Невыносимый

— Арсений Сергеевич, а вы бы хотели жить вечно? В конце лекционного четверга, спустя полторы недели, к удивлению самих студентов, у них получилось немного разговорить неразговорчивого преподавателя. Об Арсении Попове ходили всякие слухи, в том числе, в самом Склифе, так теперь и между студентами. Но в целом, если не брать его гиперзацикленность и замкнутость, он оказался не таким зверем, каким рисовало его воображение будущих медиков. Потому что он порой был резок и совершенно не склонен к компромиссам. — Ни за что на свете, — отрицательно качает головой мужчина. — Что может быть скучнее, чем жить вечно? Жизнь сама по себе достаточно скучна, а если она станет вечной, то всякая её ценность пропадёт. Обсуждение образовалось совсем внезапно: кто-то из студентов прочитал новость о том, что учёные совершили прорыв в науке — полностью оцифровали мозг живого существа — дрозофилы или просто мухи. Оцифрованные нейроны были загружены в базу для дальнейшего изучения. Что является ещё одним и очень упорным шагом человечества к бессмертию. Ведь эти данные можно использовать для создания цифровой точной копии. Пока что получилось только с мухой, но нейронаука на этом явно не остановится. — А я бы хотел жить вечно — это же столько возможностей! И столько всего можно узнать! Обычный будничный разговор перерастает в оживлённую дискуссию. Арсений Сергеевич в ней участие не принимает, только неторопливо складывает свои вещи и внимательно слушает студентов. Антон следует его примеру — он кидает тетради и канцелярию в рюкзак. — Ты чего? — толкает его в бок Журавлёв. — Лекция закончилась, — хмуро парирует тот, — а на внеклассные обсуждения оставаться можно по желанию. — Всё ещё дуешься на него? — с сочувствием уточняет Поз. Антон злится. Несмотря на то, что вчерашний вечер среды завершился весьма приятно благодаря матери и Сергею Борисовичу, неприятное и жгучее ощущение в груди никуда не делось. Он покинул ту милую компанию достаточно быстро, понимая, что им двоим лучше остаться наедине. Возможно, позже спросит у матери, чем закончилось «домашнее свидание», но пока не хочется «форсировать» события. Что имел в виду Матвиенко, когда говорил ему: «Если тебе хочется, чтобы он что-то понял касательно тебя […] скажи ему прямо»? То, что с Арсением невозможно общаться невербально — это Шастун осознал достаточно быстро. Сейчас же он уверен, что тот даже не поймёт, что задел его. Скорее всего, потому что ему банально плевать, и ещё потому, что просто ничего не заметит. Это так жалко и смешно ему самому, который привык отслеживать каждую эмоцию и намёк на то или иное чувство. Такому чувствительному Антону никогда не согреться рядом с таким холодным Арсением Поповым. Но что именно, по мнению Сергея Борисовича Матвиенко, может понять Арсений? Он сам никогда не рассматривал вариант банальной симпатии к себе, потому что ему глубоко неизвестно, какой ориентации Попов. Особенно после того, как он презрительно оценивал вслух и про себя отношения студента и Выграновского. В голове у первого крутилась только одна, на его взгляд, самая очевидная причина — он просто слишком принципиальный. И ещё вредный. Шаст не стал ничего уточнять у Матвиенко, а лишь понятливо кивнул в ответ, сделав вид, что ему всё предельно ясно. И сейчас, пока обида не проходит, чувствует только одно: «Ему не хочется ничего». Сначала Арсений стоит перед ним, даже не пытаясь отрицать свою явную неприязнь к Выграновскому, скорее даже подтверждая её, а следом осаждает его на глазах у всей группы. Антону не привыкать, но впервые, кажется, он не был в силах дать ему отпор. Наверное, по той причине, что ему показалось, что тот не поступит с ним так больше, если в нём образовалась какая-то слабость в виде Антона Шастуна. Но он ошибался. В последнее время интуиция его безобразно подводит. — Он просто не понял, что ты шутил, — терпеливо увещевал его всё утро Позов, — вот и нахамил. — Да мне плевать, — его раздражение не смыть аутизмом Попова, — это не даёт ему права так себя вести. — Я бы на твоём месте, — мягко улыбнулся Дима, — подумал не на тему того, как он так мог, а на тему того, почему ты так остро реагируешь. И можно открыть в себе что-то новое… Конечно же, от этих речей Поза он просто отмахнулся. Но сейчас периодически его слова всплывают в мыслях. Друзья, кратко переглянувшись, тоже собираются следом за ним. В целом, он прав, нет смысла больше задерживаться в аудитории, раз лекция завершена, а со своего позорного последнего ряда они вряд ли смогут поддерживать какую-то конструктивную беседу с коллективом. Только Дима Журавлёв упрямо щурится, пытаясь разглядеть в первых рядах Олесю Иванченко. Её Антон, в целом, раскусил достаточно быстро после того феерического провала с раскладом. Дима ей любопытен, но не более, она привыкла к нему, как к хорошему товарищу, но чувствует ли то же, что и он — очень сомнительно. Её молодой человек вскружил голову, так что ей пока не до Журавлёва. Шастун благодарен небесам, что друг не поднимает эту тему, осознавая, что всё равно позже придётся поговорить с ним. Но ему жаль говорить правду, которая разобьёт тому сердце. Поэтому, закинув рюкзак на одно плечо, молча наблюдает за тем, как товарищ, всё-таки с горем пополам поймав взгляд девушки, приветливо машет ей, подзывая к себе. Добром это приключение точно не закончится. Они аккуратно продвигаются вдоль ряда, стараясь на всякий случай не привлекать к себе внимание. Оба Димы параллельно стягивают с себя халаты — отличная возможность освободиться от