Враг по соседству

Дазай подавился сигаретным дымом. Он даже не знал, была ли это подстава чистой воды, или искренний вопрос. С одной стороны Фёдор без особого отвращения признал Осаму красивым, но с другой вдруг на обратное отреагирует плохо... Может, хочет проверить, принадлежит ли Дазай к «тем самым», чтобы потом в лицо харкнуть? Хотя сам Осаму это открыто с Достоевским признаёт. Возможно, тот считал это шуткой или провокацией, но Дазай был вполне серьёзен. Что ж делать-то?.. — Не бойся, — С лёгкой ухмылкой сказал Фёдор, заметив замешательство соседа, — Любой ответ приму. — Даже «богохульный»? — От тебя я только такого и ожидаю. Осаму щёлкнул языком и с притворным недовольством покачал головой. Только сейчас до него дошло, что Достоевского он никогда дольше трёх секунд не рассматривал. Пора исправляться. Волосы тонкие, на вид жёсткие, хотя проверять желания нет, чёлка свисает совсем неровно, но зато закрывает добрую половину вечно тухлого лица. Длина примерно до середины шеи, давно Феденька не стригся, а стоило бы. Чистого иссиня-чёрного цвета, что даже удивительно, Дазай такого натурального цвета в России ещё не видел. Не азиат ли его товарищ случаем, ха? Но нет, не азиат. Цвет кожи куда светлее, совсем белоснежный, как лист бумаги. Отчётливо видно каждую волосинку на теле, каждую сине-зелёную вену. Вены у Фёдора и вовсе на глубокие ручьи похожи. Хоть что-то яркое на этом практически прозрачном теле. Если долго смотреть, то начнёт казаться, что Достоевский сам по себе не человек. Какая-то фигура фарфоровая, которой нарисовали полосочки-вены и родинки тут и там. Вот эти родинки Дазая раздражали. Их было будто слишком много. На лице штук десять точно. Под губами, рядом с глазом, на бледных тощих щеках, на подбородке. Потом спускаются на шею, ключицы, плечи, по спине раскиданы и вовсе как звёзды на небе ночном, руки не оставили в покое, на ноги спустились. Их можно было не заметить, но Осаму наблюдательный. В те редкие моменты, когда Фёдор всё-таки решает прийти на физкультуру и стоит в раздевалке, то больно все эти маленькие точки на костлявом теле заметно. Продолжая тему с фарфором, Достоевский и правда выглядит таким же хрупким. Колени и плечи острые, если дотронешься, то можно и уколоться. Рёбра издалека увидишь и сразу посчитать сможешь, даже не вглядываясь, настолько сильно выпирают. Лопатки на спине так заметно, что это больше смахивает на крылья, которые вот-вот вырвутся. Лицо у Фёдора особенное, ни на кого не похоже. Нос прямой, с небольшой горбинкой, но выглядит скорее элегантно, нежели отталкивающе. Черты лица острые, резкие, будто какую-то замысловатую фигуру обтянули тонким слоем кожзама и прикрутили к тонкой шее. Губы больше на кривую линию смахивают, на кривую, поломанную и покусанную линию. И только сейчас Осаму заметил маленький, явно давний шрам в правом уголке губы. Как-нибудь надо спросить... Но самой главной деталью Достоевского Дазай считал глаза. Большие, уставшие, вечно прикрытые, обрамлённые тёмными редкими ресницами. Под ними расцвели такие тёмные синяки, что не захотеть спать практически невозможно. А цвет зрачков... Этот загадочный цвет, переливающийся от ядовито-фиолетового до цвета глубокого зажившего шрама. Смотреть страшно, думаешь, что прямо из глазниц сейчас ведьма вылезет и душу заберёт. Но у Осаму забирать нечего, он не боится. — Мне нравятся твои глаза, — Беззаботно сказал Дазай. Поняв, что, наверное, этот ответ мало удовлетворяет, он решил добавить, — Да ты в целом неплохо выглядишь. Чуть-чуть больше сна, чуть-чуть меньше нервного жевания губ и ногтей, и будет ещё лучше. Фёдор выглядел настороженным, будто словам Осаму совсем не поверил. — Глаза? — Таким сомнительным голосом спросил Достоевский, что и сам Дазай начал сомневаться. — Ну... — Осаму отвёл от Фёдора глаза, но в то же мгновение почувствовал, как его хватают за воротник и поворачивают назад, — Эй эй, я же тебе не в любви признался! — Да или нет, Осаму? — Да, да мне нравятся твои глаза! Сумасшедший что ли? Достоевский понял, что на Дазая чуть-чуть надавил, поэтому тут же отпустил воротник и отвернулся. — Извини. Просто я не ожидал. — Ты заострил внимание только на глазах, — Осаму поправил свой воротник, — Значит, не ожидал комментария именно о них. Почему? Фёдор вздохнул и спрыгнул с подоконника. Не хочет