Невыносимый

— Ну, и? — Матвиенко в приподнятом настроении расхаживает туда-сюда по кабинету Арсения Попова, слегка, пока только слегка, раздражая того своей физической активностью так близко. — Что «и»? — хладнокровно уточняет мужчина, не шевелясь, только одними бегающими голубыми глазами следя за передвижениями друга. — Ничего не хочешь мне рассказать? — А должен? Матвиенко останавливается перед ним как вкопанный и смотрит весьма осуждающе. Он, если честно, еле-еле, буквально с божьей помощью, пережил воскресенье, прекрасно понимая, что писать, а уж тем более звонить Попову — не лучшая идея. И теперь намерен всерьёз вытрясти с этого молчуна всё, что его интересует. — Конечно, должен, не дури. Я твой лучший друг! — с усмешкой восклицает, приглаживая пальцами аккуратно постриженную бороду. Арсений на это не обратит внимания, но в голосе того звучат первые ноты сомнения, потому что он впервые серьёзно задумывается о том, что Попов вправе ему ничего не поведать, а он так и останется в кромешном неведении. — Твой интерес выглядит очень нездоровым, — кладёт ладони на стол и чуть наклоняется вперёд, щуря глаза. — Ты прорабатывал это у мозгоправа? Может быть, это детская травма? Это тонкие губы трогает краткая усмешка, а Матвиенко недоверчиво щурится. Шутит Арс, как говорится, редко, но метко. И обычно шутки смешны только ему, но сейчас он сам расплывается в улыбке, его немного отпускает — как говорится, если шутит, значит добрый. Интерес у него вполне возможно и самый что ни на есть нездоровый. Но беспокоит его это практически на нулевом уровне. Да, нездоровый и что? Имеет право. Личная жизнь друга настолько большая редкость, что он готов драться за любой выпавший (даже не ему) шанс. — Куда вы ходили? Благодушное расположение — знак того, что он может начать свой допрос с пристрастием. — Какая-то кофейня. Или кафе. Что-то такое. Откидывается на спинку кресла и кладёт руки на подлокотники, предварительно по привычке поправив на себе хирургическую футболку — у него с самого утра операции, но Матвиенко успел раньше всех завоевать его свободное время, которое теперь, после окончания преподавания, будет в особом дефиците. Дел накопилось прилично. Сергей присаживается на край его стола и складывает ладони на коленях. Ему всё это само по себе любопытно просто невероятно. Если «это» не нейрохирургия, то чему и кому угодно весьма сложно завоевать внимание Арсения Попова. На людях он не зацикливается от слова совсем. Даже если это его пациенты. Он склонен концентрироваться лишь на своих задачах, и его пациентам очень повезло, что одна из этих задач — вылечить их. Или просто помочь. Хоть как-то. Чем же его зацепил этот достаточно молодой студент — об этом остаётся только гадать. — Тебе понравилось там? — Кофе был вкусным, — пожимает плечами, строя из себя самого равнодушного человека на свете, — не самый лучший, что я пил, но, в целом, очень неплохо. — А что-то или кто-то кроме кофе тебе понравился? — Если ты хочешь спросить — спрашивай прямо. — Как прошла ваша встреча? И я не про кофе. Кстати, кто заплатил? — Я. — Почему? Ты ухаживаешь за ним? Арсений вопросительно приподнимает одну бровь и мгновение молчит. Он и вправду заплатил за их кофе. Надо сказать, Антон доблестно пытался принять удар на себя: вызвал хозяина и попросил оплату картой. Только вот карту приложить не успел. На его возмущение отреагировал весьма отстранённо — кто успел, тот и прав. «Это же я вас пригласил!» — неутомимо спорил с ним парень. «А я принял решение заплатить, вот и всё», — равнодушно парировал он. — Кто старше, тот и платит, — уклончиво отвечает Арсений. — Тогда почему ты не платишь за меня? — Делать мне больше нечего, — презрительно щурится. — Чего ты пытаешься добиться этими вопросами? — Мне просто интересно, что ты думаешь. А ты своими мыслями не делишься. Как ещё мне узнать? Поднимает на него спокойные голубые глаза и смотрит десяток секунд, не моргая, затем вздыхает и садится ровнее, складывая руки на столе и переплетая пальцы. Некоторое время после того, как приехал домой, он не торопился выходить из автомобиля и просто сидел в салоне, погасив фары, бесцельно смотря куда-то вперёд перед собой. Мысли наперегонки дрались в его перегруженном мозгу за главную сцену. У него пациенты, работа, домашние дела и прочие беспокойства, но в тот вечер он был озабочен только одним феноменом — Антоном Шастуном. Его личность в нём вызывает кипу беспокойства и тревог, с ним непонятно ровным счётом ничего, но с ним оказалось достаточно интересно. Он очень ловко лавировал между темами в их разговоре и как будто, это Арсений почувствовал, старательно пытался сгладить все возможные углы. Куда бы не вела их нить диалога, она никогда не обрывалась. Он очень быстро соображает, всегда находит, что ответить, вполне себе разбирается в нейрохирургии и вообще, в специальности. И ему многое интересно. — Я не знаю, что тебе сказать, — качает головой. Сказать это вслух — значит признать сам факт. А его признать непросто. Арсений злится порой на самого себя: почему банальные вещи для других даются ему с гиперболическим трудом. Например, признавать свою неправоту, одушевлять свои чувства, показывать свою привязанность. И ещё десяток вещей, с которыми он желал бы никогда в жизни не сталкиваться. Не сталкиваться не получается, избегать проговаривания этого — вполне возможно. Нужно просто ещё потренироваться и будет получаться совсем отлично. — Ладно, — Матвиенко наконец сдаётся и устало поднимается на ноги, — я будто в дурдом попал, ей-богу. Не хочешь говорить — не говори. Только и советов тогда потом не проси. Он сердито одёргивает на себе форму и решительно разворачивается, чтобы ретироваться из кабинета этого скрытного мужчины. — Это была хорошая... встреча. Мне, в целом, понравилось. С ним было интересно поговорить. Мне редко с кем интересно поговорить. — Очень рад это слышать, — саркастично отвечает Сергей, оборачиваясь. — Кроме тебя, — любезно добавляет Арсений. — Так-то лучше, — милостиво кивает Матвиенко. И возвращается на своё вакантное место. — О чём вы говорили? — О работе, о нейрохирургии, о медицине, в основном, о чём-то таком. — Он интересуется нейрохирургией? — Ага, — барабанит пальцами о столешницу. Сергей Борисович слышал в приёмном отделении, как Выграновский договаривался с медсестрой о том, что к нему на волонтёрство должен прийти студент. И проронил что-то типа: «Баллы для ординатуры в Институте». Так что Шастун, как он понял из обрывков информации, метит в ординатуру к ним. Теперь, кажется, понятно, куда именно. И ему интересно, знает ли об этом Арсений. Видимо, нет. И просто принимает любопытство студента за чистую монету. Но может ли это значить то, что он просто пытается примазаться к Попову и не более того? На этой мысли Матвиенко озабоченно хмурится. Ему этот вывод очень не нравится. — Вы встретитесь ещё? Он не успевает выйти из машины, пока просто не планирует, в тот вечер, как ему на телефон приходит сообщение. Антон Шастун Вы доехали до дома? Люди так часто этим вроде бы пустым беспокойством выказывают симпатию. Суть даже порой не в том, что человек реально беспокоится насчёт того, что кто-то может не добраться домой, но так пытается сообщить: «Мне на тебя не всё равно, я хочу как-то поддержать нашу связь». И ему сейчас, если отбросить всё рациональное мышление, кажется это чрезвычайно милым. И даже немного обидно от того, что не очень понимает, как бы так показать своё расположение, но, между тем, не выдать себя с потрохами. Поэтому просто отвечает:

Арсений Попов

Да

Немного подумав, всё-таки решает дополнить своё бездушное сообщение:

Арсений Попов

А вы?