них. Журавль лохматит короткие светлые волосы, освободившиеся из-под шапочки, Позов только поправляет строгую чёрную рубашку на себе. Антон, не заботясь ни о чём, бесцеремонно пихает халат в рюкзак. Завтра утром он об этом неприметно пожалеет. Странно осознавать, что остаётся всего день лекций в Институте Склифосовского. И всё. С Арсением Поповым и этими стенами они не увидятся до конца года. И потом только уже на экзаменах. Шастун до конца недели должен ещё волонтёрить в хирургическом отделении, после чего, в целом, будет волен расстаться с ним на определённый срок. Друзья договариваются встретиться вечером — погулять по осенней Москве и поужинать. Несмотря на загруженность каждого, хочется немного развеяться и банально сменить обстановку. Так что побродить по центральным улицам столицы, где никогда не скучно, отличная идея. Антона Арсений догоняет в конце коридора. Парни задерживаются у автомата с кофе, чтобы Поз смог приобрести двести миллилитров самого ядрёного кофе без сахара и сливок, от одного только вида которого у Шастуна сводит скулы — сам он пьёт достаточно некрепкий и обязательно сладкий кофе с добавлением сливок или молока. Дима считает данный напиток святотатством, но слушает и не осуждает. Во всяком случае, пытается. — Увидимся вечером, — откланиваясь, вежливо улыбаясь, сообщает он, хватая Журавлёва за рукав. Тот сразу не соображает, что будто бы надо оставить этих двоих наедине. А Антон же не сразу соображает, что происходит. И только обернувшись он понимает, что к чему. Арсений Сергеевич телепортировался сюда, никак иначе. Или как объяснить то, как так скоро из милой беседы со студентами он переместился в противоположный от своей аудитории конец коридора? Его нос в моменте забавно чуть вздёрнут, а спокойные голубые глаза снова смотрят сквозь Шастуна, так что тот уже машинально ёжится. Кажется, всё-таки на сто процентов к его отчуждённости привыкнуть невозможно. Он никогда не уделял достаточно времени, как и любой порядочный человек, анализу того, как общаются люди в повседневной жизни. Хотя он сам не всегда любит поддерживать длительный зрительный контакт с людьми, наверное, это может быть неловким для каждого в тот или иной момент, но игнорирование людей Поповым — это прямо-таки экспириенс. Не знает, что ему сказать, поэтому непривычно для них обоих молчит, обиженно поджимая губы. Совсем недавно этот мужчина собирался, цитата, «вышвырнуть [его] из аудитории». И это никак не располагает к нему. — Вы просили отчёт, — вместо приветствия и прелюдий произносит хирург. Он протягивает ему тонкую пачку листов, аккуратно скреплённых скобой степлера. Антон бессильно хмурится и выдыхает. Злость, что скребла его изнутри, с волнением замирает, пытаясь понять, остаётся ли в его разгорячённом сердце хотя бы доля причин остаться. Вскидывает зелёные глаза на его лицо, рассматривает его ровный лоб, расслабленные брови, ухоженную щетину и вроде как небрежно, но очень гармонично зачёсанные назад чёрные чуть вьющиеся волосы и несколько прядей, что кусают его лоб по бокам. Белоснежный халат, накинутый на плечи, расстёгнут, демонстрируя под собой рубашку нежно персикового цвета, так что Шаст невольно думает о том, как тому удаётся так всегда хорошо выглядеть. — Вы и вправду ничего не забываете, Арсений Сергеевич, — после паузы отвечает он, но делает шаг назад, отстраняясь от протянутой руки. — Но не стоит. Мне не нужно. Попов хмурится и убирает руку. По его озабоченной хмурости видно, что он растерян. — Почему? Вы сами просили его. — Не хочу. Просто не хочу. — Вы ведёте себя, как ребёнок, Антон, — просто скручивает в трубочку листы и раздосадовано отправляет в карман халата. Собирается уже было развернуться, чтобы уйти. Но что, если Матвиенко прав: ему нужно сделать первый шаг? Даже ни один и ни два. Цепочку бесконечно трудных шагов, чтобы он наконец-то хоть что-то понял? Потому что ему самому кажется всё логичным: вчера Арсений ему нагрубил, и поэтому сегодня он не хочет от него ничего. Это же что-то из причинно-следственной связи. Одно вытекает из другого. Оно не обязательно должно быть мудрым или последовательным, но оно понятно. Наверное, почти любому человеку. Но не Арсению Попову. — А вы не ведёте себя, как ребёнок, Арсений Сергеевич? Всё, что нужно в этой жизни — выяснять отношения с мужчиной, который не должен ему ровным счётом ничего. Он думает об этом с тоской, но ещё больше коробит не это, а то, что ему самому это надо. И принимает решение задать вопрос осознанно. Головой не холодной, но точно обдумавшей многое. — О чём вы? Арсений оборачивается и склоняет набок голову, снова хмуря брови. Кажется, он заинтересован. — Вы унизили меня перед всей аудиторией вчера, а сегодня ведёте себя, будто ничего и не было. Это, по-вашему, что? Нормально? — Я не унижал вас, — пожимает плечами Попов. — Вы пообещали, что вышвырнете меня из аудитории на глазах у всех. Это как называется? — у него горит внутри, он снова злится. Дима был по-идиотски, но незыблемо прав: дело даже не в том, что сделал Арсений Сергеевич, а в том, что он, Антон, верил в то, что тот так с ним не поступит. Он думал, что заслужил к себе особенное отношение. Особенно хорошее, а не особенно плохое, как и оказалось в итоге. И тут уже хирург прав. Это абсолютно по-детски. — Я, конечно, не люблю метать стрелки, — мрачно начинает Попов, — но вы первый нахамили мне. — Я не хамил. Это была просто шутка! Просто дурацкая шутка. Разве можно за безобидную шутку так обращаться с людьми? В голубых глазах что-то мелькает, оно же — неуловимое