Невыносимый

— Сутки просто прекрасной тишины, — задумчиво заключает Арсений, раскладывая документы на своём столе.  Матвиенко смотрит на него с сочувствием:  — Сидел дома, запершись ото всех, даже от доставщика еды? Затрудняюсь даже представить твоё безудержное веселье.  — Мне не должно быть весело, — пожимает плечами Попов. — Мне должно быть хорошо.  — Тоже верно. Жаль, что наше «хорошо» за эти двадцать четыре года ни разу не совпало.  — К чему ты это говоришь?  — Ни к чему, просто сетую из-за того, что у нас мало видов общего досуга.  — Если тебе не хватает моего внимания, — заканчивает наведение порядка на столе для последующей работы в течение дня, — говори. Ты же знаешь, я намёки не понимаю.  — Говорить, чтобы что? — с сомнением уточняет Матвиенко и трогает кончиком пальца шары Ньютона, запуская их механизм. — Что ты сделаешь?  — Ничего, — равнодушно пожимает плечами, — но хорошо, когда есть возможность высказаться, верно?  Сергей Борисович хохочет. Арсений недовольно щурит глаза от громкости его смеха, но ничего не говорит. Ему он старается позволять быть собой. Люди готовы позволять другим быть собой, даже со странностями, пока это «позволение» не мешает им самим сохранять свою идентичность. Поэтому Попов старательно учится взаимодействовать со своим лучшим другом все двадцать четыре года. И до самого текущего дня. И ещё множество дней наверняка впереди.  — Что ты решил насчёт двух голубков? Будешь стучать?  — Почему сразу стучать? — он еле пережил этот выходной и даже, несмотря на хроническую усталость, рад, что оказался у них один выходной, а не два, как и планировалось. — Ну, потому что это стукачество. Они буквально ничего не сделали такого, мало ли, какие дела у них, господи. Нет такого закона, который запрещает им... — пытается как-то сформулировать, — отношения. Я уверен, Эд неглупый парень, сам разберётся. Тем более, доказательств у тебя нет. Что ты там видел — мне, например, не говорит ни о чём.  Попов сидит, откинувшись на спинку своего рабочего кресла. Пытается понять, почему же ему это так принципиально. Обычно ответ всегда плавает на поверхности — есть правила и нужно их соблюдать. Да, это не международный закон от Ассоциации Врачей, но всё-таки в этом есть какой-то смысл. Даже не какой-то, а очень определённый. С другой стороны, ему, как врачу, совершенно не светит какой-нибудь роман с пациентом, потому что наладить с ними контакт всегда весьма затруднительно. Может быть, его злит именно это. Почему кто-то Выграновский с должностью в тридцать три и с романом в придачу, а кто-то... Арсений Попов?  — Знаешь, кажется, я нашёл ответ касательно того, почему должность получил я, а не ты, — Арсений встаёт из-за стола и поправляет на себе халат, приглаживает волосы. Обход сам себя не сделает.  — Удивляй, — разрешает ему Матвиенко.  — Вспомни, что ты сказал минуту назад и подумай.  Бросает ключ от своего кабинета в его распахнутую ладонь и быстрым шагом выходит прочь, оставляя друга в пессимистичном недоумении. 

***

Сегодня очередной день, чтобы что-нибудь натворить. С таким настроением Антон окончательно просыпается после завтрака. Он в целом всегда встаёт рано по долгу учёбы, в больнице сохраняется та же тенденция, но после завтрака и обхода у него чаще всего получается ещё подремать пару часов, потому что заниматься просто нечем. И эта привычка имеет свойство непозволительно разлагать, как и происходит в случае с Шастуном. Понимает интуитивно, что ему остаётся провести здесь всего пару дней, так что потом нужно будет активно возвращаться в свой обычный режим, ведь дней через десять этот режим станет его жизнью на постоянной основе.  С утра у него снова берут анализы, и теперь остаётся просто ждать, пока придут результаты. Желательно, вместе с Выграновским. Который должен вынести окончательный вердикт касаемо его состояния. Самый ближайший день, когда его могут выписать — завтра. Самочувствие у него и вправду улучшилось, ощущает себя бодрее и веселее. Видимо, если действительно есть вовремя, то можно вполне неплохо жить. Для него это привычная часть будней — забывать поесть. То много дел, то учёба, то попытки каких-то подработок, то просто всё вокруг такое интересное, что банально некогда.  Рассматривает свое будто осунувшееся за эти дни лицо в отражении небольшого овального зеркала, висящего над раковиной. Наверняка на больничной, в целом очень сносной, но на диетической еде ему удалось похудеть на килограмм-другой. И для его веса это всегда ощущается критично. Ему не нравится быть ни слишком худощавым — за это несколько болезненно дразнили в школе, но и слишком плотным тоже не очень — это просто ему, как он считает, не идёт. Сейчас выглядит очень даже хорошо.  Пальцами прочёсывает непослушные волосы. Стоит им немного отрасти, как они начинают завиваться просто до бесконечности, пока не будут наказаны за своё неповиновение стрижкой под ноль пять. Но к таким методам он, в отличие от того же Выграновского, приходит весьма редко, который длиннее этого волосы никогда не отращивает. И ему этот выбор к лицу.  В их корпусе сегодня скучно. Саша и Илья на выходном, Ира, с которой Антону иногда удавалось перекинуться парой слов или даже поболтать за её обедом, тоже сегодня отдыхает. Вся надежда на Эда, который, если очень повезёт, выделит для него немного времени. Его просто не разгадать сейчас. Шастун периодически замечает, что понимать людей, если у него есть к ним сильные чувства — становится затруднительнее. Он смотрит в его серые глаза, силится осознать, что тот чувствует, но в голову лезут совершенно иные мысли. Какие-то его рандомные переживания или события. Или, может быть, в этом есть какой-то знак — если человек о тебе просто не думает? Иногда молчание — это самый конкретный ответ.  Присаживается на кровать и поджимает ноги, задумчиво глядя в окно. За дверью своей палаты он слышит суету отделения. Кто-то постоянно ходит или торопливо пробегает мимо, кто-то переговаривается, кто-то что-то даже выкрикивает кому-то. Звуки чужой жизни, когда нет своей — самые тяжёлые. Его способности за почти десять лет с каждым днём всё прочнее и прочнее связывают с обществом. Становится зависим от людей, от наблюдения за ними, от выводов, которые можно сделать, глядя на чужие ошибки, от мыслей, которыми заполняется голова в толпе или в компании. Когда он один — внутри тишина. И ему эта тишина очень не нравится.  