Ответ приходит моментально. Губы Арсения третий раз за вечер трогает улыбка. Антон Шастун Да, всё в порядке. Спасибо за вечер — Я не знаю, — отводит задумчивый взгляд от телефона, который лежит на столе, слева от компьютера. — А ты хочешь? — Я хотел бы поработать, — раздражённо отвечает ему мужчина и резко встаёт со своего места. Ему становится тревожно из-за этого обсуждения. И друг совсем в этом не виноват, но и сам он не знает, как выразить это беспокойство в более корректную форму, поэтому отвечает обычным и привычным, кажется, им обоим, раздражением. — Ну, пойдём, поработаем, — усмехается Матвиенко и встаёт следом за ним. Довольно потирает ладони. Ему ответа и не нужно, он всё давно понял.

* * *

Сегодня тяжёлый день. Говорят, понедельник всегда тяжёлый день, так что сегодняшний — не исключение. В его практике, как в практике нейрохирурга, безнадёжные случаи встречаются достаточно часто. Иногда всё, что он может предложить пациенту — это улучшить качество последних месяцев его жизни, максимально, насколько это возможно при той или иной стадии и виде опухоли. Ситуации не из приятных, даже для него самого, хотя он тщательно старается эмоционально отгородиться от историй пациентов. Этого пациента он знает достаточно давно. Учитывая то, что обычно к нему они поступают часто уже с назначениями и диагнозами. Коллега Арсения, с которым тот учился в университете, попросил посмотреть мужчину. Ему сорок три года, заслуженный инженер, пришёл на приём с женой — именно она заставила того обратиться за помощью. Пациент жаловался в последние месяцы на частые головные боли, слабость и онемения в правой руке, а также в правой части головы и периодические проблемы с концентрацией. В виду своей высокой загруженности связывал это со стрессом и усталостью, но после кратковременного эпилептического припадка супруга буквально силком потащила его к родственнику за консультацией — к кому им лучше обратиться. Тогда Арсений назначил ему МРТ с последующей биопсией. Он слушал, листая слайды медицинской карты, торопливые слова пациента о том, как ему нельзя болеть и подводить семью — у них с женой двое детей, а он — единственный кормилец и опора. И, в общем-то, ещё до того самого назначения, которое он вот-вот озвучит этим двоим, понимает, что и как. Но произносить это вслух не торопится. Догадки в таких серьёзных случаях — очень неэтично. «Мы всё сделаем, доктор, мы на всё готовы. Мы сразу после этого придём к вам», — кивала ему невысокая худенькая женщина с чёрными густыми волосами и в очках. Он поднял на неё взгляд и молча кивнул. Вердикт ему, плюс-минус, был понятен уже тогда. Арсений не знает, почему именно они запомнились ему так сильно. Периодически он даже вспоминал этого мужчину с серьёзными карими глазами и проседью в таких же, как и у жены, густых чёрных волосах. И просто ждал, когда они запишутся к нему на приём. Может быть, по той причине, что они ему кого-то напоминали. Кого-то, кого нельзя так просто забыть, даже если очень хочется. После их ухода ещё несколько минут сидел неподвижно, пялясь в экран монитора со своими записями в карте пациента. Как и подозревал Арсений — МРТ выявила объемное образование в левой лобной доле с нечеткими границами, выраженным отеком и участками некроза. Биопсия подтвердила диагноз — глиобластома IV стадии, самая агрессивная и неизлечимая форма опухоли мозга. Она развивается из астроцитов, характеризуется быстрым ростом, инфильтрацией и низкой чувствительностью к лечению. Опухоль не имеет чётких границ, прорастает в соседние ткани, что делает её полное удаление, как и в следствии выздоровление пациента, невозможным. Увеличиваться в размерах она может за считанные недели, и по классификации Всемирной организации Здравоохранения относится к четвертой степени злокачественности, что означает стремительное развитие и плохой прогноз. На сегодняшний понедельник у него назначена та самая плановая операция, на которую он уговорил пациента. Поскольку без лечения продолжительность жизни составляет три-шесть месяцев, после операции и облучения — в среднем двенадцать-восемнадцать месяцев. Максимальный срок, который он лично встречал в своей практике — три года. Больше — невозможно. — Я проведу частичную резекцию опухоли с сохранением жизненно важных функций, — он стоит перед мужчиной, который уже лежит в своей больничной кровати, и перед его женой, что стоит рядом, сжимая его подрагивающую руку. — Полностью опухоль не удалить, как я ранее говорил, но я облегчу симптомы и продлю вам жизнь. — Я смогу работать? — пациент вскидывает на него те же серьёзные карие глаза. — Вряд ли, — Арсений сглатывает и опускает взгляд, — но вы будете жить. Ещё какое-то время. После операции вам назначат терапию: радиотерапию и химиотерапию — это сможет замедлить на некоторое время рост опухоли. А потом и симптоматическую терапию: кортикостероиды для уменьшения отека мозга, противосудорожные препараты, — делает мучительную паузу, — и обезболивающие. — Ну, прекрасно, — храбрится тот и приподнимается повыше на подушке, сжимая маленькую ладонь своей жены, — ещё рано сдаваться? Арсений провожает их двоих взглядом — пациента увозят готовиться к операции. Сейчас тот молод и полон сил, но его врач отлично знает, во что он превратится спустя пару месяцев. Потом, возможно, будет краткосрочная и такая манящая надежда на ремиссию, а затем — слабость, потеря речи, когнитивные нарушения, и в конце наступит терминальная стадия с угасанием функций организма. Сами пациенты далеко не сразу осознают всю картину реальности в той мере, в которой она будет существовать на самом деле. Он же это всё видел десятки и сотни раз. И никогда не наступал какой-то иной конец. В палату осторожно заходит Матвиенко. Оглядывает друга тревожным взглядом. — Оперируешь его сегодня? — Ага, — безэмоционально отвечает ему Попов. Сергей понижает голос, наклоняясь к Арсению: — История один в один, разве такое возможно? — спрашивает он. — Это рак, — холодно обрывает он его, — здесь всегда всё один в один. — Но не настолько же... — И он тоже умрёт. В конце концов, он тоже умрёт, — не слушая его, бормочет себе под нос Арсений. — Ты уверен, что сможешь делать операцию? — Я сделаю её, — вскидывает на него свои голубые упрямые глаза, — лучше, чем кто-либо. Сергей Борисович только понятливо кивает и остаётся с ним ещё несколько минут, пока друг не решает покинуть палату.

