Невыносимый

— Как вы?  — А вы наконец-то зашли, Арсений Сергеевич, — мужчина поднимает на него уставшие серьёзные карие глаза и слабо улыбается, пытаясь присесть на больничной подушке повыше, но его лечащий врач останавливает это одним жестом:  — Не напрягайтесь, — мороз пробегает по его открытым короткими рукавами формы рукам, так что неосознанно ёжится, но осторожно проходит в палату, в которой, кроме них, пока никого. Подходит и останавливается у его кровати. — У меня было очень много работы.  Он сам контролировал расселения пациентов, заполняя другие палаты, но не эту. К нему приходит семья, а жена ночует у его кровати, отправив детей на такси домой.  — У меня слабость ужасная. Очень непривычно. Обычно я всегда был полон сил.  Его побрили налысо — так проще оперировать, сквозь эти густые волосы врачам никак не пробраться, да и не стерильно это. И сейчас Арсений внимательно смотрит в это опухшее лицо, в эти глаза, рассматривает каждую деталь. Он думает о том, что сил больше у его пациента не предвидится. Облучение и химия будут адски тяжёлыми, а потом... потом будет только хуже и хуже. И его карие глаза больше никогда не загорятся этой жизнью и силой. Ничего не будет так, как раньше. И это предрешено.  Он никогда не копался в судьбах пациентов. Не важно, каким был случай, не важно насколько он был серьёзен; как врач, принимал всё со спокойствием. Диагноз есть, план лечения тоже, операция проведена в лучшем виде, прогнозы тоже, плюс-минус, ясны, к чему истерики и сопли? Он никогда не думал о том, да и не обязан, наверное, как меняются судьбы этих людей, как ломаются жизни их близких, как всё делится на до и после. Концентрировался только на том, как хорошо лично он всё сделал.  — Нужно время, — сглатывает и неловко пальцами придерживает боковую ручку кровати, — чтобы восстановиться.  В палате ещё несколько коек — около каждой из них по тумбочке. В центре — стол и несколько стульев. Большое окно, состоящее из нескольких секторов, ручек нет — открываются ключами, которые есть у младшего медперсонала. Матвиенко любил шутить, что это чтобы никто не выпрыгнул. Может быть, он и прав.  — Мне сказали, вы лучший хирург отделения нейрохирургии. Значит, мне очень повезло с вами. Спасибо за всё. Моя семья, наверное, — пациент снова слабо улыбается, — уже засыпала вас благодарностями, а я нет. Спасибо.  Это чувство — ощущение тотальной беспомощности. Оно возвращается таким, каким поселилось в него в первый раз, больше двадцати пяти лет назад, оно такое же, как и в детстве, без существенных видоизменений. И дежавю парализует всякие другие перспективы. Только сейчас есть возможность взять его в свои уже взрослые руки, приручить, постараться излечиться. Но разве можно излечиться от смерти? Чужие страдания отпечатываются внутри клеймом, которое первое время обжигает так, что дышать тяжело, а потом каждый раз возвращается в кошмарах. Снова и снова.  Матвиенко узнал эту историю чисто случайно, когда Попов проговорился ему, что хочет съездить на кладбище — традиция, которую он потом никогда не будет соблюдать. И пришлось ему поведать всё, уже тогда тот обладал даром опера — вызнавать всё, что нужно и всё, что интересно.  И с тех пор у них сложилась молчаливая привычка — сравнивать истории. Искать похожие элементы и понимать, как всё закончится. Но этот случай уникален своей цикличностью. Слишком много совпадений, чтобы не поверить в то, что это снова случается с кем-то. Только не с ним самим.  — По-другому с вами произойти и не могло, — подумав, отвечает ему Арсений.  — Да, наверное. Бог дал мне это испытание, но был уверен, что я справлюсь, потому что послал мне вас.  Арсений в бога не верит. И никогда не пытался. Но, в целом, спустя десятки лет общений с пациентами, он смирился с тем, что в их отношениях чаще всего будет третий и действительно лишний. Который никогда не предпринимал ничего, в отличие от него самого, для спасения, но которому достанутся лавры. Если не все, то точно многие. Матвиенко помог ему в том, чтобы относиться к этому проще и игнорировать. Поэтому у него получилось сформировать такую точку зрения: «Если пациенту так легче и это не вредит его здоровью, и не запрещено правилами Института, то почему бы и нет». Подыгрывать он никогда не пытался, но и комментировать вездесущего бога тоже перестал.  — Да, наверное. Как ваша семья?  Получается переосмыслить всё: никогда не думал о том, что есть просто десятки нюансов. Не просто сделать операцию и спасти человеку жизнь. Но тому нужно будет как-то вставать на ноги после операции, не терять мотивацию на дальнейшее изматывающее лечение, пытаться привыкнуть к тому, что прежним не стать, научиться терпеть боль, иногда учиться базовым вещам заново, но ещё... то главное, о чём никогда не задумывался Арсений: помимо пациента есть ещё его семья, жизнь которой меняется на сто восемьдесят градусов. И которой нужно, порой больше самого пострадавшего, смириться со многим и быть готовой ко многому.  И только когда чужая история пересеклась с его собственной, только когда воспоминания оживают, вставая чёрно-белыми картинками перед глазами, только тогда он понимает много вещей. И только тогда становится ясным многое. — Они молодцы. Мы справимся, Арсений Сергеевич, — тихо отвечает он.  — Подготовьте их... — кусает губы, — ко всему.  — А вы, — его серьёзные карие глаза смотрят в голубые, — подготовьте меня, ладно?  Арсений кивает и оборачивается назад, чтобы зацепить стул, подвинуть его к кровати и присесть. 