он об этом говорить, не хочет, разве это плохо? Дазай для него всё ещё не любовь всей жизни, и довериться ему не так легко, знаете ли. Этот придурок ведь всё ещё может притворяться и ждать всё информацию, чтобы потом подставить! — Не скажу. — Что? — Осаму звучал почти разочарованно. Как личность любознательная, он либо добьётся ответа, либо узнает сам. И Достоевскому проще пойти по первому варианту, — Час назад ты рассказал мне, как козёл жевал твои волосы! — Извини? — Фёдор непонимающе повернулся к Дазаю. Иногда этот человек, будучи гением, выдаёт какой-то ну совсем детский бред, — Это абсолютно разные уровни! Как ты можешь сравнивать рассказ про козла и что-то личное? — Допустим. Но я тебе сегодня, между прочим, душу свою вывернул. Не сильно, но теперь ты знаешь, что я боюсь собак. Сказал бы я тебе такое пару месяцев назад? — Осаму, заметив поутихший напор Достоевского, продолжил, — Вот именно, нет. Я тебе буквально главный страх открыл, а ты про глаза сказать не хочешь. Что не так? В подъезде некомфортно? Идём ко мне, чай тебе налью, вафельку дам. Но я хочу узнать. Воцарилась почти мёртвая тишина. Дазай пожирал глазами Фёдора, а Фёдор, в свою очередь, нервно грыз ногти. Эту историю он никогда на поверхность не поднимал и не очень-то хотел. Нет, не сегодня, не будет он Осаму всё по первому зову говорить. Достоевский молча развернулся и поднялся до своей двери. — Ах, не хочешь? — Такой разворот событий Дазаю совсем не нравится, — Струсил! Ну ничего, ты от меня не отделаешься! Я и дома, и в универе, и на улице тебя ловить буду, только попробуй мне не сказать! Осаму заткнул хлопок двери. Ну, спасибо, что Фёдор хоть дослушал, а не прервал соседа на полуслове. — Это война, Фёдор Достоевский! — Продолжая кричать на весь уже пустой подъезд, Дазай не испытывал ни капли стыда, — И ты сам разорвал наш мирный мир в клочья! — Мир не может быть мирным, это тавтология, — Из внезапно открывшейся двери сказал Достоевский и тут же закрылся вновь.

***

Осаму вынашивал план целый вечер, целую ночь и даже целое утро. Пил кофе, отмечал в голове идеи по раскопкам фёдорового мозга, смотрел сериал, отмечал в голове идеи по раскопкам фёдорового мозга, писал задания, отмечал в голове идеи по раскопкам фёдорового мозга, мылся, отмечал в голове идеи по раскопкам фёдорового мозга, даже когда спал, то отмечал в голове идеи по раскопкам фёдорового мозга. Только вот ничего сносного так и не пришло, поэтому, сидя на покалеченном жизнью стуле с кружкой дешёвого кофе три в одном в руках, Дазай между зевками зачитывал монолог Попуску. — Сначала я буду на него наезжать, чтобы он понял, что я не из слабаков, — Зевки уже знатно так рвали рот, но Осаму всё ещё надеялся заполнить нехватку шести часов из восьми желательных кружкой пятьсот миллилитров с кофе, — Если не получится, то, наоборот, стану игнорировать. Может, он самый гордый, но и я не пальцем деланный! Раз наш «мир» изначально был предложен им, то, я думаю, и в этой ситуации он рано или поздно сам устанет от моего тотального избегания его самовлюблённой душеньки и прибежит ко мне на коленях со словами «прости, Осамушка, я тебе всё расскажу!», а потом мы поцелуемся на фоне заката. Шучу. Дазай залпом допил последние капли своей надежды на сегодняшнюю продуктивную жизнь, поставил кружку на стол с характерным звоном, спугнув сидящего рядом кота, гордо вытер рот и пошёл одеваться. Держись, Фёдор. Сам же Фёдор в это время не особо переживал. Вроде бы. А что ему переживать? О боже, бедный Осаму, не узнает одну из сотен тайн Достоевского. Выживет без этой информации, ничего страшного. Но Фёдор чувствовал, что давно похороненная тема, так случайно восставшая из мёртвых из-за обычного недокомплимента Дазая, напоминает о себе, аккуратно скребётся где-то на затворках души, желает освободиться из этого тёмного и пыльного места. А Достоевский бы только рад прожевать это и выплюнуть, но не может. Знает, что если выговориться, то будет легче, но не может. Да и кому выговориться? Только Осаму на примете, но он... Ему говорить ещё тяжелее. Страшно. Дазай не такой, как все. Не притворится понимающим, не похлопает по спине, не скажет «ну ничего, я рядом». Он действительно поймёт. Поймёт по-настоящему, а не для галочки, а это страшно. Страшно, когда спустя почти двадцать лет тебя впервые понимают.