* * *

Выходные пролетают буквально за один щелчок. Никто не успевает опомниться, как начинается новая учебная неделя и, соответственно, новый цикл предмета — Поликлиническая терапия. Из плюсов — предмет читают в Университетской клинике, а это недалеко от общежития Димы Журавлёва и квартиры Позова и Шастуна. Из минусов — всё остальное. Конец октября весьма прохладный, так что прохожие кутаются в уже утеплённые пальто и куртки в попытках хоть как-то скрыться от неприятного и промозглого ветра. — Манал я вашу осень со всем к ней прилагающимся, — сердито бурчит Журавлёв, когда троица нестройным хором направляется к зданию, и, даже несмотря на историческую неудачливость понедельника, не опаздывают. — Ты про зиму так же говорил, — отмечает Позов. — И про весну, — поддакивает ему Антон. — И? — Ничего-ничего, просто такое любопытное наблюдение, не более, — невозмутимо парирует Дима. — Лучше бы за другом нашим так наблюдал, а то он сейчас шею себе сломает, — недовольно откликается Журавлёв, кутаясь в куртке, пытаясь залезть в неё более основательнее, чем есть, чтобы согреться. Антон и вправду идёт, задумчиво уткнувшись в свой телефон, и не особо обращая внимание на то, что происходит вокруг, если только это не перепалка друзей. Так что Позову, который сейчас ближе к нему больше всех, приходится схватить того за капюшон куртки, чтобы заставить затормозить и не позволить врезаться в фонарный столб. — Эй, Шастун, следи за дорогой! — Да, — смущённо откашливается тот, резко останавливается не без чужой помощи и кладёт телефон в карман штанов, — извиняюсь. Благодарю за спасение. — Будешь должен, — Дима — сама невозмутимость. — А что будет мне за информирование? — интересуется Журавлёв. — Хорошо-хорошо, уговорил, умножаю свою благодарность на два! Хватит каждому. Ребята смеются и продолжают свой путь. Внутри клиники им остаётся только переодеться и привести себя в божеский, как любит повторять декан факультета Лечебного дела, вид. И всем, даже не только Антону, кажутся эти коридоры несколько чужими и отдалёнными, так привыклось всем за это время в Институте Склифосовского. Никто это так и не озвучит вслух, но, кажется, каждый поймёт друг друга без лишних слов. В воскресенье все отсыпались. Парни у себя дома, Журавль — в общежитии. Встречаться, общаться, куда-то ходить никому, вот совпадение, не хотелось. Поэтому в общем молчании — как в физическом, так и в социальном плане (включая все чаты) — они и провели единственный полностью свободный день на неделе. И сейчас пора вновь врываться в насыщенные студенческие будни. Шастун ещё с самого утра озабочен тем, что именно ему стоит написать Арсению Сергеевичу, и стоит ли вообще. Общается ли тот вообще таким способом без острой необходимости. Люди старше, как шутят парни, бумеры, устроены иначе. Им проще позвонить или встретиться лично. А социальное взаимодействие через переписки — ненужное излишество. Как думает Арсений Сергеевич Попов — остаётся загадкой. С одной стороны, он может разделять эту аксиому для одной части населения Земли, а с другой — может быть, просто не умеет грамотно взаимодействовать таким способом и не знает, как можно это взаимодействие начать. Есть ещё третий вариант, который насильно внедрил в обсуждение реалист Дима Позов — ему просто плевать. Ему это не нужно. И он просто не хочет ничего. Вариант, мягко говоря, паршивый, но всё-таки имеющий место быть. — Вот как вы списались с Катей, объясни? — торопится за другом к лестнице. — Она, конечно, нормальная, в отличие от... Ну, в общем, с ней, конечно, намного проще, но всё-таки. Ему совершенно не составляет труда писать первым, проявлять интерес и даже, если так это называть, порой навязываться. Но отношения с Арсением — точнее, их более или менее подобие — такие хрупкие и неустойчивые, что повредить это всё не хочется. Конечно, наверное, не есть хорошо так трепетать над этим, но Антон уверен — пройдёт время, и они найдут общий язык. — Слушай, ты слишком нервничаешь, — серьёзно начинает Поз, когда они вместе поднимаются по лестнице. Дима идёт рядом и, агрессивно жуя булку, купленную по дороге в магазине, внимательно слушает. Наставления Поза — вещь в жизни важная. — Если ты не можешь быть рядом с человеком собой — это плохо. — Я просто пытаюсь быть аккуратным! — Ты и так аккуратен, когда берешь секунду на раздумье перед тем, как что-то сказать и когда учитываешь его... особенности. Но если ты будешь пытаться подстроиться под него так, что это будет менять тебя, как личность, то это плохо. — Тебе легко говорить. Они заходят на нужный этаж и направляются к аудитории номер пятьсот двадцать четыре. Уже издалека мелькают знакомые лица. Журавлёв всё ещё с набитым ртом поправляет свой халат и расправляет под ним толстовку, пытаясь сделать так, чтобы она излишне не топорщилась. Шастун на это закатывает глаза. — Если ты хочешь моего совета, а ты явно его хочешь, иначе бы не донимал меня всё утро, то просто будь собой. Делай то, что тебе хочется, просто будь к нему чуть внимательнее, чем к остальным. Продумывать каждый шаг до мелочей рядом с ним у тебя не получится, рано или поздно что-то может пойти не так. И если он не будет готов к тебе, то ничто не сможет это предотвратить. — А ты можешь, — отвлекается от товарища и наклоняется к Диме, — не быть таким влюблённым, а? — Журавлёв вскидывает на него непонимающие глаза. Антон машет рукой перед своим правым ухом и щурится: — Мне фонит! — Ой, иди ты! — шутливо пытается в него плюнуть своим импровизационным завтраком и фыркает. — Фу, какая гадость, — брезгливо встряхивает плечами Позов. — Дураки вы. Хотя, — он тоже замечает Олесю в толпе девочек, — я, кажется, понимаю тебя, Антон. Я, конечно, не экстрасенс, но свисающие слюни этого парня вижу. — Я вас осуждаю, — грозно сообщает Дима и, игнорируя смешки за своей спиной, гордо и самоотверженно направляется в сторону Олеси, чтобы поздороваться. Его двое товарищей ограничиваются лишь краткими кивками в сторону одногруппницы. — Видел её фотки в инсте, — наклоняется Антон к Диме, — они там чуть не сожрали друг друга с Максом. Просто безнадёга. — Сочувствую вам обоим. — А мне-то почему? — Что ты это увидел. — Ты сегодня такой учтивый, просто боже мой, — саркастично Антон. И они вместе заходят в аудиторию. Поликлиническая терапия — не самый интересный предмет среди всех. Будущим терапевтам, как считает Шастун, он «залетает» на «ура», а вот для таких гениев, как он — слишком примитивен. Хотя, конечно же, это всё больше ради шуток, так как ему прекрасно понятно, зачем и почему он будет это всё изучать. Это дисциплина, которая готовит будущих врачей к работе в амбулаторных условиях, то есть в поликлинике или частной практике. Она охватывает диагностику, лечение и профилактику наиболее распространённых заболеваний, с которыми пациенты обращаются за первичной медицинской помощью. Студенты к предмету относятся по-разному. Но всем совершенно очевидно, что это, мягко говоря, менее захватывающая часть учёбы, чем та же хирургия или реанимация. И суть медицины и работы врача в том, что иногда такой «скучной» и бюрократической работы намного больше, чем хотелось бы. Невозможно, как в сериалах бегать и только спасать жизни пациентов, взмахивая плащом супергероя — бытовая часть даже самых интересных моментов есть всегда. И их ждут обыденные лекции, а также практика в клинике при Университете. Реальная практика с реальными пациентами. Самостоятельности будет немного, но вот реалий настоящей работы — предостаточно. Антон раскладывает свои вещи на привычной третьей парте. Позов усмехается касательно того, как близко они теперь сидят к преподавателю, но следует его примеру. Журавлёва до сих пор не видать, хотя до начала лекции остаётся около пяти минут. Позов пытается навести на своём рабочем месте идеальный порядок, выстраивая свою канцелярию самым достойным видом, затем скучающим взглядом окидывает аудиторию. Антона порядок на столе волнует мало. Скорее так: беспорядок на нём устроить весьма сложно, так что беспокоиться не о чём. Он поправляет медицинскую шапочку и рассеянно утыкается в телефон. — Что напишешь? — двигается к нему ближе Дима. — Напишешь всё-таки? — Слушай, ну, у тебя получилось! И у меня получится. За что получает недружелюбный, но беззлобный пинок в бок и смеётся. — Ну, а что бы ты написал просто обычному парню, не Арсению Сергеевичу? Нужно это понять и перефразировать специально для него. А дальше всё пойдёт само. — Не знаю, — чешет макушку и морщит нос, вглядываясь в полупустой диалог с Поповым на экране телефона. — Просто спросил бы как дела. Но мы бы точно не общались на «вы»! — Так спроси! Просто спроси, Антон. Не ссы.