Антон ёрзает на кровати, затем всё-таки решает обуться и выйти. На самом деле, наверное, к большому счастью Эдуарда Александровича, идти куда-то далеко не особо хочется, поэтому он неспеша прогуливается туда и обратно, после чего добирается до зоны отдыха, которая в отделении состоит из нескольких диванчиков, поставленных вокруг низкого столика, где лежат различные журналы, рядом широкое большое окно и несколько растений в горшках, названия которых Антону не ведомо, но, видимо, призванные добавить каплю уюта в достаточно аскетичный вайб больницы. Всё новое и отремонтированное, но безнадёжно простое и даже больше базовое и стандартное.  Присаживается на один из диванов, скидывает кроксы на пол и поджимает ноги, сиротливо оглядываясь по сторонам. Интроверты или даже социофобы таких людей, как Шастун, просто терпеть не могут. Тем не западло первым завести разговор, что-то спросить, что-то сообщить самостоятельно, практически не давая собеседнику возможности отступить и отказаться от диалога. Но он сам искренне не видит в этом ничего предосудительного, навязываясь людям абсолютно беззлобно и с честным интересом. Сейчас такой возможности у Антона нет, он прекрасно понимает, как всё здесь устроено и, несмотря на любовь к общению, старается никого не беспокоить. Бездельники-друзья ординаторы, Ира на перерыве, Выграновский в его палате или высокомерный Арсений Сергеевич не считаются. Это совсем другое. — Привет, пациент! Выграновский оживает из его мыслей и достаточно ловко перепрыгивает спинку дивана, на котором сидит Шастун, оказывается рядом, плюхаясь на кожаное сидение. Невозмутимо поправляет на себе халат и располагает левую руку по этой же самой спинке, за Антоном. — Вы прям супермен, — оживляется парень и улыбается. Машинально приглаживает волосы. Эдуард это замечает и откашливается. — Неправда, — парирует с преувеличенной скромностью. — Не супермен, я только учусь, — шутит он. Антон пускается в параллельные размышления касательно того, не спугнул ли он его позавчера своей настойчивостью. Он бы не стал сближаться с хирургом, если бы тот сам не позволял ему это делать. Не отвечал взаимностью, скорее, просто поддаваясь ему, но и не противодействуя и не выражая явное порицание и негодование. Обычно, если человек против, это понятно в первые секунды. С Эдуардом Выграновским же непонятно ничего. Его серые глаза смотрят заинтересованно и спокойно. Рядом с ним просто спокойно. Он так и, оказывается, не поговорил с Арсением. Хорошо это или плохо — Шаст пока затрудняется сказать. Но волнение того от этого никуда не делось, наоборот, видимо, накопилось за этот выходной ожидания — это очень чувствуется. — Как ваш выходной? — вежливо спрашивает Шастун. — Прекрасно! Ты как себя чувствуешь? — А какие у меня анализы? — пытается улизнуть от прямого ответа. — Твоих пока ещё нет. Отвечай. — От вашего ответа зависел бы мой, — притворно расстраивается Антон. Эд сначала недоумённо приподнимает бровь, затем коротко смеётся, прикрывая рот ребром ладони. Этот парень всегда поражает его, как в первый раз, и это ему нравится. Антон всегда готов выкинуть что-то или сказать нечто неординарное. И порой всё, что остаётся потом — это ходить и размышлять над его словами. — Я серьёзно, Антон. Я твой врач, я должен знать. — Да нормально всё, и тогда тоже было нормально. Вы больше паники нагнали. — А ты бы сам отпустил пациента с таким сахаром и анализами? — Шастун обезоружено и недовольно молчит. — Вот и не надо мне тогда. Самочувствие у него и вправду неплохое, жаловаться не на что. Не знает, что его расстраивает в итоге по-настоящему: то, что ему нужно торчать здесь ещё какое-то время или то, что через пару дней он упорхнёт из больницы, а вернётся сюда, если всё сложится, дай бог через год. Но совершенно с другими целями и планами, вряд ли у него будет время на болтовню со своим любимым врачом. К тому же, он будет работать в другом отделении. Наверняка они будут встречаться в неотложке, но эти встречи, опять же, будут носить совершенно другой характер. Будет ли между ними то же самое, что происходит сейчас? Но, с другой стороны, если искренний интерес сохранился у Выграновского спустя год — он преподавал у него на четвертом курсе, а сейчас уже шестой, то, возможно, есть какой-то шанс. Эти короткие каникулы в хирургическом корпусе напоминают ему лагерное время в школе. Когда за подозрительное короткое время успеваешь сблизиться с абсолютно рандомными людьми, порой с других уголков страны, вы становитесь командой, а потом разъезжаетесь, вооружившись контактами друг друга, и пытаетесь понять, получится ли у вас сохранить эту связь до того времени, когда вы все будете иметь возможность встретиться вновь. Ни разу не получалось. И это просто оставалось хорошей историей, вспоминая которую порой, сложно хотя бы раз не спросить себя: «А что было бы если..?»  — Не волнуйтесь из-за Арсения Попова. И простите, что подставил вас, — выдаёт после паузы. Глупо не сказать, когда теперь это становится очевидным. Во всяком случае, для него. Ещё вчера он гадал, из-за чего же по-настоящему переживает Выграновский: из-за него или из-за того, что может как-то запятнать свою идеальную репутацию. И становится абсолютно понятным, когда они вновь встречаются, что правильный ответ ؙ— второе. Грустно, что опять выбирают не его, но для психики — это вполне себе привычный вариант развития событий. — Как же ты мог меня подставить, — мягко возражает ему Эдуард. — Я — взрослый человек и сам несу ответственность за свои решения. И каким же было это решение? Что оно в себя включало? Но ведь бездействие — это тоже решение, это тоже выбор. А его любимый выбор — всегда спрашивать. Люди часто теряют всё из-за того, что не решаются просто задать правильный или желаемый вопрос. С ним такого не произойдёт.  — О каком решении идёт речь? А ещё очень часто люди склонны не проговаривать те или иные вещи, полагаясь на то, что это якобы очевидно. Но, во-первых, не всем очевидно одно и то же, а во-вторых, очень полезно для мира заставлять таких людей говорить вслух то, чего они избегают, чтобы наконец-то взять на себя ответственность. Эдуард Александрович вполне очевидно подразумевает случившуюся ситуацию, в которой принял участие и Попов, но Антон хочет, чтобы тот озвучил свой вклад в произошедшее. Уже другая проблема, что человек может вполне проигнорировать просьбу или не поддаться на манипуляцию. Что делать с этим, Антон пока не придумал.  Выграновский сглатывает и поспешно облизывает пересохшие губы. Ему явно очень не хочется развивать эту тему.  — Нам обязательно поднимать этот вопрос? — Хорошо, можете не брать ответственность, как хотите, — преувеличенно равнодушно пожимает плечами и даже пытается неловко встать, надеясь, что ему не позволят это сделать. И как по написанному Выграновский опускает тяжёлую ладонь на его худое плечо и усаживает обратно. Он с минуту молчит, что-то лихорадочно обдумывая, не убирая пальцы с его плеча, словно опасаясь, что парень сбежит. — Обсуждать это — для тебя значит «брать ответственность»? — негромко уточняет он, склоняясь к уху Антона. — Да. — Хорошо. Мы можем обсудить это не здесь? — делает акцент на последнем слове. За это малодушие Шастун его ни капли не осуждает. Он только кивает. — Хорошо. — Я зайду к тебе в конце дня.  — Как вам будет угодно. — Ну, ты жук, Антон, — уже встаёт, но наклоняется, чтобы шепнуть ему это.  Шастун только широко улыбается в ответ.

***

После обеда Антон возвращается на свой диван. Своим тот стал примерно сегодня. И, кажется, никто из пациентов не возражает, так что приватизация проходит и завершается вполне успешно.  Недавно он начал смотреть очередной медицинский сериал, в этот раз «Анатомию страсти». Насколько сильно сериальная реальность схожа с настоящей — его это волнует мало, сериал — это одно, жизнь и медицинские реальные будни — это другое. Правда ли, что все студенты-медики так сильно обожают весь кинематограф, который связан с медициной? Он затрудняется ответить на подобный вопрос. Сам он обожает подобные сериалы, Позов их презирает, предпочитая смотреть только что-то научное, Журавлёв больше по фильмам, но против медицины в них не возражает. Вот такие три противоречивых мнения. Наверное, это означает, что каждому своё. Хотя, несомненно, правильным ответом будет то, что студенту-медику просто некогда смотреть эти сериалы. Но Шаст старается расставлять приоритеты правильно. О сериале вспоминает очень вовремя, начал смотреть ещё летом, когда выдались свободные деньки после убийственной сессии и практики, а потом просто данный факт забылся. Но в больнице ему делать нечего, кроме того, как флиртовать с Выграновским, бесить Попова и сплетничать с друзьями — на этом развлечения завершаются. Поэтому углубиться в сериал выглядит отличной идеей. Наушники не обладают стопроцентным шумоподавлением, так что то, что происходит вокруг ему, пусть и приглушённо, но слышно. И это ему нравится. Не чувствует себя одиноким. А ещё мечтает о том, что если кому-то резко станет плохо, то он сможет доблестно прийти на помощь. Разумеется, после того, как аккуратно поставит сериал на паузу. Но жизнь течёт своим чередом, и никто не собирается падать в обмороки, как он сам день назад, так что пристальное наблюдение за отделением оказывается вхолостую. Он же старается не вспоминать тот момент, потому что практически моментально становится дурно от испанского стыда. Конечно, он не виноват в том, что упал в обморок, разве что косвенно, но это не отменяет того факта, что всё случилось максимально неловко. В целом, он пришёл в себя практически сразу, но открывать глаза в этот момент было выше всех его имеющихся сил. Крепко сжимал челюсть и старался практически не дышать, ощущая, как его тело обмякает в руках Арсения. Ему хотелось провалиться под землю, настолько ужасающе стыдно было всё происходящее. Антон вообще редко сталкивается с чувством неловкости, но в тот день получил полную дозировку внутривенно. И её ему хватит очень надолго. Руки Попова, стоит отметить, железные, он даже не пошатнулся, удерживая на себе долговязого парня. Затем аккуратно, за что Шастун был ему благодарен, присел на пол, придерживая его голову. А Антон молился, чтобы это поскорее закончилось. Сейчас, спустя время, ему становится интересно, о чём же думал этот заносчивый хирург, оказавшись в таком положении. Вряд ли был очень рад — это слышалось по его недовольному дыханию сверху. Но эта минута, казавшаяся вечностью, прошла в полном и достойном молчании, за время которого мужчина разве что коротко дотронулся тыльной стороной ладони до лба Шастуна. Вспоминая это, он даже ставит сериал на паузу и морщится. Нужно просто подождать, пока это ощущение неловкости сотрётся в его памяти. И, конечно же, не падать больше в обмороки, во всяком случае, когда Арсений Попов рядом. — Разумеется, я посмотрю пациента, если вы хотя бы на мгновение перестанете так трещать и спокойно объясните мне, в чём дело, — слышится знакомый спокойный голос. — Простите, Арсений Сергеевич.. — лепечет тоненький женский голосок, видимо, либо молодого врача, либо ординаторки.  Арсений Сергеевич Попов в хирургическом отделении — то, что требует внимания. Антон с интересом вынимает наушники из ушей, кладёт их в футляр, засовывая тот в карман широких тёмных брюк. Откладывает телефон и вытягивает шею, чтобы понять, откуда доносятся голоса. А их обладатели находятся совсем рядом. Зона отдыха располагается недалеко от сестринского поста, рядом с которым стоит Арсений Сергеевич, поверх очков рассматривающий, видимо, снимки какого-то пациента, сбоку от него — невысокая темноволосая девушка с немного встревоженным милым личиком. Кажется, врач, делает вывод Шастун. Она Арсения очень опасается, предпочла бы с ним вообще не связываться, но выбора нет. Антона этот факт забавляет. Что его все так боятся? У каждого человека есть своя слабость, и наличие этой слабости делает его в первую очередь простым смертным, так чего же так опасаться, если физической опасности нет? Она очень любит свою работу и гордится тем, где сейчас находится. Но ей слишком страшно допустить ошибку, в следствии чего