Враг по соседству

Слова повисли в воздухе тяжёлым слоем. Дазай не понимал, почему резко назвал Достоевского другом. Только пару дней назад его собственный мозг твердил, что быть другом для Фёдора ему не очень хочется. Достоевский издевательски молчал, прожигал Осаму взглядом, да так, что любому захочется начать оправдываться. — Э, то есть, как «больше не злейшие враги, которые хотят перегрызть друг другу глотки»... — Дазай неловко почесал затылок. Что на него нашло вообще? — Я не против, — Абсолютно бесстрастно, что даже страшно становится, сказал Фёдор. — ...Что? — Я всё сделал, у меня нет никаких планов. Почему бы и нет? Осаму теперь был ещё более загнанным в угол. Достоевский согласен? В прошлый раз они ночевали из-за обстоятельств, сейчас Дазай, кажется, головой ударился и ожидал крайне негативного ответа, а тут и Фёдор головой ударился. — Но сейчас довольно рано, — Не давая Осаму и минуты на размышления, Достоевский продолжил, — Чтобы всё время в квартире не тухнуть, можно на улицу сходить. Ты, я уверен, вторые сутки на свежем воздухе не был. Почти по-хозяйски Фёдор заглянул в холодильник Дазая и недовольно помотал головой. Ничего, кроме полуфабрикатов, там не было, все деньги явно уходили на Попуска. — Заодно в магазин сходим. А то если ты сдохнешь от голода, мне будет некого подкалывать. — Ты мне в матери заделался? — Осаму наконец пришёл в себя и издевательски толкнул Достоевского в плечо. — Очень смешно, — Несмотря на слова, которые максимально пропитались сарказмом, Фёдор слабо усмехнулся.

***

В корзину Дазай кидал практически всё. Там тебе и лимонад, и чипсы, и, неожиданно, ягоды, и, ещё более неожиданно, мука, и сахар, и откуда-то взявшийся венчик. — Я всё ещё не понимаю, зачем мне веник, — Осаму посмотрел на Достоевского, который пытался найти нужный чай среди целых полок. — Не веник, а венчик. Увидишь, у меня идея интересная. — Я твои идеи на хую вертел. — Как грубо, — Фёдор закатил свои болезненно тусклые глаза и кинул в корзину нужный чай, — У тебя есть разрыхлитель? — Нет. Откуда? Я не кондитер, — Дазай покачал головой. Он выглядел почти как страдалец-муж, которого Фёдор, в образе жены, заставил держать корзинку с гигантским количеством продуктов, — И становится им не планирую. Твоя гениальная идея заключается в том, чтобы помучить меня и попытаться приготовить пирог? — Догадливый, умница, — Достоевский шёл по магазину так уверенно, что, кажется, знал здешнюю планировку наизусть. Осаму неосознанно поморщился от «умницы». Фёдор сегодня максимально странный, надо отдать ему должное. — Давно ли ты готовишь со мной пироги? — Дазай, теперь уже как маленький ребёнок за своей мамой, по пятам шагал за Достоевским. Адекватного ответа Осаму не дождался, получил лишь лёгкое движение плечами. Фёдор всё ещё изображал из себя загадку, только теперь это выглядело почти насмешливо. Без раздумий согласился на целую ночь с Дазаем, заботливо повёл его в магазин, а теперь ещё и готовить вместе собирается. Тот ли это Достоевский, который полгода назад с пеной у рта покрывал Осаму всеми самыми не святыми словами, не забывая при этом и рукоприкладство? — Слушай, Фёдор, — Дазай звучит почти настороженно. Такой Фёдор крайне непривычное зрелище, и Осаму от этого не по себе, — я не знаю, почему назвал тебя другом и пригласил на ночёвку. Но ты-то, ты почему согласился? Играешь в лучших друзей? Это несмешно. Я не нуждаюсь в тебе, как в друге, ладно? Типа, как собеседник на скучных парах, ты неплох, но не больше. Достоевский молчал. Он что, решает отомстить за недельную игру Дазая? Или и сам не знает ответа? Второе. Фёдор не знает ответа. Не знает, почему согласился. Не знает, почему подумал, что приготовить что-нибудь с Осаму было бы весело, по-дружески. Не знает, что с ним. Скучал по Дазаю? Это звучит странно и противно. Врать смысла нет, Осаму заметит, а правды Достоевский не знает. Дазай вздыхает и качает головой. Не думал он, что мир с Фёдором будет куда тяжелее, чем их война. Раньше они хотя бы не вели себя, как неловкая молодая пара подростков. Раньше, скорее, были они, как два старика, которые в браке уже половину жизни и ненавидят друг друга... Заплатил Достоевский. Осаму, конечно, даже рыпаться не стал, но всё равно удивился тому, что Феденька добровольно оплатил продукты. Сентябрь с каждой неделей становился всё жёстче. Ветер абсолютно не щадил, и Дазай подумывал взять пример с Достоевского и начать носить кофты. Благо, магазин находился через дорогу от дома наших героев, поэтому их косточки не так сильно промёрзли. — Я приду ближе к вечеру, — Фёдор благородно вручил Осаму тяжелейший пакет и подошёл к своей квартире, — Хочу морально подготовиться.

