Невыносимый

— Она милая! — с явным одобрением в голосе констатирует Дима Журавлёв, передавая телефон другу — Антону Шастуну. — Да, вполне себе, — соглашается тот. Пять свиданий Дмитрия Позова с его новой возлюбленной прошли, поэтому он с готовностью наконец-то презентует будущим коллегам и лучшим друзьям свою пассию. Очаровательная девушка с тёмными прямыми волосами и искренней улыбкой на сияющем лице. Ничего особенного, по мнению Антона. Но только потому, что ему сложно оценивать именно женскую красоту. Ему кажется, что все люди красивые по-своему, просто у каждого свой вкус, поэтому не каждый способен это разглядеть и понять. Девушки для него по умолчанию просто являются распрекрасными и чудесными, а вот мужчины... мужчины — это совсем другое, здесь уже можно войти во вкус. Они сексуальны по всем параметрам. Об этом он думает, листая в своей голове только что увиденные фотографии Кати. Для него просто красиво, но не более.  — А через сколько свиданий мы с ней познакомимся лично? — любопытствует Дима, улыбаясь.  Его эта ситуация забавит максимально, но он не критикует друга за столь необычный подход. Влюбиться — это всегда волнительно. Особенно, взаимно. Особенно, когда очень долго этого ждёшь.  Конец сентября и начало октября пролетают быстро. В учёбу после короткого отдыха погружаться не то чтобы очень хочется, но очень надо. Заканчивается цикл лекций по «Онкологии», его сменяет «Травматология и Ортопедия», по которой студентов шестого курса «Лечебное дело» ждёт экзамен. Последняя лекция была двенадцатого числа, в субботу. У парней остаётся последний глоток свежего воздуха, именуемый воскресеньем. И с понедельника новый цикл — «Хирургические болезни».  И это воскресенье они проводят в небольшой скромной кафешке недалеко от корпуса их учебного заведения. Тут рядом живут парни, а в общежитии неподалеку — Дима Журавлёв. На самом деле, близость к самому Университету пользы обычно даёт примерно ноль. Онкология проходила в Онкоцентре на Каширской, а вот Травматология и Ортопедия в одном из корпусов МГУ, что, в целом, весьма удобно. Хирургические болезни должны были начаться с понедельника в Институте Хирургии имени Вишневского, но в последний момент студентов огорошили тем, что преподаватель у них заменен, кто будет — пока неизвестно, но первая лекция также пройдет в корпусе Университета, далее — в какой-то из больниц, в зависимости от того, где будет работать их новый преподаватель. Там им и готовят аудиторию.  Шестой курс данную новость воспринял весьма безрадостно. Потому что о предыдущем преподавателе было известно достаточно много, так что складывалась какая-то картина, как примерно пройдут ближайшие две недели и какую кару небесную ожидать на последующем экзамене. Про нового хирурга было известно ровным счётом ничего. Только то, что он достаточно молод, преподает недавно и не особо приятен в общении. В Университете, конкретно этом, он не преподавал никогда.  — Молодой преподаватель — это не всегда плохо, — увещевает друзей Шастун. — Вот Выграновский, например... Нормально же с ним было. Даже на экзамене.  — У меня зуб на твоего Выграновского, — недовольно парирует Позов, недовольно хмурясь.  — Опуская эти неприятные детали, — сглатывая, продолжает он, — было же терпимо?  — Ты просто был у него любимчиком, — встревает в разговор Журавль, — поэтому у тебя всё было радужно. Меня он, напоминаю всем, отправил на пересдачу.  Антон вздыхает. Возможно, некоторые детали его восприятия Выграновского в качестве лектора были немного искажены их, вроде как, достаточно взаимной симпатией. Но всё равно, это не сможет отнять у него убеждения — Эд не монстр.  — Так может я всё-таки ему нравился, а?  — Заткнись! — парни восклицают это хором, так что на них оборачиваются несколько посетителей кафе и бариста, до этого задумчиво натиравший стеклянный стакан полотенцем.  Они умолкают, переглядываясь между собой, и тихо также вместе смеются.  Сегодня их пиршество весьма скромное. Три чашки кофе и пара сэндвичей — максимум из доступного им в меню. Бесплатным бонусом — приятная атмосфера в заведении. Дома сидеть никому не хочется, а такая вылазка является пусть и весьма скверной, но пародией на возможность расслабиться и переключиться. Хотя выклинить из беседы учёбу и больные привязанности Антона Шастуна всё-таки не представляется возможным, поэтому они волей-неволей периодически возвращаются к этим обсуждениям.  Антон сидит на мягком бордовом стульчике, с достаточно скучающим видом раскачиваясь на нём с определённым риском свалиться вместе с этим же несчастным стулом. Дима Журавлёв шумно допивает свой остывший кофе, пытаясь спрогнозировать, в первую очередь самому себе, как пройдут для него предстоящие две недели и как далеко придётся гонять на пары, ведь всё зависит от расположения той или иной больницы или медицинского центра. Позов выглядит обеспокоеннее всех, хотя ему меньше всего грозит какая-то там пересдача или конфликт с новым преподавателем. Он, как приличный заучка и задрот, переживает за то, как его разыгравшаяся не на шутку влюблённость может подкосить концентрацию на учёбе. Но забивать ни на то, ни на другое он не намерен.  — Влюблённость — это плохо, — решает подвести вслух итоги своих внутренних дебатов.  — Согласен. Но ты хотя бы влюблён взаимно, — возражает Дима, отодвигая от себя слишком стремительно опустевшую кружку из-под напитка.  — В этом-то и проблема, — он тоже лихим глотком допивает свой кофе и паркует свою чашку рядом, чтобы потом отнести всё на стойку к бариста. Его неизменная любовь к порядку выдаёт себя даже здесь. — Не взаимность — проста. Страдаешь себе и всё. А взаимность — дело другое. Тут больше времени нужно.  И оба они, словно желая получить третье мнение, способное их рассудить, поднимают глаза на Шастуна. Тот вздрагивает от их тяжёлых взглядов и вздыхает. Стабилизирует своё положение на стуле и садится ровнее.  — Ну, вы, конечно, обесценили сейчас мощно меня. Проблемы из ничего выдумываете! Дождь тоже мешает учёбе, пока под ливнем до больнички доедешь, уже три раза умрёшь от злости. Да и заболеешь ещё. Но это не значит, что дождь — плохо. Это часть жизни просто. Вот ты, — он поднимает руку, чтобы тыкнуть пальцем в Позова, — просто с комплексом бога. Боишься, что из-за отношений ты перестанешь быть лучшим на курсе. А этого ты не способен вынести.  — Не надо меня анализировать! — возмущённо отмахивается тот.  — А я уже всё сказал. А ты, — кивает в сторону Журавлёва. Тот воспринимает его «интуицию» более скептически, поэтому сейчас беззлобно ухмыляется в ответ, — просто ленишься учиться, тебе не хватает собранности, вот ты и решил найти «ответственного» в своих неудачах.  — Изучайте психологию, вините во всем мать, как говорится, — грустно усмехается Журавлёв.  В этом есть правда, а Антон способен её видеть зорче других, этого у него не отнять. И сам он про себя очень хорошо понимает, что банально цепляется за любое внимание, которое получает, чтобы очень удобно выстроить себе иллюзию нужности и значимости. Это он и так получает, например, от друзей, семьи и будущих коллег, но получать такие эмоции от человека, с которым есть романтические чувства — совсем другое. Поэтому и пытается вообразить себе возможность симпатии со стороны Выграновского. Хотя с его якобы не взаимностью никак не коррелируют пару фактов: то, как тот стал за ним бегать после того, как сам отшил его; то, как он устроил выговор ни в чём не повинной Ире Кузнецовой, с которой Антон хотел провести время; и эта грёбанная пауза в их последнюю встречу.  Или, может быть, стоит просто перестать всё анализировать? И тогда и в голове, и в сердце наступит долгожданный мир? Но в одном он на шаг впереди парней — это всё, не важно, насколько оно здоровое или нездоровое, не мешает его учёбе. Мысли отключить невозможно, но можно включить их второй бегущей строкой, чтобы они, несмотря на своё присутствие, не мешали будничным делам и задачам.  — Ну, что, может у вас дома в приставку поиграем или так и будем делать вид, что тут прикольно?  Бариста за стойкой осуждающе откашливается, а Дима Журавлёв прячет улыбку в ладони, тем не менее, не собираясь раскаиваться в своих словах.  — Какие у вас примитивные развлечения, коллеги, — Антон встаёт на ноги и потягивается. — Я согласен. 

* * *

День начался с классики в неотложной хирургии.  Мужчина, тридцать лет, ДТП. Серьёзные травмы после аварии: вдавленный перелом лобной кости и перелом верхней стенки глазницы с выраженным косметическим дефектом. Здесь потребовался консилиум нескольких специалистов, не считая помогающий медицинский персонал и реаниматолога-анестезиолога. Арсений Сергеевич Попов, как нейрохирург, для операции — репозиции вдавленных костных фрагментов, фиксация отломков титановой сеткой с микровинтами. Далее челюстно-лицевой хирург для восстановления формы лица, исправления дефектов костей и предотвращения осложнений, связанных с неправильным сращением. И последним этапом — пластический хирург для устранения косметических дефектов, восстановления эстетического вида лба и глазницы. И после выписки пациента Арсений отчитывался у Павла Алексеевича Воли:  — В результате нам удалось восстановить анатомическую целостность костей черепа и нивелировать косметический дефект. После заживления раны больной будет выписан, надеюсь, в удовлетворительном состоянии.  Он всегда по-особому взволнован перед сложными случаями. Здесь не стоит оценивать строго, но родственники пациентов могут быть введены в заблуждение горящими глазами хирурга и трактовать это как личную слишком экспрессивную реакцию на их горе. Новые коллеги тоже реагируют на это возбуждение с настороженностью. Его обычно холодные и безжизненные голубые глаза светятся искренним интересом, он не знает, куда деть эти длинные руки с изящными пальцами, которые при деле только на операционном столе. Он ходит из стороны в сторону, исподлобья рассматривая снимки пациента, в то время как мозг безошибочно сканирует информацию и делает необходимые выводы на первоначальном этапе.  Но сейчас, после огромной проделанной работы, он спокоен как удав и просто выдаёт результаты.  Павел Алексеевич смотрит на своего подчинённого с плохо скрываемым любопытством и восхищением. Да скрывать тут нечего, тот всё равно не обратит на это внимание. Арсений его каждый раз удивляет, иногда раздражает до трясучки; даже раздражает не сколько он сам, а сколько то, что его это ни капли не волнует. Иногда он его поражает и заставлять испытывать к себе уважение.  Машинально по привычке поправляет свои иссиня-чёрные волосы, чтобы ни единая прядь не свисала на его ровный невозмутимый лоб. Осанка идеальна, губы поджаты, а взгляд устремлён в никуда. Халат застёгнут на все пуговицы, пальцы одной руки сжимают папку с документами, другая рука надёжно спрятана за спиной.  — Хорошо, Арсений, отличная работа.  — Да, я знаю, — незамедлительно отвечает тот и спокойно кладёт папку на стол к Воле. Затем снова выпрямляется. — Когда у тебя начинаются лекции?  Павел Алексеевич в своем костюме и накинутом на плечи халате стоит напротив мужчины, непринуждённо постукивая пальцами по столешнице. Он видит, как хмурятся брови хирурга, и прекращает постукивания. Если его изучить, попытаться хотя бы понять то, что им движет, то с ним можно работать, можно коммуницировать. Проблема состоит в том, что несмотря на все уговоры, Арсений не любит подстраиваться и договариваться, а остальные опасаются его из-за первого впечатления. Оно, к сожалению для заведующего, ни капли не обманчиво, но не является основной характеристикой Попова. Только Матвиенко с ним спелся, причём достаточно давно. Павел Алексеевич периодически уделяет время тому, чтобы понаблюдать за их взаимодействием, но каждый раз всё сводится к одному: один слишком доверяет другому, а другой слишком готов терпеть все его выходки. Просто поразительно. Причём даже Сергей Борисович не имеет на Арсения сильного влияния, тот упорно остаётся на своей волне.  — На следующей неделе. Сегодня отрабатываю, в понедельник лекции.  — Аудиторию пока не подготовили, но ты знаешь, да, — Арсений сдержанно кивает. — Не переживай, ко вторнику сможем вас разместить у нас.  — А я и не переживаю, — он поднимает взгляд и внимательно несколько секунд держит зрительный контакт с заведующим. Его аккуратные губы трогает пренебрежительная короткая усмешка. — Я могу идти? — Поезжай домой. Отдохни.  — Зачем?  — Ты в последнюю неделю работал без выходных, а сейчас помимо работы будут ещё студенты. Наработаешься.  — Логично, — соглашается он. — Только отчёты доделаю.  — Дома доделаешь. В понедельник после пар привезёшь. Или во вторник. Всё, иди! Иди-иди! — машет в его сторону и возвращается за свой стол, чтобы усесться на кожаное кресло.  Арсений мгновение с заинтересованностью смотрит на него, склонив голову, затем одёргивает на себе халат и, кивнув, ретируется из кабинета.  Он идёт по длинному холлу, чтобы зайти теперь в свой кабинет: забрать необходимые для работы документы, личные вещи, а после чего попрощаться с Матвиенко. Для него важный ритуал — прощаться с ним. Даже если он и захочет, то не сможет уйти просто так. Сам Попов подчас злится из-за этого, особенно, когда приходится, как идиоту, ломиться к нему даже операционную. Но с собой ничего поделать не может — его это успокаивает.  Матвиенко на это реагирует спокойно, порой с улыбкой. В ответ он крепко жмёт ему руку. Излишний жест, но Арсений ему это позволяет. Чаще, чем остальным. А в операционной приветливо машет свободной от скальпеля рукой и кивает, позволяя другу со спокойной душой отлучиться. Но обычно с работы они уходят вместе. И графики их чаще всего совпадают.  Размеренно собирает документы, сортирует в папки с названиями — так легче ориентироваться и соблюдать образцовый порядок, папки складывает в небольшую сумку для ноутбука, в которой, собственно, носит ноутбук на работу, а во внешнем кармане с молнией хранит всю документацию. Компьютер у него есть здесь, а файлы можно перенести удалённо, но, опять же, ему спокойнее так. Иногда, но очень редко, Арсений задумывается о том, что, кажется, вся его жизнь — это сборник ритуалов и действий для самоуспокоения, что всё вертится вокруг того, что обычным людям дано бесплатно и просто так — быть в себе. Но чем чаще возникают эти мысли, тем дальше он старается задвигать их в самый дальний угол сознания. Осознание, что ты отличаешься от остальных слишком сильно — не из простых. Ему сорок лет, но он пока не готов обдумать это слишком подробно.   Завтра начинается эра его преподавания в этом году. Два цикла лекций по две недели. И почему-то он не волнуется так сильно, как обычно. Несмотря на то, что он был невозмутимым перед Волей, его раздражает необходимость ехать в какой-то университет в понедельник. Понятное дело, что это разовая акция, потом всё будет более стабильно и привычно, но зудящее напряжение и досаду, щемящую в грудной клетке, он пока побороть не способен. Перемены нервируют. Но само предвкушение лекций, наоборот, не вызывает никакого негатива. Он отлично подготовился и рад снова окунуться в эту сферу деятельности, которая близка ему всё-таки только отчасти. Остаётся просто надеяться, что в группах не будет никаких надоедливых студентов, способных подпортить его шаткое душевное равновесие.  С этими мыслями он заканчивает сборы. Вешает халат в небольшой шкаф, расположенный слева от двери в кабинет, снимает с вешалки чёрное пальто и плотно закрывает дверцы. Пальто накидывает себя, подумав, застёгивает на все пуговицы. Шарф сегодня оставил дома, о чём достаточно быстро пожалел. Но, так как до работы и до дома он добирается на автомобиле, оплошность не критичная. Берёт свой портфель со стула, стоящего рядом и бросает прощальный взгляд на себя в зеркало.  Выглядит он, как всегда, потрясающе. И это радует. Широкие плечи, статная осанка, уложенные густые тёмные волосы, невозмутимое спокойное лицо с приятными чертами, стройное телосложение.  Арсений Попов собой чрезвычайно доволен. Впрочем, как и в любой другой момент своей жизни. 