* * *

— У неё парень же есть, зачем тебе с ней встречаться? — лениво уточняет Дима Позов почёсывая макушку, временно, на момент перерыва, освободив её от шапочки.  Антону лично совсем не важно, есть ли кто у Олеси, просто он по другим соображениям понимает, что эта встреча не имеет никакого смысла. Но тонко улавливает, что Журавль встревожен не на шутку, и тут явно дело в чём-то более весомом, чем в просто какой-то встрече или прогулке. Вчера тот вернулся после общения с Олесей слишком расстроенным, что ещё тогда навело Шастуна на мысли, что они в будущем вернутся к этой неоднозначной истории.  — Вчера я видел кое-что, — Дима после паузы наклоняется к парням, жестами уговаривая их склониться к парте настолько низко, насколько это возможно. — Я думаю, это нужно сообщить Олесе.  Позов смотрит на него с сомнением. Антон понимает: тот сразу же полагает, что Дима хочет просто расстроить отношения этой парочки, которая никак не хочет друг от друга отлипать. Но на их приятеля это совсем не похоже. Может быть, Журавль не самый добрый человек в мире, но он точно не способен на какую-то серьёзную пакость.  Светлые брови его расстроенно хмурятся на этом моменте, выказывая растерянность и искреннюю огорчённость данной ситуацией. Кажется, ему непросто вот так взять и вывалить всё друзьям, несмотря на их доверие друг другу, поэтому взял паузу до середины сегодняшнего дня.  Позов и Шастун сидят рядом, а Дима — справа от последнего. Так что он, развернувшись к ним лицом, сейчас старательно пригибается к столешнице с заговорщеским видом.  — Я видел, как Макс брал у пацана таблетки.  — У какого пацана? — озабоченно хмурится Дима.  — Какие таблетки? — вторит ему Антон.  — Не знаю, что за пацан, не знаю, что за таблетки. Просто говорю, что это выглядело очень странным. Олеся ещё какая-то подавленная была, когда подходил, услышал, что она жаловалась девочкам на Макса, что он раздражительным стал каким-то. Когда я подошёл, все разговоры, разумеется, быстро свернулись.  — Ну, не знаю, — Дима выпрямляется и пожимает плечами, напяливая на коротко стриженную голову шапочку, — мало ли какие там были таблетки и почему он раздражительный.  — Но с Олесей он был прям неженкой всегда, — возражает ему Шастун, который теперь, когда главная и самая опасная сплетня озвучена, тоже усаживается удобнее.  Небольшая аудитория — не чета тем, что в Склифе — начинает заполняться студентами, стулья и парты поскрипывают, все занимают свои места. А значит, поболтать можно будет не скоро.  — И ты, как верный пёсик, понесёшь ей эту сногсшибательную новость на блюдечке? — усмехается Поз.  — Мне кажется, стимуляторы, может, он пьёт какие-то. Только недавно Олеська болтала с девочками о том, как он не высыпался и ничего не успевал, как тут он ездит на конференцию с профессором, как только туда пробрался — загадка.  — А ты поменьше подслушивай чужие разговоры.  Дима просто непреклонен.  — Я переживаю.   — Слушай, — Антон старается смягчить ситуацию, про себя удивляясь прямолинейности Позова. Тот, конечно, всегда отличается широким и честным взглядом на ситуацию, но обычно не говорит настолько грубо, — даже если ты скажешь это ей, то что? Она разве тебе поверит? Она влюблена в своего парня, подумает, что ты просто хочешь рассорить их.  — А ты помнишь, как того парня в больницу забрали после передозировки? — Антон делает ему жест быть тише. — Ты хочешь просто оставить это? Он явно не по рецепту таблетки эти берёт.  Но всё-таки есть одна вещь, которую понимает сейчас каждый: это и вправду реально. Реальна ситуация, реальны последствия. И у них есть, как минимум, один живой пример. Который случился в тот год, когда парни только поступили в университет. К сожалению, это практика существует среди врачей или студентов — ноотропы, транквилизаторы или другие препараты, стимулирующие психику, которые используются, чтобы повысить работоспособность. Сначала это начинается достаточно безобидно — одна или две таблетки, просто чтобы пережить операцию или рабочий день, просто чтобы сдать экзамен или закончить практическую работу. Препараты, в зависимости от специфики, действуют похоже — бодрость, работоспособность, отсутствие усталости и продуктивность. Потом, когда действие препарата проходит, состояние ухудшается — раздражительность, рассеянность, агрессивность, апатия. А потом всё чаще и чаще становится просто необходимой эта таблетка. Какие-то препараты вызывают зависимость, какие-то опасны передозировкой, а к каким-то просто становится со временем толерантен организм, не реагируя на старую дозу, из-за чего приходится увеличивать её, чтобы снова приобрести хоть какие-то силы, а потом и вовсе перейти на что-то посильнее.  Этого студента госпитализировали. В операционной у него случилась паническая атака и нервный срыв. В университет тот больше не вернулся.  — Значит, — Дима, кажется, понимает, что не так с этой ситуацией, — нужно подойти к вопросу осторожней. Не спеши с выводами. Ты просто поссоришься с ней, — Журавлёв хочет что-то возразить, но он его перебивает: — Я понимаю, как это выглядит, Дим, но всё-таки нельзя точно исключить вариант, что ты можешь ошибаться.  Антон уже не вслушивается в их разговор — они шепчутся за его спиной, отодвинув стулья назад, чтобы скрыться от преподавательницы. Лекция вроде началась, но пока она занята своими делами. Он ложится на вытянутую на столе руку и задумчиво смотрит в одну точку. 