осознание внутри мужчины — пробегает по его спокойному лицу. Арсений сцепляет пальцы в замок перед собой и опускает взгляд теперь в пол. — Я не понимаю шуток. Я не понимаю сарказма, — глухо отвечает он. — Я не смог понять, что вы имели в виду, поэтому разозлился. Для того всё новое представляет опасность. Как и эти рандомные и зачастую, Антон сам это признаёт, неуместные выпады. Хотелось бы быть понятым всеми людьми на свете, но порой в голове это всё, что он выдаёт, звучит намного слаженнее, чем на деле. Эволюция так создала людей, что первое желание при опасности — защита. У кого-то защитой является ответное нападение, у кого-то — замирание, а кто-то просто убегает. Нетрудно догадаться, что они оба привыкли атаковать. Один более грубо в силу своего сложного понимания окружающего мира, другой мягче по причине, раздирающей сердце, иногда совсем некстати, эмпатии. — Простите, если я вас обидел. — Хорошо, — невозмутимо кивает Арсений. — Так вы возьмёте отчёт? Антон таращит на него удивлённые глаза и смеётся. Этот смех освобождает его от тяжести, он рвётся изнутри приятной щекоткой — так легко становится после разговора. И ведь так, оказывается, просто и правильно говорить о своих чувствах, да ещё и выяснить, что всё на самом деле не так страшно, как казалось. Человеческий мозг при неполноте информации способен легко и просто додумывать ситуацию самостоятельно. — Да, я возьму отчёт. Очень вам благодарен. — Почему вы смеётесь? — хирург опускает руку в карман халата и передаёт ему сложенные отксерокопированные листы с отчётом о той самой операции. — Потому что у меня хорошее настроение. Антон стягивает с плеча рюкзак и достаточно небрежно, чем вызывает эмоцию брезгливости и осуждения на лице мужчины, запихивает в приоткрытую щель от молнии листы. Затем невозмутимо встряхивает головой и поднимает на него взгляд зелёных глаз. Ему не хочется больше говорить Арсению ровным счётом ничего. Такой облегчающий и хороший момент не стоит портить, как у него с поражающей удачей получается каждый раз. Сергей Борисович буквально зрил в корень, когда давал ему совет о том, что с Арсением Сергеевичем нужно говорить в лоб, озвучивая все даже самые очевидные вещи. Вот только к чему он это сказал? Просто хотел, чтобы они не ссорились? — Я рад, что у вас хорошее настроение. Его отсутствующий взгляд и невыразительное лицо говорят абсолютно об обратном. Шастуна это немного забавляет, ведь ему и вправду сейчас неподвластно разобраться, что тот чувствует. Он пытается считать с него хоть что-то, но, либо Попов действительно не ощущает абсолютно ничего, либо… либо что? Он провожает его задумчивым взглядом. И размышляет о том, смогут ли они когда-нибудь поладить в долгосрочной перспективе? А если да, то зачем? Зачем, зачем обо всём этом ему думать? Это пытается осмыслить Антон, смотря ему вслед. Устало потирает виски пальцами обеих рук и вздыхает.

* * *

Дима Позов недовольно бурчит, что из-за нерасторопности друзей они совершенно не успевают до будничной скидки в двадцать процентов. До семнадцати часов дня ребята совершенно никаким образом не добираются до заведения. — Да ладно тебе, — добродушно улыбается Антон. Он кутается в ворот чёрной куртки, пытаясь согреть озябшую шею, которую неутомимо кусает уже очень даже прохладный осенний ветер. — Ты вообще блаженный какой-то сегодня, не удивлён, что тебя это не расстроило, — бурчит на него Позов. — Не порть, не порть атмосферу, — Журавлёв подмигивает Шастуну. Они заваливаются в помещение, с наслаждением греясь в тёплом воздухе. Ресторан устроен таким образом, что их встречает небольшая зона для гостей, что включает в себя диванчик и встроенный шкаф в стену, куда можно повесить одежду, что ребята и делают. Дальше идут столики с барными стойками, в нелюдное время там чаще сидят без дела официанты, а вот правее уже тянется длинный бар и параллельно ему несколько рядов столиков. Первым рядом широкие столы на восемь мест — здесь обычно проводят квизы по вечерам, следом, на небольшом возвышении с одной и с другой стороны от диджейского пульта, у окна, ещё столы, но уже для меньшего количества гостей за раз. Приятный свет и преобладающий коричневый цвет в дизайне ненапряжно радуют глаз. Цены тут чуть выше среднего, особенно, для студенческого кармана, но Дима сегодня угощает. Без энтузиазма. Он нашёл подработку. Поэтому сейчас, когда все усаживаются на свои места, ревниво сообщает: — Только по одному бургеру, окей? И пиво можно ещё, ладно? — А картошка? Какой бургер без картошки, а? — притворно расстроенно хлюпает носом Антон. Позов хмурится и вглядывается в меню. — Ладно. Соус один на двоих берите! Дима и Антон переглядываются и хохочут. Щепетильность Поза их весьма веселит. Конечно же, они не собирались его обкрадывать, тем более, если друг проставляется по такому уважительному поводу, но подразнить его, переживающего за свои финансы, дело чести. Он ещё пытается очень даже достойно ухаживать за своей новой пассией, экономя на себе абсолютно во всём, так что парни преисполняются к товарищу максимальным уважением. Но это, конечно же, не мешает им праздновать и пиршествовать за его счёт. — Но бургеры тут вкусные, — мечтательно констатирует Шастун и аккуратно закрывает меню, выполненное в отличной яркой печати и представляющее собой книжечку в одну страничку что захлопывается двумя другими страницами, как дверками. Ему это чрезвычайно нравится. — Были бы ещё вкуснее со скидкой, — не унимается Позов. Антон улыбается и подбородком зарывается в ворот тёплой чёрной