Невыносимый

— Мы долго будем делать вид, что ничего, мать его, не происходит?! — возмущённо шипит Журавлёв.  Дима сидит, подперев подбородок рукой, средним и большим пальцем другой руки он держит телефон, задумчиво рассматривая входящее сообщение.  — Смотри не нажми там никуда! — беспокоится Шастун.  — Да я куда я там нажму? Боишься, что сердечко отправлю? Пойдёмте, кстати, опоздаем же.  Шастун выхватывает у него телефон и поспешно блокирует от греха подальше. Столько фурора, конечно, наводит одна поганая смс-ка, которая бы вчера вечером его точно не впечатлила так, как сейчас. Столько мыслей роится в голове: начиная с «почему именно сейчас?» и заканчивая «зачем вообще это сообщать?». Может быть, он просто как-то хотел выразить благодарность за случившееся в лифте и нашёл неочевидный повод — неотвеченное сообщение. Это сейчас видится самым логичным.  Бредёт за парнями к лифту, чтобы поехать на десятый этаж, в аудиторию. Как назло, ждать приходится долго, вторую кабину ещё чинят. Бежать на другой конец к другим лифтам — это займёт слишком много времени. Поэтому ребята, несколько нервничая, переминаются с ноги на ногу в ожидании, не забывая пререкаться касательно того, что же следует ответить Арсению Сергеевичу.  Невозмутимый Дима Позов считает, что отвечать ничего не нужно.  — Просто лайк поставь и всё, типа понял-принял.  — Как по-бумерски, — морщит нос Журавлёв, опираясь плечом о стену. Он тоже с беспокойством поглядывает на дисплей, отслеживая то, как медленно плетётся к ним лифт.  — А как нужно ответить? — спорит Поз. — «Спасибо»? Ну это тупо. А писать что-то ещё — по-моему, лишнее. Ты спросил, он ответил, вот и разошлись. Что вы ещё от него хотите? Антон не вступает в эту конфронтацию, просто слушает друзей, засунув руки в карманы джинс. Наверное, мужчине, руки которого ты наглаживал полдня назад, нужно что-то написать? Но, кажется, судя по поведению хирурга, только ему одному до этого есть дело. Так казалось ранее в аудитории, но так уже не кажется сейчас, после прибытия этого сообщения. Чёрт ногу сломит в попытках понять его. Хватает кисть Поза и всматривается в циферблат часов. У них осталось две минуты. Лифт просто сожрал всё время, отведённое на то, чтобы добраться до поганого десятого этажа. Поэтому он начинает переживать. Теорию фиксации Попова на опозданиях проверять желания особого нет.  Шастун несколько раз раздражённо тычет пальцем в кнопку с цифрой десять, чем собирает на себе недоуменные взоры всех присутствующих в кабине. Но ему без разницы.  По коридору он тоже идёт весьма нервно, так что Журавлёв и Позов переглядываются. В общей сложности они опоздали всего на семь минут, так что хочется верить, что Арсения Сергеевича это уже не впечатлит. Рекорд не побит. Они пробираются по рядам весьма успешно, потому что первые мгновения на них никто не обращает внимания. Антон даже наивно полагает, что всё-таки у него получилось закрепить положительное впечатление о себе перед хирургом, и тот воздержится от едких комментариев.  — А у вас какой-то пункт на непосещение моих лекций или что?  И в этот самый момент они все трое садятся на свои места. Журавль сразу же утыкается носом в свою тетрадь, чтобы не участвовать в этой потасовке. По большей части, лично он привык к тому, что хирурги — высокомерные выскочки. Посему, если их выходкам не мешать, они не будут зверствовать. Просто «да-да, как скажете» и последующее молчание в ответ.  Позов это тоже осознаёт, но тревожно поглядывает в сторону Шастуна. Тот подобные истории не приемлет и отмалчиваться вряд ли будет. Дело не только в Арсении Сергеевиче, хотя и в нём тоже, но Антон никому не позволял нарушать с собой субординацию, если только его не припугнуть хорошенько. А сделать это удавалось мало кому. Точнее, практически никому. Либо же он способен смолчать из-за слишком высокого уровня уважения и толерантности к человеку.  Антон остаётся стоять на ногах, а оба Димы тяжело вздыхают. Аудитория опять оживляется. Каждая лекция теперь окрашивается элементами неожиданности в сюжете. И это, видимо, бодрит студентов.  — Если вы не в курсе, Арсений Сергеевич, — подавляет улыбку, — то один лифт сломался. Соответственно, время перемещения с одного этажа на другой может увеличиваться по независящим от нас причинам.  — На следующую пару возьму скотч, я так понимаю, — шепчет другу Журавлёв, — буду заклеивать этот болтливый рот.  — Впервые в жизни с тобой согласен, — Дима на всякий случай предпринимает попытку дёрнуть Шаста за толстовку, понимая, что успехом это не увенчается.  Но тот продолжает стоять с гордо поднятой головой.  Арсений, не рассчитывающий ни на какое, в общем-то сопротивление, замирает у стола, сжимая в пальцах указку. Свободной рукой поправляет уложенные волосы, зачёсывая их согласно аккуратному пробору. Ему очень не хочется продолжать эту дискуссию, весь день для него — сплошные нервы. И кажется, что совсем скоро нервная система просто не выдержит этой сенсорной перегрузки. Ощущает, как потеют ладони, видимо, по причине того, что он нервничает. Одно дело — вступать в перепалку с Шастуном наедине, другое — вести дебаты, когда десятки пар глаз следят за каждым его движением и словом.  — Это не моя проблема, — упрямо возражает, хотя внутри него никуда не уходит зудящее чувство, что ещё несколько капель, и всё польётся через край.  Этого он очень опасается, поэтому старается в своём дне, особенно, когда распорядок будней предполагает собой слишком много контактов с людьми, минимизировать все неожиданности и сумбурности, чтобы сохранить себя в здравии до вечера. А сегодня всё идёт не так. Абсолютно всё. Он застревает в лифте со своим не особо любимым студентом, получает там с лихвой дозу тревоги и панической атаки; после чего вредный Шастун нарушает его планы по появлению в аудитории, и все студенты узнают, что они приходят вместе; он по своей глупости решает отправить сообщение, на которое, к тому же, не получает никакого ответа, а теперь публичный спор с всё тем же Антоном Шастуном.  Для него это перебор.  Старается сохранять невозмутимый вид, но зоркие глаза Антона отмечают, как пальцы Попова подрагивают, он тянется ими к вороту рубашки, расстёгивает одну пуговицу и будто машинально потирает чуть покрасневшую шею. Примерно что-то похожее проделывал в лифте, так что Шаст озабоченно хмурится, потому что чутко ощущает, как стабильности хирурга осталось буквально ненадолго.  С одной стороны, это вообще не его забота. А с другой, он не может намеренно причинять ему вред.  — Как скажете, Арсений Сергеевич. Надеюсь, вы позволите мне дослушать лекцию.  Плюхается на скамью и деловито раскрывает тетрадь.  Чувствует ли он, что Антон ему поддался? И если да, то благодарен ему? Шастун затрудняется ответить на эти вопросы.  — Что у них там за приколы такие? — Олеся, сидящая вновь за ними, наклоняется над предыдущим рядом, её локоны свисают вниз, щекоча плечи Димы Журавлёва.  Тот с готовностью оборачивается к ней, всматриваясь в её горящие любопытством карие глазки с длинными ресницами.  — Противостояние двух гениев, — шутит он.  Девушка смотрит на него несколько секунд, затем коротко хихикает и садится обратно.  — Ну, вот, нормально же всё с ней, — ободряет его Позов.  — Не знаю-не знаю, — качает головой тот.  И пара на удивление продолжается своим чередом. 