* * *

Антон торопится. Антон очень и очень сильно торопится. И это ему не помогает решительно никак. Потому что, несмотря на все его искренние старания, он опаздывает. Не критично, но для него, который любит нравиться абсолютно всем, это критично. Потому что новому преподавателю такое, скорее всего, не понравится. Более того, эти заносчивые хирурги просто обожают трактовать подобные вещи, как прямое неуважение к себе. Хотя то, как это связано между собой, Антон не способен даже предположить.  Надо отдать должное Диме — этот бедолага искренне пытался его разбудить. Но, поскольку сам проснулся поздно, имел в распоряжении слишком мало времени для данного альтруизма. Тем более на раз пятый, когда тот стоял над ним полностью одетый и с рюкзаком за спиной и терпеливо тряс за плечи, Шастун достаточно бодро пробормотал: «Брат, сейчас-сейчас, секунда прям и я встаю, отвечаю». Позов, скорее всего, ему не поверил и только перед тем, как хлопнуть входной дверью, крикнул на прощанье, что ещё пять секунд, и Антон будет опаздывать уже критически.  И это ещё хорошо, что добираться до корпуса Университета не занимает много времени, так как их дом находится совсем рядом. Но даже это никак не исправило ситуацию.  Антон бегал по квартире, засовывая в себя оставленный другом бутерброд и натягивая на ходу чёрные джинсы, спотыкаясь о них несколько раз. Затем наспех чистил зубы, плюясь пастой во все стороны, за что вечером ему попадёт от педантичного Димы. Несколько минут тщательно рылся в горе вещей, выуживая оттуда что поприличнее. Выбор пал на классическую и достаточно свежую, ещё пахнущую стиральным порошком, чёрную толстовку, которую он моментально надел на себя.  В конце данных сборов он притормаживает перед зеркалом в коридоре, чтобы оглядеть себя со всех сторон. Небритые щёки, заспанный взгляд, траурный аутфит — вот весь его арсенал на текущий день. Роется в подаренной мамой шкатулке с украшениями и прочими безделушками и решает нацепить пару браслетов и колец — неизменная часть любого его образа. Как любит поговаривать сам: «Без украшений чувствую себя голым». С полочки, где покоится его шкатулка, берёт очки в прозрачной оправе. У него таких пар несколько, нравится носить просто так, для прикола. И в этот момент, когда его пальцы касаются очков, он невольно вспоминает Арсения Попова и то, что тот тоже носит очки, как удалось выяснить, просто так. Встряхивает головой, чтобы вычистить из себя все воспоминания об Арсении Попове и поспешно выскакивает за дверь, не забыв прихватить такой же чёрный рюкзак. А затем закрыть на ключ дверь.  Сейчас он поспешно карабкается по лестнице, ведущей на третий этаж, к аудитории. Телефон разрывается — ему звонят по очереди то один Дима, то другой. И без них прекрасно знает, что опаздывает на пятнадцать минут, к чему эти надоедливые напоминания? Другой причины данной включившейся активности он не видит. Так что с раздражением переводит телефон в авиарежим, чтобы прекратить это. Ребята ещё писали сообщения, но их Антон тоже не читает — некогда. Он слишком торопится. Они могут всё сказать ему при встрече. Или же сам прочтёт в аудитории.  У двери останавливается, чтобы сверить номер аудитории и просто выдохнуть после пятнадцати минут непрерывного бега. Остаётся надеяться, что либо препод опоздал сам, либо он благодушно не обратит внимание на эту маленькую шалость со стороны своего студента. В опоздании в целом, наверное, нет особой трагедии. Во всяком случае, для нормальных людей. Но не для хирургов. И Шастун решает дать себе обещание, стоя перед этой дверью, что, когда он станет хирургом, и спустя время наверняка будет обучать студентов, он точно не будет такой занудой.  Он распахивает дверь в аудиторию. Поспешно ловит её на полпути, чтобы та со всей силы не ударилась о противоположную стену. Нужно быть тихим, как мышка, чтобы никого не отвлечь.  Осторожно проходит внутрь и закрывает за собой эту самую дверь. Быстрым взглядом, не обращая внимания на стол преподавателя, окидывает взглядом длинные ряды со студентами в поисках своих друзей. Вообще они, как приличные зубрилы, даже включая Журавлёва, любят садиться поближе к преподавателю, чтобы извлечь максимум из лекции или семинара. И сейчас эта привычка Антону видится совсем некстати, потому что он обнаруживает своих друзей на третьем ряду аудитории. Расстроенно и тяжело вздыхает. Поправляет на плече рюкзак, что висит на одной лямке и указательным пальцем удобнее усаживает очки на переносице.    Достаточно бодро спускается по ступенькам, направляясь к ряду, где сидят парни. Те оборачиваются на него, и в их взглядах не читается ровным счётом ничего хорошего. Антон только пожимает плечами в ответ. Устроили драму из ничего.  Он проходит на необходимый ряд и уже собирается как-нибудь перемахнуть через него, чтобы попасть к товарищам, как его останавливает голос:  — Вы опоздали.  Что-то укалывает его в сознание очень терпко. Но он только непослушно встряхивает головой. Мало ли что там ему может послышаться.  — Всего лишь на пятнадцать минут. В масштабах Вселенной — это... Решает отшутиться, но не успевает закончить фразу. Потому что оборачивается, чтобы говорить всё остальное в лицо преподавателю, конечно же, не забывая про свою обворожительную улыбку.  Антону кажется и он, на самом деле, не ошибается, что он запомнит этот момент на всю свою жизнь. Потому что так просто не бывает. Не может быть, чтобы совпадения такого масштаба существовали всерьёз. Это просто невозможно.  Его всего — от головы до пальцев ног — пронзает электрический ток. Он смотрит, широко распахнув зелёные глаза, не в силах оторваться ни на секунду, а внутри него всё леденеет с поражающей сознание скоростью.  Часто хлопает длинными ресницами, словно пытаясь смахнуть это наваждение. Оно же окажется наваждением, правда?  Шастун медленно оборачивается к друзьям. Те в ответ на этот испуганный взгляд хором с каменными лицами поднимают и демонстрируют ему свои телефоны — так вот зачем эти двое названивали ему! Антон бросает краткий взор на свой телефон, который сжимает в вспотевшей ладони, и с досадой морщится. Просто идиот. Олух. И неудачник.   — Так что там про Вселенную?  Вся аудитория затихает, умолкает даже шёпот на самых задних рядах. Десятки любопытных пар глаз наблюдают за происходящим. И не нужно быть в контексте событий, чтобы понять: случается что-то необычное.  Помещение представляет из себя возвышение, подобие сцены, на котором располагаются преподавательский стол и стул, за ним — большое полотно проектора, который сейчас не работает, но включится позже. И потом идут бесконечные ряды сидений со столами, образующие собой пространство аудитории. Каждый новый ряд выше другого. Студентов не очень много, но сейчас ощущается явно слишком искусственная тишина. Антон чувствует её спиной. И это заставляет его сердце колотиться так громко, что слышат это точно все.  Арсений Сергеевич поднимает голову после затянувшейся паузы, чтобы лицезреть студента, который отнимает слишком много учебного времени.  Его голубые глаза всё также равнодушны, как и месяц назад. Черты лица — та же застывшая в своей невозмутимости маска. Чёрные волосы аккуратно и слишком придирчиво зачёсаны назад. Чёрная рубашка оттеняет его на удивление яркие глаза, а полосатая жилетка, как видится Антону, совсем не сочетается с кожаным галстуком. Тонкими пальцами он чуть приспускает с носа чёрную оправу очков, словно они что-то решают в зоркости его зрения, и внимательно смотрит на Шастуна.  И никогда, как в этот момент, он не мечтает, чтобы тот снова прожигал его отсутствующим аутистическим взором, как раньше, чтобы смотрел куда угодно, только не прямо на него. Это способно разбить его еле-еле склеенную душу, которая точно не в состоянии выдержать новое потрясение, но у неё нет выбора.  По лицу Арсения Попова пробегает тень. Антон торопливо облизывает губы и тоскливо вздыхает. Казалось бы, хуже не может быть, но оказывается может. Он стоит прямо перед ним, и их отделяют несколько рядов и кафедра. Но сейчас всё это расстояние не играет никакой роли. Мужчина на несколько секунд устало прикрывает веки, словно надеется, что, когда он откроет глаза, этого всего не будет. Потирает пальцами переносицу и всё-таки распахивает глаза.  Но этот отвратительный мальчишка никуда не девается. Вот абсолютно. Он словно приведение или наказание преследует его буквально повсюду. Арсений на всякий случай бегло оглядывается, чтобы убедиться в том, что он этого долговязого видит не один. Но вся притихшая аудитория не сводит заинтересованных взглядов ни с него, ни с Антона Шастуна.  Но могло же ему показаться? Могло или нет?  — Фамилия? Антон тихонько стонет. Издевательства начались даже раньше, чем он успел предположить. Серьёзно? Арсению Попову нужна его фамилия? А что ещё ему нужно?  Он поворачивается к друзьям. Те лишь сочувственно пожимают плечами.  — А вам, Арсений Сергеевич, точно нужна моя фамилия? Или у хирургов короткая память?  Сам не понимает, почему эта дерзость вылетает из его рта. Просто хочется как-то остановить это напряжение. И у него получается. Потому что студенты неуверенно хихикают. Лишь только лица тех, кто находятся всё-таки в контексте событий, а именно: Журавлёва, Позова и самого Арсения Попова остаются невозмутимыми. У первых двух скорее отпечатывается на физиономиях недоумение.  Антон, сердясь сам на себя, зло срывает с плеча рюкзак и ловко перепрыгивает через стол, оказываясь рядом с парнями.  — Ну, ты дурень, конечно, знатный, Шастун, — шепчет ему Журавлёв.  Дима же только осуждающе хмурится. Сказать ему, в общем-то, нечего.  Шастун грузно швыряет рюкзак на столешницу и расстёгивает молнию: достаёт планшет для записей, а еще тетрадь на кольцах, несколько ручек, карандашей и маркеров. Кратким жестом толкает сумку, так что она безвольно падает на пол. Настроение более чем отвратительно.   — То есть вы отказываетесь называть фамилию, правильно?  — Да где отказываюсь-то! — шипит возмущённый Антон друзьям. Но всё-таки вскакивает на ноги. — Шастун!  — Так и запишем, — бормочет Попов, делая пометку в своём ежедневнике.  Студент наблюдает за ним, вытянув шею, с растущим беспокойством.  — Что вы там запишите? — вылетает из его рта, и тут же он очень больно прикусывает себе язык.  Экстрасенсорные способности ему раздали, а способность вовремя заткнуться дать забыли.  — Ещё одно слово с этого ряда, — Арсений Сергеевич поднимает отсутствующий взгляд и направляет в их сторону ручку, — и вы будете слушать лекцию в коридоре.  Дима Позов, сидящий рядом с Шастуном, поспешно дёргает того за край толстовки, призывая как можно скорее сесть, притихнуть и никогда больше не отсвечивать. И он его слушается. Униженный и разозлённый, садится на своё место. Дима Журавлёв наклоняется к столешнице, чтобы получше рассмотреть его перекошенное лицо. Такая эмоциональность к добру не приведёт. Так что он тянет руку, чтобы успокаивающе потрепать кисть Антона, лежащую на парте. Но тот только раздражённо отмахивается.  — Надо было поднимать трубки, — бурчит ему один.  — И читать сообщения, — поддакивает второй.  Антон мотает головой и отворачивается. Он отключает авиарежим на телефоне и обречённо смотрит, как на экране блокировки одно за другим высвечиваются все недошедшие до него вовремя сообщения с примерно одинаковым содержанием. И ещё десяток пропущенных звонков. Но что бы это могло изменить?  Беспомощно кусает губы, стараясь незаметно поглядывать в сторону Попова, которого, кажется, совсем ничего не беспокоит. Арсений Сергеевич спокойно диктует название лекции, затем с помощью пульта включает проектор, некоторое время концентрируется на своём ноутбуке, видимо, настраивает презентацию. И после чего выводит её на всеобщее обозрение.  — Ну, что я могу сказать, — Дима наклоняется и жестом подзывает к себе друзей, чтобы практически не слышно прошептать: — Он тебя не простил, Шаст. У него точно зуб на тебя. И на экзамене он будет тебя валить, я тебе гарантирую.  — Жаль я не сфоткал твоё лицо в моменте, конечно, — тихо хихикает Журавлёв. Он выпрямляется и старательно таращит глаза, изображая на себе тотальное удивление и бестолковость. — Вот умора, конечно, была.  