боится брать ответственность и принимать решения самостоятельно. У таких людей есть две крайности — превратиться в такую дрожащую от возможного провала мямлю или в жёсткого контролёра, который не умеет делегировать и разделять с кем-то свою ношу, ведь он сделает всегда лучше. И сложно ответить, какой из вариантов хуже. — Опухоль выросла? — строго уточняет Попов. — На два миллиметра, вот вчерашний новый снимок… — Так какого чёрта вы мне подсовываете старый?! — сердится Арсений. Он раздражённо откладывает один снимок, затем практически выхватывает из её рук другой. — Если у вас полно свободного времени, не значит, что у всех такой же график, — не перестаёт возмущаться хирург. Антон сочувствующе отмечает, что девушка уже готова расплакаться. И не может не вмешаться: — А это тоже часть вашего графика — доводить врачей до слёз? — подаёт он голос. Знает, что обещал Эду молчать, но если сдержать обещание — значит не заступиться за девушку, то он готов нарушить своё слово. Она вскидывает на него раскрасневшиеся глаза с благодарностью, но тут же напрягается, потому что Попов в этот момент снимает очки и смотрит на неё, оценивая, видимо, результат своего давления.  Затем медленно оборачивается. Антон закусывает губу.  Арсений осторожно вешает очки на ворот хирургической футболки, который виднеется из-за непривычно расстёгнутых двух пуговиц белоснежного халата. Сворачивает снимок и отправляет его в карман. Затем вновь оборачивается к притихшей виновнице торжества: — Подготовьте документы и переводите пациента в моё отделение, — сухо бросает он, а она с готовностью кивает и торопливо ретируется. Антон также сидит на своём месте, рассматривая врача. Он в своей правоте уверен, впрочем, как и всегда. — Я смотрю, вам стало лучше, — делает несколько шагов по направлению к раздражающему пациенту. — Да, спасибо. А вы как, успели настучать на нас или пока заняты буллингом своих врачей? — ядовито интересуется Антон. Участие к Попову, которое ему удалось ощутить, когда он узнал про его расстройство, улетучивается моментально. Людей с проблемами полно, но это не открывает им автоматическую привилегию — быть мудаками. Об этом он думает сейчас, но никогда не скажет вслух, потому что даже для него это чересчур. Некоторой правде суждено умереть вместе с ним, потому что когда правда становится оскорблением — её сила теряется. Людей менять нужно не через ссоры, а через сближение. Но сближаться с этим выскочкой совсем не хочется. — Медицина — не место для слёз и соплей, — игнорирует первую часть сказанного.  — Слёзы и сопли — это часть жизни, это чувства. Вы не Господь Бог, чтобы запрещать людям быть людьми.  Арсений медленно выдыхает. Он чувствует кипящее внутри него раздражение. Вообще, вывести его из дисбаланса достаточно просто, но этот парень справляется за рекордное количество времени. Просто фантастика. Сжимает и разжимает пальцы, чтобы успокоиться, затем одним движением расстёгивает ещё одну пуговицу — становится слишком душно. Слово «настучать» он слышит уже второй раз за день, в первый раз почти такой же вопрос, только без желчи, задал ему утром Матвиенко. Почему люди воспринимают попытку наладить порядок, как что-то оскорбительное? Равновесие в обществе будет держаться только в том случае, если все будут придерживаться основного косяка правил и пресекать их нарушения как со своей стороны, так и со стороны других. — Много ли вы понимаете о жизни, молодой человек, — другого достойного ответа у него не находится. — И я не собирался ни на кого «стучать», если вам интересно. — А что вы собирались делать? — в целом, он чувствует, что достаточно отстоял честь обиженной девушки, так что пыл на пререкания у него остывает. — Восстановить справедливость. Поднимает на него голубые глаза. И смотрит практически не моргая. Как можно наладить с ним контакт, думает Антон, разве это возможно? В этих ледяных глазах не отражается ровным счётом ничего, будто ничего человеческого. О чём с ним можно говорить? Просто нужно держаться подальше. Сам он никогда не встречал людей с синдромом Аспергера, поэтому даже не знает, как общаться с такими людьми без пассивной агрессии и раздражения на их отстранённость и холодность. И как работать с ним через год? Они точно перережут друг друга при первой стычке в операционной, а такая, разумеется, будет. Об этом он размышляет с тоской, чувствуя, как с каждой новой мыслью тает его надежда стать нейрохирургом в Склифе. Может быть, к тому времени Попов подерётся с кем-нибудь другим и уволится? «Очень, очень плохая мысль, Антон», — одёргивает он себя. «Но какая ободряющая!» Разглядывает его фарфоровое красивое лицо, кажется, практически без морщин. Кажется, единственный плюс неподвижной мимики. У Антона лет через десять с его эмоциональностью морщин будет точно куча. Но к тому времени он надеется уже найти любовь своей жизни и не так сильно париться по поводу своей внешности.  — Если вы что-то перестанете контролировать, то мир не рухнет, если что.  Вдруг в его голову неожиданно приходит осознание того, почему Попов так вцепился в эту возможность довести всё до конца и вернуть первоначальный порядок. Контроль — часть его стабильности и спокойства. — Я знаю. — Знать что-то и следовать этому — это две разные вещи. Но попробуйте. Отпускать контроль — это маленький оргазм. Достигается труднее, но ощущается приятнее. — Что вы себе позволяете! — Антон прячет улыбку за ладонями, которые прижимает к лицу. Бледные и гладко выбритые щёки Попова трогает очаровательный румянец.  Человечность ему, определённо, к лицу. Сравнение с оргазмом приходит в голову совершенно спонтанно, а вылетает изо рта ещё более неожиданно, так что он смущается сам, и пытается как можно скорее расстаться с Арсением. Хватает телефон с дивана, ныряет ногами в кроксы, выскальзывает прочь, огибает врача и почти бегом удаляется в свою палату. Захлопывает дверь и юркает в свою кровать. Там наконец-то хватается за лицо, понимая, как же предательски горят и его щёки тоже. Он часто говорит то, что думает, но сегодняшний момент добавляется в копилку испанского стыда, где ещё не остыл момент с обмороком на руки Арсения Попова. Какой же он дурак. Просто ужас.