***

Двери напротив вновь открываются в почти пугающе одно время. Будто у двух соседей мозг один на двоих, не иначе. Осаму смотрит на Фёдора, Фёдор — на Осаму. Какой-нибудь романтичный писатель не забудет упомянуть искру, образовавшуюся между ними, но в данной ситуации в подъезде скорее воцарилась лишь физически ощутимая решимость. С одной стороны решимость добраться до правды, чего бы этого ни стоило, с другой решимость скрыть эту самую правду, не дать докопаться. Дазай всем своим видом старался показать беззаботность. Неинтересен ему ни Достоевский, ни его маленький секрет. Зрачки затуманенные, спасибо трём часам сна, волосы расчёски, наверное, лет сто не видели, чёрно-красный свитер с растянутыми рукавами был небрежно выправлен из светло-голубых джинс. Максимально непрезентабельный вид, но за Осаму всё равно все будут гоняться, вот же ирония. С блистательной улыбкой на губах Дазай подходит к Фёдору, протягивает ладонь, внутренняя сторона которой изрисована случайными штрихами ручки. Достоевский такого энтузиазма не разделяет. Поправляет воротник чёрной водолазки, аккуратно заправленной в брюки, откусывает очередной заусенец и только спустя минуту он понимает, что Осаму не отстанет, и вкладывает свою ладонь в его. — Доброе утречко, Федя! — Дазай пожимает резво, каждым пальцем поглаживает тонкую кожу, — Ты сегодня на деловом? Ответа Осаму, к сожалению, не дождался, но отступать не планировал. Когда Фёдор жестоко убрал свою руку и начал спускаться, Дазай, будучи человеком настойчивым, тут же его остановил. — Знаешь, ты во всём чёрном, — Длинные пальцы прошлись по воротнику водолазки, — Это, конечно, база, но тут не хватает акцента на чём-то! Брошки, например. Фиолетовой. Глаза подчеркнут. — Мне не нравится фиолетовый, — Практически нежно Фёдор хватает ладонь со своей шеи и убирает куда подальше, — И ещё наглые люди.