флисовой рубашки с золотыми вертикальными полосами. Здесь вполне себе тепло, но щёки ещё не отошли от порывистого и недружелюбного октябрьского ветра. Они делают заказ официантке, которая с лёгкой улыбкой просит их паспорта — отказываться от бесплатного пива никто не хочет. И на этом их общение заканчивается. В часы волонтёрства Эд затаскивает Антона на консультацию к коллеге, который тоже не находит ничего критического в результатах анализов и лишь даёт клинические рекомендации касательно питания и образа жизни. «Избегать нервных потрясений» в его случае — это не жить вообще. А как тогда жить жизнь, если не нервно потрясаясь от каждого поворота, спрашивает себя в голове Антон. И сегодня принимает мужественное решение, что избегать потрясений очень просто. Если исключить их из жизни невозможно, то возможно изменить своё отношение к ним. И добротный бокал вишневого пива ему очень в этом поможет. Журавль философствует о предстоящих через пару месяцев экзаменах и пытается понять, как ему совмещать относительно беззаботный, в сравнении с предстоящей жизнью, последний год учёбы и весьма интенсивную подготовку ко всему на свете, ведь с каждым прошедшим днём обстановка накаляется, дел становится больше, а ответственность растёт. Его ничего в общем-то не беспокоит особо сильно, только то, как там на него посмотрела Олеся и уплачено ли за общежитие. Позов с этим подходом категорически не согласен. Журавль парень не глупый, к медицине у него есть талант и стремление, он схватывает на лету, запоминает, но до въедливости друга ему достаточно далеко. — Расслабляться вообще нельзя, — поправляет на себе тёмно-синий свитер и по привычке хочет было поправить уже воображаемые очки, чем вызывает усмешки соседей по столику, — у нас день на вдох-выдох, а потом поликлиническая терапия, а потом ещё сверху клиническая анатомия по вторникам. — Да я без тебя знаю, — отмахивается Дима, — спасибо! — с благодарностью принимает из рук официантки напиток и жадно отпивает несколько глотков. — У меня-то всё под контролем, а вот у тебя? У тебя учёба, поддержание статуса отличника-зубрилы, подработки и девушка. Антон слушает их баталии с интересом, тоже отхлёбывая из своего бокала. Журавль прав: дел у Поза просто выше крыши. Но его блестящая дисциплина помогает всегда успевать всё тютелька в тютельку. Наверное, иногда такое бывает: нужно крутиться как белка в колесе, чтобы успевать всё. Но если это «всё» очень важно, то оно того стоит. У него самого график, к счастью, свободнее, нежели у лучшего друга. Хотя даже волонтёрство даётся ему не так-то просто. Это чёткое расписание, это минус время на отдых и учёбу в том числе, но это — неоценимый вклад в его будущее. А значит оно того точно стоит. А вот секс с Выграновским, возможно, тоже вклад в его будущее, времени он занимает значительно меньше, по ощущениям приятно, так что же не так? Эда он уже несколько дней с тщательной старательностью избегает. Вполне вероятно, что если бы хоть долю этой скрупулёзности он проявил в отношении Попова, то смог бы не попасть в туеву кучу неприятных ситуаций. Но почему-то к этому так рьяно не стремится. Выграновский обладает гораздо меньшим свободным временем, чем его временный подчинённый, поэтому у него, к облегчению Антона, совершенно нет возможности его регулярно караулить и отлавливать, лишь иногда. И пока ему удаётся безнаказанно проворачивать своё неуважение. Карие глаза встречают его немым вопросом, а сам он жалко и трусливо пожимает плечами, мол, так сложилось, и он этому, конечно же, «не рад». Необходимые часы волонтёрства заканчиваются в ближайшие дни, Антон и раньше волонтёрил, но лишние заслуги перед ординатурой будут не лишними. И это избегание вполне может себе выглядеть, как-то, что он успешно воспользовался Выграновским и теперь кидает его. Хотя последний скорее сам воспользуется кем угодно, но это вопрос вторичный. — А у тебя какие планы, а, Шаст? — толкает его в бок Позов. Он вздрагивает от неожиданности и невесело улыбается: — Поживём-увидим. Сначала экзамены сдать бы. — Уже представляю эту картину маслом, — Журавлёв распростирает над другом ладони, живо визуализируя свои мысли, — Антон Шастун — юный ординатор в отделении нейрохирургии у деспота Арсения Попова — лучшего в своём ремесле, но весьма посредственного в построении межличностных отношений. Эй, не вижу страха в твоих бесстыжих зелёных глазах! Антон только улыбается и качает головой. Сейчас ощущает себя непобедимым — не без многочисленных потерь, но он нашёл ключик к этому запертому сундуку. И кто знает, кто знает? — Ты поступишь со мной, — ловко съезжает он с темы про деспота-Попова и тычет пальцем в грудь Димы. — Ни за что, — щурится Поз. — Что может быть лучше Склифа, боже мой? — Да что угодно! — хором вторят ему друзья и смеются. Куда хочет пойти Дима Журавлёв и, что самое главное, кем — для остальных тайна, покрытая мраком. Он с загадочным видом сообщает всем окружающим, что боится сглазить и посему планирует хранить это в секрете. Позов и Шастун его позиции не разделяют, но, в целом, не особо торопятся разузнать все подробности, всё равно в конце года станет ясно. — Ничего-ничего, — хмыкает Антон, — я своего добьюсь. Видел на операции какие у них крутые анестезиологи? Будешь учиться у лучших. Ты сам лучший, тебя с ногами и руками оторвут! — Ну, посмотрим, — не спорит с ним Позов. У него в голове есть некоторое количество вопросов, которые он бы хотел поднять на повестку дня вместо этого, но пока выжидает — ему очень интересно, что же будет дальше.