* * *

Арсений снова чувствует себя невероятно уставшим. Его начинает раздражать тот факт, что неделя только началась, а он уже устал. Возможно, работает больше остальных, но обычно это не влияло на его работоспособность в таком ключе. Он планировал сегодня, когда дел станет чуть меньше, поговорить с Выграновским, чтобы как-то разобраться с его неслыханной дерзостью. Тот весь день держится от него на почтительном расстоянии, но почтение в его ухмыляющемся лице совершенно отсутствует. Это тоже не может не раздражать. Арсений в целом всегда равнодушен к другим людям, у него нет цели их задевать или что-то им доказать, если это не касается непосредственно работы, поэтому наскоки Эда ему не ясны от слова совсем.  И Выграновский прав: несмотря на то, что Антон старательно порвал фотографию, то, что на ней изображено, пока из памяти стереть не получается — это побочный эффект такого низкого шага. Это неприятно, потому что этим фото и тем, что на нём происходит, он расставил свои границы, пытался пометить то, что метить невозможно. Человек не может никому принадлежать, человек — не вещь, на него нельзя заявить права. Отношения, любые: романтические или же дружеские — это всегда про выбор. Сознательный выбор одного человека другим и взаимность касательно этого выбора.   Для самого себя очень неожиданно, и для остальных участников этой ситуации, отреагировал на фотографию спокойно. Видимо, и Эд, и Антон ожидали от него более импульсивной реакции, но, возможно, дело в том, что он впервые сталкивается с подобным и совершенно не понимает, как именно нужно ему поступать и, в том числе, реагировать. В разговоре с Выграновским как-то даже сильно не зациклился на изображении, потому что ему было слишком плохо, как и в последующее время после, когда сидел в своём кабинете в одиночестве и пытался как-то собраться. И только в тот самый момент, когда решил презентовать Антону «подарок» от Эда, вдруг осознанным взглядом посмотрел на то, что именно ему показывал.  До сих пор это ощущается странно. Фотография была уничтожена и он, словно следуя завету Шастуна, не собирался как-то восстанавливать её. Как минимум, его попросили об этом, а как максимум — это просто глупость. В сети тысячи снимков похожего характера, если нужно — выбирай любой. Но ведь дело было совсем не в этом. А в том, кому принадлежал этот снимок.  Сам он никогда таким не занимался и даже до последнего момента не задумывался о том, что кто-то может это делать.  И тогда-то смутился по-настоящему. В момент, когда щёки Антона порозовели, и тот взволнованно попросил убрать это — Арсений по-настоящему осознал, что перед ним за фотография. И только титаническая сдержанность и контроль над собой в тот момент помогли ему не выдать сквозь маску спокойствия абсолютно ничего.  Ягодицы Антона Шастуна — это то, что сейчас с плохо скрываемым возмущением он не может стереть из своей памяти, снимок отпечатался просто фотографически. Он помнит всё: все детали, все разговоры, все события, что позволяет ему оставаться весьма скрупулёзным и злопамятным, так что надежды просто забыть это придётся оставить — это далеко от реальности. Остаётся только целенаправленно заставлять себя думать о чём угодно, кроме его обнажённого тела со спины, а также, кроме того, кем и при каких обстоятельствах (это было видно по ракурсу) было сделало это фото.  И сейчас, анализируя это, он чувствует себя максимально растерянным и смущённым — это какая-то новая ветвь развития событий. И ему немного, буквально самую малость, понравилось то, что он увидел. Разумеется, после полного осознания. Но он с достоинством эту теорию отвергает — у него просто давно никого не было, вот и всё. Физические реакции организма отменять и игнорировать невозможно. Это просто природа.  Они договорились с Матвиенко вечером сходить куда-то. Точнее, так — это Сергей поставил его перед фактом, что им нужно что-то делать для развития их дружбы. Арсений не уверен, хочет ли он её развивать, если, по его мнению, она и так достаточно развита. Но поскольку доверяет ему в этом плане больше, чем себе, то соглашается.  — Мы только едим и работаем вместе, — Попов с интересом рассматривал то, как друг нахаживает шаги по его кабинету. — Это вообще не дело. Нам нужен совместный досуг.  — Мы вместе ходили на выставку собак, — осторожно решается напомнить он.  Хотя даже ему предельно ясно, что это из рук вон плохой пример. Выставка ему совершенно не понравилась. Интересный экспириенс, но не более. Поэтому на этом моменте Матвиенко вполне ожидаемо приподнимает брови, останавливаясь и поднимая на него удивлённые карие глаза.  — Даже идиоту понятно, что это ужасный пример. Ты ненавидишь собак.  — Хорошо, что я не идиот, получается, — спокойно улыбается ему в ответ Арсений, усаживаясь в кресле поудобнее и располагая руки на подлокотниках.  — Ты какой-то добрый стал в последнее время. Любопытно. Совсем не кусаешься. Не знаю, чем ты там занимаешься, но продолжай это делать.  Арсений и вправду немного смягчился. Это не видно на протяжении всего дня или дней, потому что, в целом, по-прежнему замкнут и сосредоточен, как обычно. Но иногда случаются внезапные всплески человеческой, как это называет Сергей Борисович, доброты. Ему чрезвычайно интересно, что там между ним и Антоном Шастуном, но пока выдерживает некую дистанцию в этом вопросе.  — Что там с досугом? — аккуратно меняет тему с присущей ему невозмутимостью.  — Чем ты любишь заниматься? Помимо занудства, — снова расхаживает по кабинету, задумчиво складывая руки за спиной.  — Зал, бассейн, — пожимает плечами Арсений. — Сон. Уборка.  — Зал — херня, спать и убираться с тобой я не хочу, остаётся бассейн. Давай будем ходить в бассейн.  Арсений смотрит на него, склонив голову, вглядываясь в его лицо, а затем, поразмыслив, кивает.  И они и вправду вместе после работы едут в бассейн. Попов выписывает другу гостевой пропуск в зал, где занимается. Тот десять минут тщательно выбирает во внутреннем магазинчике акватории себе плавки и шапочку — от последней он в ужасе. Шапочка для плавания — аксессуар поистине особенный, способный испортить абсолютно любую внешность. В этом, во всяком случае, уверен Сергей Борисович Матвиенко.  Арсений плавает уверенно и полностью отдаётся процессу, не особо обращая внимание на совершенно не поспевающего за ним друга. Но Сергею вариант совместного времяпрепровождения нравится не меньше остальных. Отдышавшись у бортика, он с восхищением наблюдает то, как решительно рассекает воду руками его друг. Для Арса это сродни медитации — он просто плавает, плавает и плавает. А время идёт быстро, в воде оно вообще ощущается по-другому. И Матвиенко, для которого все обычные тренировки тянулись вечность, это тоже понимает на себе.  — Как твой пациент?  Ужин после бассейна особенно вкусен.  — Восстанавливается. Скоро поедет домой.  — А ты как насчёт него?  Арсений отрывается от своей тарелки, откладывает приборы и выпрямляется, поднимая взгляд куда-то выше стола, но мимо Матвиенко. Эта история, несмотря на то что ей суждено в ближайшее время закончиться, запомнится ему надолго.  — Я никогда не думал про пациентов так глубоко, как думал про него, — несмотря на то, что ему хочется закрыться в себе, запереться на все замки, потому что личное — это всегда сложнее, ведь поделиться хочется не меньше. — Я совсем никогда не думал про их семьи. А им приходится тоже тяжело.  — Ну, — отпивает несколько глотков освежающего фрэша и возвращает стакан на стол, — ты делаешь столько, сколько можешь. Если бы ты мог сближаться с ними в рамках вашего общения, ты бы делал это. Ты делаешь достаточно, Арсений.  — А ведь мне тоже тогда никто никогда не объяснил ничего. Он умирал, его дни были сочтены, а я просто ничего не знал.  — А если бы знал, то поступил бы по-другому? Ты можешь утверждать, что вёл бы себя иначе? Ты этого не знаешь, Арс. Ты не должен себя винить.  — Да, я понимаю это.  — И ты не можешь использовать такой подход ко всем семьям пациентов. Ты просто кончишься раньше, чем начнёшь это, понимаешь?  Внезапная привязанность и трепетность Попова к этой семье для него — открытие. Вроде логично, что подобная история способна его нехило зацепить, но чтобы настолько... Просто не мог это даже предполагать. И ему это в нём невероятно нравится — способность быть невероятно сконцентрированным, даже когда дело весьма личное. Иногда хирургам тяжело справляться с собой, когда работа принимает личный характер, но на Арсения это не распространяется. В операционной от его личности, кроме аутистических недостатков, не остаётся ничего — он превращается в робота, который может только одно — выполнить свою задачу идеально.  Глиобластома — неприятная опухоль. С ней прогнозы всегда отвратительны, а оперировать её достаточно сложно. Всегда пытаешься понять, а сделал ли ты достаточно? Или стоило продвинуться немного дальше, попробовать убрать что-то ещё? Потому что цель при таких операциях — удалить максимальную часть опухоли и ни коем образом не задеть жизненно важные части мозга — это просто ни к чему. Жизнь это не продлит, только лишь ухудшит её качество. И потом, рассматривая снимки после операции, выписав пациента, ты сидишь и думаешь: «Может быть, стоило попробовать побороться за этот миллиметр? Может быть, смог бы отвоевать для пациента ещё лишний месяц с семьёй и родными?» — Твоё правило «Если бы ты мог поступить иначе, ты бы обязательно сделал это» — хороший подход, — после паузы произносит Арсений.  — Я рад, Арс. Приятного аппетита.  И тот молча кивает в ответ, вновь принимаясь за ужин. 