* * *

Лекция заканчивается, а Арсений чувствует себя вымотанным. Его убивает осознание, что после преподавания ему ещё нужно будет пару часов проторчать в отделении — доделать дела. Наверняка сможет отпроситься у Павла Алексеевича, но делать подобное просто ненавидит. Несмотря на всё, внутри царит некоторая благодарность к Шастуну, которую он старательно подавляет, но безуспешно. Тот явно ему подыграл. Либо действительно сдался — он не способен отличить одно от другого, но, тем не менее, это ему немного помогло. Потому что спорить со студентом — явно лишнее для текущего дня.  А это только вторые сутки. Впереди ещё две недели. И он совершенно не представляет, как сможет это вывести.  Размеренно собирает свои вещи, выключает ноутбук, кладёт в сумку, застёгивает молнию. По привычке машинально потирает шею. Уже достаточно успокоился, чтобы привести себя в порядок. Снимает с плеч халат, вешает его на предплечье. Свободной рукой выключает с помощью пульта проектор и берёт со стола сумку с ноутбуком и документами.  Оглядывает опустевшее пространство и выдыхает. Ему не хочется уходить отсюда, потому что тут так тихо и пусто, как и в его квартире. В его небольшой, но весьма уютной квартирке, в которую, кажется, не ступала нога человека, кроме его самого. Даже Матвиенко ни разу не был в его квартире. Так рьяно защищает своё убежище. Убежище от студентов, шума, пациентов, коллег и прочего сброда, которого он бы предпочёл не видеть никогда. Но жизнь в который раз доказывает ему, что человек — существо социальное. Социум необходим. И именно социум, кстати говоря, помог стать ему более приспособленным к жизни. Хотя, с другой стороны, если бы не этот самый социум, приспосабливаться ему было бы не к чему.  С этими мыслями он выходит из аудитории, не забыв нажать на несколько выключателей, погасив свет. Закрывает дверь на ключ.  И вздрагивает от неожиданности.  Увидеть Антона Шастуна он тут совсем не ожидал. Поэтому только устало вздыхает, отправляя связку ключей в карман сумки. Поправляет висящий на предплечье халат и пальцами обеих рук сжимает ручку портфеля.  — Я просто хотел спросить, как вы? — почти жалобно подаёт голос молодой человек.  Оба Димы максимальнейшим образом осудили его взбалмошную идею. Позов был против по определению, поскольку железно уверен в том, что секрет хороших отношений с Поповым кроется в дистанции с ним. Журавлёв же просто был недоволен тем, как обращается с Антоном Арсений Сергеевич, и что тот не заслуживает ни йоты внимания со стороны предпоследнего. Но жизнь Антона Шастуна на то и жизнь Антона Шастуна, что он всегда поступает так, как ему вздумается. И если чего-то очень хочется, то нужно это воплотить.  А ещё на первом этаже снуёт по своим делам Выграновский, с которым ему встречаться не хочется. И, к тому же, он ждёт Иру после её рабочего дня, чтобы сходить вместе на прогулку. Они не виделись с того самого злосчастного случая в отделении хирургии. Парни — Илья и Саша — тоже должны были подтянуться чуть позже. Так что ехать вместе с Позом и Журавлёвым домой просто бессмысленно.  Он переступает с одной ноги на другую, чувствуя себя неловко. И если не полным идиотом, то точно дураком. Удивительно, как у хирурга получается тотально игнорировать всё произошедшее. Хотя, если подумать, а что нужно было ему сделать?  Арсений несколько мгновений будто раздумывает над тем, что ему ответить, склонив голову, направив свой взгляд куда-то мимо Шастуна.  — Устал, — почему-то сама честность вырывается из его губ. Он вообще врать не любит и не умеет. Скрывать чувства — это пожалуйста. Говорить ложь — не в его стиле.  Но ещё Антон, прикрываясь волнением за него, которое, разумеется, имеет место быть, преследует небольшую корыстную цель. И закрыть её — чистый адреналин для него самого. Он привык читать людей насквозь, вытаскивать из них против их воли то, что ему вздумается. И для того, чтобы сложить полную картину, ему нужно ещё немного контакта с преподавателем, чтобы ощущения случившегося не ушли, и поймать необходимые ему мысли.  — Почему вы решили мне ответить на сообщение только сейчас? Ну, не совсем сейчас. А днём.  Арсений хмурится. Эта тема вызывает у него беспокойство. Но, с другой стороны, ему будет нелишним прояснить, почему Шастун проигнорировал его ответ. Не то чтобы это жизненно необходимо, но он ненавидит незакрытые гештальты.  — Так получилось, — уклончиво отвечает он.  А вот навыку уклонения от вопросов его научил Матвиенко. И он овладел им практически в совершенстве. Идеальный лайфхак в общении с родственниками пациентов. Когда они требуют и хотят получить какие-то гарантии, какие-то прогнозы, хоть какое-то несчастное обещание, чтобы коротать мучительные часы операции было проще. Ответить на вопрос можно практически любым ответом, кроме правды, главное, чтобы тот подходил по смыслу и не нёс в себе никакой конкретики. Это по итогу оказалось весьма просто и даже интересно. Поэтому в первые недели он только и делал, что уклонялся от всевозможных вопросов, что невероятно забавляло Матвиенко и раздражало всех остальных его коллег.  — Ладно, — пожимает плечами.  У него получилось узнать всё, что нужно. И даже для этого не нужно задавать лишних вопросов. Арсений очень тревожный, он одновременно тревожится из-за десятка вещей, а среди этих вещей есть та, которая была ему особенно интересна. Закидывает вторую лямку рюкзака на плечо и кивает, прощаясь с ним.  На прощание всё-таки вглядывается в его невозмутимое лицо и пытается представить, каким он был лет, например, тридцать назад. Каким он был ребенком? И как с таким ребёнком можно было поступать так плохо? Ему, рожденному и жившему в безусловной любви и принятии, тяжело и горько понимать, что бывают люди, которым в детстве, когда, казалось бы, закладывается фундамент на всю жизнь, досталось слишком и слишком мало того, чего заслуживает каждый ребёнок. Или вообще абсолютно ничего.  — Антон... Оборачивается. Видит, как мужчина практически борется с собой, чтобы что-то сказать, кусая нижнюю губу. Но так ничего больше не произносит.  — Знаете, Арсений Сергеевич, по поводу сегодняшнего... — вдруг произносит Антон. — Кто бы это с вами не делал, вы этого не заслужили, вы же понимаете? Никто не заслуживает плохого отношения к себе.  И удивлённый блеск в его голубых глазах даёт Шастуну точный ответ — он попал. Возможно, позже пожалеет об этом. Почти наверняка. Но сейчас его открытое миру сердце не может игнорировать то, что знает мозг.  А у Арсения Сергеевича есть много тайн. Он их холит и лелеет, полагая, что поделиться ими — очередной шаг к боли, от которой он пытается убежать. Но, возможно, есть вероятность, что когда-нибудь он натолкнётся на мысль, что иногда откровенность — это и есть тот волшебный пластырь, который способен если не вылечить, то дать время ране затянуться. Хорошо же, когда постоянно внутри не болит?  Антону становится не по себе. Его сердце будто тоже болит в унисон с сердцем Арсения. И ему это не нравится. Несмотря на бесстыдное любопытство и свои способности, он не любит погружаться глубоко или надолго в чужие истории. Потому что ему это очень больно.  Торопливо спешит к выходу с этажа. И бодро спускается по ступенькам. Сердце колотится бешено, и ему хочется просто пройтись. 

* * *

Арсений оглядывает свою квартиру. Опять потратил часть жизни на то, чтобы привести в порядок свой хрупкий внутренний мир бесконечной уборкой — его это неплохо стабилизирует, буквально уравновешивает все бури внутри.  Поработать после лекции не получилось, потому что его вызвали в неотложку. Динамичная классика Института, в любой момент, при свете дня и ночи могут вырвать в операционную. Иногда, когда случается массовое ДТП, пожары и прочие явления, хирургов дёргают в выходной, в ночи, в любое время. И они едут. Как паломники собираются в одном месте, кратко здороваются друг с другом, особенно это забавно в ночное время суток, когда каждый приезжает практически в чём есть, проснувшись порой просто с божьей помощью после дежурства или смены. И это своего рода дань человечеству, служение, на которое способны далеко не все.  На удивление, во время лекций его почти никогда не отвлекали работой. То ли судьба решала студентам дать уникальную возможность обучаться у светила медицины, то ли просто грамотное распределение обязанностей между врачами на смене срабатывало в те периоды, когда Попов вёл пары.   Сегодня это была опухоль. Потом, вечером, из сообщения ординатора он узнает, что опухоль была доброкачественная. И это всегда хорошая новость. Для него по нескольким причинам: во-первых, не придётся хотя бы пытаться добавить в его равнодушный и монотонный голос грамм сочувствия для пациента и его близких, а во-вторых, как говорится, «thank you, next». Никакой химиотерапии. Только восстановление и дальнейшая жизнь без лишнего в мозгу.  Нет, нельзя сказать, что пациентам он не сочувствует. Точнее так, будь у него выбор, он наверняка выбрал бы, чтобы у всех всё было хорошо: никаких опухолей и травм. Но выбрать это он не может, поэтому предпочитает просто работать. И если изначально в нейрохирургию его привёл только дикий восторг от операций и от устройства самого мозга — он мог бесконечно копаться в трупах, которые студентам отдавали на растерзание (конечно же, только цивильное) на момент обучения. То потом, с опытом и с наблюдением (не по своей воле) за пациентами и их жизнями, понял: он делает что-то по-настоящему стоящее и важное. Не только в сфере медицины и науки, но и для людей. Для обычных людей, которые его видят в первый раз, но готовы доверить ему свою жизнь.  Просматривает документы, лежащие на столе, чтобы отобрать те, что ему пригодятся завтра, а остальные также аккуратно сервирует в этом стерильном порядке, как у него в кабинете.  