***

Арсений Попов вглядывается в снимки и не может поверить собственным глазам. С одной стороны от него стоит в таком же недоумении Сергей Матвиенко, с другой — заведующий отделением нейрохирургии Павел Алексеевич Воля. — Я один это вижу? — нарушает повисшее молчание Матвиенко. — Опухоль в треть головного мозга, да, я тоже вижу это, — спокойно констатирует Арсений. — Пациентка издевается, что ли? Почему только сейчас? — Опухоль начала себя проявлять совсем недавно, вот что интересно, — задумчиво вставляет Воля. — Поражена вся лобная доля… обе височные… — тычет ручкой в снимок Сергей Борисович. — Внутричерепное давление уже хуже быть не может, у неё когда угодно остановка может случится. — Мне нужно просто больше крови, — сообщает Арсений. — Задеты две больших мозговых артерий. Операция будет очень долгой. Снимает снимки и рассматривает их, склонив голову набок. Времени у него, как обычно, не имеется в запасе, нужно передавать информацию в операционную, чтобы готовили кровь, операционную и пациентку. Кажется, его рабочий день растягивается на ещё некоторое количество часов. Всё зависит от того, как сложится процесс. — Ты берёшься?  — А что, мне смотреть, как пациентка умирает? — недовольно спрашивает Арсений. — Будешь ассистировать? — Я? — он приятно удивлён. Вообще Арс не очень любит с ним работать. Причины Сергею неизвестны, да и он никогда не горел желанием уточнять, у него своих операций по горло, чтобы интересоваться чужими. — Я тебе доверяю. Может быть, иногда полезно отпустить контроль? Как оргазм, только лучше. — Что, прости?! — Воля, который удовлетворённый их решением, уже собирается было покинуть кабинет, моментально оборачивается, его брови удивлённо ползут на лоб. — Интересная… мысль, — растерянно хмыкает Матвиенко.  — Услышал недавно. И мне показалось весьма занимательным. — Главное, больше никому это не говори, — просит его Павел Алексеевич, пряча весёлую улыбку, отворачиваясь. — Почему? — Да так... поймут неправильно. Арсений первым покидает помещение, оставляя этих двоих в недоумении. Ему необходимо готовиться к операции. Всё так, как он любит, просто в лучших традициях — провести остаток дня не в коллективе пациентов и потом в одиночестве дома, а в операционной — отличная идея. Работа предстоит обширная. Ему необходимо отделить сосуды, не повредив их, чтобы избежать массивного кровотечения. Операция большая и травматичная. Избежать потери крови будет невозможно, так что ему понадобятся самые лучшие руки анестезиолога для совместного хирургического чуда, сотворить которое должны были врачи. А ещё он должен точно рассчитать или даже почувствовать тонкую грань между здоровой тканью и патологической. Одно неверное движение — и пациентка может остаться инвалидом навсегда. После чего опухоль отправят на гистологическое исследование, чтобы выяснить, является ли она злокачественной, ведь в таком случае понадобиться химиотерапия. Но на текущий момент это дело не первой важности. Всё должно идти своим чередом и в своём порядке, и только тогда их ждёт успех. Его такие трудности и задачи повышенной кропотливости и ответственности не пугают, в них он находит себя, в них реализуется, и в их выполнении становится совершенным — его руки, его идеальный мозг, его острое зрение — сгусток перфекционизма, и только это становится важным в подобные моменты. Не так критично его неумение ладить с людьми, его сложности с эмпатией и с контролем себя, ведь играет роль только то, в чём он является гением. И это очень хорошо. Арсений ловит собственный взгляд в отражении зеркала в лифте, кратко смахивает пряди волос с лица, затем, подумав, всё-таки приглаживает волосы обеими ладонями. Так-то лучше. Застёгивает три пуговицы халата. Да, ему совсем скоро снимать его и переодеваться, это понятно, но сейчас это вовсе не лишние действия — это помогает ему собраться.  — Привет,  — Выграновский заходит внутрь и встаёт рядом. Смотрит на панель — они едут на один и тот же этаж. — Когда поговорим? — Не сегодня, сегодня сложная операция. — Хорошо. Ни пуха, ни пера, получается. Арсений сначала задумчиво и молчаливо стоит, а потом произносит: — К чёрту. И если бы тут был Антон Шастун, он бы обязательно сказал бы, что Выграновский очень раздосадован тем, что разговор вновь откладывается. Даже слишком. Но мастерски этого не показывает. Хотя рядом с Арсением Поповым опасаться, что тот что-то заподозрит, не стоит.