Антон Шастун

Как вы?

— Зумеры в переписках не здороваются, — приговаривает, отправляя сообщение. — Боже, он будет в ужасе от меня, я тебе говорю! Позов ничего не отвечает, только хмыкает и качает головой. И, наконец-то, к ним присоединяется Дима Журавлёв. Чуть более мрачный, чем был до того, как расстался с друзьями в коридоре. Парни удивлённо переглядываются, двигаются, освобождая ему место, и пока воздерживаются от комментариев, ожидая, что тот сам как-то сообщит, что же случилось. Принцип общения — уважительно дать пространство, а потом закидывать вопросами, если это пространство разрастается слишком широко. Они привыкли делиться друг с другом если не всем, то многим. И Позов, например, думает о том, получится ли пронести эту дружбу через года в последующей жизни. Пять лет бок о бок — это вполне себе приличный срок. — Ответил! И молча с лицом лица протягивает парням телефон. Арсений Попов У меня сейчас операция, отвечу позже Даже Журавлёв отвлекается от своих новоиспечённых страданий и вместе с ними смеётся. — Боже, это так странно. Он странный! — Мы это выяснили давно, — реакция Позова более сдержана, но он не удерживается от всеобщей волны веселья. — Пожелаю ему удачи, — торжественно отвечает Антон. И все согласно кивают. — Согласитесь же, это странно! — фыркает Журавлёв. — Не знаю, он просто такой официальный и серьёзный, что мне кажется, что и в... — понижает голос до шёпота, — ну, вы поняли, да? Он такой же занудный. Сочувствую всем причастным к этому, — хмурит светлые брови и пытается изобразить отсутствующий взгляд Попова: — Пожалуйста, подвиньте ваш зад, мне не очень удобно так совокупля... — Зачем я это услышал, — перебивает его Дима и демонстративно затыкает уши. — Какой ужас! Антон только растерянно улыбается и ощущает, как краснеют его щёки. Совладав с собой, он возмущённо толкает друга в плечо. Тот, забыв обо всём, прикрывает рот обеими ладонями, глухо в эти ладони смеётся.

* * *

— Как прошла операция? — Воля встречает Попова в отделении нейрохирургии, где он на посту медсестры листает документы, пытаясь прикинуть, как привести их в порядок. До него тоже дошли слухи о неожиданном повышенном внимании лучшего хирурга к пациентам. К облегчению и заведующего, и его замещающего коллектива, достаточно порядочно оставил все эти обсуждения только в качестве сплетен внутри, не вынося эту информацию пациенту и его семье. Как минимум, это было бы странно, а как максимум — неэтично. — Идеально, — Арсений не оборачивается на звук его голоса, не обращает на него практически никакого внимания, — насколько это возможно. — Как пациент? Ты говорил с родственниками? — Он в реанимации. Пока не говорил. — Операция закончилась двадцать минут назад, а ты с ними не поговорил? — удивляется Павел Алексеевич. — Арсений, исправь это немедленно, так не делается. — Ладно, — с отсутствующим взглядом соглашается он и вверяет стопку в руки сидящей на посту медсестры. — Отнесите в мой кабинет. Он запахивает на себе халат, надетый поверх медицинской формы. И старательно, на ходу, застёгивает его на все пуговицы, направляясь к лифту. Прекрасно знает, что его очень ждали, и надо было раньше сделать то, что нужно, но он как-то позорно дисквалифицировался и пытался всё это время сделать вид, что всё в порядке, хотя, на самом деле, это было не так. Работа помогает ему отвлекаться, поэтому, вскрыв череп пациента, он вновь был спокоен, собран и сконцентрирован. Ничего не существовало для него больше, кроме этого мозга в операционной. И он был готов сделать всё, на что только способен. И сделал это. Эта уверенность успокаивает его. — Как ты? Двери лифта распахиваются. И Арсений заходит внутрь. Павел Алексеевич остаётся стоять перед ним в коридоре. — Не делай вид, что тебе не всё равно, — холодно произносит Попов, и двери закрываются, а кабина плавно двигается вниз. Уже на нужном этаже он, к своему облегчению, ловит Матвиенко и приказным тоном, так что тот даже на мгновение теряется, сообщает: — Ты. Пойдёшь со мной. — А если у меня дела? — отшучивается он, но, видя чересчур серьёзное лицо друга, осекается, и улыбка сбегает, сменяясь беспокойством. — Кто-то умирает? — Нет-нет, пойдём, — несколько раз кивает он, кажется, догадываясь, чем они сейчас оба будут заниматься. Идут в полном молчании по длинному коридору в сторону реанимации. Уже отсюда Матвиенко видит знакомую ему невысокую худенькую темноволосую женщину. Только теперь рядом с ней сидит молодой человек лет восемнадцати и девочка-подросток. Вместе, вроде бы дружной кучкой, они ютятся на трех сидениях в коридоре. И как он мог просто уйти от них? Оставить здесь в полном неведении и в пустоте? Арсений себя понять не может, да и не пытается. Они вскакивают все вместе, видя двух хирургов, которые направляются к ним. — Арсений Сергеевич, ну, как он там? — женщина беспокойно перебирает смуглыми тонкими пальцами край своей кофты, смотря на него снизу вверх. Парень стоит молча, исподлобья разрезая хирурга своим серьёзным взглядом. У него такие же глаза, как и у отца. Девочка, кажется, не до конца осознаёт серьёзность ситуации, поэтому она жмётся к брату, часто хлопая ресницами и тоже не отрывая взгляда от Арсения Сергеевича. — Операция прошла успешно. Я удалил всё, что планировал, — прерывает возникшую тишину он. Матвиенко стоит рядом. В этом сейчас заключается его должность. — Теперь ему нужно время для восстановления. И чтобы отойти от наркоза. А потом лечение. Вы приедете к своему врачу для назначения терапии. — А как же вы? Вы же его врач? — хмуро уточняет у него молодой человек. Арсений замирает, но затем находит слова: — Я не занимаюсь лечением, я только провожу операции. Не я должен был вами заниматься в самом начале. А врач-онколог. Я дам вам контакты хорошего специалиста. — Спасибо-спасибо вам, Арсений Сергеевич! Она тянется к нему, чтобы обеими руками сжать его ладонь, которую тот не отнимает. И не отстраняется от неё. Только опускает стеклянные голубые глаза, смотря на то, как она трясёт его руку. — Извините, — паренёк мягко берёт её руки, отводя женщину от хирурга. — Мы вам очень благодарны. За всё. Арсений кивает. И, не попрощавшись, предоставив Матвиенко разгребать эту ситуацию, быстрым шагом идёт прочь. Сердце отчаянно колотится. На полпути его догоняет Сергей Борисович. И вместе они наконец останавливаются у лифта. — Но как похоже, да? — тихо спрашивает мужчина. — Да. Только я был младше. И эти ничего не понимающие глаза были моими, — тихо отвечает Арсений. — Мне жаль, Арс. — Я знаю. Я знаю, — ещё тише повторяет он. И ему тоже очень жаль.