Матвиенко зовёт его на выставку собак. Ему было бы очень интересно завести какое-нибудь подобное животное, но хирург всерьёз сомневается касательно того, что не сможет потянуть такое плотное взаимодействие с питомцем из-за отсутствия у него свободного времени. Поэтому просто хочет бродить по выставкам и стараться не влюбляться в четвероногих товарищей. Арсений к такого рода мероприятиям относится с крайним отвращением. Животных не любит, выставки тоже, так что тут собрано просто мощнейшее комбо. Но вот Матвиенко он любит, так что подумывает в качестве исключения составить тому компанию на самом бесполезном занятии года.  Он бы предпочёл поработать, заняться новой статьёй или исследованием, но времени пока не хватает. А Сергей не горит желанием поддерживать эту убийственно продуктивную и полезную инициативу.  Вечер так и прошёл за работой и уборкой. Больше дел у него и не планировалось. Иногда отмечает, что все остальные будто бы живут как-то активнее, чем он, но, с другой стороны, его текущий быт максимально устраивает по всем фронтам. Работа, операции, преподавание, бытовая рутина, а также он старается несколько раз в неделю ходить в зал и бассейн. Один из немногих видов досугов, который ему интересен.  И в конце дня, несмотря на титаническую усталость и то, что сегодня он ложится спать максимально рано, у него, к его большому разочарованию, находится время, чтобы вспомнить Шастуна. Часто люди для него: студенты, пациенты, их родственники формируются лишь далекими образами в голове. Он особо не обращает на них внимание: на то, как они выглядят, что конкретно говорят, как именно себя ведут. Только общие детали.  Но его кудрявую назойливую голову пришлось запомнить. Даже несмотря на то, что Арсений не сильно-то и стремился. У него всегда очень уверенный бойкий голос, громкий смех — это мужчина имел несчастье услышать, у него какие-то огромные зелёные глаза. Он торопливый, яркий, его Арсению видно издалека. И он всегда говорит что-то особенное. Или делает.  Расстилает свежее постельное белье и роняет взгляд на свои пальцы, что держат ткань простыни. У него мягкие руки, он запомнил его ладони, которыми тот сжимал его кисти. И это прикосновение в тот момент будто стало продолжением его собственных рук. В своей панике и дереализации он потерял ощущение собственного тела, насколько нереальным казалось всё вокруг. И в тот момент Антон Шастун был частью этой реальности, которая стала осязаемой через прикосновение. Бывают же хорошие касания? От которых его не будет воротить?  Возможно, ему хотелось бы, чтобы эта функция брезгливости выключилась. Наверное, близость с людьми и тактильность способна привести к чему-то хорошему. Но речь не идёт о сексе, с ним у него на удивление всё хорошо. В сексе, в обычном человеческом сексе, без отношений, никакие слияния тел не претендуют на сближение. И это очень и очень хорошо.  «Кто бы это с вами это ни делал, вы этого не заслужили, вы же понимаете? Никто не заслуживает плохого отношения к себе», — это те слова, которые на время вывели его из строя. Потому что ни с кем, даже с Матвиенко, он это не обсуждает. Несмотря на доверие к нему. Дело не в том, что нельзя никому рассказать.  А в том, что если произнести это вслух, то оно начнёт оживать вновь. Оно станет слишком реальным и опять захватит его, завладеет его жизнью. Станет опять чем-то главным. А он потратил много усилий, чтобы так не было.  Но эти слова из губ Антона, если опустить момент шока «откуда ему может быть что-то известно?», вылетели легко. И не было тяжело. Будто бы он всё знает. И это всё есть в его голове. И не нужно ничего рассказывать. Но зато можно получить сочувствие, которое способно излечить, минуя болезненную часть рассказа, без которой первое не было бы доступно.  Он не может это осознать и понять, как так вышло, но весьма озадачен.  Заканчивает приготовления ко сну. Его день помотал знатно. У него вообще в последний месяц какие-то стабильные приключения, от подписки на которые ему весьма хотелось бы отказаться.  Заводит будильник на пять-тридцать утра, укрывается своим тяжёлым одеялом.  Он никогда не был простым ребёнком. Никогда не был тем самым ребёнком, который способен осчастливить мать и дать ей возможность насладиться своим материнством. С ним всегда было тяжело, вокруг него всегда вращались десятки «если», для него всегда было нужно больше усилий и времени, чем для других детей. И если в детстве он часто не понимал и пугался реакции матери на себя, то сейчас не имеет желания её осуждать. Связь с отцом была настолько опорочена его советским воспитанием и характером, что от него Арсений дистанцировался в детстве максимально, психика научилась не ждать от него ничего и стойко выносить каждый нагоняй. К матери же он был болезненно привязан, от неё закрыться у него не получалось. И в этом была главная проблема.  Он устало потирает раскрасневшиеся от компьютера, от микроскопов на операции, от документов глаза. И принимает решение как можно скорее уснуть.  Хорошо, что у него это получается.   

