Враг по соседству

— Как думаешь, самоубийство — поступок слабого или сильного? Чуть больше трёх часов назад Фёдор стал свидетелем седьмой попытки суицида Дазая. До этого момента они оба предпочитали не поднимать эту тему, но сейчас Осаму задал очень конкретный вопрос. — Я... — Достоевский крепко сжал свои кулаки, чтобы вновь не утонуть в порыве эмоций. Он только недавно пришёл в себя, — Сильного. Я думаю, это поступок сильного человека. Если так подумать, я бы никогда не смог решиться на это. Я слишком боюсь смерти, наверное. Дазай слабо посмеялся. Горло от холодного воздуха всё ещё болело, вот же проклятье. — Что не так? — Фёдор, и так на грани очередного нервного срыва, почти насильно взял Осаму за руку. — Ничего-ничего, — Дазай и не был против, медленно переплёл пальцы, — Просто я думаю, что на такое только слабые идут. Разве другой выход найти нельзя? Их же так много. Но эти придурки предпочитают наглотаться таблетками или в петлю залезть. Достоевский почувствовал, как и его ладонь, и ладонь Осаму потеют одновременно, создавая неприятную влагу и холод. Но он не хотел отпускать, не сейчас. Он хотел быть ещё ближе. Фёдор, не разжимая одну руку, второй внезапно притянул Дазая ближе, уткнулся лбом в его плечо. Сил не было от слова совсем, но тихие слова сами соскользнули с его дрожащих губ. — Ты не слабый, Осаму. Ты никогда не был и не будешь слабым. Слышишь? — Слышу. Ты тоже не слабый. — М? Мы тут про тебя говорим, разве нет? — Я просто говорю, что ты самый сильный человек, которого я только видел.