* * *

Выграновский, наполненный решимостью, спускается вниз по лестнице. Пешком, чтобы немного растрястись и прийти в себя. Был всегда уверен — он выше этого. Но оказалось, что нет. У дверей, которые разделяют лестничный пролёт и вход на этаж, он останавливается. Некуда посмотреть, чтобы свериться, что выглядит, как всегда, великолепно — это сейчас одно из его орудий, чтобы показать своё превосходство. С Арсением Поповым не ладил ровным счётом никогда, тот не разделял восторга остального персонала насчёт этого талантливого, харизматичного и успешного врача и всегда относился к нему с подозрением. Младший персонал быстрее его коллег также раскусили настоящую деспотичную сущность своего начальника, но поделать с этим не могли решительно ничего. Но при всём при этом, осознавая свои авторитарные замашки, Эд никогда не считал себя истинно плохим человеком. Да, иногда совершает ошибки, не всегда способен держать себя в руках и преследовать каждый день эту истинную чистоту и доброту, иногда пачкает «белое пальто», ссорится с кем-то, на кого-то кричит, но никогда по-настоящему злых поступков не делает. Может быть, кроме сегодняшнего дня. Обеими ладонями проводит по бритой голове и встряхивает ей, бодрясь. Широким жестом распахивает дверь, проходя дальше по коридору к кабинету замещающего заведующего нейрохирургическим отделением. Арсению, в отличие от него, никогда не было нужно общественное внимание и признание. Оценка его труда по достоинству — да, но такого тщеславия в нём не было никогда. И это Выграновского всегда раздражало. Он пытался неосознанно, а потом и осознанно с ним соперничать, убегая вперёд, гремя своими «медалями», но тот не обращал на этого должного внимания. Его по сути никогда не интересовало что-то по-настоящему сильнее, чем сама работа, чем процесс, которым он упивался, не особо заботясь о реакции окружающих, он становился лучшим в своём деле не по причине поиска признания и славы, а просто потому что в этом была его суть — докопаться до самого дна и познать всё изнутри настолько пóлно, насколько это возможно. Регалии и почести — дело десятое. И поэтому назначение Попова замещающим вызвало в Эдуарде массу негодования — тот попросту не оценит это по достоинству. Чем Антону приглянулся этот повёрнутый на своих заскоках и работе аутист — ему решительно непонятно. Он пришёл в бешенство, узнав о том, какие планы были у этих двоих на субботу. Просто невероятно. Собирался домой и вот, какая неудача, Арсений Попов в приёмном стоит у поста дежурной медсестры с открытым календарём в ноутбуке. Он планирует всё на свете, буквально до мелочей. И именно в этот момент он вносил в свои планы эту проклятую встречу. «Адрес и время — неизвестно» — старательно подписывал он. А Эд не верил своим глазам. Ему, в целом, не был особо нужен Антон, не считая их отношений с приятными бонусами. Его самого это устраивало полностью. Он догадывался, что рано и поздно Шастун сорвётся с его удочки, но не ожидал, что настолько быстро. Казалось, что тот был надёжно им очарован. Но как сложилось, что он смог так оскорбительно просто и без зазрения совести отказаться от всего? И оказалось, что он снова один. Рядом с невыносимым Арсением всегда был его друг, а теперь и Антон. А рядом с ним снова никого. Он пытался оправдаться тем, что ему, в общем-то никто и не нужен, именно поэтому скатывается в тотальное одиночество, бетонирующее любую попытку почувствовать хоть что-то. И эти дни, пусть их было так мало, дали ему возможность ощутить себя живым. Иногда он слишком сильно ненавидит себя за то, какую жизнь сам построил вокруг себя, какие методы использовал, какие решение принимал, но оставить это всё, отпустить или сделать что-то обратное — это выше его сил. Но сделать всё только хуже он способен. У двери вновь хмурится, чуть подрагивающими пальцами разглаживает на себе футболку. Несмотря на всю черноту внутри, ему никогда по-настоящему не хотелось сделать ему плохо. Просто хотелось как-то остановить эту успешность, которая с каждым новым проявлением себя втаптывала его в грязь, не важно, насколько сильно блистали его собственные достижения. Он сам не имел никакого значения, если рядом был кто-то лучше. — Привет. Ввалиться в кабинет Арсения — поступок тоже не очень корректный. Но у Эда получается в нужные моменты не чувствовать ничего — в том числе того, что он переходит границы. Человечность мешает достижению целей. — Да, привет, — голос Арсения звучит как-то растерянно, так что хирург поднимает на него внимательные карие глаза, пытаясь понять, что с ним. — Я немного занят сейчас, давай поговорим позже. Арсений никак не рассчитывал на то, что его так пошатнёт морально утренняя операция, поэтому весь день он был максимально рассеянным, пытался собраться, анализировал без конца то, сколько всего он упускает, его это раздражало неимоверно и удручало, но чем сильнее он пытался взять себя в руки, тем хуже всё становилось. В конце концов, избавившись от последнего пациента, он практически выскочил из палаты и торопился только в одно спокойное место в этом беспокойном здании — в свой кабинет. Матвиенко весь день бегает туда-сюда, у него так же дел невпроворот, так что до него Арсению просто не добраться. Сейчас он второй час сидел на одном месте, устало растирая виски и пытаясь как-то почувствовать себя лучше. Уехать домой не позволяет совесть и внутренний контроль — он не сделал всё, он сделал недостаточно, он должен сделать