***

Ещё не пожелтевшие листья колыхались на многочисленных деревьях, спадали от лёгкого дуновения ветра и оказывались в редких лужицах. Второй день сентября предстал более доброжелательным. От позавчерашнего ливня оставалось всё меньше и меньше намёков, а солнце, наоборот, грело теплее, по-летнему, освещая серые здания и придавая тусклому городу хоть капельку позитивной энергии. Дазай практически всю дорогу задумчиво пинал одинокий камень. Достоевский, как показала практика, его раскусил сразу (ну а чего он ожидал?) и на контакт совсем не шёл. Осаму хотел бы ударить Фёдора, да так, чтобы костячки разбились. Хотел ударить, чтобы разбить эту совсем надоевшую ледяную оболочку. Хотел ударить, взять за эту идиотскую чёрную водолазку, которая на его худом теле смотрелась скорее насмешливо, чем брутально, и трясти, трясти, трясти, а потом достучаться, доскрестись до слабого, покрывшегося пылью скукоты и гнилью всех невысказанных слов сердца, просто сжать и выкинуть. Дазай не удивлялся своим желаниям, они были вечны и становились всё громче с первой его встречи с Достоевским. Только если раньше эти желания подпитывало эгоистичное желание добраться до слабостей врага, то сейчас это был... искренний интерес. Интерес в личности Фёдора. Потеха. Всего три месяца назад Осаму посмеялся бы над собой. Но когда квартиры двух врагов, по стечению обстоятельств, оказались друг напротив друга, а Дазай стал видеть это бледное лицо чаще, то давно потухший огонь интереса к кому-то резко начал загораться. Медленно. Но загорелся ведь. Другом Достоевскому всё ещё быть не хочется. Друг. Неудачное слово. Друг-Достоевский Осаму не нужен. Друг-Осаму Фёдору тоже, скорее всего. Но им обоим нужен тот, кто разобьёт их вдребезги и соберёт заново, по частям, нежно, приговаривая оскорбления и осуждения. Только Достоевский этого не признаёт, а Дазай только рад. Фёдор выглядит стойко, нужно отдать должное. Брови нахмурены, глаза устремлены вперёд, он не смотрит под ноги, как обычно делают неуверенные в себе дети, но осмелиться и посмотреть на Осаму тоже не может. Другие бы не заметили, но Достоевский балансирует на грани пропасти. Ещё один звук удара подошвы Дазая о камень, ещё один взгляд, сопровождаемый кривой ухмылкой, и весь мир рухнет, а слова сорвутся с губ без какого-либо контроля. Осаму это видит. Видит, как Фёдор практически ломает себе пальцы, лишь бы не потянуться к губам и не содрать очередной заусенец. Видит, как Фёдор напряг челюсть, прикусывая себе язык. Видит, как Фёдор готов ловить взглядом любой предмет, на который раньше ему было бы глубоко плевать, только чтобы не встречаться взглядом с Дазаем. Тяжело, но он справляется. — Сколько у нас пар сегодня, староста? — Осаму прекратил попытки разбить Достоевского на некоторое время. Сейчас даже восьми утра нет, а он за последние семь часов надумал столько, сколько обычному человеку на неделю хватает. — Три. Первую неделю всегда по три, — Фёдор не говорил — резал воздух голосом, — А ещё завтра физра. — Да ну! Умеешь настроение портить. — Это моя работа. Камень закатился в какую-то ямку, и достать его Дазай не смог. Ноги занять нечем, руки занять нечем, только мозги и есть чем занять. Но Осаму так часто их чем-то занимает, что жизнь и её смысл оказываются на плане так десятом. Новый камень Дазай так и не нашёл, поэтому до здания университета пришлось пинать воздух. Встреча с Саней показалась настоящим благословением. Этот парень не выделялся особым умом, сообразительностью или хотя бы менее поверхностными взглядами, но другом был хорошим. Вот друг-Саня Осаму нужен. Дружба с ним — это непринуждённые моменты смеха на парах, субботние встречи в пивнушке и редкие разговоры по душам, где чаще всего Дазай играет роль поддерживающего, а Александр рассказывает о своей неразделённой любви. Что-то такое, что позволяет недолго почувствовать себя таким же простым парнем, у которого главная проблема это скучный препод, френдзона девушки и пустая бутылка пива. Когда Осаму ушёл, Достоевский почувствовал себя странно. Он не смог расслабиться, наоборот, напрягся сильнее. Друга-для-расслабления у Фёдора не было, а голова, между прочим, нуждалась в этом так же, как и голова Дазая. Её просто хотелось оторвать, прочистить вантузом и оставить только базовые знания, заблокировав ход к навязчивым мыслям, чрезмерным мыслям, несмолкающим мыслям. Мысли... Вот бы быть таким же тупым, как самый обычный человек, а не гением. Когда ты один гений, это ещё более-менее. Ты кое-как привыкаешь к своему одиночеству, к тому, что тебя не понимают и не принимают, к мыслям не по годам и чувству, что всё идёт не так, как нужно, но ты бесполезен и исправить ничего не можешь. Но когда гения два и они слишком сблизились за последнее время, то становится не по себе. Достоевский мог поклясться, что всегда хотел понимания, но сейчас, когда этого понимания требует Осаму, это кажется неправильным. Неправильно, когда в твой гениальный мозг лезет другой гениальный мозг. Приходится блокировать все потоки мыслей, держаться лучше, контролировать себя тщательнее. А от этого и сердце может не выдержать. На каждой паре Дазай садился не к Сане, как обычно, а к Фёдору. Заводил лёгкие беседы, обсуждал тему, препода или одногруппников. Достоевский отвечал сухо, тихо, иногда и вовсе пропускал мимо ушей. — После выпуска ты планируешь работать по специальности? Я тебя физиком вообще не вижу, — Осаму одним ухом слушал преподавателя, карандашом на каком-то стареньком листочке записывал пойманные слухом термины, больше внимания уделяя, конечно, Фёдору. — Сейчас только начало второго курса, рано говорить. Но да, скорее всего планирую. Ты? — Не знаю. У меня было много опыта работы тут и там, и я понял, что работать не моё. Планирую умереть либо до диплома, либо сразу после. Достоевский поморщился, с осуждением взглянув на Дазая. Тема суицида практически с детства стала его табу, а слышать это от казавшегося беззаботным Осаму становилось ещё противнее. Фёдор, может, и знал, что его одногруппник действительно чем-то страдает, но то, как эта тема преподносится, вызывает только желание накричать, приговаривая, что самоубийство не подходит для шуток.