* * *

— Антон!  «Он каждый день будет меня караулить с утра пораньше?» — задается этим вопросом Шастун, оборачиваясь на зов.  Мужчина торопливо идёт к нему, размахивая халатом. Ладно, этот повод засчитывается, ведь халат Антону очень нужен, как и шапочка — привычная форма на всех парах, лекциях, семинарах. Так что он принимает это из рук Эда весьма добродушно и с благодарностью. Не забывая это озвучить.  — Премного благодарен. А как вы именно мой добыли?  Зажимает портфель голенями и поворачивается к висящему у входа зеркалу, чтобы накинуть халат и расправить его на себе. В этом дне его экипировка вполне себе продуманна — чёрная тонкая футболка, немного оверсайз, но отлично помещающаяся под остальные предметы одежды. Поправляет цепь на шее, а также привычные кольца на нескольких пальцах. Пока формат занятий позволяет, он будет носить все украшения, до которых сможет дотянуться утром спросонья.  — Что значит как? — хмурится Выграновский. — Он же подписан у тебя, — тянется, чтобы поправить ворот ему и заодно дёрнуть за короткую этикетку, — не проснулся, что ли? — Да-а, точно, — тянет тот. И наконец-то заканчивает приводить себя в порядок, надевает рюкзак. На самом деле, Эдуард Александрович прав. Вчера Шастун лёг спать преступно поздно, поспав по итогу часа четыре. Они задержались с ребятами — с Сашей, Ильёй и Ирой. Тем-то было не принципиально, у них, в отличие от их друга, сегодня выходной. А он поддался общественному безумию и в итоге приехал домой в ночи. Недосыпы для его молодого тела вроде не так страшны, как будут лет через десять, так что сейчас он чувствует себя достаточно посредственно, но весьма терпимо.  Поэтому с интересом пялится на Выграновского, который явно не собирается его отпускать.  — Ну всё, прекрасно выглядишь, пойдём, — оживляется тот, когда Антон завершает марафет.  — Эдуард Александрович, вы меня пугаете, — хихикает от неловкости, но хирург его не слушает, лишь берёт за локоть, уводя за собой в сторону лифтов.  — Не ссы, боец, — усмехается он. — Пойдём ко мне в кабинет, у меня для тебя есть предложение, от которого ты не сможешь отказаться. Через сколько у тебя пара? «Надеюсь, извращённого характера», — думает про себя Шастун, прикусывая губу, чтобы подавить расплывающуюся на лице тупую улыбку. Шутки-самосмейки всегда в него попадают максимально точной наводкой.     — Через полчаса, — на этот вопрос удаётся ответить серьёзно. И, как говорится, слава богу.  Выграновский, по словам ребят, которые работают у него в отделении, совсем озверел. Докапывается до каждой мелочи, иногда срывается на крик, да и в целом пребывает уже несколько недель не в самом лучшем расположении духа.  — Если бы он был женщиной, я бы сказал, что у него недотрах, — расстроенно делится вчера Саша Ваш. — Иначе я не понимаю, почему он как с цепи сорвался. Всё ему не так.  — Ну, — задумчиво рассуждает Ира, — он всегда был слишком строгим. Но я видела недавно, как его после работы встречала какая-то девушка, он с ней ссорился. Наверное, проблемы в отношениях.  И в тот момент Антону стало всё предельно ясно. А он-то думал, что ему не суждено узнать ориентацию заведующего никогда. Но теперь всё встаёт на свои места. И теперь, когда они молча едут вдвоём в лифте, исподлобья рассматривает его, думая о том, что все эти шутки, что он только шутил про себя про извращения — это, конечно же, полная ерунда.  Интересно, как выглядит его девушка? И почему они ссорятся? Не особо важный факт, но просто любопытно.  Сейчас мужчина выглядит уже менее расслабленным. Руки в карманах хирургических тёмно-синих штанов, челюсть напряжена, а взгляд направлен на свою обувь — у врачей, будь то хирургов или ординаторов, она одна и самая удобная — кроксы. Эд предпочитает неброский классический стиль и расцветки. Лифт останавливается на этаже. И они выходят.  — Эдуард Александрович, ну, не томите же, — тоскливо канючит Антон. Он сам не на шутку начинает переживать, так перекидывается на него волнение и тревожность мужчины.  — А ты чего так переживаешь, а? — улыбается тот, отпирая дверь своего кабинета.  Вот удивительно, что на Антона его раздражение и плохое настроение никак не влияет. Либо они встречаются просто в благодушный для Эда период дня, либо... других предположений нет. Но уже третий день он с ним обходителен и внимателен.  Выграновский закрывает дверь на ключ, ловя на себя любопытствующий взор Шастуна.  — В общем, — он останавливается у своего стола, опираясь о него, а его собеседнику очевидно, как слегка подрагивают его пальцы, которые он сцепляет в замок перед собой, — я хотел тебе предложить поволонтёрить у меня в отделении. Сейчас нужны руки, а тебе — баллы для ординатуры. Плюс я ещё посмотрел, не спрашивай, просто искал себе жертвы, — усмехается, — у тебя стоит непосещение лекции Попова, так что нужно точно отрабатывать. Вот предлагаю тебе взаимовыгодное сотрудничество.  — Погодите, как непосещение?! — растерянно уточняет Антон, стоящий перед ним.  — Посмотри сам, — пожимает плечами хирург.  Он оборачивается к своему столу и берёт оттуда пару листов с распечатанными табелями студентов шестого курса факультета «Лечебное дело». Быстро парень находит свою фамилию. И вправду, Попов влепил ему «энку». Первые несколько секунд он смотрит на это чудо, пытаясь осознать.  И это, на самом деле, весьма плохо. Непосещение любых лекций и семинаров нужно отрабатывать. И его попросту могут отчислить или не допустить до экзаменов. Это вроде очевидно, но почему-то Шастун об этом совсем не подумал. Раздражение моментально вспыхивает внутри него. Почему Арсений Сергеевич не предупредил его? Почему не сказал? С одной стороны, не мог же он поставить, что Антон был на его паре, когда тот на самом деле не был. Но, с другой стороны, он так добродушно выдал ему эту лекцию, будто усыпляя бдительность. Мог бы хотя бы сказать, что в журнале стоит пропуск. Потому что если бы не Эд, то Шастун мог бы не вспомнить об этом до конца семестра.  