хотя бы что-то, чтобы немного заслужить отдых. Три проведённые операции за день не имели никакого успеха в этом, так как их он выполнил успешно, а мозг концентрировался только на том, что не получилось. — Нет, я бы хотел поговорить сейчас, — Эд так и не понимает в чём дело, поэтому намерен завершить начатое. — Я много времени не отниму. Медленно подходит к столу Попова и останавливается напротив, сцепляя пальцы в замок перед собой. Арсений обессиленно расстёгивает несколько пуговиц халата, ладонью правой руки обхватывает шею и потирает кожу, словно рассчитывая, что ему так станет легче дышать. У него нет сил спорить с Выграновским, который никогда не отличался покладистым характером, скорее, наоборот. Поэтому если они и сцеплялись, то обычно серьёзно и надолго. — Говори, — хрипло отвечает он. — Я тут недавно случайно, безусловно, случайно, обратил внимание на твоё расписание. Суббота, вечер, — он упивается своим выступлением. Пока всё идёт по плану. — Хорошо провёл время? — Тебя это не касается. Арсений на мгновение закрывает глаза, сжимая веки, затем распахивает их. Свет кабинета, обычно комфортно приглушённый, давит. Он думает о том, кто сделал его таким ярким, ведь он сам выкрутил пару лампочек, чтобы глаза не уставали сильно. Ламп, палящих в лицо, ему хватает в операционных. И это сейчас не просто свет — он холодный, резкий и словно прожигает глаза насквозь. Но в кабинете никто свет ярче не делал. Свет мигает с разной частотой, будто кто-то бесконечно включает и выключает его перед лицом. Но, судя по спокойствию Выграновского, это не так. Арсению хочется выставить руки вперёд, защититься от этих вспышек, потому что это давит его на виски — голова начинает гудеть. Несколько раз быстро моргает, но это не помогает. Буквально впечатывает свои руки в стол, чтобы не двинуть ими. Просто хочет, чтобы тот как можно быстрее закончил и ушёл. — Да, я знаю, что меня это не касается. Точнее, так: знаю, что ты думаешь, что меня это не касается, — склоняет голову, с интересом рассматривая бледное лицо Попова. — Но это не так. И я здесь, чтобы тебе сообщить это. — Что ты хочешь от меня? Ткань хирургической формы внезапно становится колючей, будто кожу натирают наждачкой. Он пытается пошевелить плечами, чтобы скинуть с себя это ощущение, но прикосновение одежды, её шуршание о кожу — которое слышится оглушительно — всё это делает только хуже. — Хочу оставить тебе маленький подарок, — его пальцы расцепляются, и рука тянется к карману хлопковых синих штанов. Жест очень некрасивый, он не планировал пользоваться им никогда, скорее просто оставить себе на память. Но сейчас его вынуждают сделать это. Ничего страшного, у него есть копии. — Подарок, глядя на который ты, надеюсь, будешь вспоминать реальное положение. Мягко достаёт из кармана фотографию и небрежным «метающим» жестом кидает её на стол перед Поповым. Фотокарточка элегантно пикетирует перед ним. Эд победно улыбается. Даже издалека ему по-прежнему нравится, как всё сложилось. Арсений опускает голубые глаза на снимок. И, не касаясь его руками, ими он так и не шевелит, как если бы они онемели, смотрит перед собой. Он делает это молча, как будто даже вдумчиво, не произнося ничего. — Зачем ты это делаешь? — тихо произносит мужчина, не в силах оторвать взор. — Чтобы не лез туда, куда не следует, — вежливость Выграновского стирается моментально. Он злится на его спокойствие, злится на то, что выражение его равнодушного лица не изменилось ни на йоту. — Даже если уничтожишь фотку, хотя я бы не советовал, ведь это — по-моему, произведение искусства, надеюсь, в твоей голове это останется ещё надолго. Копайся в своей работе, — нагибается к нему, опираясь ладонями о стол, прорезая его злым взглядом карих глаз, — но не лезь туда, где тебе не место. Голос Эда в разуме Арсения звучит, как глухой шум сквозь толщу воды. Он поднимает взор, видит его шевелящиеся губы, но смысл сказанного доходит до него с задержкой, как если бы звук отставал от изображения. Мозг борется за контроль, но ему катастрофически не хватает ресурсов. Хлопок дверью — это то, что возвращает его в чувства. И этот звук ощущается ударом тока — резкий и болезненный, словно кто-то беззастенчиво и оглушительно хлопнул обеими ладонями по ушам. В нём смешивается всё — переживания из-за той самой семьи и пациента, к которому он так и не смог сходить; упрёки коллег из-за его рассеянности сегодня; уходящий вдаль нескончаемый список несделанных дел, которые падают на него камнями из дырявого мешка; неясного характера угрозы Выграновского; совершенно возмутительная фотография, которую тот подсунул ему под нос. Не совсем ясно, чего он добивался, но, скорее всего, добился. Даже лучше, чем планировал. Арсений прикрывает ладонями лицо. Сейчас он слышит каждый звук — тихое жужжание кондиционера, шаги за дверью, разговоры медсестер, гул колёс тележек, шарканье ног по коридору, стуки, поскрипывание — всё это концентрируется бомбой замедленного действия в его голове, лопая один нерв за другим, истончая с каждым новым острым звуком его терпение, выдержку и спокойствие. Он трёт пальцами глаза, вдавливая глазные яблоки в глазницы, жмурится, чтобы хотя бы немного скинуть с себя наваждение. Ему нужно успокоить себя, выключить невыносимый свет, попытаться добиться для себя хоть какой-то тишины, выровнять дыхание или отвлечься на что-то, чтобы стало легче. Но пока сделать что-либо или хотя бы попытаться — это выше его сил.

