Невыносимый

Антон сонно продирает глаза — вдавливая их пальцами в глазницы, растирая и пытаясь проснуться. Илья и Саша вытаскивают его из законного сна после завтрака, сообщая, что ему срочно нужно привести себя в порядок, а лучше миновать эти прелюдии и метнуться за ними в нейрохирургическое отделение, ведь не каждый день к ним в корпус приезжает телевидение. На резонный вопрос касательно того, что забыло у них в больнице телевидение и почему это должно быть интересно именно ему, ответа он, разумеется, не получает, так что приходится поверить этим бедолагам на слово. Торопливо приглаживает растрёпанные волосы. Здесь совершенно нет ни времени, ни девайсов, ни желания ими заниматься, так что весьма благодушно надеется, что остальных его причёска заботит ещё меньше, чем его самого. На нём привычная чёрная толстовка, и на этом чистые вещи закончились, ведь никто даже не предполагал, что он задержится тут надолго. Точнее так, Поз это ещё ему собрал с большим запасом, сам бы он не догадался взять сменную одежду, намереваясь выписаться так срочно, как это будет возможным, посему то, как обстоят дела на данный момент — это ещё весьма неплохо. Антона не так сильно беспокоит внешний вид, как, наверное, стоило бы. У него слишком много других дел и занятий. И его счастье, что очаровательные большие зелёные глаза и широкая добродушная улыбка перекрывают все остальные недостатки. Его просто невозможно не заметить.  — Ну, ты прям принцесса, Шастун, столько прихорашиваться, — недовольно бурчит Илья Макаров, — мы сейчас всё самое интересное пропустим! Пойдём же! — Я не понимаю, что случилось-то, — недовольно ковыляет следом за ними Антон. — Почему нельзя резюмировать с самого начала, что за тайна? — Увидишь, — вместо ответа заговорщицки подмигивает ему Ваш и коротко дёргает за рукав толстовки, вновь призывая поторопиться. Они даже не думают тратить своё, видимо, слишком драгоценное время на бесконечное ожидание лифта, который, к тому же, почти точно не довезёт их до пункта назначения первыми, поэтому пускаются в обходной путь по лестницам эвакуационного прохода, достаточно быстро минуя четыре этажа и оказываясь на четвёртом — в отделении нейрохирургии. Антон отмечает это безрадостно несмотря на то, что вроде как был в курсе, куда они идут, потому что это отделение ему ни сейчас, ни, скорее всего, когда бы то ни было не светит ничем хорошим. Только безнадёжность и уныние, а ещё ссоры с Арсением Сергеевичем Поповым.  Понуро вздыхает. Хорошо этим двоим в своих пижонских халатах, он же в буквальной домашней одежде моментально чувствует здесь себя чужим.  Они проскальзывают в холл, который заполнен медперсоналом, не выделяться здесь чёрным цветом одежды теперь невозможно. Антон недовольно разворачивается к парням, которые находятся в предвкушении и в ожидании чего-то: — Зачем вы меня сюда притащили, проблем новых нажить?  — Тихо-тихо, — шепчет Илья и кивает в сторону от них, — начинается.  Антона прошибает током. Он с ужасом обнаруживает, что совсем недалеко от него, буквально на расстоянии гребаной вытянутой руки, стоит Арсений Попов. Напротив него камеры и поэтому тот совершенно не обращает внимания на окружающих его людей. Шастун не большой специалист в аутистических расстройствах, но он очень чутко ощущает, что тому максимально некомфортно. Некомфортно от скопления людей, от направленных на него объективов камер, от подсунутых к нему микрофонов и от давления общественности, которое способен ощутить каждый. Слишком много внимания — это превращает хирурга в напряжённый и оголённый провод. Не влезай — убьёт. Поэтому испуг в глазах Шастуна слишком быстро сменяется сочувствием.  Грудная клетка Попова вздымается быстро и торопливо, челюсть напряжена, глаза отражаются стеклом, в них невозможно рассмотреть ровным счётом ничего. И, надо отметить, держится он просто великолепно — спина прямая, на лице ни один мускул не шевелится, взгляд равнодушен и спокоен, а губы поджаты. Просто не человек, а воплощение самоконтроля. Рядом с ним стоит другой хирург, с которым Антон уже встречался — невысокий тёмноволосый мужчина с аккуратной бородкой — его друг. Интересно, каково это — дружить с таким человеком? Как вообще можно его понять? Разговор идёт о той самой операции, о которой шумел весь корпус. Шастун вспоминает обрывки рассказа Выграновского и недовольно хмурится. Жаль, что вспомнить рассказ не удаётся без того, чтобы не вспомнить врача. Теперь мысли о нём виснут над парнем как унылая и гадкая туча. Как не думать о том, кто так бессердечно отверг тебя? Конечно, он имел право на любое решение, но этот факт не способен изменить той грусти, которая пока живёт внутри Антона, расхаживает по-хозяйски как ленивая чёрная кошка, и никуда не собирается уходить. Нужно просто время. Никто обычно не виноват в том, что одни люди поступают с другими плохо. Плохо не по оценке чёрного и белого, плохо для определённых обстоятельств, плохо для определённого человека и для его определённых чувств. Так просто случается, что один человек не готов делать аналогичный выбор, а хочет пойти своим путём. И, вне сомнений, имеет на это полное право. Но только глупому сердцу на это плевать, его это никогда не убедит достаточно. Потому что сердце создано для жизни во всех смыслах этого понятия, а не для того, чтобы пытаться втиснуться в какие-то рамки. Для этого у людей есть мозг.   — Около трех литров восполняли кровопотерю, использовали различные средства, в том числе и современные. Помимо компонентов крови, еще есть такие средства, как фактор свертывания крови, — мысли, их бесконечные догонялки, прерывает голос, видимо, руководителя отделения анестезиологии. Антон иногда ненавидит то, что способен понимать людей на том уровне, на котором не способно абсолютное большинство. Потому что теперь он не может избавиться от гнетущего и тревожного ощущения, его не получается сбросить с себя. Рядом с тревожными людьми он вообще не любит находиться рядом, от них ему становится тяжело, своей мрачностью и бесчисленными попытками тотального контроля они будто убивают в нём самом всё живое. Тревожные люди не живут в состоянии покоя, они живут в вечной гонке, в абсолютно бестолковой попытке обогнать всё зло на планете, преуспеть во всём, предугадать самые плохие исходы событий и выйти победителем с этой Библией с тысячью «А что, если?».  Арсений очень тревожный. Антон чувствует это с нарастающим раздражением. Потому что чего-чего, а тревожности в жизни ему совсем не нужно.  Корреспондент задаёт вопрос и протягивает микрофон Попову. Тот сглатывает, и его до этого момента безэмоциональное лицо трогает вежливая краткая и сдержанная улыбка буквально уголками губ.  — Учитывая большой размер опухоли и большую площадь соприкосновения, надо было аккуратно постараться ее выделить так, чтобы не повредить подлежащие структуры головного мозга, — его голос звучит монотонно и безжизненно, а сам он, кажется, понемногу начинает успокаиваться. — Миллиметр за миллиметром, под контролем микроскопа, мы медленно продвигались вглубь головного мозга. И так в течение шести часов, пока полностью опухоль не убрали. Из-за сильного давления мозговая ткань словно сплющилась, на месте опухоли образовалась пустота. Но головной мозг не пострадал. Он расправится и заполнит собой пустое пространство. Пациентка вернётся к полноценной жизни. — Более того, — вмешивается его друг и коллега, — у нас на руках уже есть результаты гистологического исследования. У пациентки была менингиома — доброкачественная опухоль, растущая из клеток твердой мозговой оболочки. Химиотерапия в таком случае не требуется. Все присутствующие с уважением щедрятся на восхищённые аплодисменты. Арсений это воспринимает спокойно и сдержанно. Ему это не нужно, но знает, что команде признание не будет лишним, поэтому просто наблюдает за происходящим. Ему идея публичного выступления претила с самого начала, но Павлу Алексеевичу удалось убедить хирурга, что иначе просто никак. Перед выходом его немного колотило от волнения, но то, что рядом Сергей Борисович Матвиенко — оказывается его маленьким, но одновременно большим спасением. Матвиенко на него действует успокаивающе.  Трудно сказать, что является по-настоящему объединяющим звеном в их крепкой дружбе, продолжающейся уже третье десятилетие, но иногда Арсений осознаёт это — Сергей стал его якорем нормальности в мире ненормальном для него самого, а он просто показался для него слишком особенным, и так этим особенным и остался.  — Мы можем поговорить с самой пациенткой? — в нетерпении и приятном волнении уточняет корреспондентка.  — Да, почему нет. Она уже давно пришла в себя, — продолжает нести бремя главенствующего в диалоге Матвиенко.  Он знает категоричность Попова и то, как тот не любит, когда вмешиваются в покой его пациентов, но стремится своей уверенностью продемонстрировать в первую очередь сейчас своему коллеге, что на данный момент лучше поступить так. И Арс не возражает. Ему хочется просто уйти отсюда.  Поэтому только подкрепляет слова друга утвердительным кивком и практически моментально решительно разворачивается в сторону лестницы, чтобы обойти толпу и направиться в свой кабинет, который сейчас будет для него оазисом спокойствия и тишины.  — Привет, парни, — Сергей Борисович дружелюбно здоровается с ординаторами, стоящими у них на пути. И с их долговязым компаньоном.  Саша и Илья с сомнением переглядываются и нестройным хором, как солдаты, произносят:  — Доброе утро!  Шастун молчаливо хлопает ресницами и сосредоточенно думает, что ему чисто теоретически аукнется больше: то, что он не подаст голос сейчас и, возможно, окажется незамеченным для Арсения Попова, который сейчас погружён в свои мысли или то, что он выдаст своё присутствие и точно станет заметной фигурой для хирурга, который буквально вчера поймал его на улице около больницы. Решение найти не удаётся, потому что с одной стороны кто-то из парней больно толкает его в бок локтем, намекая, а сам Попов поднимает на них спокойные голубые глаза. Его лицо выглядит задумчивым и отстранённым, но во взгляде читается краткая нотка узнавания.  — Доброе утро, — бормочет Антон. И использует приём совершенно бестолковый, наверное, для Попова, но способный задобрить его коллегу и по совместительству друга. — Отличное выступление, я просто в восторге от проделанной вами работы!  Матвиенко реагирует моментально — он горделиво улыбается.  — Да, операция была не из простых, давно не было таких феноменальных случаев. А вы, балбесы, — беззлобно кивает парням, — мотайте на ус. И почему не работаем, а? Выграновского мне найти?  — Не стоит, — жалобно отвечает Ваш и ретируется в сторону лестницы.  Илья Макаров окидывает Шастуна прощальным и сочувствующим взглядом, говорящим ему: «Теперь каждый сам за себя», следует за другом, исчезая в дверном проёме.  — А вы, уважаемый пациент, почему не в палате?  — Я как раз... шёл туда, — не придумывает ничего умнее Антон.  У Матвиенко звонит телефон, он быстро достаёт его из кармана халата, мельком проверяет экран и наклоняется в сторону Попова:  — У меня операция, проводишь его, Арс?  Не дожидаясь ответа, практически бегом, покидает их обоих, спеша в сторону лифта, чтобы успеть остановить закрывающиеся двери.  И они снова остаются вдвоём.  Как заполнять эту неловкую паузу, неясно теперь даже Антону. Он сосредоточенно вздыхает и с сомнением вновь поднимает взор на хирурга.  — Опять вы здесь, — только констатирует тот и кивком указывает дальнейшее направление — они идут к лифту.  — Вы хорошо выступили. Никто ничего не заметил, — старается отвести мысли Попова, если, конечно, это вообще возможно, в другую сторону, от себя.  Арсений смотрит на него и, не глядя в сторону, на ощупь нажимает кнопку вызова лифта. Хмурит чёрные брови и движением изящных пальцев поправляет аккуратно уложенные волосы.  — Что никто не заметил?  «Можно же было просто сказать «спасибо» и всё, а», — страдальчески думает про себя Антон. «Но, с другой стороны, можно было и просто заткнуться, и не лезть куда не просят».  Он в такт Попову поправляет волосы — скидывает несколько кудрявых прядей со лба.  Но отступать — это значит оказаться полным дураком.  — Что вы волновались... — отвечает с опаской. — Мне кажется, — хочется провалиться под землю и засыпаться сверху кирпичами, — что вам некомфортно в таком шумном обществе.  — Вам кажется, — холодно отрезает мужчина и первым проходит в лифт, дожидается, пока за ним следом зайдёт Шастун, и нажимает нужную кнопку этажа. Кабина закрывается и начинает плавное движение вверх.   Он реагирует спокойно, потому что просто устал от столь эмоционально перегруженного утра, догадывается Антон. Поэтому не язвит насчёт вчерашнего вечера и не высказывает явного недовольства тем, что снова поймал надоедливого пациента в своём отделении без острой на то надобности. Последнего это не может не радовать, и он совершенно точно настраивается не портить никому настроение и просто заткнуться до конца этой короткой поездки.  Арсений Сергеевич стоит, оперевшись спиной о поручень, ладони его рук в карманах халата, несколько пуговиц которого на удивление снова расстёгнуты. Видно, как напряжён он сам, как напряжена его челюсть, будто по-военному расправлены широкие плечи. Голова чуть вскинута наверх, небесные глаза смотрят в никуда. Сначала он был необычайно встревожен, а теперь просто приходит в себя. Антон всё гадал, в те их редкие встречи, как же можно контактировать с таким человеком, если он ну просто непредсказуем. А сейчас он в этой тишине, в этом молчании и сдержанности кажется ему совсем обычным, просто немного отличающимся от других. Наверное, если попытаться не менять человека, а просто понаблюдать за ним, то можно понять кого угодно. Даже самые непоследовательные и внезапные люди, как, например, не только этот хирург, но и он сам, весьма логичны и постоянны в своих принципах. И если рассматривать именно эти принципы и личность человека, то проследить определённую линию в его действиях всё же возможно.  Антон невзначай тоже выпрямляет спину. Невозможно не заразиться этим незыблемым примером идеальной осанки.  Лифт останавливается на этаже. Арсений протягивает руку к списку кнопок и жмёт указательным пальцем на кнопку удержания дверей, затем поднимает глаза на парня, вновь смотря сквозь него.  — Вы сможете дойти до палаты самостоятельно?  — Да, вполне, — уверяет его Антон и поспешно выскакивает из кабины.  — До палаты, — с нажимом повторяет Попов, — и никуда больше.  — Хорошо, — соглашается. И зачем-то добавляет: — Меня завтра выписывают.  — Я рад, — кивает Попов. И убирает руку.  Брови его собеседника в приятном удивлении вскидываются наверх.  — Я тоже рад, что поправился! — миролюбиво заключает он.  — А я рад, что больше никогда не увижу вас.  И последнее, что видит Антон — это мрачное лицо Арсения Попова, которое скрывается за закрывающимися дверьми. 