***

Фёдор вышел, чтобы проверить квартиру Дазая, но его встретила Лариса, заведующая этого дома. — Федь, ты не видел, как его, боже, Да.. Даз... — Дазая? — Крайне настороженно спросил Достоевский. Что уж этот придурок натворить успел? — Да! Он, оказывается, у моей дочери ключи на крышу выпросил каким-то образом! Ему их нельзя давать, точно нельзя! Фёдора аж прошибает. Крыша. Твою мать. — Я... Я его приведу, подождите! Достоевский пулей летит к лестнице, игнорируя крики женщины, с одного раза выталкивает люк крыши и практически за секунду оказывается на ней. Он таким быстрым, наверное, никогда и не был, но в данный момент, увидев знакомую фигуру на краю, Фёдор практически подлетел к ней, схватил за ладонь, которая даже сейчас была издевательски тёплой, и потянул назад. Дазай чуть не упал на Достоевского, но тот не дал ему даже на миллиметр куда-то подвинуться, сразу потянул вниз. — Ай-ай-ай, Федя!.. — Осаму, даже прийти в себя не успевший, волочился буквально на корточках, ведь полноценно подняться с такой-то хваткой на ладони было проблематично. — Закрой рот, — Фёдор одним движением руки поставил Дазая на прямые ноги и схватил крепче, подталкивая к выходу с крыши, — Слезай. Осаму, стыдливо опустив голову, понял, что сопротивляться не только бесполезно, но и опасно. Мало ли что может сделать злой Достоевский, Дазай его таким никогда не видел, поэтому без лишних жалоб он спустился и тут же встретил выше упомянутую Ларису, которая смотрела на суицидника-неудачника не самым тёплым взглядом. — Вот на кой ты полез туда?! — Оказалось, гнев Фёдор ничтожен, если сравнивать его с гневом этой женщины, — Захотел красивое свидание для своей девки?! И мою дочь ведь впутал, негодяй! Лариса только замахнулась, чтобы отвесить заслуженного подзатыльника, но её ладонь встретилась с рукой Достоевского, который благополучно спас Осаму от удара по голове. — Успокойтесь, тёть Ларис. Отдаст он ключи и извинится на коленях, это я вам обещаю. Вы мне верите? — Фёдор незаметно взял Дазая за руку, но не так, как раньше. Нежнее, что ли. Не верить Достоевскому причин у женщины не было. Он частенько всякие дела по подъезду делает, когда она в разъездах, и, кажется, жители на него никогда не жаловались. Осаму не глупый, намёк понял, порылся в карманах и достал ключ, протягивая заведующей, на что та лишь вздохнула. — Верю, Федь, конечно. Просто отлупи своего дружка за меня, чтобы он мне на глаза больше не попадался, — Лариса метнула в сторону Дазая убийственный взгляд, но после просто махнула рукой и пошла спускаться, — Извинения жду не позже завтрашнего утра. На момент последней фразы Фёдор уже вталкивал Осаму в его квартиру, захлопывая за собой дверь. И вот тут осознание накрыло сознание волной тревоги. Ноги подкосились, и Достоевский упал на пол, облокачиваясь спиной к двери. Пальцы в волосах, голова на коленях, глаза мокрые, а дыхание учащённое. Ни пошевелиться, ни слово сказать, ни даже взгляд на Дазая поднять не может. Хотелось спрятаться. Сжаться, исчезнуть, проваливать, но только не здесь. В этой квартире стоял отчётливый запах алкоголя и дешёвого мыла. Алкоголем, наверное, пахло из-за пролитого на пол старого пива, которое пролили ещё давненько, ведь Осаму был вполне трезв, но всё равно было противно. И страшно. Страшно так же, как и прошлые два раза. — Фёдор?.. — Голос Дазая был сродне белому шуму на затворках разума, но его прикосновение, такое лёгкое и приятное, пробило моментально. Все попытки сдержать прорывающуюся плотину пошли насморку, и Фёдор начинает плакать по-настоящему, — Фёдор!.. Осаму садится рядом, обхватыват лицо Достоевского руками и касается своим лбом его, смотря прямо в мокрые глаза напротив. Он знал, как остановить подобное состояние у других людей, и даже практиковал это, поэтому надеялся, что сможет помочь и Фёдору. — Ты меня слышишь? — Дазай опустил руки на плечи Достоевского и стал слабо их массировать, — Дыши, не дай панике завладеть тобой. Давай со мной. Осаму начал равномерно и медленно вздыхать через нос, ненадолго задерживать