***

Тишина квартиры уже не так давила, как всю прошлую неделю. Достоевский не хотел отпускать последние кусочки гордости, но что-то в нём очень громким голосом твердило, что после небольшого разговора с Дазаем стало легче. Фёдор не знает и не хочет знать, почему Осаму пригласил его. Мимолётная затея? Глупая шутка, которая совсем случайно была сказана серьёзным тоном? Издевательство? Вряд ли. Дазай же и в магазин выбрался, и на затею с готовкой согласился. Будь его предложение чем-то неглубоким, он бы на Достоевского давно наплевал. Что ж происходит? Некогда заклятые враги и закоренелые соперники, которые и взгляда друг на друга без осуждения не кинут, так беззаботно покупают продукты на ночёвку и даже бросаются редкими «друзья». Фёдор даже отложил свой дневник. Всё равно слова не вязались, а в голове только каша, главным поваром которой был Осаму Дазай. Странный японец, приехавший непонятно зачем и так неожиданно ставший для Достоевского то ли врагом, то ли другом. Чёрт разберёшь. Почему вообще он? Нет других вариантов? Менее раздражающе притворных и в то же время страшно гениальных? Боже, Фёдор не хотел Дазая в друзья! Кто вообще хочет дружить с ним настоящим, а не каким-то очередным образом? Притворный Дазай пахнет свежими духами, шампунем, кажется, женским, и с лавандой, выглядит, как широкая улыбка на любое слово, как прищуренные глаза от смеха, как непринуждённая беседа на скучной паре, как постоянные комплименты и лёгкий флирт, как продуманность в каждом слове и уверенность в будущем. Настоящий Дазай выглядит, как запёкшаяся на свежих порезах кровь, как отчётливый запах обезболивающих и перекиси, как неприятная на ощупь марля, как вечное похмелье, как незаправленная постель, как ржавое лезвие, как долгое молчание и пустой взгляд в стену, как потерянность, как желание просто-напросто заткнуть себя навсегда, как боязнь последствий своих действий, как неловкость и безысходность. И пахнет настоящий Дазай не лавандой и не душистым мылом, купленным в лучшем магазине. Настоящий Дазай пахнет гнилью. И никто не чует эту гниль, никто не видит кричащую о помощи пустоту в глазах. Все всё видят идеальной картинкой, которую сам Осаму рисовал годами, аккуратно, по деталям. А Фёдор чует, Фёдор видит и слышит. И Фёдору нужно больше этой гнили, ведь так потихоньку утихает его собственная, ещё более воспалённая и никем пока незамеченная. В совсем странных мыслях Достоевский пробыл ещё некоторое время. Адекватная часть мозга твердила, что не нужно больше Фёдору друзей, особенно таких, был уже опыт, но неадекватная была громче. И именно под её голос Фёдор встал с кровати, достал из шкафа богом забытую пижаму с единорогами и потащился в квартиру напротив. — Ты чё притащил? — Осаму, пытаясь побыстрее прожевать уже пятую, судя по фантикам, конфету, вылупился на какую-то одежду в руках соседа, — У нас вместе с кулинарным шоу ещё кружок шьюх намечается? — ... Кого? — Достоевский пару раз моргнул, и только потом до него дошло, — А, швеи? Нет-нет, никакого шитья. Это твоя пижама, которую ты вручил мне за мою испорченную рубашку. Я подумал, что было бы иронично прийти с ней. Дазай удивлённо похлопал ресницами, но спрашивать не стал. Действительно забавно, когда твою пижаму притаскивают к тебе же на ночёвку, не поспоришь тут. — Оденешь? — Наденешь, — Фёдор вздохнул и слабо улыбнулся, в душе забавляясь тому, что гений иногда забывает банальную грамматику, — Попозже. На ночь. Не хочу запачкать в тесте. Осаму цокнул языком, мол «какой порядочный», и наконец встал с дивана, чтобы нормально поздороваться с Достоевским. Жать руки, как настоящие друзья, уже не кажется таким неприятным. Они делали так несколько раз, и с каждым разом становилось всё лучше. Тёплая рука у Дазая, у Фёдора — холодная. Практически идеальный баланс образуется.