* * *

— Привет, — Выграновский ловит его в холле.  Антон не спеша бредёт по коридору, как бы невзначай вертя головой в разные стороны. Ира сегодня на смене, они договорились поболтать днём. Но день — это понятие растяжимое для медика, поэтому ему хотелось бы уточнить у неё детали. Сам он не выспался и, если иных планов не намечается, хотел бы с честью вздремнуть.  Завтра долгожданная выписка. Ни Поза, ни Журавля в городе не будет, поэтому он воспользовался привилегиями единственного ребёнка и решил попросить мать забрать его, чтобы не тащиться на метро. Та с радостью согласилась. Из-за работы у неё не было времени навестить его, да и, на самом деле, это не требовалось, но для того, чтобы отвести сына домой, она взяла выходной. Они договорились перед этим где-нибудь пообедать. Эти редкие, но важные встречи с матерью он невероятно ценит. Они обмениваются новостями, советуются по каким-то вопросам и просто болтают обо всём. Всё-таки, Антон убеждается в этом на собственном примере, отношения с родителями выстраиваются намного более гармонично на расстоянии. За всю жизнь они уже успевают друг другу надоесть.  — Добрый день. Эд хочет зацепить его за край рукава, чтобы притянуть ближе к себе — расстояние между ними стирает возможность приватного разговора, но Шастун ловко увиливает и сам подходит ближе к нему. Безнадёжно вздыхает. Выграновский выглядит, как всегда, потрясающе. Утонченные скулы на худощавом лице, внимательные серьёзные серые глаза, пухлые губы — воплощение идеального мужчины.  — Ну, как ты? Рад, что выписываешься? Анализы, я так понимаю, тебе донесли, — добродушно усмехается, — меня они более чем устраивают. Ничего не болит?  Засыпает его этим градом вопросов, пристально снизу вверх вглядываясь в озадаченное лицо Антона, словно пытаясь там найти ответы на все вселенские проблемы.  А тому хочется закрыться, оттолкнуть его, нагрубить, потому что ему также, как и два дня назад, приятно это внимание и участие, и сердце бьётся, обливаясь феромонами и наслаждаясь этой близостью, а мозг запускает проблесковый маячок — тревогу, ведь стоит только привыкнуть, как это всё сразу же закончится. Сам он не может определить, насколько искренне говорит Эд. Волнуется ли он за него или просто пытается прощупать почву. Сейчас его выручает только чуткий разум, ведь сам он не распознаёт намерений Выграновского. И эта «слепота» обезоруживает, делает бессильным.   — Да, рад, ничего не болит. Готов к труду и обороне, — усмехается Антон, с интересом рассматривая то, как близко к нему стоит хирург.  — Злишься на меня?  «Когда его вообще это волновало?» — думает Шастун. «Когда его волновало хоть что-то по-настоящему, кроме себя?» Но вслух произнести ему это не будет суждено. Потому что беречь тех, кто дорог — это порой встроенная функция в организм.  — Не-а. Спасибо за всё.   — Ладно, — будто бы рассчитывал на иной ответ. — Был на выступлении у Попова?  — Ага.  — И как он? Не посрались?  — Кстати, нет. Но сказал, что рад, что больше меня никогда не увидит.  Эд несколько секунд смотрит на него, осмысливая услышанное, затем весело, но коротко смеётся. Его глаза щурятся, а тыльной стороной ладони он прикрывает рот. Антон фыркает в ответ и хихикает. Обдумать нелепость ситуации у него как-то не было времени. Но теперь осознание приходит.  — Да-а, — тянет мужчина, — жаль, конечно, этого добряка.  — Думаете, он будет в бешенстве, когда узнает, что я буду его ординатором?  — Ну, во-первых, — Выграновский наклоняется к нему и понижает голос, — ты ещё попади к нам в ординатуру, — Антон согласно кивает. Это правда. — А, во-вторых, он ординаторам никогда не рад, так что тебе не повезло бы в любом случае.   После этих слов между ними виснет молчание, в течение которого Шастун обдумывает, что для него было бы хуже в обозримом и предполагаемом будущем: если он пойдёт в ординатуру к Попову или же, например, к Эдуарду Александровичу. И тот, и другой вариант отдаёт привкусом неприятного предчувствия. Не жизнь, а сплошная неудача. Но, с другой стороны, если справиться со своими чувствами он вполне способен, то усмирить неприязнь Арсения Сергеевича... очень сомнительная перспектива.  — Я так и знал, — наконец-то отвечает Антон. Нервно облизывает губы, а взгляд его устремляется куда-то за спину врача, словно он планирует побег отсюда, но пока не может решиться на него.  — Антон, жду тебя, — мимо них порхает Ира, прижимая к груди папку с документами.  И он чувствует облегчение, что она ворвалась в этот диалог, забрала внимание, переключила на себя, потому что общаться дальше для Шастуна становится слишком неловко. Поспешно машет ей, подзывая ближе. Но не успевает сказать примерно ничего.  — Куда ты его ждёшь? Работы, что ли, нет? — по лицу Выграновского пробегает тень. Он хмурит брови и переводит взгляд с медсестры на Антона, который, кажется, не прочь свалить отсюда. — У меня перерыв... — теряется девушка.  Она стоит перед ним, задрав голову вверх и, как негодует про себя Антон, сразу в позиции жертвы. Хлопает длинными ресницами на озадаченных глазах, словно пытаясь найти зерно логики в претензии от начальства. Халат висит на согнутой руке, видно, что она практически на низком старте.  — А перевязки кто делать будет, я, что ли? — сердится Эдуард Александрович.  Антон наблюдает за происходящим с интересом. А ведь совсем недавно сам заведующий отделением ставил ему капельницы, хотя это далеко, как он сам сейчас подтвердил, не его работа.  — Но я... — У тебя ещё пациенты есть, иди! — выхватывает у неё из рук папку и небрежно вглядывается в её содержимое. — Это я сам отнесу, куда надо.  Ира виновато кивает и пожимает плечами уже в сторону своего приятеля, который отвечает ей сочувствующим кивком. Перфекционизм Выграновского включается просто в самый неподходящий момент. Девушка моментально накидывает на худенькие плечи халат и удаляется.  — Просто чудесно, — бормочет Шастун.  — Что ты сказал? — оборачивается на него Эд. Его раздражённый тон сменяется на более спокойный и расположенный.  — Я сказал, что я пойду в свою палату, пожалуй.  Он уходит вслед за Ирой, а Выграновский раздосадовано бьёт папкой о стену. Затем устало пальцами свободной руки потирает переносицу. 

* * *

За этот день Арсений чувствует себя чертовски уставшим. Выступление перед телевидением, снова полдня в неотложке и теперь гора документов, с которыми ему нужно разобраться — подготовить выписные эпикризы, ознакомиться с картами пациентов, которым предстоят плановые операции, заполнить карты пока ещё текущих пациентов отделения. Всегда есть чем заняться в конце рабочего дня. И обычно его это успокаивает. Сосредотачивается на монотонной работе, растворяясь в своей концентрации, заглушая поток мыслей текстовой информацией. Но сегодня было слишком тяжело.  Повышенная чувствительность к большому скоплению людей, к яркому свету, к шуму, который от этих людей просто бесконечный и громкий, а также пациенты и их родственники, которым требуется уделить внимание, всё рассказать и объяснить — в последние минуты ему казалось, что голова сейчас просто взорвётся от перегрузки, а сердце колотилось как сумасшедшее. И тогда Матвиенко предложил свою помощь в том, чтобы закончить общение с персоналом и пациентами. И за это Арсений был ему благодарен.  Только под вечер он вспоминает, что так и не решил вопрос с Выграновским и его взбалмошным пациентом. Сергей выразил идею, что почти наверняка эти двое были знакомы ранее, поэтому точно не стоит вмешиваться. Как он это понял, для Попова осталось загадкой, он так межличностные отношения других людей не анализирует, да и вряд ли бы смог. Ему бы разобраться в своих.  Неприятно кольнули слова Шастуна сегодня: «Никто ничего не заметил <...>, что вы волновались».  