***

Незаметные три пары наконец закончились. Дазай попрощался с друзьями, хвостиком следуя за Достоевским. Они оба молчали всю дорогу, вслушиваясь то ли в звуки природы, то ли в белый шум в голове. — Отдам тебе должное, — Уже в подъезде, держа в руках сигарету, Осаму осмелился заговорить, — Я ожидал, что ты крепкий, но я изрядно помучился. Хотя отступать всё равно не собираюсь, понимаешь? Поэтому лучше скажи сам. — Прибереги эту речь на мои похороны. Я тебе до гроба ничего не скажу, — Фёдор, так агрессивно отвечающий на любое слово Дазай, почти с нежностью протягивал ему же зажигалку. — Думаешь, я умру позже тебя? — Осаму любезно улыбнулся, прикуривая благородно отданной зажигалкой. — Не знаю. Но если ты не придёшь на мои похороны, они будут самыми скучными. — Неужели? Что ж так? — Я не думаю, что у меня много народа соберётся. Может, отец, мачеха да сестра. А это компания получается не самой интересной. Достоевский ожидал какого-нибудь оригинального ответа. «О, тогда я обязательно приду и всё подпорчу!», или «Нассать тебе на могилу?», а может даже «Нарисую тебе усики Гитлера, и таким ты останешься навсегда». Но Дазай удивить сумел. — Мачеха? Не мать? — Осаму не пытался показывать искреннего интереса, ведь знал, что тогда Фёдор опять не захочет рассказывать. Хотя он и так не захочет. — Не мать. И что дальше? — Достоевский от Дазая отвернулся, не особо довольный тем, что опять чем-то заинтересовал его. Таких людей лучше вообще не интересовать. — Не хочешь там... — Нет. До завтра, Осаму. Фёдор взял рюкзак с пола, не заботясь о том, насколько сильно он испачкался, и буквально проскочил лестницу, за два шага оказавшись у своей деревянной, пережившей несколько мировых войн двери. В ту же секунду Достоевского как и не было. Только отголоски ментолового дыма сигарет всё ещё слышатся где-то в глубине подъезда, но Осаму уже давно перестал обращать на них внимание. Дазай вздохнул, потушил свою виноградную сигарету, кинул окурок в форточку, не желая знать, упал ли он кому-нибудь на макушку, и недовольно поднялся к своей квартире. Фёдор говорил загадками, а потом не разгадывал их. Раньше бы это очень разозлило Осаму, ведь ему нужен был открытый враг, у которого все слабые места на виду, но сейчас... Сейчас Дазай заинтригован. Уже вдвойне, получается. Осаму вздохнул со слабой улыбкой на губах и покачал головой. Давненько он не получал то, что хотел, по щелчку пальцев. Будет весело.