***

Осаму в фартуке видели, наверное, последний раз лет десять назад. А сейчас он так спокойно стоит в этой чудесной вещи, будто на него и шили. Достоевский на кухне выполняет роль скорее контролёра, нежели активного участника. Здесь муки подсыпит, здесь сахара подаст, тут заботливо подвяжет фартук. — Да-да, вот так, подмешивай. Главное будь аккуратнее, — Фёдор морщится, когда его не слушают и случайно пачкают в муке. Дазай практически безнадёжен... — Слушай, зачем мы это делаем? — Осаму благодарил бога за то, что был амбидекстром и мог мешать двумя руками попеременно, иначе бы одна точно отвалилась, — Я вот оргазма не чувствую. — Чтобы скучно не было. — Справедливо. А откуда рецепт? — М... — Достоевский отвёл взгляд, думая, можно ли говорить это такому любопытному Дазаю, — У меня мать такой готовила. Я давно не ел, захотелось вспомнить вкус. — М, скажу тебе по секрету, ты вспомнишь вкус угля, а не пирога любимой мамули. Фёдор вздыхает и качает головой. Да, возможно приготовить что-то из детства с помощью Осаму было ошибкой, но почему-то Достоевский подумал, что его сосед не так неуклюже готовит. Когда Дазай кое-как засунул форму с тестом в работающую на божьем слове духовку, в кухне стало слегка некомфортно. Между двумя бывшими врагами уже давно образовалась тонкая нить непонимания, в каком состоянии их взаимоотношения сейчас, но никто не хотел эту нить обрывать, хотя обоим не нравилось то, что получилось. Фёдор молча наблюдал за Осаму, который сидел на подоконнике и смотрел в окно, будто надеясь увидеть там ответы на свои вопросы. — Слушай, — Дазай повернулся к Достоевскому, на его лице не было привычной издевательской улыбки, — почему ты меня возненавидел? В самом начале, я имею в виду. Когда я подошёл познакомиться, а ты в наглую проигнорировал мои слова и специально начал называть «Осаму». Фёдор нахмурился, отвёл взгляд. Чувствовал стыд за своё поведение? Вряд ли. Хотя, кто знает... Если посмотреть глубже, то именно он и начал эту странную войну, сам того не желая. — Я тогда в целом недовольным был. Новые люди, необходимость знакомиться и казаться вежливым... Ну, понимаешь. А потом я увидел тебя. Человека, от которого за несколько километров веяло лживостью, притворностью. Я и сам не святой и не самый честный, но ты так переигрывал, что меня начало раздражать, как другие этого не замечали, — Достоевский замолчал, обдумывая следующие слова, — Я думал, что ты глупый. Когда же ты наравне со мной встал в первых рядах, моё недовольство вскипело сильнее. «Как так, такой умный, и тратит все свои силы на шутки и притворное заигрывание с девушками!» — Так ты ревновал? —... —Фёдор оказался в тупике. Ревность? Это непохоже на всеми знакомую ревность, но что-то подобное Достоевский и правда чувствовал, — Не знаю. Просто когда ты впервые за всю жизнь встречаешь кого-то на твоём уровне, а он зря растрачивает свой потенциал, начинаешь желать перенять его внимание. — Ты смог. Гордишься? — Немного, — Достоевский усмехнулся, — Но способами не горжусь. Мне нравится соперничать с тобой, но бессмысленная желчь к кому-то, кого я считаю достойным противником, не в моём вкусе. — То есть у нас остаются наши интеллектуальные войны? — Конечно! Я ради них в универ хожу. — Ради меня? — Осаму вновь растянулся в своей обычной издевательской улыбке, будто и не было этого маленького разговора по душам. — Можно и так сказать, — Фёдор на уловку, конечно, не попался, лишь пожал плечами. Молчание стало менее напряжённым, хотя некоторые вопросы всё ещё пытались прорваться на поверхность. Дазай только открыл рот, как вдруг Достоевский вскочил и подбежал к духовке, из который слегка сомнительно запахло гарью. Через пару минут обгоревший пирог стоял на столе, а бледную ладонь Фёдора, покрасневшую от ожога, аккуратно обрабатывал Осаму. — Ну вот что ты подскочил, м? Ещё и без полотенца в духовку полез, — Непривычно нежно бормотал Дазай. Кажется, заложенные с рождения гены семьи врачей начали проявляться, ведь ожог Достоевского подвергся крайне профессиональной обработке, — Тебе повезло, что у меня в аптечке есть мазь от ожогов. Фёдор слегка морщился, но даже под слоем боли его мозги лихорадочно соображали, какого чёрта Осаму такой по-матерински заботливый и нежный, что аж страшно. Белая марля несильно наматывается на ожог, не создавая давления, но защищая от внешнего воздействия. Достоевский слегка двигает рукой, чтобы привыкнуть к инородному предмету на ладони. — Непривычно? — Спрашивает Дазай, укладывая мазь в дальний ящик. — Я не каждый день бинты ношу, — Фёдор не хочет долго задерживаться на своей травме, поэтому быстро меняет тему на лёгкое подшучивание. Пирог, в отличии от Достоевского, было не спасти, но Осаму всё равно решил его нарезать. Снаружи почти всё подгорело, внутри, наоборот, мало что пропеклось. Не самое лучшее блюдо, которое готовил Дазай. Фёдор вздыхает, понимая, что ничего из его идеи не вышло. Ни пирога, ни даже «дружеского взаимодействия». Только ожог и небольшой бессмысленный разговор. — Прости, — Внезапно и слишком серьёзно говорит Осаму, — Я не знаю, что случилось с твоей матерью, но, кажется, я полностью опозорил её рецепт. — Ну, перестань. Нормально всё. Я тоже не так хорошо готовлю, как говорил раньше. Вряд ли у меня бы получилось это с первой попытки. Дазай усмехнулся и подтолкнул Достоевского плечом. — Зато мы теперь братья! — Уже куда более позитивно хохочет он, указывая на бинты у Фёдора. — Это прямо моя мечта, — Достоевский закатывает глаза, но не может контролировать лёгкую улыбку на губах.