* * *

Не зря говорят, что среда — маленькая пятница. И это, кажется, правда, потому что сейчас Арсению среда ощущается пройденным рубежом недели. Эта неделя тянется просто бесконечно. Он ощущает себя перегруженным, чересчур уставшим. Слишком для середины недели. Обычно он выдерживает нагрузки более стойко.  Выходит из здания Института и останавливается на несколько минут, чтобы вдохнуть прохладный воздух предпоследнего дня октября. Дальше будет только холоднее, ведь сварливая осень не перейдёт в зиму.  Его чёрное пальто надёжно защищает от порывистого ветра — ворот поднят, так можно спрятать ещё и шею. В брюках немного холодновато, но к холоду он намного более толерантен, нежели к жаре, которую переносит из рук вон плохо. Осень и зима благоприятные времена года. Весна тоже, в целом, не плохо — цветение и спокойствие рождения новой жизни. — Здравствуйте, Арсений Сергеевич!  Арсений поднимает голову. Рядом, практически на парковке около Института, стоит Антон Шастун со своим неизменным рюкзаком на плечах. Руки его в карманах джинс, подбородок спрятан в вороте блестящей в сумерках куртки, волосы чуть взлохмачены надо лбом, а хитрые зелёные глаза смотрят с интересом, чуть прищуривались. Издалека он совсем похож на долговязого школьника, который преследует своего учителя после школы.  — Добрый вечер.  Несмотря на усталость, несмотря на комок тревожных мыслей в голове, который никак не желает достойно распутаться, в его груди растекается взволнованное, но очень приятное чувство. Скорее, рад его видеть, чем наоборот. Но тут же мозг услужливо подкидывает то самый кадр, от которого он сам старался избавиться несколько дней. Поэтому утыкается взглядом в мокрый асфальт, пытаясь не проецировать цифровые воспоминания на реального человека. Под своей оверсайз одеждой Антон очень успешно прячет тело, так что это отчасти помогает.  — Не хотите прогуляться?  Арсений медленно подходит к нему и останавливается напротив, сжимая обеими руками ручку своей сумки с документами и ноутбуком. Он очень хотел бы поехать домой, заняться своей рутиной и лечь спать. Желательно, вовремя.  — Вы поджидали меня здесь? — Нет, — Шастун беззастенчиво улыбается в ответ широкой и беззлобной улыбкой. — Ну, может быть, совсем чуть-чуть. Не хотел вас беспокоить, пока вы работаете. Ну так что, вы согласны?  — Гулять? Зачем мне гулять?  — Ну, люди гуляют так-то.  Переминается с ноги на ногу и вздыхает. Ему ещё привыкать и привыкать к тому, что за обыденные вещи с Арсением Поповым предстоит побороться.  — Не понимаю, зачем, — хмурит тёмные брови.  Он в прогулках не видит никакого смысла. Никогда не гулял, не гуляет и не собирается. По городу передвигается в основном на своём транспорте. А в нерабочее время предпочитает привычное и стабильное одиночество — оно милее сердцу больше всего, а для психики ещё и более стабильно и ресурсно. Матвиенко тоже не сторонник прогулок по причине отсутствия свободного времени, но с Майей, как обронил на днях, они, цитата, «прогулялись».  — Иногда приходится делать что-то в первый раз! — уговаривает его Антон. — Давайте, соглашайтесь! Вам понравится. Лицо Арсения выражает явное сомнение. Ветер чуть треплет его густые и аккуратно зачёсанные назад волосы, а поднятый воротник пальто добавляет в его щегольской образ нотку таинственности. Шастун кусает губы, не отводя пристальный взор от его красивого лица, жадно впиваясь в эти голубые яркие глаза, в чуть нахмуренный лоб, который прорезают задумчивые морщинки, в его отточенные скулы, которые подчёркивает щетина.  Сам себе поражается. Точнее своим поступкам. Точнее тому, на что толкает его сердце. То самое горячее сердце в грудной клетке, которое сейчас бешено колотится. Попов стал чаще соглашаться с ним, чем наоборот, но всё равно есть это острое ощущение волнения и переживания, потому что никто не знает Арсения Сергеевича так хорошо, даже он сам.  И он и вправду пытается быть собой. Делать то, что просто хотел бы сделать. Рядом с этим мужчиной.  С Эдом так и не получилось поговорить. Думал зайти перед встречей с Арсением и как-то прояснить этот проступок, а ещё узнать, какие фото тот успел наделать. Кажется, что Эд не способен ему навредить этим, но до этого он также наивно полагал, что тот не способен вообще эти снимки делать. И чем большего не ожидаешь от человека, тем, видимо, на большее он и способен.  Но потом передумал. Потому что абсолютно точно испортил бы себе этим настроение.  — Сомневаюсь, что мне понравится, — мрачно констатирует Арсений. — Но мне нужно положить сумку в машину.  Его автомобиль припаркован не так далеко от входа в Институт. Поэтому он направляется к нему, чтобы оставить там свои вещи. Антон закуривает, наблюдая за ситуацией. «Он согласился, он согласился!» — трепещет внутри это сладкое ощущение. Не знал, на самом деле, как тот будет себя с ним вести после того случая в кабинете. Его самого ничего не напугало, наоборот, он будто ещё точнее стал ориентироваться в этом запутанном лабиринте, пробираясь уже не на ощупь, а ориентируясь на прожитом опыте.  — Можно я докурю, и мы пойдём?  — Не можно, — теперь очередь Арсения, нахмурившись, спрятать ладони в карманы брюк.  Антон послушно вынимает сигарету изо рта и тушит её о бок урны. Затем отряхивает ладони и шутливо выпрямляется по стойке «смирно».  — Пойдёмте.  Мужчина только пожимает плечами.  Они идут по тротуару вдоль проезжей части с перспективой выйти в более тихую часть проспекта.  Неловкость снова виснет между ними. И, несмотря на шум мегаполиса, она ощущается гробовой тишиной. Неловкости между ними нет только в моменты ссор — тогда-то слова находятся у каждого и в избытке, и в моменты, когда один из них просто не способен говорить, а второй понимает, что это и не нужно. Во всех остальных ситуациях разговоры начинаются после мучительной пытки друг друга молчанием и обменом краткими уместными или нет фразами.  