***

— Я выпишу тебя послезавтра, — с этих слов начинается их долгожданный разговор, который наконец-то случается вечером, когда Выграновский освобождается после операций и некоторого количества бумажной работы, которой, на самом деле, ещё достаточно много, но его хватает только на то, что он успевает сделать.  Антон поднимает на него взгляд. Чувства смешанные. Опять скорым шагом приходят мысли касательно того, что успело с ним случиться здесь. Эта неделя в хирургическом корпусе Института Склифосовского — маленькая жизнь. А всякая жизнь, даже очень интересная, имеет свойство заканчиваться. Ему ли не знать.  — Как анализы?  — Сахар отличный. Видимо, капельница и то, что ты начал нормально есть... Ты же начал нормально есть? — Антон молча кивает. — Ну, вот. Сработало. Кровь твоя мне очень не очень, но тоже лучше. Думаю, это не воспаление от операции. Завтра сдашь ещё раз и, полагаю, будет ещё лучше. Ты парень крепкий, восстановишься.  Эдуард без халата, на нём только хирургическая форма. Синие штаны и синяя футболка. Без халата его видеть непривычно, видимо, просто забыл о нём или забил, но, в любом случае, это не так критично. Он устало двигает стул ближе к кровати Шастуна и садится, вздыхая.  — Устали?  — Сегодня было три операции, так что да, есть такое, — он ему улыбается. Улыбка немного грустная, Антон это сразу понимает. — Такая суета у нас в отделении.  Снова по привычке чуть подаётся вперед, опираясь локтями о колени и внимательно смотрит в обеспокоенные зелёные глаза. Ему нравится, как, видимо, внутри Шастуна чутко откликается то, что он ему говорит. По его глазам всё видно. Как говорится, всё всегда выдавали глаза, даже если рот молчал.  Парень сидит напротив, свесив ноги с кровати и положив руки на свои бёдра. Красивое лицо Эда бледновато, а сам он выглядит очень осунувшимся, хотя старается не подавать вид. Антон, в отличие от Попова, замечает всё. И даже больше.  — Вы не поговорили с Арсением? — Нет. Он сегодня занят был сильнее меня. У него очень сложная операция.  Внутри моментально включается лампочка, срабатывающая каждый раз на что-то из нейрохирургии.  — А что там случилось?  — О! — Откидывается на спинку стула и закидывает ногу на ногу. — Всё отделение на ушах, случай просто нонсенс.  — Ну, не дразнитесь!  Эд хрипло смеётся.  — У пациентки огромная опухоль, на треть головного мозга. — Демонстрирует ему кулак — размер опухоли, будто Антон не понимает этого сам. — Операция очень сложная и опасная. Там артерий полно, в общем работа на износ.  — И как они сейчас? Пациентка и хирурги.  — Пациентка в реанимации, хирурги тоже только-только освободились. Я подробно не спрашивал, но всё хорошо. Можешь потом у Попова сам спросить, — но тут спохватывается. — Нет, не надо, лучше я сам для тебя уточню, если, конечно, хочешь.  — Конечно хочу! — тянет с завистью Антон.  Операций у него, если всё сложится успешно, будет ещё море, всё впереди. Но всё равно почему-то чужой успех или чужие возможности ему сейчас ощущаются как упущенные жизненные обстоятельства. Тяжело не завидовать, когда все вокруг живут жизнью твоей мечты. Он понимает, что дело во времени. Этим людям ничего с неба не свалилось, они также прошли свой жизненный путь, свои уроки. Но это ему пока не помогает. Но всё-таки, пусть и расстраивается, но старается следить за достижениями коллег — это полезно и расширяет кругозор.  — Хорошо.  — А теперь к нашему разговору.  — Да, точно.  Садится прямо, затем снова наклоняется к нему и подпирает подбородок ладонями, рассматривая Антона. В этой обстановке больницы сейчас парень выглядит как-то по-домашнему, это нечто иное и будто особенное, в отличие от атмосферы учёбы или работы, где они пересекались ранее. Он раскованнее и смелее, более открыт, словно и не было между ними никакой субординации, никакой пропасти их статусов, просто ни-че-го. У него искренняя улыбка, такая, про которую обычно говорят «от уха до уха». Простая и в которую хочется почему-то верить. Смотреть и верить, что всё будет хорошо. Чуть оттопыренные милые уши, большие внимательные изумрудные глаза, пухлые губы и непослушные волосы. Антон его несколько выше, не сильно, сантиметров на десять, и это ему почему-то тоже нравится. Его интересно слушать. Всегда. Что бы он не говорил. Эд поймал себя на подобной мысли ещё в университете, когда старался всегда выслушать студентов, а не только говорить самому. В первую очередь, задавать вопросы, не бояться этого и размышлять. Такой у него подход.  — Вам неловко со мной, вот только честно скажите?  — Почему? — усмехается.  — Вы так иногда смотрите на меня, мол, ты дурак или что-то такое.  — Нет, я так не думал никогда. Я просто удивляюсь тебе. Я таких, как ты, никогда не встречал.  Это Антон слышит часто. И полностью понимает и принимает. Конечно же, такого как он люди встречают редко. Может быть, даже никогда. Прекрасно отдаёт себе отчёт, что почти всегда он запоминается. Вопрос только: с какой стороны? И принимают ли его всерьёз? А ему важно, чтобы его принимали всерьёз.  