Его уши горят, а сам он с трудом сдерживает злость. Человеческим отношением со стороны Арсения Сергеевича даже не пахнет. Так подло делать вид, что всё хорошо, даже любезно просить его больше не пропускать лекции, что, кстати, случилось и по его вине тоже. Точнее, по вине его невыносимого характера. А на деле даже не соизволил сообщить, что у него пропуск, который необходимо отрабатывать.  — Ты чего? — Эд осторожно трогает за плечо, заглядывая в глаза. — Не знал, что ли? Или ты был на лекции, и это ошибка?  Антон мотает головой и передаёт ему листы, которые тот кладёт обратно. Скидывает с плеча рюкзак и озабоченно хмурится.  — Просто неожиданно немного, но всё по делу, — рассеянно бурчит он. — Мне нужно идти. Подхватывает рюкзак, но Выграновский его останавливает.  — Слушай, — он облизывает губы и чешет бритую макушку, — я хотел бы ещё занять твоего времени.  — Хорошо, — соглашается парень.  Отправляет сумку на стоящий стул и поднимает на него уже успокоившиеся зелёные глаза. Арсений Сергеевич никуда не убежит, к сожалению, а вот послушать Выграновского — весьма интересно. Что он ещё может сказать ему? И в целом, учитывая ситуацию, предложение неплохое, нужно соглашаться. Он ему благодарен за информацию.  Эдуард Александрович кивает, даже будто сам себе и вздыхает. Чего он так волнуется — Антон даже не в силах предположить. Только ободряюще ему улыбается, склоняя голову и рассматривая его красивое лицо, очерченные острые скулы, карие глаза. И татуировки, расползающиеся под медицинскую одежду.  — По поводу нашего разговора... Тогда, в больнице... — Я, если что, не обиделся, я вас понимаю. Не всем суждено любить мужчин.  Выграновский на этом моменте хмыкает и загадочно улыбается кривой улыбкой, но после отрицательно качает головой.  — Не в этом дело, Антон, — дело в том, — снова сцепляет ладони перпендикулярно друг другу и поднимает их на уровне груди. Как же он волнуется! Антону от этого шквала чувств становится жарко самому, — что у меня очень гомофобная семья. Мой отец отказался бы от меня, если бы узнал... ну, всё такое.  Шастун таращит на него удивлённые глаза, его рот приоткрывается, а сам не может отвести поражённого взгляда от мужчины. Это всё правда?  — И к чему вы это... У вас вообще девушка же есть, — справляется с первоначальным шоком.  — Это не важно. Но да, я женюсь в ближайшее время. Не знаю пока точно, когда.  — Женитесь на девушке, когда вам нравятся мужчины?  В его голосе слышится сочувствие, и это Эду не нравится. Он раздражённо хмурится, но держит себя в руках.  — Понимаешь, я слишком много работал. Я не могу потерять эту должность, эту работу, деньги... Я останусь без всего. И если ты думаешь, что я смогу начать с начала, то ты ошибаешься. Меня потом не возьмут никуда. Ни в одну сраную больницу.  Он чересчур волнуется, говоря всё это, так что Антону становится его жаль. Делает несколько шагов, чтобы подойти ближе. Не знает, как можно выразить ему своё сожаление, не нарушив субординацию. На лбу Выграновского испарина, губы он отчаянно искусал, а дышит тяжело. Протягивает руку, гладя его по плечу.  — Мне правда жаль слышать это.  Эд кивает.  — Этот брак нужен отцу для сотрудничества. Да совсем неважно, меня не беспокоит это.  «Ты же женишься на нелюбимом человеке! Как это может не беспокоить?!» — в ужасе думает Антон. Но наверняка так бывает: для кого-то одни вещи важнее других, так что человек способен идти на жертвы, возможно, неприемлемые для одних, но являющиеся не такой катастрофой для него самого. То, что для Выграновского работа — это смысл жизни, Шаст понял достаточно быстро.  — Если вы просто захотели объяснить мне, почему отказали, то это мило. Спасибо.  — Это ещё не всё, — снимает его ладонь со своего плеча и сжимает её чуть влажными пальцами. Антон несколько раз усиленно моргает, чтобы убедиться в том, что это и вправду происходит с ним. Не отрывает внимательного взгляда от татуированных пальцев, которыми тот сжимает его руку. — Я знаю, я тебе нравлюсь.  — Причём тут это?  Ему бы вырвать руку и просто уйти отсюда, потому что он решительно запутался в том, что происходит и в чём вообще есть смысл. Но стоит как вкопанный, обездвиженный этим шквалом информации, этими прикосновениями, о которых он только мог мечтать месяц назад. А на деле их разрыв охладил чувства, и ему стало практически всё равно на моральном уровне. Но контролировать физический отклик тела на это он не способен.  — Тебе нужны баллы для ординатуры и для отработки лекции, а мне... — он выдыхает, — нужен ты.  — Так мы вроде это уже обсудили? — пытается вызволить свою несчастную ладонь из пальцев хирурга, но тот его не отпускает. — Или я чего-то не понял?  Подозрения закрадываются в его голову, пока он лихорадочно анализирует всё то, что успел услышать в этом кабинете за эти десять минут. И его щёки вспыхивают. Момент напряжения, практически неподвластный для его психики. Он сцепляет зубы и, не моргая, смотрит в его карие потемневшие глаза. И видит в этих глазах только одно. Всё-таки иногда ему хочется быть не таким проницательным, чтобы не лишать себя сюрпризов. Хотя сам по себе Выграновский, который держит его за руку — один большой сюрприз. Приятный или нет — уже другой вопрос.  — Не понял.  И если за этот месяц он вполне себе отвык от мыслей о перспективе отношений с ним, потому что очевидно: отношения ему не нужны, они слишком разные, плюс разница в возрасте и занятость Эда. Всё это не непреодолимые трудности, но то, что отрезвило Антона неплохо. Но осознание, что он чрезвычайно привлекательный — оно никуда не девается. Выграновский всё также прекрасно сложен, хорош собой, всегда свежо выглядит, учтив и обаятелен с ним, да так, что сейчас то, что он стоит так близко заставляет его бывшего студента неплохо так разволноваться.    — Ну, говорите уже, — практически лепечет, сдаваясь под его напором, особенно, когда мужчина отпускает его руку и кладёт сильные ладони на талию.  Антон не уверен, не забудет ли он случаем дышать от такого напряжения в грудной клетке.  — Я тебе баллы для ординатуры и для отработки, а ты мне — себя. В прямом смысле. В больницу в целом можешь не приходить, разве что для вида заходить ко мне, — он сдержанно улыбается, — этого будет достаточно.  — Эдуард Александрович... ну у вас же девушка вроде есть, как так?  — Главное, — приподнимает правую руку и аккуратно поправляет ворот его халата, с усмешкой отмечая, как вспотел Антон, — что она у меня, а не у тебя. Это не твоя проблема. Забудь вообще о ней.  Он с сомнением смотрит на него. Что это за жизнь у него намечается? Врать одному человеку, врать в первую очередь самому себе. Догадывался, что Выграновский примерно какой-то такой человек — он пойдёт по головам ради того, что ему важно и нужно. Важна ему, видимо, должность и работа, а нужен — секс. И самое странное, что Антон отчётливо понимает — Эд прям такой. Прямо по-настоящему. Для него влюблённость и привязанность не играет должной роли в жизни, он пользуется симпатией со стороны Шастуна, добавляя ещё щепотку выгоды — вот и предложение, от которого невозможно отказаться.  — То есть вам нужен только секс?  — И тебе он тоже нужен наверняка, — пожимает плечами мужчина. — Всем он нужен, — его пальцы мягко гладят раскрасневшиеся щёки Антона. — Я тебе больше дать ничего не смогу, да и не хочу.  Он отстраняется от Шастуна и обходит свой стол, усаживаясь на кожаное кресло. Закидывает ногу на ногу, складывает руки на столе и внимательно смотрит на молодого человека, поджав пухлые губы.  — Я... я могу подумать?  — Подумать? — вскидывает одну бровь и усмехается. — Ну, подумай, коли хочешь.  Антон бросает взор на висящие на стене часы. И морщится от понимания, что до лекции осталось совсем мало времени. Ему нужно бежать, чтобы снова не попасть под горячую руку Попова. Тем более, когда намеревается первым поссориться с ним.  — Просто... лекция.  — Ага, — улыбается и кивает. — Беги.  И тот с облегчением буквально выскакивает за дверь, подхватив с собой рюкзак.  Слава богам или кому-то ещё, что спасительный десятый этаж — следующий после этажа, на котором располагается отделение Выграновского. Так что достаточно быстро по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, добирается. И даже вроде как не опаздывает.  У дверей аудитории останавливается, чтобы отдышаться. Но дыхание, как и колотящееся сердце, не дают стабилизироваться. Он торопливо делает вдох поглубже и следом — медленный и обстоятельный выдох. После такого поворота в жизни он точно успокоится нескоро.  Оглядывается по сторонам. Может быть, его снимает скрытая камера, а всё вокруг — постановка, кадры для драматического фильма или сериала? Не бывает же такого в жизни? И странно признавать, да, бывает. Иначе кто сейчас лапал его в кабинете этажом ниже. Не сказать, что ему не понравилось, скорее, наоборот. Но от переизбытка эмоций он не был бы способен ответить что-то внятное, несмотря на обычный свой язык без костей.  Так неожиданно все желания стали стремительно исполняться — налаживаются отношения с Поповым, есть возможность увеличить свой шанс попадания в ординатуру, так и ещё интрижка, милая и славная интрижка, о которой он грезил последние месяцы. Сейчас точно должен появиться Дьявол и потребовать у него, как минимум, душу на выкуп.  И Дьявол появляется.  — О, вы даже не опоздали, как мило, — слышится голос Арсения Сергеевича.  — Бежал со всех ног, вот видите, пытаюсь отдышаться, — моментально отвечает ему, но тут вспоминает, что вообще-то недавно разозлился на него. Выграновский со своими подкатами вообще выбил его из колеи последовательности в чувствах к Арсению Попову.  — Очень интересно.  Арсений подходит ближе и останавливается рядом, тоже смотря вперёд, вовнутрь аудитории. Он пришёл давно уже, всё подготовил, просто отходил пройтись по длинному коридору, чтобы морально настроиться на преподавание. Волосы его, Антон находит это, посматривая на него периферическим зрением, уложены весьма очаровательно, завиваясь в объёмных корнях и на кончиках. Халат расстёгнут, обнажая под ним тёмно-коричневую рубашку, на кармане которой висит бейдж.  Но его миловидный вид и даже благодушное настроение не должны помешать Антону испортить всё, потому что, если отбросить все волнения после предложения Эда, он всё-таки злится.  — А можно узнать, почему вы не сообщили мне, что влепили «энку» в табеле? — круто разворачивается к нему, так что хирург сторонится. — Нет, я понимаю, конечно, я на лекции не был, но могли хотя бы предупредить, мне же отрабатывать надо.  — А почему я должен сообщать о таких настолько очевидных вещах? — спокойно возражает ему Арсений. И тоже разворачивается в его сторону, поднимая свои невозмутимые голубые глаза.  — Не знаю... — от его взгляда теряется и хлопает ресницами, пытаясь найти внутри себя хоть какой-то аргумент. В целом, Попов прав, но злиться на него это не мешает. — Все преподаватели предупреждали обычно.  — Я — не все. Пора бы это уже запомнить.  Хочет было войти первым, но Антон его обгоняет, оборачиваясь. Тонкая цепочка свисает на его рубашку, мужчина ощущает это и убирает её под одежду. Ему почему-то кажется, что взор студента пронзает насквозь. И от этого становится неуютно.   — Знаете, вы ведь тоже не просили меня в лифте помогать вам. Но я помог. Вы мне ничего не должны, я не к этому. Просто есть такое, понятие, знаете... — показательно задумчиво щёлкает пальцами, словно пытаясь что-то вспомнить. — Вот! Человечность! Потому что лично я — человек. Это вам на будущее.  Он разворачивается и бодро топчет по ступенькам, спускаясь в аудиторию. Поджимает губы, пытаясь понять, не переборщил ли он. Но потом решает: если Попову на него насрать, то он ответит взаимностью.  Арсений смотрит ему вслед. Уже окончательно запутался касательно того, что ему нужно делать, чтобы не пересекаться с этим надоедливым студентом. Корит себя за бестолковый импульс написать ему, чтобы как-то выразить свою признательность. Он вспоминал про него, когда проставлял присуствие группы, поставил ему непосещение во время пары целенаправленно, потому что ещё был рассержен. А потом банально не вспоминал о такой ерунде. Ни после извинений Антона, ни когда-либо ещё, до текущего момента.  Заходит следом, прикрывая двери. Остаётся минута-другая до начала.  Проходит мимо ряда, на котором сидит Шастун, тот на него не смотрит, лишь шепчется со своими бестолковыми друзьями. Мужчина хмурится и садится за свой стол.  Он уже ничего не понимает касательно этого парня. 