* * *

Антон идёт по коридору Института. Ему уже пару раз попадаются знакомые люди, с которыми приходится неловко поздороваться, надеясь, что никто не задаст лишних вопросов, ответов на которые у него нет. Но вопросов никто не задаёт. В уличной одежде он ощущает себя немного «голым» без халата, несмотря на оксюморон, поэтому при входе хотя бы стаскивает с себя куртку, которую неловко засовывает в рюкзак к многострадальному халату, участь которого быть поглаженным продлилась сутки-другие. Надевать его сейчас показалось ему странным, ведь он приехал сюда не по «рабочим» и «учебным» делам. Сегодня был просто отвратительный день. Он имел шансы как-то наладиться с утра, но никто, конечно же, этим шансом не воспользовался. Антон пытался как-то нормально сосредоточиться то на лекции, то просто на бездумном копировании конспекта из Диминых записей, что тоже не завершается успехом. Даже тихий и незаметный преподавателю скроллинг по интернету не представляется возможным — он просто не может ни на чём сосредоточиться. Арсений так и не написал. Ну, разумеется, он не написал! Ещё бы он ему написал. Это был бы просто нонсенс. В итоге, ближе к концу лекции, просто сдался. Улёгся на вытянутой руке, покоившейся на столе, и отсутствующе разглядывал всё вокруг — увлечённую преподавательницу, макушки студентов, сидящих перед ними, включённый проектор, слайды презентации, висящие по бокам различные постеры. Бездействие его раздражало неимоверно, особенно, учитывая то, что ему в принципе хотелось бы заняться чем-то полезным. Но мозгу будто нужно было на что-то время, что он упрямо и продуктивно блокировал любые потуги заняться чем-то стоящим. И в конце концов, всё сошлось на том, что это тревога и беспокойство. Как ни странно, он беспокоился за Арсения. Ни один из его соседей по столу не мог понять, почему ему стоит переживать, если тот прямым текстом написал ему, что он занят и свяжется сам позже. Но чутьё Антона не обманывало никогда. В основном, он ориентируется только на то, что видит. Не умеет считывать людей на расстоянии. Позов высказывает предположение, что это некая нейрофизиологическая особенность, а его друг вежливо на это рапортует: «Спасибо, но нет. Предпочитаю думать, что я особенный». Но сейчас это беспокойство, как жидкость, заполняет его, будто он пустой полый сосуд, в котором теперь колыхается это чувство, практически не оставляя собой свободного места. И ехать без предупреждения к Попову — это верх наглости. Того почти наверняка это разозлит. Но Антон после борьбы с самим собой в течение всего дня сдаётся — ему это просто нужно. Вот и всё. И тревога, как в игре «холодно и горячо» с каждым новым шагом разрастается ещё сильнее, хотя, казалось бы, куда ей расти ещё больше — разве что только из ушей вытечь. У кабинета Арсения Сергеевича всё становится ещё хуже. Ладони Шастуна потеют, как и в той самой аудитории, когда он произнёс те слова, на которые решился с титаническим трудом, по спине пробегает обжигающий мороз, и его бросает в жар. Не очень понятно, к чему столько переживаний, ведь вряд ли хирург на него набросится с кулаками. Максимум — накричит. Но когда не кричал-то? Дело плёвое. Аккуратно стучит в дверь — тишина. Но он прекрасно понимает, что Арсений там. Молчание — верный знак, что, скорее всего, прямого и жёсткого запрета нет. Ручка поддаётся, а дверь послушно открывается. Арсений действительно там. Он сидит за своим столом. Но что-то явно не так. Зелёные внимательные глаза сканируют обстановку — всё нормально. Кроме одного «но». Тот закрывает лицо обеими ладонями, как если бы решил выплакаться от души. Широкие плечи чуть подрагивают, но Арсений абсолютно точно не плачет, он будто пытается спрятаться в этих ладонях целиком, потеряться. Его чёрные волосы слегка растрёпаны, на ровных висках набухают пульсирующие вены, они же разбегаются на внешних сторонах его ладоней, уходя по руке — по тонкому запястью и дальше, настолько, насколько видно до подвёрнутых рукавов халата. Это тяжёлое чувство внутри Антона снова оживает, оно каменеет, и этот камень с грохотом падает куда-то вниз, так что ему чудится, что он практически ощущает это физически. — Арсений Сергеевич... — закрывает за собой дверь. И теряется в догадках, что же сейчас лучше предпринять. — Как вы? Тот вздрагивает от его голоса и резко поднимает голову, отстраняя руки. Невидящие широко распахнутые голубые глаза разрезают воздух. Тёмные брови хмурятся. Он растерян и, возможно, напуган. — Что вы тут делаете? — Я просто подумал... — ни о чём он, на самом деле, не подумал. А особенно, не подумал о том, какими оправданиями нужно оправдываться перед Поповым за то, что без предупреждения ворвался к нему. Мозг отказывается даже помочь придумать что-то мало-мальски стоящее. Поэтому он продолжает лепетать: — Я просто... — Уходите. Уходите отсюда. — Арсений Сергеевич, я могу... Тот вскакивает со своего места, да так неожиданно, что Антон пятится назад, как будто опасаясь за свою безопасность. Он в непонимании смотрит на него, на его перекошенное лицо, на эти потерянные глаза, на дрожащие руки и на бесконечно пульсирующие венки на его висках. — Вы не понимаете русский язык?! Жмурит глаза, потому что свет снова царапает глазницы. Слишком сегодня заработался, чтобы вовремя дать себе время отдохнуть. Стены вокруг словно начинают сдвигаться, а место для воздуха в лёгких уменьшается с катастрофической скоростью, да так, что грудную клетку начинает нестерпимо жечь. Ему нужно просто переключиться, выправить дыхание, постараться успокоиться. Как делал это всегда при сенсорных перегрузках, которые настигают его в плохие дни. Но сейчас тело каменеет, не давая возможности управлять им. Тяжело дышит, сжимая и разжимая пальцы в кулаки, пытаясь как-то простимулировать себя этими движениями — минимальная затрата энергии, но есть шанс отвлечься. Разум пытается сосредоточиться на чём-то одном, но вокруг столько много звуков — они исходят отовсюду. И даже закрытая дверь от этого не защищает. Звуки накатывают волнами, будто кто-то выкручивает громкость на максимум и сбрасывает обратно. Они не просто шумят — они врезаются в него, как удары по нервам. Мозг не может выбрать, что игнорировать, что важнее. Всё на одинаковом уровне громкости, резкости, важности. Он понимает, что надо двигаться, но тело застывает. Паника поднимается внутри — нужно выбраться, но каждая секунда ощущается как вечность. Он не может думать — только чувствовать, и эти ощущения слишком сильные, слишком резкие. — Арсений Сергеевич, — Антон понижает голос, осторожно стаскивает с себя рюкзак и как можно тише бросает его в сторону. — Давайте успокоимся. Вы просто распереживались, вот и всё. Я могу вам помочь. Хотите, я выключу свет? Вы жмуритесь — он слишком яркий? Я могу его выключить. И будет легче. Он растерянно, не шевелясь, кивает. Шастун в один шаг оказывается у выключателя и нажимает на него — кабинет погружается в полумрак. Медленно подходит к нему, пытаясь рассмотреть лучше его лицо — ледяная маска, что вот-вот пойдёт трещинами. Отодвигает назад кресло— толкает, чтобы оно отъехало. Протягивает к нему руки, но не решается коснуться. Только небрежно пальцами одной руки расстёгивает верхнюю пуговицу своей чёрной рубашки. К Попову каждый раз как на свидание — это не смешно, но в моменте, видимо, от переживания, его это забавит. И только на секунду. — Давайте присядем. Давайте на пол. На полу прохладнее. Вам будет спокойнее. — Пол грязный, — недовольно спорит Арсений. — Ничего, — находится Антон. Быстрыми движениями вновь, как и тогда в лифте, только это был другой предмет одежды, расстёгивает на себе рубашку до конца, оставаясь в одной белой майке, стелет её на пол, сбоку от стола. — Вы можете сесть сюда, ладно? Вы можете это сделать? — Да. Он осторожно присаживается. Прислоняется вспотевшей спиной к боковой части стола. Запрокидывает голову назад, приглаживая пальцами волосы. Внизу и вправду прохладнее — сквозняк окутывает его со всех сторон. Тоненькой струйкой еле уловимый ветерок забирается под ворот его футболки, торопливо бежит по телу. Антон присаживается напротив на корточки, опирается локтями о свои колени, сжимает пальцы в замок. Арсений не смотрит в его глаза, но чувствует на себе пытливый взгляд. Видит его колени совсем рядом с собой, его руки, упирающиеся в эти колени, рассматривает, отвлекаясь, его длинные пальцы, аккуратно постриженные ногти. Беззвучно про себя перечисляет то, что видит. Это правило «трёх» — название, цвет, количество. Уводит фокус на окружающее пространство, успокаивает, помогает «заземлиться». Вот на полу несколько листов бумаги. Белого цвета. Не несколько, больше — четыре штуки. Вот пальцы Антона Шастуна. В том же количестве, что и у всех — десять. Все на месте. Вот