* * *

— Ты меня избегаешь? — эта встреча должна была состояться. Рано или поздно. И Антон это понимает. Он старается выглядеть как сама невозмутимость. И, даже не вздрагивая от неожиданности, так же стоит у зеркала, поправляя ворот вчерашней рубашки, которая приобрела уже статус «сегодняшней», приглаживая её под ворот помятого халата. Спать хочется чертовски, но он мужественно сдерживает зевок — пол ночи без зазрения совести изучал отчёты Попова. Его скрупулёзности, въедливости и профессионализму можно только позавидовать — читать было жутко интересно. — Ну, я… — а вот к разговору с Эдом он не подготовился. Оборачивается к нему и прячет руки за спину. — Да, в общем-то, нет, — наконец-то выдавливает из себя максимально нереалистично. Настолько, насколько это возможно. — А вот мне так не кажется, — хмурится Эд. Он одёргивает хирургическую футболку и сглатывает. Антону его жаль. Несмотря на то, что он сам не прямо-таки разделяет его ценности и взгляд на мир, но Выграновский видится ему весьма несчастным и потерявшимся человеком. Теперь он чувствует его достаточно остро, как и раньше. Это не может не радовать, но и не огорчать одновременно. Потому что то, что он чувствует теперь — ему не нравится. Эд несчастлив в личной жизни, он не может быть собой, но и чтобы разорвать этот порочный круг он слаб, потому что зависим от карьерных достижений, променять которые не способен ни на что. Можно, конечно, было бы сманипулировать им и затребовать большего, чем секс в кабинете, тогда этот избегающий гражданин сам бы сбежал, так что пятки сверкали бы. Но Антон, к своему сожалению, не способен на это. Как говаривал Дима Журавлёв, он «слишком искренен в своём отношении к людям». Эд не хочет его потерять. Как собственность, как трофей, как «удобство», которое позволяет ему на время забыть об ущербности своей жизни и ощутить то, что в реальности ему недоступно. — Эд… — дыхание внутри перехватывает. Очень не хочется его обижать, злить и ссориться с ним. Антон знает: Выграновский не обидится, он будет в бешенстве. Но в бешенство он придёт по одной простой причине — не сможет сам себе признаться, что для него значит эта потеря. И будет злиться из-за того, что ему не всё равно. На себя и заодно и на Антона. — Говори. — Давай больше не будем… — Не будем что? — Не будем ничего. Я не хочу. И это универсальное решение. Потому что против «не могу», «меня не устраивает», «мне недостаточно» и прочего, прочего есть тысяча вариантов решения, уговоров, попыток справиться и удержать человека. А что сделаешь, если человек просто не хочет? — Я сделал что-то не так? — прячет ладони в карманы штанов и исподлобья рассматривает бледное лицо Антона. Эд начинает злиться, но не может ни подавить эту злость, ни выразить. Он просто будет жить в ней до тех пор, пока огонь не погаснет. — Нет, просто… Я не знаю, как тебе объяснить… Я просто больше не хочу так, понимаешь? Ты так можешь, а я — нет. — Это из-за Попова? — Причём тут он? — Не знаю, причём, — раздосадовано отмахивается хирург, — наговорил тебе ерунды, а ты повёлся. Вот и всё. — Нет, он мне ничего не говорил. Правда. Антон переступает с ноги на ногу, лямка рюкзака начинает уже жечь плечо, а сам разговор становится максимально неуютным, насколько это возможно. Но уйти, просто развернуться и свалить, он не может тоже. Поэтому бессильно облизывает пересохшие от волнения губы и вздыхает. — А что тогда? — Антон, ты ли это? — мимо проходит Сергей Борисович в абсолютно приподнятом настроении, в отличие от этих двоих. — Могу тебя украсть перед лекцией? Привет, Эд, — протягивает ладонь коллеге, а тот неохотно её пожимает, явно желая, чтобы Матвиенко сейчас был где угодно, но точно не здесь. — Здрасьте, Сергей Борисыч! — Зачем он тебе? — недружелюбно вопрошает Выграновский и мрачно одёргивает руку. — Зачем мне этот молодой и амбициозный студент? — широко улыбается Сергей и хочет было закинуть руку на плечо Шастуна, но вовремя оценивает разницу в росте, поэтому скромно берёт его под руку, следом важно поправляя бейдж на халате. — Да зачем угодно! Он галантно уводит удивлённого Антона за собой, в сторону лифтов. И когда они уходят на почтенное расстояние от «недруга», Матвиенко отпускает локоть студента. Задумчиво заводит руки за спину, внимательно следя за циферблатом наверху, который методично отсчитывает этажи, свидетельствуя о том, что нужный им лифт скоро приедет. И вообще ведёт себя так, словно ничего и не было. — Спасибо, — после затянувшейся паузы наконец-то произносит Антон. — Не за что, — беззаботно пожимает плечами мужчина. Его ситуация нисколько не смущает, скорее это даже выглядит так, что он из неё выходит таким образом, словно планировал именно это. Он Матвиенко нравится. Шастун это знает определённо точно. Понравился ему буквально с первых моментов знакомства. Не того знакомства в лифте. А чуть позже. И после совместного ужина с матерью он в этом убедился