Позов сначала осуждающе шикает на него, но затем сжимает изо всех сил губы, что разъезжаются в предательской улыбке. Лицо Антона в минуту осознания и вправду было весьма забавным.  А Арсений Сергеевич оказался ровно таким, каким его друзьям описывал Шастун. Ни больше, ни меньше. Равнодушное красивое лицо, статный и высокий холодный мужчина, который сам себе на уме. Разве что в жизни он выглядит гораздо симпатичнее, чем на фотографии.  — Отвалите, — бурчит в их сторону.  И в эту секунду парни неожиданно выпрямляются и садятся ровно. Антон не понимает, в чём дело, пока не поднимает взгляд.  Арсений Сергеевич Попов стоит прямо над ним. Его не интересуют, к большому сожалению Антона, ни Позов, ни Журавлёв. Взор прожигает его насквозь, так что ему самому хочется снова по привычке обернуться, так как кажется, что он всё-таки смотрит на кого-то за его спиной. Но вероятность этого крайне мала.  — У вас какая-то необыкновенная энергия для раннего утра, — невозмутимо говорит мужчина. Аудитория радостно хихикает. — Выйдите в коридор на десять минут, проветритесь. Побегайте, может, чтобы дурь из головы вылетела. Вам вряд ли это поможет, но попробовать стоит.  Студенты хихикают теперь более озадаченно и притихают. Им причина такого напора на Шастуна непонятна. Да, иногда кто-то во время лекции болтает, может даже немного помешать преподавателю, но люди здесь все взрослые, всё обычно решается банальными договорённостями. Дима Журавлёв обречённо закрывает лицо ладонями, а Позов с волнением смотрит на друга, не понимая, чего от него можно ожидать.   — Я?  Антон смотрит на него в полном непонимании, растерянно прижимая распятую ладонь к грудной клетке. С таким он сталкивается впервые. Да и вообще до этого самого момента проблем с преподавателями у него не было никогда в жизни.  — Да, — кивает Арсений Сергеевич.  Ничто в нём не выдает того бешенства, в котором он находится. Антон это ощущает очень чутко. Вся неприязнь, которая только есть в мире, кажется, сконцентрирована в нём: в его нахмуренных тёмных бровях, в стеклянных лазурных глазах, в напряжённой челюсти. И ему становится очень неуютно. Он же просто облажался, даже не со зла. Возможно, был слишком надоедливым и грубым, но точно не хотел сделать ничего плохого. Неужели он заслуживает неприязни такого масштаба?  Поэтому и ему так тяжело, когда он кому-то не нравится или с кем-то ссорится. Внешне люди часто не показывают всех чувств, которые испытывают. Но он ощущает это сполна. И после каких-то ссор и конфликтов достаточно тяжело прийти в себя, ведь эта снежная лавина внутренних и глубинных мыслей и эмоций человека сваливаются на него, подминая под собой. И сам собеседник может вести себя очень достойно и корректно, но эту невидимую нить связи не обрезать никак. Он всё равно всё узнает.  И Арсений Сергеевич разозлён. Он разочарован, он взбешён, он обессилен. И ему очень хочется сорваться на ком-то, но возможностей хватает только на эту пассивную атаку.  — Вы серьёзно прогоняете меня из аудитории? Мы что, в школе?  Вскакивает на ноги. Позов хватает его за край толстовки и дёргает, призывая присесть и, видимо, успокоиться. Но Антон только упрямо взмахивает головой, не отрывая возмущённого взгляда от Попова. Выгонять с лекции студента шестого курса — вот это сейчас было мощно.  — Ничего, я подожду, — пожимает плечами хирург и опирается поясницей о второй ряд, складывает руки на груди, — лекция тоже подождёт. И экзамен в конце семестра тоже подождёт.  Шастун быстро моргает удивлёнными и расстроенными глазами. Вся ситуация кажется ему абсурдной и абсолютно тупой. Как он докатился до этого дерьма? Неужели так сильно задел Арсения своей прямолинейностью и своим враньем? Не может же такого быть. — Хорошо, как скажете, — этих минут ему хватает, чтобы взять себя в руки. — Договорились. Извините, — оборачивается к одногруппникам, — за задержку, ребят.  Быстро наклоняется, поднимает с пола рюкзак, одним широким движением скидывает всё, что он недавно достал, внутрь сумки. Застёгивает её, агрессивно практически рвя молнию, и закидывает лямку на плечо. Попов смотрит на происходящее спокойно, не шевелясь и не меняя позы.  — Антон! — шипит ему Дима Позов.  — Удачи, Арсений Сергеевич. Надеюсь, вы довольны.  Он торопливо идёт по рядам, чувствуя, как горят его щёки, как горят его уши, как нестерпимо сжигает изнутри ощущение несправедливости и злости. И, наверное, ему хотелось бы, чтобы его попытались остановить. Хоть как-то. Пусть даже какой-нибудь грубой фразой. И он бы вернулся.  Но, прежде чем хлопнуть дверью, только слышит:  — Прекрасно. Продолжаем лекцию.  

* * *

Он рад, что ребята не пошли за ним. Сам всем своим видом показал, что хочет остаться в одиночестве. Тем более, не желает, чтобы они портили отношения с Поповым. И кому-то же нужно конспектировать лекцию, чтобы он смог всё прочесть и списать.  Антон не знает, чем это всё способно закончиться. И не уверен, для чего было так экспрессивно реагировать. Но принципиальность Арсения Сергеевича просто выбила его из колеи. Она разозлила его за короткое время просто до невероятной силы. Ему двадцать три года и через год он будет настоящим врачом, а с ним обращаются настолько унизительно, причём при целой толпе будущих коллег. Что может быть более растаптывающим, чем «выходить из аудитории подумать», как школьник. Его за непоседливость так наказывали только в средней школе. И то, по причине, что он иногда слишком заигрывался и был в силу возраста неуправляемым.  Бредёт по пустому корпусу Университета в полном одиночестве. Вот в чём суть. Никто не спросит, почему он не на паре, почему ходит тут один, потому что всем плевать. Так и должно быть. Это только его ответственность — учёба. И он взрослый человек. Его нельзя наказать, выгнать и проучить. Точнее, так думал, что нельзя. Но оказалось можно. И отчасти сам помог в этом Попову.  Присаживается на широкий подоконник. Снимает с плеча рюкзак. Возится с молнией и кое-как застёгивает собачку. Возможно, получится починить позже. Вздыхает. 