Арсений сам не понимает, что он делает. Ему просто нужно домой, у него налажен режим, у него дел по списку — не счесть, но он бредёт с этим парнем по вечерней Москве, которая скоро переоденется в ночную. Прогулки ещё бессмысленны, по его мнению, не только по отсутствию хоть какого-то смысла в них, но ещё и потому, что непонятно, как потом добираться до дома — машина-то осталась у Института. Старается не переживать об этом и просто не думать, но в его мире с системой ценности, которая строится на порядке и контроле — это очень тяжело. Просто не расслабиться.  — Я могу вам вызывать такси потом до дома. И потом до работы. Если вы переживаете за автомобиль.  Арсений удивлённо вздрагивает и пытается понять, не произносил ли он вслух свои опасения? Иначе... какого чёрта? Просто какого чёрта?  — Я сам в состоянии вызвать себе такси, — недовольно сообщает в ответ, так и не выяснив для себя, как это произошло.  Они идут бок о бок. И Антон вдруг обгоняет его, выскакивая перед ним и продолжая невозмутимо идти спиной вперёд.  — Вы так напряжены, ну, не стоит! Не будьте таким занудным!  — Я не занудный, — спорит с ним Арсений. — Просто есть некоторые детали... — Да-да, они очень важны, я понимаю. Но на один вечер, может быть, стоит попробовать ослабить хватку? Смотрите, какая чудесная погода! Дождь закончился. И ветер тоже не такой сильный.  Антон широко улыбается, смотря на него, склонив голову и продолжая движение. Арсений с недоверием следит за этим перфомансом, и вправду успешно переключившись теперь со своей бытовых проблем на Шастуна, который, кажется, вот-вот споткнётся обо что-то такими темпами.  — Вы упадёте, — не выдерживает он.  И оказывается прав. Потому что молодой человек, у которого, ну разумеется, нет глаз на спине, не замечает, что тротуар заканчивается, обрываясь на проезжую часть, его нога соскальзывает, и он безуспешно пытается как-то удержать равновесие, тем не менее, теряя его.  Арсений реагирует моментально: он подаётся вперёд и протягивает руку, крепко хватая его за переднюю часть куртки, сильным движением удерживает того в этом убогом положении. Широко распахнутые испуганные глаза смотрят в его голубые, Антон взмахивает руками, словно это как-то способно замедлить его возможный полёт. И ему кажется, что пальцами Арсения, которыми тот сжимает куртку, он может ощущать, как колотится его сердце.  Разжимает пальцы. И Шастун, пошатнувшись, принимает более достойное положение, спустившись с тротуара.  — Спасибо, — смущённо бормочет он, поправляя на себе куртку. Арсений вновь пожимает плечами и продолжает свой путь, воспользовавшись тем, что на светофоре у пешеходного перехода загорается зелёный свет. — И что мы будем делать?  — Просто хотел провести с вами время. Если вы никогда не гуляли до этого раньше, то вам точно понравится. Может быть, не сразу... Но это точно будут хорошие воспоминания. Как ваш пациент, вы выписали его?  — Нет ещё, — взгляд его опущен вниз, но на дорогу он практически не смотрит, словно всё находясь в другом измерении, хотя теперь и достаточно близком к простым смертным, — думаю, выпишу в пятницу.  — Он будет в порядке? — Нет, он не будет в порядке. Он умрёт. Но я сделал всё, что мог. Это классический случай.  И почему-то Антону не верится, что Арсений настолько спокоен, каким пытается казаться, но не решается с ним спорить. Эта история переплетается с тем, что он увидел тогда, после ситуации с лифтом, но сейчас нужно больше информации, чтобы осознать это, так что решает, что не в его ситуации лезть в это.  Так странно контролировать каждое слово, которое может выдать его искренний интерес к нейрохирургии, с чем, судя по тому, как на прошлой встрече быстро они нашли общий язык, он не справился, но пытается хотя бы не говорить это слишком явно, потому что не понимает, как может отреагировать Арсений, когда всё узнает.  — Из-за этого вам во вторник... было плохо? — осторожно интересуется он.  Боковым зрением видит Арсения Сергеевича Попова, который, сцепив руки за спиной, идёт рядом с ним по вечерней и омытой дождём Москве. Он шагает размеренно и достаточно быстро, уперевшись взглядом в асфальт перед собой, как великий мыслитель, и очень сосредоточен.  — Всё вместе, — снова скатывается в свою привычку — отвечать односложно.   Каждый раз, когда он хотя бы на чуть-чуть приоткрывает не то что дверь, просто форточку в своё личное пространство, становится очень страшно. Каждый шаг вперёд заставляет сделать сразу же пять шагов назад, чтобы не приблизиться слишком близко. Если внутри и бывает порыв чем-то поделиться, то контроль не даёт этому прорыву случиться. Что будет потом, если ослабить хватку, Арсений не знает, но чувствует, что узнавать не хочет.  Но, между тем, глупо не признавать, что он всё-таки зачем-то идёт рядом с ним и вновь делает то, что на самом деле ни капли его не интересует. Или, может быть, дело совсем не в занятии?  Антон решает начать рассказ про учёбу. А именно, про текущий предмет — поклиническую терапию. Лекции скучноватые, препод тоже, но в целом, это важно, поэтому пойдёт. Ребятам, конечно, не так интересно, как на Хирургических болезнях, условно — на этом моменте он бросает на него краткий взор, Арсений внимательно слушает и молчит — но все стараются. В Университетской клинике не так оживлённо, как, например, в Склифе, но тоже нормально.  — Пойдёмте на этот автобус, — вдруг неожиданно прерывает свою риторику и машет в сторону автобуса, который подъезжает к соседствующей им остановке.  — Я не езжу на автобусах, — с презрением морщится Арсений, упрямясь. — Вы же сказали — прогулка.  — Я не рассчитал расстояние, простите, — беззастенчиво лукавит Антон. Он огибает мужчину и преграждает ему дорогу — они уже дошли до места остановки. — Пойдёмте! Ну, пойдёмте!  