Мужчина устало расстёгивает халат и расправляет его, откидываясь на спинку кресла. Вообще, как поговаривает Матвиенко, люди способны анализировать друг друга и делать на этом основании выводы, которые можно использовать, как подспорье в дальнейшем общении. Попов же в этом плане чувствует себя слепым. Не очень ясно, как увидеть более сдержанные эмоции. Например, понять, что человек волнуется, если внешне его лицо, а он уверен, что было так в его случае сегодня утром, не выражает ничего, тело находится под тотальным контролем, а в голосе не слышно ничего, кроме спокойствия и уверенности. Как можно было понять, что он волновался?  Иногда чувствует себя так, будто у всех окружающих его людей есть какой-то сценарий и подсказки, а у него нет, и он один действует наугад, на ощупь, заглядывая в чужие конспекты, чтобы хоть как-то ориентироваться.  Но с Антоном чуть попроще. Арсений даже был озадачен этим. На его добродушном лице всё написано слишком чётко, можно сказать, даже крупным шрифтом, специально для таких, как он. Может быть, у него проблема с пониманием чужих чувств и с их осознанием, но точно нет проблем с эмпатией, как кажется остальным в виду его чрезмерной сдержанности. Лицо Шастуна было вчера слишком печальным. Старался не показать это, но он некоторое мгновение очень внимательно всматривался, чтобы понять, что с ним происходит. И он был расстроен, в этом Арсений даже не сомневался. Уголки пухлых губ опущены вниз, брови чуть нахмурены, взгляд потухший и спокойный, тихий и ровный голос — все признаки печали. Наверное, поэтому ему не захотелось, возможно, в первые в жизни спорить и поучать его.  Вот как живут люди? Может быть, поэтому они не всегда соблюдают правила или требуют этого от других? Потому что им мешает эмпатия, мешают свои или чужие чувства. Они же обезоруживают.  В дверь его кабинета стучат. Хирург вздыхает.  — Зайдите.  Выграновский торопливо, словно тревожась, что кто-то ещё может увидеть его, заходит внутрь и закрывает за собой дверь.  — Привет, Арс. Знаю, ты сегодня загружен, но мы можем поговорить?  Может быть, Матвиенко прав? И люди способны сами разобраться пусть и в недвусмысленных ситуациях, даже если они и не стремятся в ту же минуту привести всё в порядок? Может быть, им нужно время? А даже если и нет, то какая разница? Какая ему разница?  Он ощущает себя сейчас измотанным бесконечными решениями и контролем. Обычно контроль его успокаивает. Но он — узел, который можно устать каждый раз завязывать туже и туже. Иногда хочется перестать прилагать так много усилий, чтобы все было хотя бы в порядке.  — Поговорить о твоём романе с пациентом, да?  Складывает пальцы в замок и облокачивается о стол. Выграновский теряется от этой прямолинейности и озадаченно хмурится, делает несколько шагов по направлению к коллеге. Вроде ему чисто интуитивно понятно, как общаться с ним, но каждый раз возникают ситуации, в которых теряется, пытаясь осознать, что нужно ответить. И это одна из них.  — Да нет у меня никакого романа ни с кем! — нотки раздражения звучат в его голосе.  Мысль, что Попов подумал так категорически, его пугает. Даже нет представления, какие ещё выводы он мог наделать за эти несколько дней, и что мог ему успеть наговорить Антон. И становится противно от самого себя, потому что не дурак, он прекрасно понимает, что общественное мнение и одобрение ему важнее, чем какие-то чувства его студента.  — Как скажешь, — пожимает плечами Арсений. — Если ты так говоришь, не вижу повода тебе не верить. Что-то ещё?  Эд суёт руки в карманы хирургических штанов и несколько секунд молчит, пытаясь осмыслить происходящее. То есть всё так просто закончится? Это с Арсением Поповым-то?  — Нет, ничего, просто хотел донести это до тебя.  Кивает ему и получает в ответ такой же вежливый и сдержанный кивок. Затем отправляется прочь, распахивает дверь кабинета, чтобы выйти отсюда как можно скорее.  — Только, — негромкий голос Попова останавливает его на пороге, — объясни, но не мне, а себе, почему твой пациент говорит, что ему разбили сердце.  — Что, прости?  — Хорошего вечера, Эд. И он раскрывает папку с документами, всем своим видом показывая, что данный разговор окончен.  Эд выходит из кабинета. 