Ладонями держится за матрас, будто может куда-то упасть. И щурится, вглядываясь в его лицо. Во взгляде Выграновского не читается ничего осуждающего, он просто смотрит. И ему просто интересно. Как понять, что человек воспринимает тебя всерьёз?   — Тогда к чему такая реакция?  Главное, постараться, хотя бы сейчас, не перейти тонкую границу между «можно» и «чересчур». У него с этим всегда проблемы. Сначала, в моменте, ему кажется, что всё очень даже цивильно, но потом, отслеживая реакцию собеседника, осознаёт, что сболтнул лишнее. Иногда только реакция помогает ему понять это.  — Я не знаю, как на тебя реагировать, ну прости. Никогда ещё мне пациенты не заявляли, что у них голова рядом со мной ничего не воспроизводит, кроме ерунды. Впервые сталкиваюсь... с этим.  — С чем? С тем, что вы кому-то симпатичны?  Бух! Так сваливается сердце Антона вниз. И совсем некогда падать на колени и подбирать его. Столько всего вертится вокруг слов — столько интриг, столько ссор или, наоборот, сплетения судеб. А говорят ещё, что поступки важнее всего. Конечно, слова без дел мертвы, но иногда только слова способны в душе навести такой фурор.  — Нет, наверное, кому-то я и бываю симпатичным... — момент просто кинематографичный. Не договаривает фразу и медленно поднимает на него глаза. — А-а... ты в этом смысле?  Выграновский удивлённо часто моргает, переводя дыхание. Пытается что-то сообразить, но голова, как назло, не выдаёт никакой худо-бедно подходящей мысли, чтобы её как-то озвучить и выпутаться из этого непонятного состояния. Будто вязнет и вязнет в повисшей ситуации всё глубже, не имея возможности и силы оказать сопротивление.  — Да-а... — даже говорливому Антону нечем заполнить эту паузу. Да он, в общем-то и не собирается ему помогать, пусть справляется сам. Наблюдает за тем, как мужчина ёрзает на стуле, затем растерянно проводит ладонью по коротко стриженной голове и снова облизывает губы.  — Антон... — этого времени Эду хватает только на то, чтобы родить одно слово. — Я не знаю, что тебе ответить.  Ему кажется, что сейчас всё вокруг меркнет, свет потухает, а чёткость зрения фокусируется только на этом высоком и харизматичном парне, на его зелёных глазах, поджатых губах и пытливом, но терпеливом взгляде. Антон смотрит на него, склонив голову, он будто позволяет этому моменту протекать так, как будет суждено, не пытаясь уравновесить и стабилизировать его. Он словно не ощущает неловкости, которую, как сейчас кажется Выграновскому, способен почувствовать каждый после такой ситуации. Но не Антон Шастун. В этом, наверное, есть его феномен.  Но он не в силах отсоединить одно от другого, отделить свою привязанность к нему и свои новые чувства рядом с ним. Что есть правда? И не обманывает ли его мозг? — Эдуард Александрович, у вас что, избегающий тип привязанности?  — Это всё очень неправильно, Антон. Не думаю, что я когда-нибудь смирюсь с этим.  Он решительно встаёт со стула, Антон вскакивает на ноги за ним.  — Серьёзно? Вот так? То есть вы признаёте, что я вам небезразличен, но выбираете просто уйти, я правильно понимаю? Требовательно смотрит в его глаза, вглядываясь в то, что обычно называют «отвержением». Оно всегда в людях выглядит одинаково. И говорят они всегда одно и то же, прикрываясь различными причинами. Кто-то старается что-то приврать, чтобы не обидеть, а кому-то слишком всё равно. Антон чувствует, как у него предательски дрожат губы, и совладать ему с этим никак. И самое ужасное, что сбежать просто некуда. Он не в том положении, чтобы выйти и хлопнуть дверью, потому что куда бы он ни пошёл, всегда вернётся обратно. Пока что так.  Внутри становится гадко на сто процентов из возможных ста. Он тревожно сглатывает и часто хлопает ресницами, пытаясь перевести дух. Если никогда до этого момента он не чувствовал себя униженным, то теперь, видимо, пришёл черёд освоить новый навык, разблокировать этот уровень. И никто не виноват. Наверное, глупо было рассчитывать хоть на что-то.  И проблема в том, что на лице Выграновского не отражается ровным счётом ничего, кроме лёгкого, буквально невесомого беспокойства. И беспокоится он не за Антона. И не должен, если так подумать. Но всегда же хочется от людей получить чуткость и бережность, даже если они ничем не обязаны?  — Мне кажется, весь разговор уже лишний.  — Тогда зачем согласились говорить? — Антон хмурит брови и не отводит взгляд. — Вы могли просто игнорировать меня. Всё равно выписываться послезавтра. Не смогли дотерпеть, пока я не свалю?  — Антон, послушай, — Эд устало потирает виски пальцами обеих рук, — просто бывают обстоятельства... — Хорошо, — останавливает его жестом и кивает, — простите, что доставил вам проблем. Я перегнул палку, извините меня.  А ведь всё-таки выйти из палаты он может. Послоняться немного по корпусу, пока смена Эда не закончится.  И, оставляя Выграновского за своей спиной, он ощущает, что тот испытывает облегчение.  «Какой отстой». 