дыхание и медленно выдыхать через рот. Его глаза всё ещё цеплялись за глаза Фёдора, а руки ни на секунду не отпускали дрожащее тело. — Ты справишься. Выберешься. Это тебя не потопит, слышишь, да? Медленно дыши, смотри мне в глаза и слушай голос. Как только переступишь первый этап, пойдём тебе за аммиаком. Достоевский не понимал особо, о чём там Дазай говорил, но его голос, такой редко спокойный и уверенный, мелодичный и тихий, завладел сознанием, и нахлынувших эмоции начали понемногу утекать. Фёдор дышал согласно инструкции, уткнулся Осаму в шею и крепко обнял его, стараясь вернуться в реальность. С каждым подобным разом, казалось, должно становиться проще, становиться наплевать, но каждый раз это бьёт в старую, всё ещё ужасно глубокую и кровоточащую рану. Больно. Особенно больно из-за осознания, что каждый человек, который понимал Достоевского, не очень-то стремился прожить до глубокой старости. Спустя несколько минут на холодном полу Фёдору стало лучше, и Дазай помог дойти ему до гостиной, где уложил его на диван и побежал за нашатырём и ваткой. Когда Достоевского удалось буквально насильно затолкать в реальность, ни у него, ни у Осаму мыслей совсем не было. Пусто. И в голове, и в комнате. Надо бы как-то неловкое молчание разбавить. — Я бы не простил себе, если бы ты стал третьим, — Вряд ли подобная фраза разрядила обстановку, но Фёдор ничего не смог придумать. Дазай непонимающе уставился на него. Третий? Третий кто? Самоубийца, очевидно. Вопрос лишь в том, откуда у Достоевского в знакомых ещё два. Подобное выражение Осаму у Фёдора вызвало даже нервный смешок. Точно, он же не говорил. — Мать и тот самый друг, который мне местечко с прудом здесь показал, — Почему-то сейчас было настолько всё равно, настолько мертвенно пусто в груди, что привычные эмоции при этих словах не накатились, — Первая повесилась, второй сделал так, как ты сейчас пытался. Мать я с утра на кухне нашёл, а Олежа прямо при мне сиганул. Только цели у них отличались. Мама просто не выдерживала больше, понимала, что лицемерно поступает, но не выдерживала всё равно. А Олежа в семье строгой жил, всегда странным был, издевались над ним. Он к «свободе тела и мыслей» стремился. Почему ты так хочешь в мир загробный для меня всё ещё загадкой остаётся. Достоевский только сейчас понял, что Дазай похож и на его мать, и на старого друга. Марию Фёдоровну в Осаму можно разглядеть по нежелании запариваться над уборкой, по умению приободрить, по хорошей эмпатии, по вежливости (хотя Осаму её очень хорошо прячет и использует исключительно в нужные моменты), по совсем незаметной заботе, которую можно уловить только на подсознательном уровне. А Олежу Дазай напоминал своей несомненно яркой харизмой, иногда слишком аморальными, но всё равно до ужаса смешными шутками, непринуждённостью, за которой скрыта чрезмерная ответственность за себя и других. И улыбка у Осаму будто смешана из улыбки двух самых важных для Достоевского людей. Возможно, именно поэтому он тоже так быстро пробрался в израненную и вечно одинокую душу. История Фёдора у Дазая вызывала слишком много лишних эмоций. Сожаление, непонимание, страх, злость на себя, вину, желание обнять, не отпускать и просто по-человечески подбодрить. — Фёдор, я... — Как назло у вечно острого на язык Осаму, слова совсем растерялись в извилинах мозга, запутались на языке, — Я такой идиот. И эгоист. Я никогда ни о ком не думал. Достоевский покачал головой с совсем слабой, уставшей и измученной улыбкой на губах. Его рука дотянулась до щеки Дазая и слегка ущипнула, пытаясь привести в чувства. — Ты идиот, не спорю. Но не эгоист. Никто не может осудить тебя и тебе подобных в этом, потому что они в ваших шкурах не были. Да, это грустно, обидно и всё такое, но ты в праве думать только о себе в подобных ситуациях. Осаму чувствовал себя странно. Последние пять лет все вокруг называют его эгоистом и лицемером, а тут Фёдор, который, казалось бы, его и похлеще называл, резко говорит, что-то вообще-то таким Дазая явно не считает. Это было... приятно.