***

Когда ещё два дня тщетных попыток выговорить Достоевского своими изощрёнными способами не дали никакого результата, Дазай обратился к плану «б». Максимально игнорировать Фёдора, чтобы тот заскучал и прибежал как миленький. С утра Осаму пожал ладонь Достоевского, вежливо улыбнулся, но ничего не сказал. Он всю дорогу ничего не говорил. Язык, конечно, очень чесался, но он героически держался, иногда поглядывая в сторону своей цели, чтобы проверить её состояние. Фёдор выглядел обыденно, спокойно шёл, иногда обходил настойчиво идущих напролом стариков, а на Дазая ни взгляда не кинул. Кто тут кого игнорирует ещё? На занятиях, как бы Осаму ни старался казаться абсолютно незаинтересованным, его взгляд то и дело метался к Достоевскому, который супер внимательно конспектировал каждое слово преподавателя. — Эй, — Саня толкнул плечо Дазая, привлекая его внимание, — Прошлые дни сидел с Федей, сейчас пялишь на него. Влюбился? — О, заткнись. Мне не нравятся брюнетки с членом. — Так ты ж этот, ну, гомосек. — Бисексуал! — В очередной раз пытался защитить свою честь Дазай, — С гигантским уклоном к девушкам. А Достоевский в целом не мой типаж. — И что ты пялишь тогда? — Это мой коварный план по доставанию информации! Он, конечно, пока не работает, но я не отчаиваюсь. Саня лишь пожал плечами и отстал от Осаму, продолжая рисовать портрет препода в подгузнике. Достоевский, между тем, чувствовал на себе тяжелый взгляд глубоких карих глаз, но гордость не позволила ему повернуться хоть на секунду, сказать хоть словечко. Он знал план Дазая, подстраиваться явно не хотел и воздвиг собственные условия, при которых тоже не будет подавать признаков контакта. Они же, в целом, совсем не друзья, просто больше не закоренелые враги, так что часто общаться им и не надо особо. Хотя не общаться было тяжело, и Фёдор нехотя это признавал. Они с Осаму и до импровизированного мира без слов друг другу дня не могли прожить. Вставляли колкости, играли на нервах, перебивали и делали всевозможные пакости. Достоевский только недавно осознал, что без Дазая его жизнь последние года четыре была... скучной? Да, максимально скучной. С Дазаем она, конечно, стала почти невыносимой, но зато практически настоящей, наполненной хоть какими-то эмоциями. Когда ещё у Фёдора был соперник, равный с ним по разуму, имеющий столь наглые манеры и неоспоримые аргументы в бесчисленных спорах? Никогда. Само присутствие Осаму заставляло кровь Достоевского кипеть, мозги бурлить так, как никогда раньше. Будь Фёдор чуть менее гордым, он бы сказал, что Дазай заставляет его чувствовать себя живым. Хотя это бы слишком потешило эго и так больно наглого Осаму. Но что-то мы от темы отошли. Так вот, чувствовал себя Достоевский удручённо, тягостно и ужасно тоскливо. Всё ещё гордый до мозга костей, проигрывать он не собирался, но не был уверен, сколько продержится в компании Степана, а не привычного Дазая. — Слушай, Степан, — От смертельного отчаяния Фёдор всё же решился заговорить с не самым приятным для себя собеседником, — Э... Почему ты выбрал эту специальность? — Не мешай мне учиться, — Шепелявый Степан всегда умел раздражать кого угодно одним лишь словом, а сейчас его предложение было произнесено настолько недовольным тоном, что стало смешно, — Что смешного я сказал?! Достоевский тут же пришёл в себя, принял нейтральное выражение лица и отвернулся от собеседника. — Ничего-ничего, извини. Не мешаю. Попытка найти замену Осаму провалилась. Фёдор был обречён на, кажется, теперь уже вечную скуку и досаду.