окончательно. Чем так заслужил расположение Сергея Борисовича — вопрос уже посложнее. Но тот искренне добр к нему. И это, наверное, очень хорошо. Доброта — это почти всегда очень хорошо. Они дружно заходят в кабину. И каждый нажимает нужный ему этаж. Времени до четвертого этажа практически нет, так что Антон, пользуясь моментом, решается: — Вы что-то знаете о предыдущих отношениях Арсения Сергеевича? Времени на прелюдии к этому максимально странному вопросу тоже. Но он знает, что мужчина слишком осведомлён. И он его поймёт. Матвиенко поднимает на него любопытствующий взгляд. Его карие глаза смотрят, чуть прищурившись, с неподдельным интересом. Этот вопрос его забавляет. Склоняет голову, продолжая рассматривать краснеющие щёки Антона. — Допустим. — И вы можете мне… что-то сказать? Что унизительнее и страшнее спрашивать у самого Арсения про его ориентацию или у его лучшего друга — это ему только предстоит выяснить. Но для него вчерашнее откровение с Поповым — уже перебор. Нужно набраться храбрости и сил для нового разговора. А ещё где-то раздобыть хотя бы каплю смелости, чтобы объяснить, зачем ему эта информация? — А тебе это зачем? — Матвиенко с ним играет. Он точно знает и понимает что-то, но не хочет в этом признаваться. И Антону от этого становится ещё более стыдно. У него остался один этаж, чтобы попробовать ещё раз. — Просто хочу… узнать. — Ну, уж нет, сливать лучшего друга ради праздного интереса… Нет, нет и ещё раз… дай-ка подумать… нет! — качает головой. Лифт останавливается. Антон быстро тянет руку, чтобы нажать на кнопку, блокирующую обратное закрытие дверей. — Сергей Борисыч… — его голос срывается в хриплость, — мне надо. Понимаете? — А ты знаешь, что аутинг — это очень неэтично? — Откуда вы-то знаете об этом? — от удивления он даже отпускает кнопку. Матвиенко пользуется шансом и выходит из лифта. Оборачивается к парню. — Странно, что ты, — подмигивает ему на прощание, прежде чем двери закрываются перед его лицом, — этого не понимаешь. И оставляет того в ещё большем недоумении, чем раньше. Сергей Борисович вздыхает и встряхивает головой. Он клянётся себе, что это точно последнее вмешательство в жизнь Арсения. И очень надеется, что ему не придётся пожалеть об этом. Но впереди работы вагон и маленькая тележка. Так что совсем скоро он на время забудет об этом.

* * *

Предпоследний день преподавания. Арсений абсолютно точно не будет скучать по этой группе. Не будет скучать он и по будням в качестве преподавателя. Не будет скучать по этой аудитории, в которую ему придётся вернуться ещё второй и заключительный раз в этом учебном году — в декабре. Для цикла лекций второй группе шестого курса. Это всё интересный опыт, но по нему он никогда не скучает. Надбавка за преподавание его радует, поэтому он и преподаёт. Ну, и иногда, только иногда, пообщаться со студентами, конечно же, на приличной дистанции, бывает интересно. Он окидывает взглядом аудиторию, в которой каждый студент одет одинаково — белый халат и белая шапочка. И каждая из этих голов склонена к своему столу, к своей тетради, планшету, куда каждый старательно вписывает конспект, ловя последние крупицы знаний. Впереди у них только экзамен, к которому те будут готовиться параллельно с другими предметами и прочей загруженностью. Арсений собой доволен, они успели многое, включая посещение операций и больных — он поводил их по своему (почти своему) отделению. Воля здесь появляется не так часто, именно среди простых смертных, так что по факту главный здесь он. Жизнь его спокойнее не станет с понедельника. Потому что если сейчас коллеги понимающе забирают часть его несрочных обязанностей, не связанных с бюрократией, то с новой неделей на него вновь свалится всё. Ему это привычнее — он любит всё контролировать сам. А ещё лучше, контролировать и за других. И он вернётся в рутину бумажной работы, вернётся к своим пациентам и прежнему объёму операций. Это весьма приятно. Хотя Павел каждый раз с раздражающей настойчивостью после двух недель лекций предлагает ему взять пару выходных — Арсения это не устраивает. Гуляющий бесцельный взгляд по аудитории натыкается на человека, который из этой толпы студентов единственный, кто стал для него кем-то, нежели просто пятном. Антон Шастун. Он уже, видимо, дописал всё. Или не собирался это делать. Настроения на выяснение отношений у Арсения сейчас нет. Это не его забота. И тот сейчас переговаривается со своими друзьями. Голубые глаза Арсения пристально следят за тем, как торопливо поправляют его пальцы спадающие на лоб пряди кудрявых волос, затем, уже через секунду, молотят по локтю товарища, чтобы привлечь его внимание. Тот, в отличие от Шастуна, что-то трудолюбиво записывает. Затем что-то ещё шепчет, прижимаясь к самому уху, свободной рукой он вертит пуговицу у ворота мятого халата. Что именно тот говорит — услышать невозможно. Потом усаживается на своё место, листает страницы тетради, вглядываясь в