***

Сил не было ни у кого. Даже Попуск устало сопел на излюбленном кресле. Осаму лежал с закрытыми глазами, но не спал. Изредка морщился и дёргал рукой. Непривычно, когда кто-то другой обрабатывает твои порезы. Достоевский аккуратен и осторожен. Он редко играл роль лекаря, поэтому старается не навредить в силу своей неопытности. Мочит ватку в перекиси, медленно проводит по ровным и, слава Богу, не особо глубоким ранам, мажет специальной мазью, которая стимулирует быстрое заживление, и наматывает бинты. — Всё. Надеюсь, в этот раз тебе не придётся перебинтовывать всё заново, хаха. Дазай открывает глаза, осматривает свою руку и слабо улыбается. — Всё хорошо. Спасибо. Молчание затягивается. Первые сутки после попытки суицида вообще самые трудные, но с Достоевским становится ещё тяжелее. Вы вроде бы и хорошие друзья, которым поговорить на раз-два, а с другой стороны всё ещё являетесь ходячим триггером друг другу. — Я не понимаю, почему у тебя такая странная тяга к моим шрамам, — Осаму старается не смотреть на Фёдора, но руку его держит рядом, — Раньше почти никто к ним хорошо не относились. Только отец, наверное, и давний друг. У Достоевского в голове было несколько вариантов. Либо тактично отклониться от ответа, либо соврать, либо ответить честно. Ну, точно не последнее. «Потому что каждый твой шрам подобен изящной трещине на льду, каждый твой шрам так же красив, как кривая веточка дерева, каждый твой шрам напоминает рисунки профессионального художника, который выплёскивал свои эмоции на холсте, каждый твой шрам завораживает, я не могу отвести от них взгляд с самого первого раза, каждый твой шрам будто написан каллиграфическим почерком, каждый твой шрам хочется обвести, легонько погладить, изучать часами. Каждый твой шрам это часть тебя, Осаму. Каждый твой неидеальный шрам делает тебя живым, таким настоящим, таким прекрасно потрескавшимся, но таким настоящим.» Но с губ Фёдора, конечно, слетело другое. — Не знаю. Просто хочется узнать тебя поближе, наверное, — Полуложь, полуправда, но большего себе Достоевский позволить не мог. Если бы он сказал свои настоящие мысли по этому поводу, то, возможно, Дазай пришёл в ужас. — Ты звучишь, как банальный романтик! Знаешь, если ты влюбился, то признаться можно словами, а не разглядыванием моих шрамов, — С явной издёвкой говорит Осаму. А вот Фёдору несмешно. Влюбиться в парня, ха? О, Бог милостливый, это какой-то бред. Достоевский и любовь в целом понятия отдалённые, а тут ещё и парень! Только от это бреда стало страшно. На подсознательном уровне Фёдор представил, что значит «влюбиться в парня», и тут же пожалел. Захотелось помолиться, но Дазаю он своих эмоций не показал. Лишь сидел теперь не расслабленно, а как-то более напряжённо, хмуро. — Эй, ну что я такого сказал? — Конечно заметив это, недовольно пожаловался Осаму, — Знаешь, если тебе так противно с этих «пидарасов», то почему со мной общаешься? Я открыто признаю, что могу потрахаться с парнями. Тебе разве не противно от меня тоже? Достоевский устало вздохнул. Конечно, Дазай когда-нибудь поднимет эту тему. — Слушай, ты другой, ладно? Я не зацикливаюсь на твоих предпочтениях, когда общаюсь с тобой. Мне без разницы, с кем ты там «трахаешься», ты для меня куда выше каких-то глупых ярлыков, — Фёдор ясно осознавал, что, возможно, у него чутка двойные стандарты, но с Осаму по-другому он не мог. Этот человек был олицетворением всего, против чего выступала вера Достоевского. Дазай усмехнулся, не веря ни одному слову. У Достоевского, с одной стороны, были максимально железные принципы с самого детства, но, с другой стороны, он частенько противоречил сам себе. Что если, теоретически, конечно, он бы мог быть латентным... — О чём ты там задумался? — Фёдор обернулся на уж больно тихого Осаму, при этом чуть не уронив коробку с бинтами. Дазай лишь мотает головой. И правда, о чём он задумался? Совсем мозги не работают. — Я хочу на очищалку мозгов, — Спустя несколько минут молчания выдал Осаму. Голова действительно раскалывалась, и все приятные и неприятные мысли заполонили череп, из-за чего тот чуть ли не по трещинам разошёлся. — Пруд? Я тоже хочу. Но сейчас там, наверное, грязно, мокро и холодно, — Достоевский почти по-отцовски поглаживал Попуска, который, кажется, тоже чувствовал напряжение в комнате. — Но мне прям надо! И тебе явно тоже... — Дазай никогда не думал, что будет умолять кого-то, а уж тем более Фёдора, но сейчас его организму необходимо было выйти из этой маленькой квартирки и хоть как-то опустошить мозги, — Пожалуйста. Спорить с Осаму Достоевский не только не мог, но и не захотел. Странно, конечно, в основном он только и лезет на рожон, но сейчас осознание правильности слов Дазая было сильнее желания поспорить. Да и сам Фёдор действительно тоже ужасно сильно нуждался в разгрузке. — Идём.

***

— Знаешь, я могу подождать у тебя в квартире, — Осаму, которого благородно оставили в подъезде, уже минут десять ждёт, когда Достоевский закутается в свои сто слоёв одежды. — Не можешь, — Фёдор продолжает выёбываться, упорно не пускает в свою квартиру, будто Дазай слишком недостоин таких царских палат, — И не так уж я и долго. Достоевский наконец запирает дверь ключами, на который Осаму заметил тот самый подаренный им же брелок с ферзём. — Ты носишь его? — Дазай в полном недоумении. Кто-то не выкинул его подарок спустя сутки? — Вообще-то я носил его всё это время. Ты не замечал? — Уловив непонимающий взгляд Осаму, Фёдор покачал головой, — Точно надо мозги освежить. Абсолютно всё на улице действительно напоминало декабрь, но чёртов снег так и не выпал. Пытался как-то, пару деньков упорно держался на земле, но после безнадёжно растаян и смещён в угоду уже пожухлой траве. Такой пейзаж вряд ли был лучшим для недавно несостоявшегося в седьмой раз самоубийцы, но Дазай это благополучно игнорировал. Его взгляд вообще ни на чём не задерживался. Даже на светофорах Достоевскому пришлось придерживать горе-соседа, чтобы тот уже случайно не умер. Фёдор ожидал, что следующее время Осаму определённо будет тихим и помятым, но каждый раз, когда он сталкивается с этой стороной одногруппника, становится не по себе. Непривычно видеть такого шумного, саркастиного, практически незатыкающегося Дазая в его «тихой» форме. С пустыми глазами, опущенными уголками губ, медлительными движениями и тихим голосом. И хоть такой Осаму куда страннее, он Достоевскому нравится больше. — Ты не замерз? — Дазай шёл в одной своей тоненькой курточке, поэтому Фёдор посчитал нужным поинтересоваться, — Можем зайти погреться куда-нибудь. — О, брось, я совсем не чувствую холода, — Осаму надеялся, что стук его зубов был не сильно громким, а бледность лица не так заметна. Достоевский что-то недовольно пробормотал себе под нос и вновь снял с себя шарф в угоду теплоты Дазая. Когда и зачем он начал так делать? Бог его знает. — Забери уже его себе, бога ради. — Спасибо, — Осаму проигнорировал не самый радостный тон Фёдора и обмотал его (теперь свой, получается) шарф вокруг шеи, тут же почувствовав хотя бы минимальную защиту от холода. Искренняя улыбка у Дазая всегда была редким явлением, но с каждой такой улыбкой Достоевский ловил себя на мысли, что хочет видеть их чаще. Господи помилуй.