***

В таких мучениях прошло ещё три дня. В субботу был особо страдательный день. Мало того, что студентам нужно пахать в законный выходной, так еще и Дазай, как всегда, это правило проигнорировал и не пришёл. Достоевского всегда раздражало, что его соперник (враг, друг, товарищ?) любитель немного прогуливать. Раньше он заставлял себя радоваться, игнорируя желание увидеть эту азиатскую морду и выплевать туда всю желчь, а сейчас Фёдор уже абсолютно осознанно страдал от отсутствия годного собеседника. В утро воскресенья Достоевский проснулся рано, позавтракал, почитал, поучился, сходил в церковь, прогулялся по городу, а уже к трём часам дня стоял перед дверью Осаму. Мысли твердили, что нужная дверь за его спиной, но сердце желало просто ворваться в чужую квартиру, надрать зад, высыпать всё накопившееся и скрипя зубами принять поражение. Рука предательски тянется к звонку, палец почти неосознанно давит на кнопку, Фёдор закрывает глаза, будто боясь исхода своих бессмысленных действий, но, к собственному удивлению, звука за дверью не слышит. Он точно не поверит, что у Дазая в квартире стены бетонные, поэтому ничего не слышно, так что на кнопку нажимает ещё пару раз, так и не дождавшись никаких намёков на исправность. Может, это была судьба, намёк, что ну и чёрт с этим Осаму, иди к себе домой, но Достоевский, напомню, человек упёртый и, если надо, хоть до разбитых костяшек будет в эту дверь ломиться. Тихий стук. Чуть громче. Ещё один, уже почти нетерпеливый, от которого костяшки действительно заболели. И только после него слышно недовольное «открыто». Вообще-то Фёдор ожидал радушного приёма, но не жаловался. Самостоятельно скрипнул старой дверной ручкой, открыл тяжёлую дверь, прошёл внутри и с хлопком закрылся. В квартире Дазая Достоевский далеко не впервые, никаких изменений его внимательный взгляд не заметил, хотя тут всё ещё было куда неопрятнее, чем в его собственном жилище. Вместо хозяина Фёдора встретил кот. Видимо, учуял знакомый запах и сразу начал тереться о ногу «любимого человека». Раньше Достоевский бы его пнул, но сейчас, когда он стал выглядеть чуть презентабельнее и менее похож на чью-то старую меховую шапку, Фёдор против не был. Как уж там этого зверя зовут? — И тебе привет, — Достоевский присел на корточки и неуверенно положил ладонь на маленькую голову кота, — Попуск, кажется? Не пожалел тебя хозяин с таким-то именем. Кстати, не позовёшь его там? Попуск замурлыкал, но на вопрос не ответил. Ещё бы, это же кот, Фёдор. Давно ты заделался в собеседники с животными? Совсем с ума сошёл. Внезапно дверь ванной комнаты распахнулась, и от туда вышел Осаму собственной персоной. Лицо мокрое, чёлка тоже пострадала, в руках зубная щётка, а рот весь в пасте. Увидеть Достоевского точно было неожиданно. Дазай рот приоткрыл, но быстро закрыл, во избежание утраты зубной пасты. Ладонью показав, что можно пройти, он быстро забежал в ванную комнату обратно, чтобы привести себя в более подходящий для встречи гостей вид. Фёдор подавил лёгкий смешок, разулся и послушно прошёл в гостиную. В этот раз заметок на стене было побольше, места на диване поменьше, ведь он был забит различным мусором, недоеденными булками и ноутбуком, а на полках слой пыли потолще. А так, в целом, ничего нового. Отодвинув ноутбук, Достоевский приземлился на диван и стал терпеливо ждать Осаму. В компанию к нему вновь подсел Попуск, уж слишком ласково уткнувшись мордой в ладонь. Дазай вернулся спустя пару минут, приземлился на кресло неподалёку, приняв почти нечеловеческую позу, и взглянул на Фёдора. — Что Вам, сударь, потребовалось от меня с утра? — Пытаясь вести себя максимально бесстрастно и скрывать довольную ухмылку до ушей, Осаму наматывал свои локоны на палец. — Доброе утречко, Осаму, но сейчас три дня. — Утро у меня тогда, когда я встану! И вообще, на вопрос отвечайте. — Давно ты ко мне так официально обращаешься? — Достоевский откинулся на спинку дивана, чтобы выглядеть более расслабленно и не показывать Дазаю своё напряжение. — На вопрос отвечайте. Фёдор поморщился. Атмосфера между ними накалялась, но, если быть абсолютно честным с собой, то Достоевский по этому скучал. — Ты