его браслеты на запястье, чёрного цвета. Один, два, три, четыре... Не многовато ли? Пять штук. Кольца. У него все пальцы в кольцах. Если замахнуться, можно как кастетом разбить кому-нибудь голову. Сколько их? Он насчитывает пять колец. Что-то на парах у него он не обвешивался украшениями. Другие преподаватели, значит, позволяют. Вот на его шее цепочки. Серебристого цвета. Две цепочки всего. Маловато, в сравнении с остальным. Арсений поднимает голову. И его пустые голубые глаза встречаются со спокойными, но одновременно очень живыми зелёными. Он смотрит на него обеспокоено, склонив голову набок, так что несколько вьющихся русых прядей болтаются надо лбом. Майка, обычная белая майка, обнажающая его плечи, его ключицы, предплечья, да и всё остальное. Тонкая белая ткань просвечивает его грудную клетку и соски. Смущается и отводит взгляд. Как будто после той фотографии может что-то быть ещё откровеннее. — Как вы? — мягко спрашивает его Антон. Растерявшийся Арсений — это то, что как горячий источник, заставляет его сердце немного растаять. Будто оно есть подплавившийся и растекшийся на сковороде кусочек сливочного масла, так легко заставить его переживать. — Нормально. Зачем вы приехали, Антон? — Вы обещали ответить, но не ответили. — И вы будете каждый раз срываться, когда я не отвечаю на сообщения? — А надо? Мужчина не отвечает, просто смотрит перед собой. И тусклый свет из окна падает на его поникшую голову, на его ровный лоб, на красивое и задумчивое лицо с идеальной щетиной, на нос с чуть очаровательно приплюснутым кончиком, на густые брови, на тонкие губы, на мелкие-мелкие морщинки в уголках его серьёзных глаз. До него очень хочется дотронуться. Просто как-то показать ещё, что он рядом. Антон таких людей не встречал. И, наверное, никогда не встретит. То, чего боятся другие, его притягивает как магнит. Он сам всегда был особенным и в каком-то смысле изгоем. Поэтому большая редкость встретить кого-то более особенного, чем он сам. — Тяжёлый день? Почему же тот так распереживался из-за обычной операции? Пытается понять, но пока безуспешно. Будто что-то перехватывает обычно бесперебойный сигнал. И вспоминает свои слова Диме утром: «Фонит». Просто фонит. Только чем? Это ощущение растекается в грудной клетке, анестезируя все остальные чувства. Вынося на главный план только одно. Или только одного. — Да, — соглашается Арсений. — Вам не холодно? — Главное, что вы не на грязном полу сидите, — широко улыбается ему в ответ. — Хотя я полагал, что у вас в кабинете стерильнее, чем в операционной. — Не стерильнее, но нормально. Но всё равно не практикую сидение на полу, — недовольно морщит нос. — Но стало же лучше, признайте! — Да. Стало лучше, — молчит десяток секунд, затем негромко произносит: — Так просто... просто иногда бывает. Когда, — одна нога его подогнута, на неё он кладёт руку, вторая вытянута вперёд, — мозг и нервная система получают такое большое количество сенсорных воздействий от сенсорных систем, что не могут обработать и отсортировать поступающую информацию. Я обычно улавливаю всё на самом корню, но сегодня было обстоятельство, которое помешало мне прийти в себя вовремя. — Хорошо, я понимаю, о чём вы. Можете не объяснять. — Просто сегодня был тяжёлый пациент. Операция не тяжёлая, пациент тяжёлый. — Вам было трудно с ним? — Нет, не трудно. Легко. И поэтому трудно, — Антон понятливо кивает, хотя, на самом деле, не понимает ровным счётом ничего. — Я сделал операцию, но он всё равно умрёт. И умрёт быстро. Он умрёт мучительно. Как и все пациенты с этим диагнозом. — Но ведь вы сделали всё, что могли, не так ли? — Да, — Арсений потирает пальцами свободной руки виски и хмурится. — Я знаю это. Но это не помогает. Это всегда помогает, но сегодня не помогает. — Почему этот пациент стал для вас таким особенным? Ему и вправду интересно. Интересно и по той причине, что планирует связать с нейрохирургией свою жизнь, и по той причине, что ему интересен этот нейрохирург. Устаёт сидеть на корточках, поэтому присаживается на холодный пол. — Он напоминает мне кое-кого. Многим. Только тогда я не мог ничего сделать. А сейчас могу. — Приятно, когда получается концентрироваться не на том, что ты не можешь, а на том, что можешь. Это даёт силу. Арсений ничего не отвечает. Он вспоминает то, что стало последней каплей его состояния — Эдуард Выграновский. Конечно, будь он в порядке, то обязательно отпинал бы этого наглеца из своего кабинета. Но не получилось. Не смог ни сделать, ни сказать ничего толкового. И сейчас, когда приходит в себя, это начинает не на шутку его раздражать. Поднимает руку, чтобы нащупать на столе над собой фотографию. Шастун, видимо, на неё внимания не обратил. А вот ему это не сделать было просто невозможно. Берёт фотографию. Переворачивает лицевой стороной и протягивает Антону. Тот её не берёт, но его глаза поражённо таращатся на неё. Щёки вспыхивают огнём, и ему становится очень и очень неловко. — Уберите, пожалуйста, — еле выдавливает из себя. — Ваш друг, — делает акцент на этом слове, — принёс мне полюбоваться, — откладывает фотографию в сторону, переворачивая самой интересной частью вниз. — Простите, что вы это увидели. — Да нет же, кадр очень даже неплохой. — Арсений Сергеевич! — возмущённо восклицает Антон и моментально утыкается лицом с пунцовыми щеками в ладони. Он не знал, что Эд способен делать такие фото. И, мало того, ещё и воспользоваться ими таким варварским способом. Но в глубине души, только на мгновение, его прознает игривая нотка — а вообще вышло красиво, хотя бы не стыдно. — Не я это начал, — невозмутимо пожимает плечами мужчина. — Но вы издеваетесь! — выглядывает между пальцев. — Как я могу, — качает головой. Антон не может поверить ушам и глазам — Арсений шутит. Кажется, впервые в жизни. И это топит лёд, его мягкий тон, его ирония, на которую, как ему казалось ранее, он не способен — это искрит, это ослепляет, это оживляет всё вокруг. — Между нами правда ничего нет. Я клянусь вам! Хотите, карьерой своей поклянусь? — убирает руки от лица. — Нет, совсем не хочу. — А я поклянусь! — Хорошо, клянитесь. — Уже поклялся. — Я не слышал. Его серьёзность сейчас вызывает у Антона смех. Он смеётся, закидывая голову назад и хлопая себя по коленям. — Я клянусь своей карьерой, Арсений Сергеевич, что у меня нет ничего с Эдуардом Александровичем. И не было ничего такого серьёзного. Если я вам совру, то буду до конца жизни выносить утки за пациентами и мыть грязные полы. — Звучит угрожающе, — улыбается ему мужчина. И планирует встать. — Я помогу! Забывает обо всём и просто протягивает к нему руки, придерживая за локоть. Арсений медлит и несколько секунд удивлённо смотрит на это касание, но не спорит и, опираясь на него, поднимается. — И что мне делать с этой фотографией? — наклоняется, чтобы поднять её. Антон выхватывает её из рук Попова и быстро рвёт на мелкие кусочки, затем отпускает их из руки — они падают прямо в мусорку, которая стоит у стола. — Не вздумайте потом склеивать, — грозится он. — Я что, извращенец какой-то? — хмурит брови Арсений. — Я поговорю с Эдом. — Я сам поговорю с ним. — Это моя проблема. — Если он затрагивает меня, то моя тоже. Антон вскидывает на него глаза. Они снова стоят так близко у этого стола. Арсений смотрит прямо на него. Этот зрительный контакт — такой редкий, тем и особенный. Он стоит перед ним, спрятав руки за спину, глядя сверху вниз, потому что немного его выше. Возможно, это всё изменится завтра, но сейчас, в этом полумраке, они, наверное, близки, как никогда. Сейчас ничего не смущает, ничего не мешает, будто нет этой толстенной кирпичной стены, которую Попов старательно возводит для себя ото всех на свете. Пусть это и временно, но это хороший момент, и пусть он длится подольше. — Я вам говорил, что вы очень красивый и умный? — Нет, вы только говорили, что желающих быть со мной нет. Видимо, проблема во мне. Очень мстительно. — Нет, это не так. Я просто разозлился тогда. Отвлекается, чтобы отойти и поднять свой рюкзак. Затем возвращается к столу, неловко теперь постукивая пальцами по столешнице. — Нет, вы не говорили, — подумав, отвечает ему Арсений. — Вы очень красивый и умный. И талантливый врач. И хороший человек, — словно декламируя стих, выразительно сообщает ему парень. Он протягивает руку, чтобы коснуться его ладони. Мягко касается кожи пальцами, пристально смотря в его спокойное лицо. Другой рукой поддерживает за лямку рюкзак на своём плече. По-настоящему дотронуться не хватит даже смелости. Пальцы Арсения чуть подрагивают, будто он хочет согнуть их, чтобы ответить на прикосновение. Но следом отдёргивает руку, пряча её в карман халата. — Хорошего вечера, Антон. Мне нужно ещё работать. — И вам, — закидывает вторую лямку на плечо, — хорошего вечера.