***

Пруд уже не выделялся такими яркими цветами, как пару месяцев назад. Вода потускнела, трава совсем выцвела, грязь расплодилась тут и там, и даже лавочка будто подкосилась. — Я говорил, что тут не самый мозгоочищательный вид, — Фёдор недовольно перешагивал с ноги на ногу, чтобы поменьше стоять на полуземле, полужиже. Осаму ничего не ответил, напролом пошлёпал к лавочке и практически упал на неё спиной, устремив пустой взгляд в чёрное беззвёздное небо. Действительно, ничего не очищает. Дазай полежал молча несколько минут, а после будто вернулся в реальность и недовольно простонал. — И зачем мы сюда тащились?! Даже без автобуса! У меня сейчас ноги отвалятся! — Извини? — Достоевский был слегка ошеломлён возгласами Осаму, — Я тебе изначально сказал, разве нет? Ты прямо-таки умолял меня, я хотел как лучше. Ну извини, что не могу ничем тебе помочь. Дазай почувствовал себя паршиво. Фёдор сегодня действительно всего себя ему отдал, полез на крышу в одной пижаме, помог успокоиться, поговорил, поменял бинты и даже потащился в богом забытое место зимней ночью только ради него. Осаму сел, накрыл лицо руками и стыдливо опустил голову. Ненависть к себе тихо шкрябала сердце, мысли вихрем пролетали по извилинам, и даже мир начал потихоньку рушиться вокруг. Но всё вернулось на свои места, стоило Достоевскому сесть рядом и положить руку на плечо. — Прости. Я понимаю, тебе нелегко, ты имеешь право пожаловаться на всю ситуацию, — Голос, всегда хриплый и почти постоянно безэмоциональный, вдруг стал тихим, сопереживающим. Дазай вздохнул и наклонился ближе, может, в надежде согреться, а может и по другим, более странным причинам. — Спасибо. За всё. И за сегодня, и в целом за последние несколько месяцев, — Осаму слабо улыбнулся, вновь посмотрев в небо, которое внезапно стало совсем облачным, — Раньше мне было впадлу это признавать, но с тобой правда легче. Не знаю, от чего это зависит, но так и есть. Друзья? Дазай протянул покрасневшую от холода ладонь. Фёдор сначала не понял, что надо делать. Слово «друзья» начало казаться ему странным, будто Осаму ему уже и друг, а кто-то куда больший. Отмахнув все ненужные мысли, Достоевский всё-таки пожал руку. — Друзья. Фёдор слишком внимательно вглядывался в лицо Дазая и внезапно заметил, как маленькая снежинка только что приземлилась на шоколадные пряди. Снег, кажется, пошёл. Через пару секунд снежинки стали падать с завидной скоростью. Все волосы Осаму стали практически белоснежными, а и так белая шапка Достоевского стала казаться ещё мягче. — Снег? — Дазай огляделся по сторонам и впервые за вечер широко улыбнулся, — Снег, Фёдор! Первый, ну, теоретически, снег! Невинная, почти детская радость Осаму передалась и Фёдору. Они оба как два идиота вылупились на небо с улыбками, иногда смаргивая с ресниц этот самый снег. А руки они так и не расцепели. Странно, когда двое злейших врага полгода назад, сейчас сидят плечом к плечу, держаться за руки и с тёплыми улыбками встречают практически первый снег. Странно, но к этому можно привыкнуть.