* * *

День выписки Антону ощущается самым прекрасным днём за последнее длительное время. Для него эта неделя в больнице — настоящее заточение. Несмотря на нескончаемые приключения и свою жажду к ним, в итоге он бы предпочёл провести последние свободные дни перед началом учёбы дома, уж точно не портить отношения с заместителем заведующего отделения, в котором планирует через год работать и с другим хирургом, а ещё не ссорить их обоих. Перевыполнил план фатальных ошибок, которые испортят ему, скорее всего, жизнь на весь будущий квартал.  С этими мрачными мыслями он небрежно кидает все вещи — ещё относительно чистые и грязные — в спортивную сумку, которую ему с собой собрал Дима. Вещей немного, осталось упаковать средства личной гигиены, и он готов. Буквально образцово показательный пациент. Задерживается у зеркала, чтобы пальцами прочесать волосы и улыбнуться самому себе разочарованной и немного потрёпанной улыбкой. Закидывает сумку на плечо и выходит из палаты.  В холле его догоняет Ира.  — Уже выписываешься? — она встаёт рядом с ним в ожидании лифта.  — Ага.  — Жаль, не удалось поболтать. Выграновский что-то сошёл с ума, работой завалил, — с сожалением говорит она. — Чего это он, интересно. Пациентов даже, вон, меньше обычного.  Антон косится на неё с интересом и хмурит брови. Зная педантичность Эда, в целом, можно предположить многое. Например, что у него начались какие-то проблемы с руководством, и он теперь срывается на сотрудников. Или просто у него настроения нет после разговора с Поповым. Или... Короткая улыбка трогает его губы, но он поспешно прячет её, беря себя в руки. Или Выграновский просто не хочет, чтобы Антон слишком много общался с Ирой. Любопытно, конечно, почему.  — Удачи тебе, — заходит в лифт спиной и широко улыбается Кузнецовой. Машет рукой. — Увидимся через год.  — Увидимся, Антон, — фыркает она ему в ответ.  И двери закрываются.  Мать уже ждёт его внизу, за пределами хирургического корпуса, на парковке. Так что он, не намереваясь её сильно задерживать, торопится поскорее улизнуть отсюда. Желательно, больше не пересекаясь с Выграновским. Нужно будет на первом этаже забрать свою выписку, а там есть риск встретить Эда, впрочем, как и в почти любом уголке этого здания. Как и его, так и Арсения Попова. С последним они вроде как не очень дружелюбно, но весьма нейтрально уже попрощались, так что сталкиваться с ним не хочется ещё сильнее, чем с Выграновским. Тем более, Арсений Сергеевич должен как можно раньше начать процедуру «забывания Антона Шастуна». Но интуиция парню подсказывает, что тот его не забудет абсолютно никогда. Как и он сам.  Но это всё только пока воображаемые проблемы. Сейчас у него есть более осязаемые.   Выходит из лифта и оглядывается, чтобы понять, куда ему вообще направляться. У него есть стойкое ощущение, что пациенты должны покидать больницу не таким способом, но решает, что может себе позволить чуть большее, чем среднестатистический больной Института Склифосовского. Точнее, бывший больной.  Читает вывески на стенах и с плохо скрываемым разочарованием обнаруживает, что попадает в приёмное неотложное отделение. Квест пройден на десять из десяти. Антон тоскливо вздыхает и расстроенно чешет макушку, мотая головой из стороны в сторону, чтобы понять, как может улизнуть отсюда как можно скорее. Выписку тут ему точно никто не отдаст.  — Антон! — окликает его знакомый голос. Через находящихся в приёмном людей к нему пробирается Выграновский. — А ты что тут делаешь, а? Я думал сейчас зайти к тебе, выписку отдать, а ты сбежать решил?  Машет документом перед его носом. На его красивом лице читается досада. Халат на нём распахнут, обнажая хирургическую форму, бейдж на кармане висит криво. Серые глаза смотрят вызывающе, и явно он требует каких-то объяснений.  — А вы что тут делаете?  — Я? Работаю вообще-то! — возмущённо сообщает врач. — Ты, кажется, немного заблудился.  — Ну, раз выписку я получил, — Шастун выхватывает её из пальцев Эда, мимолётно касаясь их своими, — то могу идти? Отсюда же тоже есть выход на улицу, правильно?  — Ты хотел сбежать, что ли?  Выграновский делает несколько шагов к нему, вынуждая Шастуна оттесниться в сторону от людей к торговым автоматам. Придирчиво разглядывает бывшего пациента, будто пытаясь удостовериться, что тот в порядке, кратким движением руки поправляет на нём куртку.  — Нет, я просто хочу домой. Это плохо?  — Нет, не плохо. За тобой приедет кто-то?  — Да. Мать. Эдуард Александрович, ну можно я пойду уже?  — Раньше ты так не стремился сбежать, — тихо бормочет мужчина. А Антон делает вид, что не расслышал его, поэтому ничего не отвечает. — Погоди, у меня вопрос к тебе есть.  Он хочет было игнорировать и эту фразу, но она произносится достаточно громко и чётко, что даже если и попытаться сойти за глухого, то хотя бы переспросить точно придётся. А от перемены мест слагаемых сумма по итогу не меняется. И разговор продолжать в любом случае нужно. Антон взволнованно теребит ворот тёмной толстовки под курткой, бегая взором от одного серого глаза хирурга с другому, пытаясь сосредоточиться хоть на чём-то. Параллельной строкой в мозгу бежит мысль касательно того, что Попов тут тоже может быть. Но он, прежде чем Эд зажимает его тут, успевает осмотреться — намёка на Арсения Сергеевича нет, персонал выглядит, несмотря на суету, расслабленно.  