***

Недавно Осаму обнаружил, что его кресло может раздвигаться и образовывать какое-никакое ложе, что отлично подходит для ночёвок, где никто не желает спать на полу. Теперь это место официально признано за Фёдором. В восемь вечера, когда шахматы уже мерещатся перед глазами, карты куда-то пропадают, а выпуски глупых реалити-шоу на телевизоре все просмотрены, становится скучно. Достоевский, помывшись и одевшись в пижаму с единорогами, лежит на разобранном кресле с книгой, которую ему благородно вручил Дазай. Сам же хозяин квартиры разложился на своём диване и безучастно мотает ногами. — Ты вообще моешься? Никогда не видел, — Не отрывая взгляда от «Бойцовского клуба», спросил Фёдор. — Я не люблю мыться. — Странно, что от тебя не воняет. — Духи, милый, духи, — Осаму посмеялся и всё-таки встал с дивана, — Ладно, пойду. Но если я вскрою себе вены и умру в ванной, это будет твоя вина. Достоевский вновь морщится. Дазай это заметил, но не стал акцентировать внимание. Фёдор никогда не любил его шутки про суицид, здесь вряд ли был какой-то подвох, верно? Спустя практически час Достоевский начинает думать, что Осаму реально там утонул, но вдруг слышит звук открывающейся двери и неловкое бормотание. — Слушай, я бинты не взял, — Слышится из коридора, — Можешь принести? Фёдор недолго молчит. В голове всплывает тот момент, когда он увидел Дазая без бинтов. Ему захотелось повторить. — А без них не выйдешь? — Ожидая резко отрицательного ответа, интересуется Достоевский. — ...Хорошо. Слышится тихий топот мокрых ног, и в следующее мгновение в гостиную входит Осаму. В той же растянутой футболке и старых шортах, с мокрыми волосами, которые теперь кажутся практически чёрными, и без бинтов. Выглядит он неловко. Достоевский старается не пялиться так очевидно, понимая, что сделает хуже, но белые и розовые полосы на теле так и просят задержать на них взгляд. Книга уходит на второй план, Фёдор нашёл занятие поинтереснее. — Помочь? — Слова не успели преодолеть мыслительный процесс и без особого обдумывания слетели с губ Достоевского. Дазаю становится ещё более неловко, он слегка склоняет голову и совсем не понимает такого желания потрогать его шрамы. Потрогать... Осаму даже видеть их неприятно, а тут его некогда враг хочет помочь ему их перебинтовать. Очень странно. — Только на руках, — Всё-таки отвечает Дазай. Смотреть на это странно. Фёдор не спешит с бинтами, держит предплечье Осаму, на последних силах контролирует себя, чтобы не провести пальцем по какому-нибудь рубцу. Выглядит больно и страшно. Завораживающе. — Мыться тебе не нравится, потому что ты не любишь тот факт, что что-то касается твоего тела, — Не вопрос, утверждение. Достоевский всегда знал, что Дазай не любит, когда его тело видят и трогают, но с каждым разом это становилось всё очевиднее, — даже вода. — Да, — Скрывать смысла нет, поэтому Осаму просто жмёт плечами. Ему не нравится раздеваться, не нравится залезать в воду и ощущать кипяток на старых и недавних шрамах. Это неприятно. Но холодные пальцы Фёдора вроде бы такого отторжения и не вызывают особо. Достоевский задерживается взглядом на совсем недавних, всё ещё покрытых корочкой крови порезах. Они идеально ровные, будто сделаны по линейке. Красиво. Пришлось моргнуть пару раз, чтобы не потеряться в мыслях и всё-таки помочь с бинтами. Фёдор