материал, после чего, видимо, ощущая на себе чей-то взор, вскидывает широко распахнутые глаза вперёд. Он смотрит на Арсения. На самом деле, на него смотрит не только он. Уже практически все завершили свои записи и, видимо, ожидают продолжения от преподавателя. Но тот видит лишь один взгляд. Отводит взор практически сразу. И рассеянно оборачивается к столу за своей спиной, притягивает к себе ноутбук, чтобы свериться с планом. — Арсений Сергеевич, а когда у нас будет экзамен? — разрезает тишину чей-то бодрый голос. — Я пока затрудняюсь ответить на этот вопрос, — не отрывается от компьютера и поправляет на переносице очки в чёрной оправе, — сообщу вам позже. Через старосту. Он аккуратно усаживается на край своего стола и расслабляет удавку тёмно-красного галстука на белоснежной рубашке. — Арсений Сергеевич, а тяжело быть нейрохирургом? — Нет, не тяжело. Мне не тяжело. Ему и вправду не тяжело. Он может уставать физически, он может уставать от людей, от бессмысленных разговоров, от необходимости кому-то что-то объяснять, от надобности с кем-то коммуницировать для успешной работы. Но от самой работы не устаёт. В операционную он всегда заходит с ощущением, что делает что-то очень правильное и нужное. Аудитория слушает внимательно. — А как же ответственность, вы не устаёте от неё? Арсений Сергеевич не тот преподаватель, которого может всерьёз и надолго заболтать. Болтать он не любит. Но иногда способен, только оценив необходимость того или иного разговора, поделиться чем-то важным. Ведь в самом начале пути такие советы, истории, мудрости от старших товарищей ловятся так жадно, как только возможно. Часто именно эти отголоски опыта становятся для кого-то путеводной звездой. — Да, в отделении нейрохирургии приходится иметь дело с тяжелыми больными, иногда бесперспективными, с заведомо понятным прогнозом. Очень часто пациентов нельзя спасти, но можно побороться за то, чтобы отведенное время прошло достойно, они побыли рядом с близкими. Меня ответственность не пугает, я от неё не устаю. Потому что я знаю, что для пациента моё решение и мои действия — скорее всего, единственный шанс. И хорошо, что я могу проконтролировать, чтобы этот шанс был использован максимально корректно и правильно. Студентов интересует всё. Арсений не думает, что способен вести слишком долгие беседы, его это утомляет. Но решает всё-таки поделиться несколькими случаями из практики. Его никто не перебивает, он говорит в тишину аудитории, в заинтересованные десятки пар глаз, в сознания людей, которые, пройдя столь длинный и утомлявший путь, скорее всего, останутся в медицине. По крайне мере, первое время точно. У медицины есть один шанс очаровать, либо разочаровать навсегда. И как сложится судьба того или иного студента — всегда вопрос философский. Зависит от того, со сколькими трудностями ему придётся столкнуться и хватит ли у него сил, опыта и собственного бэкграунда, чтобы справиться с этим. А, главное, нужно ли это? Не все трудности даны, чтобы их преодолевать. Иногда трудности нужны, чтобы взять передышку или сделать вывод, что ты идёшь не в том направлении. — А вы помните, как потеряли первого пациента? К этому возможно вообще привыкнуть? — высокий голосок Олеси Иванченко вырывается из оживлённого гула, её тёмные глаза смотрят с некоторой тревогой. Она хирургом стать никогда не планировала и не планирует. И всегда была уверена, что это ветвь медицины для избранных. Терять пациентов — это то, к чему не может быть готов каждый. Поэтому к Шастуну, который с первого курса горел нейрохирургией, как и к Арсению Сергеевичу она испытывает благоговейное уважение. К Шастуну в меньшей, к Попову, в силу значимости его фигуры, в большей степени. Привыкнуть к такому, Арсений уверен, невозможно. Во всяком случае, настолько, чтобы это не трогало никак. Избавиться от рефлексии невозможно. Лица этих пациентов порой остаются с ним навсегда вместе с извечными вопросами и анализом: «А все ли я сделал?», «Так ли сделал?», «Мог ли сделать что-то еще?». Он знает, что в тот момент не сомневался ни капли, и если сделал так, значит, так было нужно. Но мозг такая система — он способен трансформировать с помощью тревожности любой результат в сомнение. — Но бросить профессию я никогда не хотел, — встаёт, не вынимая ладоней из карманов брюк и оглядывает студентов. — Привыкнуть на сто процентов нельзя — это точно. Но возможно изменить своё отношение. Было лишь желание ещё больше познать, чтобы такое больше не происходило. Здоровое желание совершенствоваться всю жизнь. Стать лучше, чтобы ни одна смерть, ни один пациент не были зря. Увидимся завтра. До встречи. И этим он распускает всех. Студенты нестройным хором прощаются, затем торопливо собирают свои вещи — каждый спешит по своим делам. У каждого после этих лекций и долгих часов учёбы начинается своя жизнь. Иногда она так и зацикливается на бесконечных знаниях и попытках понять всё на свете, а иногда