепился в воротник старой футболки руками, а горящим лбом уткнулся в забинтованную шею. Осаму не мог сопротивляться. Ему было плевать, что между ними огромное количество недосказанности, ему было плевать, что потом они, скорее всего, оба об этом пожалеют. Он просто хотел впервые в жизни почувствовать, как к нему настолько отчаянно тянутся, он хотел потянуться навстречу сам. Тёплая рука осторожно легла на дрожащую спину, ноги перемешались с ногами Достоевского, а лицо спряталось в тёмных прядях, и губы тихо шептали какие-то бессмысленные слова. Дазаю было хорошо, он будто должен был быть в объятиях Фёдора с самого рождения, будто их непонятный узел из рук и ног это высшая степень притяжения. Они дополняли друг друга во всём. В невольно выскочивших фразах, в тихих подшучиваниях над преподами, в жалобах на ужасную систему образования. И в этих объятиях они тоже дополняют друг друга так, как никто и никогда не сможет. Тепло. Хорошо. Удобно. И в груди мягкими букетами расцветает давно забытое чувство. Чувство, пахнущее ментолом. Этими дорогими сигаретами, от которых буквально полгода назад Дазая тошнило. Но теперь Дазай любит запах ментола. Потому что это запах Фёдора.