Не выдержав, хватает его за руку, слишком сильно, как потом будет говорить самому себе, потому что боялся упустить автобус, ведь под вечер он ходит редко. Тащит за собой — вместе они заходят внутрь пустого автобуса, где кроме них нет никого. Мужчина вздыхает, оглядываясь. В автобусах он не был, кажется, со времён студенчества, когда у него ещё не было автомобиля и приходилось путешествовать по столице на метро, автобусах и маршрутках. Сейчас автобусы переквалифицировались в электробусы и выглядят намного свежее и новее, чем возможно было представить двадцать лет назад, здесь даже есть слоты для зарядки, и вообще достаточно чисто, учитывая сегодняшнюю погоду.  Выдёргивает руку из ладони Шастуна и недовольно хмурится.  — Вы слишком многое себе позволяете, Антон.  — А почему тогда позволяете мне позволять это себе? — хитро щурится он, опираясь спиной о закрытые двери, склоняя голову и рассматривая его лицо.  — Там же написано: «Не прислоняться», — не слушает уже его Арсений.  — Ничего страшного, — беспечно парирует Шастун.  — Нужно, наверное, оплатить проезд, — растерянно бормочет, снова оглядываясь. — У меня нет проездного, но можно, наверное, картой, — задумчиво размышляет, понимая в этот момент, что картхолдер с картами остался в его сумке, но стараясь всеми силами не подавать виду, что немного облажался.  — Оплатим, не переживайте вы так, оплатим обязательно.  Антон отлипает от дверей, которые имеют привычку открываться автоматически. В некоторых электробусах они открываются исключительно после нажатия кнопки пассажиром, в других — автоматически на каждой остановке. Встаёт рядом с Поповым, ухватываясь за ярко-жёлтый поручень.  Он стоит рядом. Сегодня закончил достаточно поздно. А чем дальше продвигается в своих правах осень, тем раньше темнеет, и тем прохладнее становится на улице. Поэтому, когда пробки уже стихают к этому времени, автобус мчится достаточно бодро, не забывая постоянно останавливаться на бесконечных остановках. Одна, вторая, третья, четвертая... Сколько их там проехали? Кажется, что очень долго, так что Арсений начинает злиться.  Внезапно, на очередной стоянке, Антон вздрагивает и бросается к дверям, несколько раз ударяет ладонью по горящей зелёной кнопке и машет ему рукой, приглашая последовать за собой.  Арсений не понимает, как так резко теперь нужно куда-то бежать, поэтому в растерянности оглядывается по сторонам, словно где-то должна быть размещена инструкция.  Двери угрожающе вздрагивают, прежде чем закрыться, так что он успевает буквально в последнее мгновение выскользнуть вслед за своим студентом, выдергивая пальто, почти оставшееся в автобусе из захлопывающихся дверей.  — Чуть не поехали кататься дальше, — улыбается Антон, поправляя на плечах рюкзак. — Мы не заплатили за проезд! — возмущается Попов.  — Да, — хлопает себя по карманам, словно в поисках кошелька, хотя, на самом деле, за проезд он платить совершенно не собирался, — как же так!  — Нет, это совсем неправильно, — его зацикленность на деталях иногда выглядит несколько нелепо, но Антон никак это не комментирует, лишь только несколько раз хлопает его по рукаву: — Смотрите! Смотрите. Вы были когда-нибудь на Патриаршем мосту? Арсений поднимает голову и умолкает.  Патриарший мост — изящный пешеходный мост из металла и гранита, перекинутый через Москву-реку. Он соединяет территорию храма Христа Спасителя с Болотным островом. Архитектура моста выполнена в классическом стиле: его ажурные чугунные перила украшены декоративными элементами, а массивные фонари, стилизованные под старину, создают романтическое освещение в тёмное время суток. Арсений никогда здесь не был, как и во множестве других местах Москвы. Переехал учиться в столицу, где в последствии и остался, продолжая стажировку, а потом и работу. Но его никогда не интересовал город со стороны какой-то иной, кроме как со стороны перспективы в медицине. Совершенно за все эти двадцать плюс лет не было времени, желания и возможности что-то изучать, что-то смотреть и куда-то выбираться. Матвиенко любил иногда, слишком давно, чтобы сказать, что он хорошо это помнит, выдёргивать его прогуляться или куда-то сходить, но в последние годы это сошло на ноль, потому что работа в экстренной нейрохирургии не располагает свободным временем, да и возраст, как был уверен, Попов, не тот. Не солидно как-то таскаться по улицам Москвы, которые стоит уступить молодежи или пенсионерам. У него дела поважнее.  С моста открывается завораживающий вид на освещённый Храм Христа Спасителя, Кремль, башни Москва-Сити вдалеке, а если смотреть вниз — на темную гладь реки и огни прогулочных кораблей. Лёгкий прохладный ветерок приносит свежий воздух с воды, а звуки города становятся тише. Фонари на мосту горят ровным, немного приглушённым светом, создавая атмосферу уединённости и легкой кинематографичности. Арсений опирается ладонями о тёмные перила и как завороженный смотрит вперёд. Городская суета в этом вечере стихает, огни Москвы отражаются в воде, и всё вокруг наполняется мягким тёплым светом.  Он всегда неутомимо парировал на все предложения Сергея: «А зачем?», но сейчас, стоя здесь и будучи не в силах отвести взгляд, понимает, собственно, зачем.  Спокойствие и умиротворение растекаются по его вечно напряжённому телу. Москва в этом кусочке себя поражает привыкшее сознание, она притихшая, она задумчивая, она даёт время и пространство, не пугая и не оглушая своей суматохой и суетой, от которых в любое другое время, в любом другом месте просто не скрыться.  Поворачивает голову в сторону, чтобы увидеть Антона. Тот стоит в той же позе, только смотрит на Арсения, словно ожидая какого-то вердикта от него.  — Почему это место? — первым прерывает тишину между ними. И это важный жест.  — В самом начале учёбы, — отворачивается и теперь опирается поясницей о перила, его собеседник следует этому примеру, — после какой-то очередной пьянки... Мы слушаем, но мы не осуждаем, Арсений Сергеевич! — предупреждает его недовольную реакцию. — Шёл пешком домой, вообще не ведая куда и зачем иду, но вроде в нужном направлении. И мне тут так понравилось. Столько мыслей, стресса и переживаний было. А здесь стало так спокойно, будто место силы что ли... Не знаю. Захотелось поделиться этим местом с вами. Как вы себя чувствуете?  — Хорошо.  И дышать что ли становится легче? И все проблемы и тревоги послушно отступают на несколько шагов назад, чтобы дать пространство для жизни и размышлений. Для обычных размышлений о том, о сём, а не только о том, что его бесконечно волнует и тревожит.  Матвиенко иногда говорил ему, что съездил туда-то, не сколько ради путешествия, а чтобы просто переключиться и разгрузить голову, и теперь становится понятно, как работает этот секретный способ, как чит-код, к которому у него не было доступа, а все остальные использовали его и были сильнее, счастливее, чем он.  — Кремль особенно таинственен и красив ночью, — Антон указывает рукой вперёд. — И набережные. Вечером они наполняются прогулочной суетой, а ближе к ночи становится снова спокойно. Я люблю вечернюю Москву, которая переодевается в ночь. Она словно разговаривает со мной, она даёт мне много-много пространства и спокойствия, когда все остальные, не такие романтики как я, освобождают её для ночных путешествий. Люди из других городов часто обвиняют Москву, что она слишком шумная и слишком быстрая, но они не знают её так, как знаю её я. Ночью она умеет успокаиваться, находить баланс между шумом и тишиной, она умеет думать и позволять подумать и мне тоже. Она идеальная в своей суматохе и в своём непоколебимом спокойствии в ночи.   Он останавливается, чтобы перевести дыхание. Так хорошо идёт разговор сейчас — с его стороны. В такое время суток ему нравится болтать ни о чём, и мозг будто отключается от переживаний касательного того, будет ли интересно Арсению или нет, он просто говорит от души и то, что его волнует. Это приятно.  Между ними расстояние около метра — такая вежливая и выдержанная дистанция, намекающая на то, что не важно, что будет происходить — эта пропасть никуда не денется. И Антон решает что-то предпринять. Он осторожно делает шаг-другой, чтобы эту дистанцию сократить. Стоит рядом с ним совсем-совсем близко, так что они практически касаются плечами. Арсений никак на это не реагирует и не пытается отстраниться. Он как загипнотизированный смотрит вперёд.  — Я никогда не гулял, — негромко произносит он, спустя минуты молчания, в котором им обоим, кажется, комфортно, — не понимал зачем. Зачем люди гуляют? Им что, делать нечего? Это неплохой опыт, — склоняет голову в сторону Антона, который внимательно на него смотрит.  — Вы чувствуете себя спокойнее?  — Да. Я всегда думал, что спокойствие я могу обрести только в одном месте, закрывшись и спрятавшись от всего, не люблю, — слегка ёжится, — и сильно открытые пространства тоже. Но тут хорошо.  Он слушает шуршание воды, с которой балуется прохладный ветер. Нескончаемый ряд фонарей, что тянутся с каждой стороны набережной, уходящие вдаль, отражаются в реке расплывающимися огоньками. Звёзд на тёмном небе Москвы всегда видно очень и очень мало, не то что за городом, но самые яркие приветливо и всё-таки отстранённо мигают им с небосвода.  — Расскажете про пациента? Если не хотите, то не надо. Просто мне кажется, вас это сильно беспокоит, но вы ни с кем это достаточно честно не обсуждаете. Если я не прав, то можете ничего не отвечать.  Арсений вновь ощущает это странное чувство — словно его видят насквозь, словно его мысли теперь не прячутся под его черепной коробки, словно они самовольно сбегают, чтобы показаться ему, прошептать все тайны и всё то, что волнует по-настоящему. Словно они наконец-то обретают настоящую свободу и больше не намерены так насильственно скрываться.  — Я просто не могу забыть одну ситуацию. И теперь ищу её во всех остальных, — спокойно отвечает Арсений, облизывая пересохшие губы. — Тогда я не мог ничего изменить, тогда я был беспомощным и ничего не понимал, а сейчас понимаю всё. Изменить так же ничего не могу, но могу хоть что-то сделать. Истории всегда заканчиваются одинаково.  — Пациент в конце всегда умирает? — тихо спрашивает Антон. — И сейчас, даже став очень взрослым и сильным, вы не можете это изменить? Даже если сделаете всё возможное.  Он кивает. Внутри что-то страшно сильно сжимается, будто всё его тело немеет от ужаса и боли. Прекрасно понимает, что прошлое должно проходить, его, для самого же себя, нужно отпускать и проживать, но у него это сделать не получается. И снова, и снова оказывается в той точке, от которой старательно уходил двадцать пять лет, не отдаляясь по факту ни на шаг.  — Я думал, что спасая сотни, я смогу забыть то, что я не смог спасти одного. Но это так не работает. Это не помогает.  — Вы же не виноваты. Вы были совсем ребёнком, так? — Антон обходит его и встаёт перед Арсением, вглядываясь в его побелевшее лицо. Ему становится всё понятнее и яснее, когда тот немного раскрывается. — Бессилие признать трудно, но иногда это и есть ключ к тому, чтобы перестать мучиться.  Он смотрит на него, но видит лишь высокого худощавого мальчика с коротко стриженными чёрными волосами и такими же грустными голубыми глазами. И этот мальчик видел то, что забыть это уже у взрослого мужчины никак не получается. Потому что он привык всё контролировать, привык, что на многое может повлиять. Но вернуться в прошлое уже с имеющимися знаниями, опытом и навыками — невозможно. И это не поможет. Некоторые события просто должны случиться.  — Я просто не понимал ничего. Сейчас я спрашиваю себя: «Как я мог не понимать, что он умирал? Как это можно было не заметить? Как можно было смотреть, но не видеть?»  — Это сложно.  Его брови хмурятся, а взгляд упирается куда-то в никуда. Он будто разговаривает сам с собой, наконец-то, позволяя себе вытащить немного чёрных мыслей наружу.  — Я пытаюсь искупить это, но у меня не получается.  — Но у вас кое-что получилось, Арсений, — намеренно или нет, но забывает его отчество в моменте, — у вас получилось сделать так, что это всё было не зря. Именно этот опыт сделал вас таким, именно он побудил вас быть таким въедливым и старательным насчёт ваших пациентов. Может быть, вы бы не стали тем, кем стали? Может быть, выбрали бы другую сферу? У вас не получилось спасти вашего отца, но у вас получилось облачить эту боль в что-то по-настоящему стоящее и значимое. Вы очень сильный, несмотря на то что не знаете это.  А ещё он понимает окончательно то, что видел в лифте. Расшифровка всего просто спокойно поступает в его разум, расставляя всё на свои места. Но сейчас явно не тот случай, чтобы обсуждать это. И, наверное, не стоит.  — Я не думал об этом, — он поднимает глаза на него, осознавая, что совсем не заметил то, что Антон оказался теперь перед ним.  Его щёки раскраснелись, а ворот куртки не застёгнут до конца — шея обнажена. Ветер ласково треплет кудрявые волосы, зелёные глаза заглядывают в самую душу. Всегда полный неожиданности, Антон сейчас отражается ему чем-то безопасным и надёжным. Мозг обмануть нельзя — он анализирует всё.  Арсений протягивает к нему руки — одним движением застёгивает молнию до самого конца, в конце придерживая его подбородок чуть вверху, чтобы не прищемить. Антон, конечно, полный газ, но сейчас он теряется и совсем не знает, что ему делать и послушно стоит, вытянув руки по швам.  — Так лучше, — растерянно бормочет он.  — Ага.  Попову, кажется, вообще кристаллически плевать на то, насколько там обалдел Шастун, он просто вновь разворачивается к перилам и задумчиво разглядывает на всё то, что предстаёт перед его глазами. Перед ними теперь раскидывается белоснежный храм с массивными золотыми куполами, красиво подсвеченный ночными огнями.  — Вы верите в бога?  — Хирурги не верят в бога, — отвечает ему Арсений. — Как правило. — Почему?   — Что касается меня... Мозг устроен на грани фантастики и безумия, человеческая жизнь чрезвычайно хрупка, а грань между гением и полным распадом личности — невероятно тонка. Но количество несправедливости слишком высоко даже при таком невероятном творении. В моей практике нет кармической справедливости, нет божественного промысла, есть только жестокая статистика и законы природы, которые не интересуются человеческими судьбами. — И как вы относитесь к верующим пациентам?  Возможно, именно величественный Храм Спасителя привёл их в эту точку разговора.  — Никак. Это их выбор. Бог — это попытка найти простой ответ на сложные вопросы. И это нормально. Не все готовы к сложному пути. А я готов. А вы кем станете?  Антон прикусывает нижнюю губу и старается, у него ни черта не получается, сохранить достойное лицо от этого неожиданного вопроса. Врать ему очень не нравится — это противит всей сущности его добродушной натуры. Даже если об этом никто не узнает — он просто ненавидит говорить ложь. Она его разрушает. Да и получается весьма скверно.  — Мне интересна нейрохирургия или просто хирургия... — намеревался скрывать это до самого последнего момента, примерно до того, пока не предстанет перед хирургом в качестве его ординатора, но что-то пошло не так.  Арсений с интересом поворачивается к нему.  — Правда?  «Да, в прошлую нашу встречу я без конца трепался о нейрохирургии, конечно, это правда. Можно было и догадаться», — мучительно думает про себя, засматриваясь на то, как в его стеклянных глаза просыпается искра искреннего любопытства.  — Да, ну, пока у меня есть ещё время выбрать. Позже будет ясно, — с достоинством пользуется мужской привычкой — избегать прямолинейного ответа.  — Это будет хороший выбор, — кивает Арсений. — Любая врачебная специальность хороша, но хирургия — особенно.  — Если терапия действует неинвазивно, ей требуется время и её невозможно отслеживать в прямом эфире, то хирургия позволяет контролировать ситуацию в моменте — видеть всё своими глазами так, как оно есть на самом деле.  — Есть много «но», но, в целом, вы правы. 

* * *

— Вам вызвать такси?  Ещё немного разговоров о хирургии — так легко разговорить Арсения нужной темой, и они уже обнаруживают, что на улице глубокая ночь, а ещё достаточно холодно. Попов в своих суждениях по-прежнему скромен и немногословен, он внимательно слушает и редко, но достаточно ёмко что-то говорит. Они так и практически не сдвигаются с этого места, периодически мимо проходят редкие прохожие — это их не смущает и не мешает, разве что заставляет чуть снизить громкость обсуждений.  — Я могу и сам вызвать, — Арсений хлопает себя по карманам, с возрастающим удивлением с каждым новым неуверенным хлопком убеждаясь, что оставил в своей сумке всё — в том числе и телефон.  — Я всё-таки вызову, — улыбается Антон. — Скажите адрес?  — Нужно к Институту, мне надо забрать машину.  — Жаль, думал, наконец узнаю ваш адрес.  — Зачем?  — Это была шутка, Арсений.  — Хорошо, — просто соглашается.  Шастун кусает внутренние стороны щёк, чтобы как-то подавить или съесть улыбку, расползающуюся самым глупым образом на его бестолковом лице — тот снова просто пропустил мимо ушей отсутствие этого высокопарного «Арсений Сергеевич» и снова позволил к себе это фамильярное «Арсений». Либо просто не обратил внимания, либо разрешил это намеренно. У Антона дыхание захватывает, сейчас он точно это понять не способен.  Просто смотрит на Арсения Сергеевича Попова, который стоит рядом с ним в ночи на набережной в ожидании такси. Руки его в карманах брюк, а он кутается в поднятый ворот тёмного пальто — становится не на шутку холодно.  — Ваше такси, — кивает в сторону.  Нужно будет подняться по каменным ступеням наверх, чтобы добраться до машины. А он останется здесь.  — А вы?  — Я доберусь, не волнуйтесь за меня.  — Хорошо. Спасибо.  — Спокойной ночи.  — Спокойной ночи, Антон.  Он уходит. И не оборачивается.