Антон завершает мучение собственной одежды и пальцами проводит по небритому подбородку. Бритву в больницу он, конечно же, тоже взять не догадался, поэтому сейчас выглядит, наверное, не очень опрятно — с взъерошенными волосами, сонными глазами и небритым лицом. Не в таком виде хотелось бы в идеальном мире представать перед Выграновским. Но того, кажется, это ничуть не смущает. Хорошо это или плохо — он затрудняется понять.  — Давайте, — миролюбиво соглашается, хотя, скорее всего, в текущей ситуации его согласие — простая формальность.  — Торопишься?  — Да, мама ждёт. Но если у вас есть вопросы, давайте всё решим сейчас.  Выграновский кивает и делает ещё один шаг, не сводя с него пристального взгляда серьёзных серых глаз. Затем оглядывается, после чего значительно понижает тон голоса:   — Что у вас за разговор был с Поповым?  — О котором именно речь? — простодушно улыбается Антон.  Пока никак не может срастить, к чему клонит мужчина. Но того тема явно волнует. Волнует в каком именно смысле — этого Шаст понять для себя, к сожалению, не может.  — Про разбитое сердце.  Его глаза удивлённо округляются. Меньше всего рассчитывал, что Арсений Сергеевич будет кому бы ни было распространяться о темах из коротких и обычно мало приятных разговорах. Не то чтобы они находятся под грифом секретности, но просто как будто это не стоит того. Они практически не знакомы, только формально и мимолётно, в чём смысл или резон делиться подробностями с кем-то? Особенно с тем, кто, как кажется Антону, Арсению совсем не импонирует. И это Выграновский. Но, возможно, тот это бросил в процессе их беседы, которая, видимо, уже успевает состояться за прошедшие сутки. Но в каком контексте?  Антон облизывает пересохшие губы и кусает нижнюю, обдумывая ответ. Хотя обычно он сам идёт к нему, вырываясь изо рта часто против воли.  — К чему вопрос, я не очень понимаю? Какая вам-то разница?  Последняя попытка, для себя решает он. Чтобы понять, что действительно важно для этого мужчины. Не то чтобы он не знает ответа, но это в его стиле — до последнего пытаться понять человека. И когда человек своими поступками, своими разговорами, своей сущностью претит тому, что ему подходит, то всегда есть шанс или хотя бы надежда, пусть и не особо умная, что ему показалось. Хотя интуиция, чуткий разум и внимательные зоркие глаза никогда его не обманывали. И выводы о людях: положительные или негативные всегда оказывались соответствующими действительности. Но несмотря на его проницательность, сердцу быть глупым и влюбчивым это не мешает.  — Не хочу, — Выграновский раздосадовано хмурится, — чтобы слухи по отделению разлетелись.  И у разочарования, видимо, нет никакого предела, потому что Антону казалось, что разочароваться в своём очаровании ещё сильнее он не способен. Но здесь он, к своему сожалению, ошибался.  Нужно просто ляпнуть что-то и свалить отсюда поскорее. — Да так, — фальшиво усмехается и сам не замечает, как неосознанно повышает громкость голоса. Эд слушает его очень внимательно, поэтому тоже не обращает на это внимание, — я сбежал на улицу покурить через выход для сотрудников, и Арсений Сергеевич меня поймал. Вот и решил наплести ему ерунду, чтобы пожалел меня. Не думал, конечно, что он способен на настоящие человеческие чувства, но прокатило.  — Какую ерунду?  — Что я такой страдалец и сердце мне разбили. А он и повёлся, как простофиля. Чудеса! Говорит это максимально беспечно, насколько только способен, но внутри себя ощущает, как жалобно сжимается сердце. Ему эти слова достаются очень непросто, но очень рад, что получилось. — Я ведь вам и правда поверил.  Даже Выграновский вздрагивает вместе Шастуном. Он оборачивается, чтобы посмотреть, не послышалось ли ему.  Арсений Сергеевич Попов стоит напротив них. В одной руке, на ладони у него располагается большая тетрадь альбомного формата, пальцами правой руки он сжимает ручку, которая виснет в воздухе, будто он намеревается что-то написать, но останавливается.  Антон прикрывает рот кистью и мучительно приглушённо в неё стонет.  — Подслушивать нехорошо, — укоряюще упрекает его Эдуард Александрович.  — Я и не подслушивал. Можно было просто не орать на всё отделение, — холодно парирует Попов. Он поднимает ледяные голубые глаза на Шастуна, который буквально ощущает, как замораживается под этим взглядом.  — Арсений Сергеевич... — А я правда вам поверил, какая ирония, — спокойно повторяет он. — Тоже удивлён, как же я на это способен, — безэмоционально передразнивает он слова Шастуна.  Затем круто разворачивается и уходит, оставляя их двоих в одиночестве.  Эд оборачивается к Антону. Тот прижимает обе ладони к лицу, большими пальцами рук массируя виски.  — Я мудак, Эдуард Александрович?  — Если ты мудак, то и я, наверное, тоже, — задумчиво отвечает хирург и протягивает руку, чтобы сочувствующе потрепать его по голове.