* * *

Ребятам, Антон понял это моментально, про Выграновского он сказать не сможет, кажется, никогда в жизни. Потому что слишком личное. Просто скажет потом, что будет отрабатывать волонтёром у него в отделении и не более того.  — В общем, вот такие дела, — захлопывает тетрадь, подводя итог для парней и завершая краткий рассказ о вчерашнем вечере. — Жаль этих бедолаг. И жаль, видимо, меня в будущем.  Вчера они прогулялись пешком от Склифа, успев промыть косточки всем и каждому. Затем на метро добрались до ближайшего бара, где оставшийся вечер и часть ночи занимались, в принципе, тем же самым, только в компании самых дешёвых коктейлей данного заведения. Обратно Антону практически со слезами на глазах пришлось вызвать такси. Потому что до открытия метро ждать слишком долго, ночные автобусы, как призраки, ездят редко и не по всем маршрутам, а такси — единственный цивильный, но немного разоряющий способ добраться до дома.  — Тут вообще в Склифе какая-то нездоровая атмосфера, по-моему, — жмёт плечами Дима Журавлёв.  — Нет, просто вокруг слишком много, — Поз понижает голос, — идиотов. Но, кстати говоря, в оправдание Арсения Сергеича, я тоже забыл про отработку. История закончилась так приторно, что мне показалось, что все в плюсе остались. Кстати, лекцию в итоге переписал?  Шастун обречённо мотает головой. Во вчерашнем вечере для данной ерунды у него не было места в хмельной голове.  — Ну и дурак! Я вот вчера в общаге проштудировал литературу. Самообучение, — горделиво сообщает Журавлёв.  — Единственный раз за пять лет? Похвально-похвально, — фыркает Позов.  Дима замахивается на него тетрадкой, тот уворачивается и беззлобно смеётся. В этот момент Арсений Сергеевич просит всех на время перерыва выйти из аудитории, чтобы открыть окна.  — А вы, молодой человек, останьтесь.  Дима Позов прячет усмешку, отворачиваясь и торопясь на выход, а Дима Журавлёв только молотит ладонью по плечу удивлённого Шастуна, а затем отправляется за другом, оставляя товарища в блистательной компании Попова.  И теперь самое время, тоскливо думает Антон, получать люлей за всё вышесказанное. А к сожалению, вышесказанного накопилось порядком. Он вообще ощущает себя запутавшимся в череде этого безумия, которое настигло его с момента попадания в больницу. Начиная стычками с Арсением и заканчивая этим безумием с Выграновским. Но, надо признать, ему весьма лестно, что так получилось. Каков был шанс, что тот его сам закадрит? Разумеется, опуская момент, что он ему оказался нужным лишь из-за секса. Но когда его это беспокоило? Мужчина, главное, шикарный.  Ободрённый этими мыслями спускается к кафедре Попова. Тот — сама невозмутимость. Присаживается на край своего стола, халат висит на спинке кресла, рукава рубашки закатаны, кажется, кому-то стало слишком жарко. И Шаст неумолимо вспоминает, как горели его бесстыжие уши в том самом лифте. И не только уши, если быть честным. Сплошные проблемы у него с этими мужчинами в Склифе.  Оказывается перед ним. И улыбается.  — Ну что, как будто нам есть что обсудить, — хмурясь, первым нарушает тишину Арсений. — Что это было?  — Как же вы выдержали всю пару, Арсений Сергеевич, в ожидании того, как зададите мне этот вопрос? — отмечает его непонимающий взгляд и вздыхает. — Если что, это был сарказм.  — А что-то толковое, кроме сарказма, вы умеете демонстрировать?  — Да, конечно, — с готовностью кивает ему. И тут же предусмотрительно наклоняется, чтобы удержаться кончиками пальцев за столешницу. Его с утра немного мутит, но он не обращает внимания, так как вчера, возможно, просто перепил. — Что-то сахар низковатый у меня, — доверительно делится с Арсением. А анализы после выписки он сдавал, но некогда было посетить врача. — А судя по тому, какое амбре перегара и сигарет исходит от вас, вы ещё этот сахар вчера весьма упорно понижали? — морщит нос Попов.  Антон про себя думает о том, как же тогда стойко рядом с ним находился Выграновский. Хотя, наверное, если уламываешь человека на очень нужный тебе секс, и не такое стерпеть можешь.  — А так быстро мы сблизились, что вы начали исследовать мою личную жизнь? — пытается отшутиться Шастун, но вдруг ощущает, как его бросает в жар. И дело тут уже не в Арсении Попове.  Он сглатывает, чувствуя знакомую пакостную сухость в рту и озабоченно хмурит брови. Его слегка вновь пошатывает, потому что голова кружится, а руки начинают слегка, но неприятно дрожать.  — Антон?  Арсений подходит к нему ближе и весьма деликатно придерживает под локоть.  — Да, извините, — несколько раз безуспешно вновь сглатывает, пытаясь смочить рот слюной, но не выходит, — сейчас, просто я отдышусь. И.. всё нормально будет, — одной рукой также держится за стол, второй цепляется за руку Попова. И его пальцы ощущают, как напрягаются мышцы мужчины от этого касания. — Я знаю, вы не любите, когда вас трогают. Простите.  — Не извиняйтесь. Присядьте, Антон. Шаст не особо думает, куда именно ему предлагают присаживаться, поэтому с удовольствием плюхается прямо на пол. Опирается спиной о стол и потирает дрожащими руками виски. Кажется, вчера обпиться коктейлями и выкурить пачку сигарет было ошибкой. Но сейчас ничего уже не поделать, поэтому он жмурится и пытается как-то встряхнуться.  — Попейте, — Арсений наклоняется к нему с пластиковым стаканчиком, в который налил воды из кулера. Прижимает кисть к его лбу — абсолютно холодный. — Нужно прокапаться. Антон вскидывает на него почти испуганные глаза, сделав до этого несколько жадных глотков, и отрицательно мотает головой.  — У меня нет времени и возможности, вы сами это прекрасно понимаете. И я ещё предыдущую лекцию не переписал.  — Зато время на алкоголизм и сигареты есть, — парирует Арсений и присаживается рядом с ним на корточки. — Я всё равно прокапаю вас, хотите вы этого или нет. И это вы ли возмущались, что я вам поставил «эн» в журнале, серьёзно? С таким подходом к обучению? — Нормальный у меня подход к обучению, посмотрите мою успеваемость, — сердится Антон. Мужчина забирает у него пустой стакан и ставит на стол.  — Я принесу, значит, капельницу сюда. Вам меня не переспорить. Арсений встаёт на ноги и отряхивается.  — Арсений Сергеевич! — мужчина оборачивается. — Зачем вы это делаете? — Потому что я... человек?  Антон улыбается ему и прячет лицо в ладонях.