выходит за пределы общежитий или стен родного дома с кучей учебников и книг. — Идите, я вас потом догоню. Только не подслушивайте, — шипит друзьям Антон. — Ты что, дурак, что ли? — беззлобно интересуется Журавлёв, который, как обычно, собрался резвее всех и теперь как стойкий оловянный солдатик ждёт друзей. Шастун стягивает с головы шапочку и пихает её в рюкзак. Туда отправляется потрёпанный жизнью халат. Всё это не коррелируется с образом достойного медика, но, видимо, по причине того, что сидят они безнадёжно далеко, Попов не выносит никаких замечаний. Этой одежде нужно пережить всего лишь субботу, и тогда у неё есть даже не призрачный шанс быть постиранной. Позов заканчивает свои весьма спокойные сборы и вздыхает. Жизнь идёт своим чередом. — Ну, ладно, пошли, — кивает он другу. — То есть тебя ничего не смущает, да? — возмущается Журавлёв. Дима только усмехается, хватает его за рукав и тянет за собой из аудитории, подальше от тех бед, которые намеревается натворить Антон Шастун. А Антон Шастун определённо хочет что-то натворить. Он спускается по ступенькам вниз. К этому моменту здесь не остаётся никого, кроме него. Кроме него и Арсения Сергеевича Попова. Тот замечает студента не сразу. Он слишком поглощён своими мыслями и планами касательно того, как проведёт этот вечер. У него есть немного работы, которую для полноты картины хотелось бы закончить сегодня, а ещё время милосердно к нему сегодня, поэтому на вечер получается запланировать ужин с Матвиенко. Оба друга никак не могли в последнее время состыковаться, чтобы вернуть старую добрую традицию — завершать день совместным ужином. Арсения это уже начало немного раздражать. Поэтому он отвлекается на Шастуна только тогда, когда тот скатывается к нему с лестницы. Поднимает вопросительных взгляд спокойных голубых на него. — Арсений Сергеевич… — Да? У него нет никаких догадок, никаких предположений, никаких иллюзий. Он просто смотрит даже практически на него, но скорее куда-то сквозь, в сторону бесконечных рядов аудитории. Он просто ждёт, что тот скажет. А Антон думает только об этом: а вдруг он ошибается? А вдруг он совершенно не прав, а вдруг нужно было сделать что-то иначе? Он пристально исследует бегающими зелёными глазами его невозмутимое лицо, его чуть поджатые аккуратные губы, тёмную щетину и такие же тёмные, чуть нахмуренные брови, над которыми несколькими невесомыми прядками спадают чёрные волосы, что слегка небрежно, но с какой-то слишком строгой небрежностью, зачёсаны назад. — Арсений Сергеевич, вы… Но мужчина перебивает его уже с некоторым раздражением: — Я знаю, что я Арсений Сергеевич, — Антон обиженно хмурится в такт ему и уже хочет было даже позорно ретироваться, не найдя в себе силы привести план в исполнение, но хирург смягчается, не теряя при этом своей нетерпеливости: — Говорите. — Сходите со мной выпить кофе завтра вечером? У него звенит в ушах. Сердце, борющееся буквально за жизнь, падает куда-то вниз, к дрожащим коленкам. Там ему, видимо, самое место. Антон широко распахивает глаза и часто моргает, он утыкается взглядом в пол, не смея его поднять. Всё его тело — одна большая напряжённая струна, которая вот-вот порвется — просто невозможно выдержать градус ситуации, это выше любых человеческих возможностей. Он уверен в этом практически незыблемо. И сколько нужно выждать, чтобы понять, что ответа получить точно не суждено? Он не знает этого. Только отчаянно сжимает и разжимает вспотевшие ладони. Хочется уже их вытереть хотя бы о штаны. Но сделать незаметно не получится, поэтому он стоит смирно, не решаясь даже шевельнуться. — Зачем мне с вами пить кофе? Когда Антон всё-таки поднимает взгляд на Попова, тот уже берёт со стола свою сумку с ноутбуком. Будничный вопрос, будничный ответ. Просто прекрасно! Антон чувствует себя полным идиотом. — Потому что я вас приглашаю. Конечно же, он не согласится. Это просто глупо со всех сторон. Арсений преподаватель, Антон — его студент. Совсем недавно тот активно осуждал подобный стиль взаимоотношений. Об этом можно было просто догадаться! Шастун невесомо морщится от собственной глупости и несообразительности. — Я люблю чёрный кофе без молока и сахара. Арсений произносит это совершенно буднично и равнодушно. Затем, не добавляя более ничего, решительным образом трогается с места и, обойдя парня, быстрыми шагами поднимается наверх к выходу из аудитории. Антон мгновенно оборачивается к нему вслед, не веря ни увиденному, ни услышанному. Он прикладывает мокрые ладони к горящим и горячим щекам и весьма обалдевше смотрит на удаляющуюся фигуру преподавателя. — Офигеть. Офигеть, — бормочет себе под нос. Когда Попов выходит прочь, совершенно не заботясь о том, что дверь остаётся открытой (он знает, что запрёт аудиторию позже), в дверном проёме показываются две физиономии: Димы Журавлёва и Димы Позова. И если первый таращит на него удивлённые глаза, то второй лишь подавляет насмешливую улыбку.