кажется неуклюжим, когда пытается размотать марлю. Это даже смешно. — Знаешь, ты меня насчёт галстука дразнил, а сам в этом запутался. — О, заткнись, — Достоевский качает головой и наконец справляется со столь сложной головоломкой. Так идеально, как у Дазая, конечно, не получается, но спустя десять минут кряхтений бинты на своём законном месте. Осаму дальше сам справляется с ногами и вновь оказывается в знакомо раздражающих слоях белоснежных кусков марли. Ближе к десяти заняться опять нечем, и Фёдор резко решает продолжить их странную консультацию по вопросам взаимоотношений. — Ты сказал, что не хочешь быть со мной друзьями. Почему? — Достоевский, конечно, догадывался, он не глупый совсем, но услышать честный ответ от Дазая всегда приятно. — Какой ты сегодня любопытный, — Осаму вздохнул, прекращая попытки погладить Попуска, и повернулся к Фёдору, — Ты знаешь. — Знаю. Дазай закатил глаза, но решил, что можно и рассказать Достоевскому. Ничего страшного не будет. — Я не люблю, когда кто-то понимает меня. Не люблю, когда с кем-то нельзя расслабляться. Я вроде бы начинаю тебе доверять, но всё равно непривычно. Я уже долго не жил своей жизнью в обществе, а тут появляется тот, кто видит меня через слои наигранности, будто это прозрачное стекло, а не бетонные стены, которые я строил лет с пятнадцати. Я люблю те чувства, которые вызывает общение с тобой, люблю тот факт, что кто-то может бросить мне вызов, но всё ещё не могу смириться с тем, что ты можешь понять меня, — Осаму вздохнул и почесал свой затылок, не зная, что добавить. Более тесное общение с Фёдором начинает забирать у него силы, хотя он не особо возражает. — А я рад, что меня кто-то может понять. Семнадцать лет жил в маленькой деревне, где каждый житель называл меня странным и бесноватым, а тут ты, такой же странный. — Значит, ты хочешь со мной дружить? — Да, — Без капли сомнения сказал Достоевский, — Но не той обычной дружбой, где только посиделки с пивом и обсуждения красоток. Я хочу дружить не с Дазаем, глупым, шумным и наигранным, а с Осаму, который может заставить мою кровь кипеть, а мозги лихорадочно соображать. Мне нужен не просто друг, мне нужен кто-то пугающе гениальный, кто-то, кто по одному моему движению узнает, о чём я думаю, кто-то, кто поймёт меня без слов. Мне нужен ты, Осаму. Как самый худший друг и самый лучший соперник. Дазай вряд ли ожидал такого. Фёдор, человек, который в прошлом году выкинул его сумку в окно, человек, который неоднократно кидал в его лицо ручки и карандаши, человек, который все свои слова умело выбирал и метал их точно в цель, чтобы задеть, резко признаётся в желании дружить. И самое страшное, что сам Дазай, который действительно ненавидел Достоевского всей своей гнилой душой, не против этой идеи. — Меня бесит, что я хочу начать доверять тебе, — С максимально недовольным лицом сказал Осаму, — Бесит, что я хочу, чтобы ты доверял мне. Чувствую себя слащаво, бесит. Ты меня бесишь! Фёдор тихо посмеялся и подошёл к Дазаю, усаживаясь чуть поодаль, чтобы не разозлить его сильнее. — Ты меня тоже. Друзья? — Достоевский протянул Осаму свою ладонь, — Обниматься не заставляю. — Друзья, — Дазай шлёпнул ладонь Фёдора, намекая убрать её, а после слабо обнял за плечо, — Но я продолжу заставлять тебя ненавидеть меня. — Я буду только рад, дружище.