выиграл, — Абсолютно без уточнений сказал Фёдор, махнув рукой. Осаму и так поймёт. Он ждал именно этих слов. И правда, понял. Расплылся в улыбке, которой только чеширский кот и позавидует, встал с кресла, сел поближе к Достоевскому и пару минут молча смотрел на него, сканировал, искал намёк на ложь. — Это значит, что я получу твоё доверие? — Соизволил всё-таки ответить Дазай. — Неполное. — Мне хватит. Идём, за завтраком мне всё расскажешь. Осаму встал и потянул Фёдора за собой на кухню. Уже через пять минут перед Достоевским, сидящим на всё ещё сомнительном стуле, стояла кружка чая. — «Главный самогонщик»? Что это за кружка, Осаму? — Фёдор крутил неопознанный объект в руках. — Мне Саня подарил. Можешь брать конфетки, — Дазай пододвинул к дражайшему гостю баночку с конфетами. — Спасибо, не любитель, — Достоевский отхлебнул чай и приятно удивился. У Осаму был хороший вкус, ведь нотки яблока и шиповника приятно обожгли горло, — Давай лучше к теме. — Я не заставляю тебя сразу оголить свою душу передо мной. Я понимаю, это тяжело, и вряд ли сам бы слишком много рассказал тебе на данном этапе наших... э, отношений? Можешь сохранить тайну с матерью, меня всё-таки интересуют глаза. Фёдор мысленно выдохнул. Тема с матерью действительно была куда тяжелее, чем с глазами, поэтому то, что Дазай вошёл в положение, немного успокоило. — Я не упоминал, что у меня были дед с бабкой по отцовской линии? — Увидев отрицательный ответ, Достоевский продолжил, — Мы с сестрой часто с ними сидели. Мать по больницам моталась, отец в запоях был, ну, понимаешь. А они были уже немолодыми, и старость знатно изменила их мировоззрение. Грубо говоря, были они сумасшедшими маразматиками. Полина их вообще смертельно боялась и устраивала истерики, когда мы к ним приходили. А меня они, ну, недолюбливали. Они в целом мать нашу недолюбливали, и когда я родился крайне на неё похожим, то это тоже сказалось. Только вот глаза у меня ни на отца, ни на мать не были похожи. Отец голубоглазый, мать, кажется, с карими была, у сестры тоже голубые, как помнишь, а я с фиолетовыми уродился. Мало кто заострял на этом внимание, пока дед не заметил. «Боже, Миша, сынок, да твоя Машка-то тебе с дьяволом изменила, посмотри, какого чёрта выродила!» или что-то в этом роде. Короче, приклеилась ко мне кличка чёрта, а за моей матерью пошла репутация изменщицы. Ну, семья религиозная, понимаешь, им всё новое сразу порождением Сатаны кажется, поэтому я сейчас не особо обижаюсь. В детстве ненавидел свои глаза. В общем, не привык просто, что про них что-то хорошее говорят. Фёдор смочил горло горячим чаем и уставился на Осаму, ожидая ответа. Только собеседник не спешил. Его брови, казалось, вот-вот вылетят со лба, а зрачки расширятся настолько, что радужку видно не будет. Только спустя пару минут Дазай пришёл в себя и медленно проговорил: — Фёдор, твоя семья сумасшедшие ублюдки. Достоевский закатил глаза и помотал головой. Он знал, что Осаму был прав, но никогда не хотел смиряться с тем, что действительно вырос с сумасшедшими. Дед с бабкой маразматики, отец алкоголик, больная мать и сестра-двойняшка, на которую всегда было больше внимания. Картина не идеальная, но Фёдор любил свою семью. По крайней мере, раньше. — Да брось. Если бы не моя семья, я бы не вырос таким, каким ты меня видишь. Дазай выдохнул и провёл рукой по волосам. Сказать то, что он был удивлён, было бы мало. Он в настоящем шоке. Рука Осаму почти невесомо коснулась предплечья Достоевского и неуверенно сжала его. — Спасибо. Спасибо, что доверился, — Тихо пробубнил Дазай, — И извини, что ради этого всю неделю напрягал. Надо было просто дать тебе свободу и возможность самому решить, рассказывать мне или нет. Мне теперь неловко. Фёдор усмехнулся и подтолкнул Осаму плечом, чтобы тот развеялся. — Перестань. Думаю, даже не стань ты нагнетать, я бы всё равно рассказал. Мне эта история всю душу изрезала. Теперь нам двоим резать будет. Дазай посмеялся, отпустил Достоевского и залпом допил свой чай. В его голову пришла совсем безумная идея. — Эй, — Осаму поставил кружку на стол и поднялся с табуретки, — нам завтра ко второй паре, да? Хочешь, устроим ночёвку? Как... друзья.