* * *

В аудитории тишина. Арсений, откинувшись на спинку кресла, внимательно смотрит, как студенты, склонившись к столам, старательно записывают информацию. Сам он нормально сконцентрироваться не может, всё произошедшее разбило всю его сосредоточенность и уверенность.  Первые двадцать минут он иногда поднимал глаза к двери, видимо, полагая, что Шастун вернётся. Психанул, сделал шоу, но одумается и вернётся. Но, видимо, он столкнулся с кем-то, кто более упрямый, чем он сам. Чувства парня его не сильно беспокоят, скорее раздражает то, как всё случилось.  Шанс один ко скольки? Как так могло произойти, что они пересеклись в больнице, вновь встретились в ресторане, а теперь, оказывается, являются друг другу студентом и преподавателем? Это просто омерзительное совпадение. И омерзительно оно Попову по той причине, что он и вправду хотел бы никогда не видеть эту зеленоглазую физиономию. Не видеть его оттопыренные уши, его пухлые и вечно улыбающиеся губы, кудрявые волосы, не слышать его бойкий голос, не вдумываться в то, что он говорит. Просто ничего. Никакого Антона Шастуна. Это было единственное желание, которое, конечно же, как полагается во взрослой жизни, не сбылось.  Арсений устало трёт переносицу и хмурится. Хорошо, что сегодня нет работы. И после лекции он сможет поехать домой, чтобы прийти в себя. Обязательно нужно будет позвонить Матвиенко, и тот будет наверняка в восторге от подобной ерунды. Но поделиться с кем-то необходимо. Сам он не сможет справиться с количеством обуревающих его эмоций.  Вздрагивает от хруста ломающегося карандаша в руке. Студенты на первых рядах с любопытством поднимают головы. Мужчина хмурится и сгребает со стола обломки, аккуратно высыпает их с ладони в небольшое пластмассовое ведро рядом со своим столом. Как можно тише отряхивает себя.  Пальцами одной руки он подпирает лоб, другая машинально ложится на грудную клетку, которая всё ещё слишком торопливо вздымается, несмотря на то что время занятий подходит к концу. Ему не очень комфортно от случившегося, но не потому, что так сильно переживает за этого оборванца, а просто по причине, что не так должно было начаться его преподавание. Но всё испортилось. Возможно, мог где-то перегнуть палку, но одно знает точно — ни за что в жизни не признает этого.  В целом, на сегодня они прошли необходимый материал, так что он, не любитель поблажек, встаёт из-за стола и коротко машет студентам:  — На сегодня всё. Вы свободны. Увидимся в Институте Склифосовского. Номер аудитории пришлю вашему старосте. Кто, кстати, у вас староста?  — Антон Шастун! — выкрикивает с третьего ряда Дима Журавлёв. Он давится от смеха и, прикрываясь обеими руками, падает на место, пригибаясь к столешнице.   Дима Позов только качает головой, но тоже не сдерживает улыбки.  — Какой ужас, — бормочет Арсений и захлопывает ноутбук. 

* * *

— Помирись с ним, — треплет Шастуна за плечи Дима. — Просто помирись. Тебе ещё учиться две недели с этим занудой. И экзамен ему сдавать.  Тот поднимает измученные глаза на другого друга.  — Да, помириться нужно, — кивает Позов и ободряюще кладёт ему руку на плечо. — Ещё одно унижение, и всё.  — А если не простит?  — Да что он тебе, фон барон какой-то? Простит, куда денется! — возмущается Журавлёв. — Даже если нет, то ты со своей стороны сделал всё возможное. Просто будешь ходить на пары и молчать. Молчать, Шаст! Кстати, — хихикает, — он тебе должен отправить данные по аудитории в Склифе.  — Почему мне-то?  — Потому что ты староста, — убирает руку с его плеча.  — А какого чёрта я староста? — В этом году не переизбирали. Значит, староста — ты, — Журавль тут же делает таинственное лицо, поправляя рюкзак на плече. — И у тебя будет номер Арсения Попова. Поздравляю!  — Какой ужас, — обречённо хмыкает Антон.  — Попов сказал то же самое, когда услышал, что ты — староста, — по-доброму улыбается Позов.  Антону пришлось вернуться в Университет. Потому что после длительной прогулки он обнаружил, что ключей у него от дома нет.  Видимо, выпали из рюкзака в аудитории. А Димка сейчас едет на своё свидание. Так что забежать за ключами пришлось.  — Может вы с ним это... кармические партнёры, а? А что вы так смотрите? Не только в отношениях могут быть кармические партнёры. Это вообще Олеська что-то там говорила, я не вникал! — Если Арсений моя карма, то я точно где-то слишком сильно нагрешил, — бурчит Шастун, засовывая ключи в карман толстовки. — А что там Олеся, кстати, твоя? — Дима накидывает куртку. И прихорашивается у зеркала, расположенного у выхода из корпуса.  — Ничего. С Максом ходят в обнимку. Аж тошно.  Олеся Иванченко с недавнего времени — новая гиперфиксация Димы Журавлёва. Особенно, после того как он безнадёжно упустил её. Теперь девушка встречается с парнем из параллельной группы. Ребята с ним хорошо знакомы, но от этого Диме совсем не легче.  Олеся — хрупкая миловидная девушка с тёмными волосами. Одному богу известно, как она дожила в медицинском университете до шестого курса. Девочка она сообразительная и не то чтобы прямо глупая. Журавль тактично заявляет, что просто «на некоторые вещи ей нужно чуть больше времени». Но её очарование отменить из-за этого никак нельзя. Она абсолютная фанатка всего, что связано с астрологией. Так что Дима, как её друг и извечный слушатель, что-то да и запоминает из её бесконечных монологов. Правда, сейчас их встречи сократились до жалкого минимума, Олеся занята новыми отношениями.  — Идёт-идёт!  Они оба совершенно бесстыдно и наверняка без малейших угрызений совести оставляют его одного в университетском холле, сбегая через выход.  Арсений Попов выглядит задумчивым и спокойным. Он не спеша идёт по коридору, смотря куда-то вдаль. Видимо, с ним можно не опасаться, что тот тебя как-то случайно заметит, потому что точно не заметит. В одной руке держит небольшую сумку, наверное, с ноутбуком, на предплечье второй руки висит чёрное пальто.  Как можно к нему подступиться, как подойти? И что сказать? Он же сам психанул и ушёл с лекции, на что вообще можно рассчитывать в таком положении?  Сердце у Антона с «уханьем» падает куда-то вниз, когда он наконец-то решается:  — Арсений Сергеевич!  Мужчина отвлекается от своих мыслей. Он идёт прямо на Шастуна, так что вовремя останавливается.  Внутри Антона всё немеет. Он стоит прямо перед хирургом и своим теперь уже преподавателем и просто не может сказать больше ни слова. Состояния рядом с Арсением Поповым у него два — безудержная дерзость со всеми её последствиями и робость, которая почти наверняка помогает стабилизировать их хаотичные взаимодействия. Период дерзости завершён. И теперь он пытается выдавить из себя хоть слово.  Но Попов милосердно спасает его:  — Вы что-то хотели?  — Да, хотел.. Я.. Дело в том, что я... Арсений смотрит сквозь него, склонив голову. И в эту самую голову ему сейчас приходят воспоминания о словах Матвиенко. «Он хотел перед тобой извиниться, Арс. Два раза». И это смягчает его.  — Я слушаю.  Антону это и вправду помогает. Потому что его прорывает. Он говорит сбивчиво и быстро, так что Попову приходится вслушиваться в его речь, чтобы уследить за ходом мыслей.  — Арсений Сергеевич... Я хотел бы, наверное, извиниться. Я не хотел вас как-то задеть или обидеть... Ни тогда в коридоре, когда мы с Эдуардом Александровичем, ну, вы, наверное, помните, — сглатывает и продолжает, словно боясь, что его перебьют. — И вообще я никогда не хотел вас обидеть. Я просто иногда говорю, а только потом думаю. Я не обманывал вас насчёт разбитого сердца... Просто я не хотел показаться перед ним слабым, понимаете? Наплёл всякой ерунды. Я вообще вас никаким простофилей не считаю! Вы очень хороший врач и хирург. Вы очень умный. И хороший человек. И мужчина. Понимаете, да?  «Про мужчину сейчас к чему было?» — с досадой думает про себя. Но справляется с собой, чтобы поднять на него глаза.  Мороз пробегает по его спине. Потому что Арсений улыбается. Такое ощущение, что он в первый раз видит его открытую улыбку. И лицо меняется. Оно становится даже каким-то живым, словно кровь приливает к коже, озаряя её приятным тёплым сиянием. В его голубых широко открытых глазах вдруг читается снисхождение и насмешка, скорее всего, беззлобная. Его аккуратные губы трогает эта спокойная улыбка, вырисовывая на небритой щеке очаровательную ямочку. Несколько прядей угольных волос спадают на его ровный лоб, но тот не обращает на них внимания.  Антон сжимает вспотевшие ладони в кулаки и неосознанно подносит их груди, глядя на него сверху вниз.  Таким он может быть хорошим, когда становится похожим на настоящего человека. Когда в глазах светится хоть какая-то эмоция, когда на лице отражается хоть что-то, когда губы не поджаты, а брови не нахмурены.  Он таращится на Попова слишком примитивно и, в конце концов, осознавая это, смущается.  — Хорошо, я вас услышал, — негромко произносит мужчина. Улыбка сбегает с его лица, но взгляд его кажется Шастуну не таким холодным, как тогда, в аудитории. Когда этим льдом можно было расколоть его собственную несчастную черепушку. — Это ничего не меняет между нами, — продолжает тот. — Но приходите на пары. И, — ставит сумку на подоконник рядом, — напишите мне, — достаёт из кармана визитку. —  Отправлю информацию про аудиторию. Когда мне будет это известно.  — Хорошо. Он вновь мимолётно касается его пальцев и снова одёргивает руку — такие они холодные. Размышляет почему-то о том, что надо бы эти руки согреть, почему же они постоянно холодные такие? И кожа у него бледная. Может быть, сердечная недостаточность или проблема с сосудами?  — Можете зайти перед лекцией ко мне в кабинет, — после паузы великодушно продолжает Попов, — я дам материал пропущенной лекции.  — Ладно, — тихо бормочет Антон, думая о том, что ради этого можно будет и выкинуть Димин конспект, который сейчас прожигает его спину через ткань рюкзака.  — И, — мужчина зачем-то облизывает губы, фокусируясь чёрными зрачками на нём, — почему вы не сказали мне, что вы студент?  «Я ещё и не сказал вам, что приду через год в ординатуру нейрохирургии Склифа», — с тоской думает Антон, отрывая взор от его губ. «Вот тут-то вы точно охренеете».  — Испугался.  — Кого?  — Вас.  — Это хорошо, — Арсений протягивает руку и берёт с подоконника сумку. — Есть два рычага, которыми можно двигать людей — страх и личный интерес. Это сказал Наполеон Бонапарт. Но я лично предпочитаю первое.  Кивает ему и быстрым шагом проходит мимо, направляясь к выходу. Антон же бестолково смотрит ему вслед, а затем опускает глаза на визитку, которую сжимает в руке.