***

Антон курит впервые за несколько дней. Сигареты, которые принёс Дима, закончились слишком быстро. Да и опасно это — курить в мужском туалете. Персонал, врачи, пациенты — слишком много свидетелей и слишком мало времени и подручных средств, чтобы скрыть улики должным образом.  Стреляет несколько сигарет у выхода для сотрудников. Почему-то всем на него всё равно. Врачи, медсёстры, медбратья или санитары выходят на перекур уставшими и безразличными к тому, что здесь делает высокий худощавый парень в лёгкой толстовке поверх очевидно несезонной одежды. Видимо, потому что уже вечер, конец рабочего дня или середина чьего-то дежурства, так что людям просто прийти бы в себя, а не приглядывать за другими. Если Эдуард узнает об этой выходке, он будет в ярости, думает Антон. Но ничего с собой поделать не может.  Дожидается, пока все разойдутся и занимает скромное место на скамейке. Дрожащими пальцами от холода поджигает сигарету и жадно затягивается. Он говорит часто Позову, что может бросить курить, когда захочет. Но проблема состоит в том, что ему не хочется. Чётко ощущает эту ассоциацию — желание и действие. И понимает, что пока не захочется по-настоящему, не получится ничего.  В этот же момент он вспоминает Выграновского.  «Пока не захочется по-настоящему, не получится ничего».  Должен появиться просто такой человек в его жизни, для которого он будет готов сделать это. Шаст не уверен, сделать что именно: перебороть свою внутреннюю гомофобию или страх перед обществом, ведь связь врача со своим пациентом порицается. И если пациенту ещё медицинское общество готово простить его слабость, то врачу, видимо, нет.  А он просто не хочет. Наверняка, может, но просто не хочет.  И это очень ценное и правильное восприятие вещей. Принимать поступки людей как данность. Если бы он мог поступить по-другому, то обязательно бы поступил. Если не поступил, то значит на текущий момент представляет из себя то, что побудило его сделать так. Навсегда ли это? Всегда ли это будет таковым? Наверное, нет.  Обжигает лёгкие тёплым и окутывающим сознание дымом. И становится полегче. Всё становится более терпимым, когда случается выкурить одну-другую сигарету. Антон щурится от дыма и затягивается вновь.   Дверь открывается. Но он не переживает слишком сильно. Десятиминутный опыт его уже успевает успокоить, его никто просто не заметит. И это хорошо, потому что ему сильно необходимо наконец-то подышать свежим воздухом. Да и стрельнуть сигареты просто негде. Странно было бы, будучи пациентом в больнице, стрелять сигареты у медперсонала. Можно было, конечно, попытать счастья у других больных, но вокруг слишком много ушей. А с кем-то пререкаться сейчас чертовски не хочется. На улице хорошо. И провернуть этот побег стоило хотя бы для такого приятного умиротворения.  — Вы издеваетесь?! Он слышит знакомый голос и вздрагивает в ужасе, роняя недокуренную сигарету.  — Чёрт! — ругается и наклоняется, чтобы поднять её. Другой просто нет. И не будет, видимо, больше возможности приобрести.  Будучи на корточках, медленно поднимает глаза наверх. Арсений Попов смотрит на него с плохо скрываемым презрением. Вот от него уже точно не получится сбежать. Во всяком случае, без последствий. Эд будет в ужасе. Наверняка решит, что это месть.  — Что вы здесь делаете?!  Он возмущён до глубины души. Поверх его халата, на плечах висит чёрное длинное пальто, голубые серьёзные глаза сердито смотрят на Шастуна поверх очков. Тот поспешно поднимается на ноги. Отворачивается в сторону, чтобы затянуться сигаретой и выдохнуть дым не Попову в лицо.  — Курю, — на почтительном расстоянии от его лица демонстрирует хирургу сигарету, которую сжимает указательным и большим пальцем.  — Я вижу, — соглашается Арсений. И хмурится. — Раздетый на улице в очередной раз сбежавший пациент с сигаретой.  — А вы умеете видеть суть! — шутливо восхищается Антон и обречённо плюхается обратно на скамью. — Пожалуйста, дайте докурить, а потом делайте что хотите. Попов смотрит сквозь него и о чём-то, кажется, сосредоточенно думает, словно пытаясь принять какое-то очень взвешенное решение. Привычными аккуратными движениями разглаживает волосы и затем решительно снимает с плеч пальто. Делает к нему шаг и накидывает одежду на дрожащие от осенней прохлады плечи Шастуна. Следом садится рядом.  — Я это просто так не оставлю, — мрачно сообщает недовольным тоном, который будто совсем не сочетается с тем, что сделал мужчина несколько секунд назад.  — Я знаю, — понуро кивает Антон. И отворачивается на мгновение, чтобы снова выдохнуть дым. — Спасибо за пальто. Но зачем?  — За вас есть ответственность.  — Но ответственность не ваша.  — Больницы, — парирует Арсений. — А я представляю больницу.  Молодой человек вздыхает и согласно кутается в пальто. Врач одет явно легче него, но не ему переживать о том, как там одет практически незнакомый человек.  Но и также не ему просто молчать, ощущая на себе эту напрягающую тишину. Арсений Сергеевич, наверное, шёл по своим делам, а он его от этих дел оторвал. Теперь у него появились новые дела — устроить взбучку врачу и его непоседливому пациенту.  — Вам когда-нибудь разбивали сердце?  — Сердце разбить невозможно, это не стекло, это орган, — спокойно отвечает хирург.  — Ну, это же не в прямом смысле, — печально усмехается Антон. — Вам кто-нибудь делал больно? Не физически, морально. Например, своим отношением к вам. Вы ожидаете от человека одного, а он поступает по-другому.  Смотрит куда-то вперёд, сложив ладони на коленях и выпрямив спину. Шастун косит взор на него. В профиль он выглядит даже не таким занудой, если молчит, конечно. Обычный симпатичный и статный мужчина.  — Я не ожидаю от людей ничего.  — Неужели нет людей, которые, как вы считаете, должны к вам относиться с большим участием, чем другие?  — Есть, — соглашается Арсений.  — Хорошо.  Разговор заходит в тупик. Из него буквально не вытянуть ничего. И, наверное, и не стоит оно того, думает он.  — Вам разбили сердце? — вдруг первым нарушает тишину.  — Типа того, — тушит сигарету о край урны и выкидывает её туда. — Спасибо за пальто, — снимает с плеч и передает в руки. Тот просто молча забирает пальто и остаётся сидеть на месте, о чём-то думая. — А вы не пойдёте?  — Зачем?  — Ну, как зачем. Чтобы высказать Эдуарду Александровичу, какой я плохой и устроить ему выговор. Вы же это хотели сделать?  Арсений после паузы поднимает на него голубые глаза. И каждая секунда, за все эти дни, которая проходит под его равнодушным взглядом, ощущается Антону оцепенением, так магнитят его эти ледяные глаза.  — Вам сегодня разбили сердце, — его губы трогает короткая полуулыбка, — думаю, вы заслуживаете некоторого снисхождения.  — Ладно, — бессмысленно пялится на него Шастун.  — Идите, — мужчина машет на него рукой. — Идите, Антон.