Невыносимый

— Просто потрясающе, Арсений!  Павел Алексеевич Воля раздражённо бьёт ладонями о стол и садится в своё кресло. Не может сказать, что рассержен настолько, насколько демонстрирует в реальности, но для виду стоит поддерживать эту вариацию. Опыт показал, что Арсению просто его нахмуренные брови или недвусмысленные намёки не дадут ровным счётом никакого понимания ситуации.  Если никто не говорит, что всё плохо, значит всё хорошо. Если не доказано одно, то это всегда будет значить обратное. Такой Арсений Попов. Эмпатии ему порой очень не хватает.  — Это был сарказм? — резонно уточняет мужчина и получает в ответ недовольный кивок. — Не очень понимаю, что ты хочешь от меня. И тем более не способен понять, почему какой-то инцидент с непослушным пациентом так тебя беспокоит.  — Ты работаешь пятнадцать лет, почему я тебе должен это объяснять, Арсений? Даже если пациент младше тебя хоть на сколько-то лет, даже если он с тобой невежлив, это не меняет ничего. Ни-че-го! — всплескивает руками заведующий.  Попов стоит у окна, бесцельно бродя скучающим взором по раскидывающимся просторам Проспекта Мира. Ему эти выволочки у начальства привычны, но весьма неинтересны. Ему неинтересно в целом мнение Воли, его замечания, его критика, его риторика.  Спина его выпрямлена, руки по привычке в карманах. Он отлично умеет отключаться от окружающего мира, когда тот становится слишком навязчивым. Всё вокруг просто ставится на паузу или, наоборот, продолжает вещать свою историю, но где-то там, на фоне, звуки расплываются в гул, на который уже можно не обращать внимания.  Но Павла он уважает, поэтому настолько пренебрежительно относиться к нему просто не может. Именно по этой причине стоит здесь и невнимательно, но выслушивает его недовольство. — Это всё? — невозмутимо оглядывается на него.  Голубые глаза спокойны, как и его равнодушное лицо. Мужчина в ответ только вздыхает. Ему бы очень хотелось заглянуть в его голову, узнать его чуть лучше, чем то, что доступно ему уже второй десяток. Но Арсений Попов близко к себе не подпустит, он сам это прекрасно понимает. Но, может быть, это и к лучшему.  — Нет, не всё. Я хочу, чтобы ты извинился перед пациентом.  Эдуард Александрович предумышленно или нет, скорее первое, чем второе, скрыл от обоих мужчин статус Антона. То, что он студент-медик, тем более в университете, с которым институт экстренной медицины сотрудничает, меняет многое. Тогда возможны послабления. Субординация врача — пациент в глазах заведующего требует большего уважения и регламентации. Выграновский в глубине души понимает, что болтливый Антон — это создание не злое. Портить ему будущее очень не хочется. А Попов мстительный. Он запишет и обязательно припомнит. А так, возможно, эта ситуация растворится в рабочих буднях и никогда не вспомнится. Если, конечно, не учитывать то, что прямо сейчас Павел Алексеевич настроен к своему подчинённому весьма категорично.  — За что? — Арсений разворачивается и опирается поясницей о высокий подоконник.  Смотрит куда-то сквозь, руки так и не вынимает из карманов.  — За всю эту ситуацию. Нужно уладить вопрос.  — Излишняя драматизация.  — Нет, Арсений. Это э-ти-ка! Тебе знакомо такое понятие?  Попова это начинает уже порядком раздражать. Сначала этот пацан начинает затирать ему про врачебную этику, о которой он знает явно больше него, теперь за эту дудку берётся и Паша. От Паши это слышать травматичнее, чем от неизвестного ему парня.  Разумеется, что ему знакомо это понятие. Просто издёвка, так считает он, спрашивать об этом. Зачем спрашивать что-то настолько очевидное? Если он учился больше десяти лет в совокупности, то, конечно же, изучал дисциплину «Основные понятия о медицинской этике и деонтологии». Обычно уточнение элементарных вещей у людей — значит сомнение в компетенции и насмешку. Поэтому он злится.  — Не очень понимаю, чем я нарушил врачебную этику, — мрачно парирует Арсений.  — Ой, давай не будем! Одни твои шутки в операционной чего стоят.  — Шутки?  Типичный человеческий приём. Переспросить и сделать вид, что с первого раза тезис непонятен. Для Попова такая манипуляция слишком проста и бессмысленна, всерьёз он бы ей пользоваться не стал, но иногда такая риторика очень даже кстати. Воля видит, что тот всё прекрасно понимает — короткая усмешка трогает тонкие губы.  — Любимый город наркомана — Вена! Очень смешно. Обхохочешься.  — Это не должно быть смешным, это остроумно, — он мягко улыбается и склоняет голову набок, словно взрослый, наблюдающий за несуразностью ребёнка. — Я поддерживаю настроение в команде.  — И пациент ещё не уснул.  — А вот это оплошность, — соглашается Арсений.  На самом деле, заведующего тоже позабавила эта шутка. И вызвало некоторое затруднение скрыть расползающуюся по его лицу ухмылку в момент рассказа. Иногда коллеги весьма строги к Арсению Попову, хотя тот в большинстве случаев не таит в себе никакого злого умысла. Поэтому Воля журит его, конечно же, по долгу службы, но всерьёз эти жалобы от подчинённых не воспринимает. Если руки этого хирурга спасут хотя бы одну жизнь в ситуации, когда другие засомневаются, то это, определённо, стоит всего.  — В любом случае, я хочу, чтобы ты извинился, Арсений, — взмах руки, чтобы прервать возможные возражения. — Это не обсуждается. Обращение на «ты» и это «что ты себе позволяешь» — это уже перебор. Ты меня услышал?  — Дедлайн?  — Что, прости?  — Какой дедлайн?  — Какой дедлайн? — устало потирает виски Павел Алексеевич. — Просто, как выдаётся свободная минута, заходишь к нему в палату, говоришь, мол, так-то и так, перегнул. И сваливаешь от него.  — Хорошо.  Он подходит к двери, чтобы выйти из кабинета, но Павел снова его окликает.  — Арсений? — оборачивается. — Смешно.  — Я знаю, — улыбается и выходит за дверь. 

* * *

Дима с интересом оглядывает палату. Он в больницах не лежал с самого детства, но когда что-то проглотил или чем-то отравился, так как был слишком маленьким, был вместе с матерью направлен на госпитализацию. Воспоминания о тогдашней больнице не сильно отпечатались в его памяти. Разве только то, как родители навещали его, а мать даже однажды расщедрилась и купила ему какую-то очень большую книгу, которую продавали продавцы, шастающие в то время по палатам. Откуда они взялись — эта информация не сохранилась.  Сейчас он делает вывод, что тут вполне сносно. Антон успокоил его своими рассказами, что кормят хорошо, интернет ловит, а в туалетах можно, если приоткрыть окно и выловить момент, когда никого не будет, даже покурить.  — Рвался-рвался в Склиф, доволен теперь?  Он покачивается в коляске Антона. Она не то чтобы теперь закреплена за ним. Просто со вчерашнего вечера её никто не забрал.  Дима Позов — лучший друг Антона Шастуна, лучший на своём курсе, будущее светило медицины, зубрила и отличник, что, против стереотипов, не мешает ему быть просто хорошим человеком и отличным другом. Коротко стриженные тёмные волосы, очки на носу, внимательный и спокойный взгляд, сигарета в зубах и всегда деловой и сдержанный стиль в одежде — так можно коротко его описать. Поз надеется стать анестезиологом-реаниматологом — его данная специальность притягивает невозможно. Эти врачи не просто укрощают боль, они в полном смысле отвечают за жизнь пациента на операционном столе. Ему нравится прерогатива быстрого и незамедлительного принятия решения и возложения на себя определённой ответственности. Декан их факультета любит часто повторять, что медики — своего рода мазохисты, когда добровольно готовы брать на себя такие риски и прикладывать столько усилий, чтобы спасать жизни. И это правда.  Антон зовёт его в Склиф. Спустя пять лет их совместного обучения и плотного общения, он, если честно, даже не представляет, что они могут расстаться и, их пути способны разойтись, это просто невозможно. Поэтому он берёт на себя роль миротворца, чтобы объединить своих друзей и не отпустить их в другие больницы или медицинские центры. А выбор, к их счастью, в столице страны неплохой. Поза же экстренная медицина не привлекает, но и не отталкивает. Точнее так, ему просто нет разницы, где работать. Главное — быть.  — У меня тут сердце замирает, понимаешь? — доверительно сообщает ему Шастун. Друг кивает. — Пытаюсь вообразить себя здесь через год... фантастика! Ординатура в Склифе — это же как мечта всей жизни! Дима улыбается. Он медик в энном поколении, ему это всё известно и знакомо не понаслышке. С самого детства вся его маленькая жизнь вращалась вокруг медицины. Его родители, его дед и бабушка очень надеялись, что он продолжит их дело. Сам он, на самом деле, учитывая современные тенденции, против такого. Каждый волен выбирать свой путь и не обязан продолжать никакую династию. Но возможности взбунтоваться у него не было. Его сердце было отдано медицине ещё задолго до того, как пришло время принимать решение по-настоящему. И это хорошо.  — А как ты себя чувствуешь-то? — Нормально. Живот побаливает. Капельницы ставят. Завтра, Выграновский сказал, анализы сдам, посмотрит на них и скажет, когда можно будет выписываться.  — Мы тебя ждём.  — Как Дима? — Антон сидит на своей койке, оперевшись ладонями о постель, задрав голову и рассматривая потолок.  Но он очень рад обществу друга. Потому что теперь по корпусу не пошляться, Эдуард Александрович следит за ним чересчур внимательно, но препятствовать его передвижениям по самому отделению, конечно же, не способен.  — Хорошо вроде. Он сейчас к родителям поехал, навестить перед учёбой. Как-то не спланировал то, что ты в больничку загремишь. Да ты это и сам знаешь, я с ним не виделся в последнюю неделю.   — А ты что, как?  — Ходил на свидание... — О-о-о! — Шаст заметно оживляется и усаживается поудобнее. Возможно, большая часть мужского общества его осудит, но посплетничать он любит. — Я уловил твои феромоны.   Позов категорически против того, чтобы Антон что-то там считывал с него. С других — пожалуйста. Ему кажется это, если в отношении самых близких людей, читерством. Секреты между друзьями должны передаваться только естественным путём, так он считает. Антон бросил идею объяснять ему, что он далеко не всегда способен контролировать то, что с ним происходит, и просто старается не углубляться в этот вопрос. Не копаться в своих ощущениях. Но то, что он слишком тонко чувствует чужое настроение, от этого не откреститься никак.  — Да какие феромоны... Пока рано. Ещё только первое свидание.  Но его щёки предательски розовеют. И Антон загадочно улыбается. Приятный вайб влюблённости он не спутает ни с чем. И как же хорошо, если у человека получается так легко это ощутить. Ему самому, кажется, это будто не суждено. Ребята твердят, что ему двадцать три, вся жизнь впереди, но сам он периодически нервничает из-за того, что никак не удаётся найти кого-то, кто мог бы его по-настоящему заинтересовать.  — Какая она?  Он просто безошибочно знает, какой вопрос задать, чтобы тот раскрылся. И жаль, что Димка любит женщин. Они могли бы с ним сойтись. Он умный, образованный, интересный собеседник, у него приятная внешность, его взгляды на жизнь и на мораль Шастуну импонируют.  — Она красивая... — его губы тоже трогает лёгкая и невесомая улыбка. — Умная. Творческая. Учится где, я не понял, занимается там музыкой, в КВН в универе играет... Короче, классная, правда!  — Как зовут?  — Катя. Хочешь, фотку покажу... — Не стоит, — мотает головой. — Не хочу привязываться ни к ней, ни к фантазии, что ты наконец-то будешь счастлив. Не надо меня обнадёживать!  Дима беззлобно фыркает.  — Покажу после пятого свидания.  — Хорошо.  Дверь палаты неумолимо распахивается. И Антон мучительно морщится. Так заваливаться в палату может только один человек.  — О, Димон! — жмёт руку Диме и кивает Антону.  — И вам добрый день, Эдуард Александрович.  — Ну что, наболтались?  — А у вас на меня какие-то планы? — бурчит Шастун. Настроение его меняется мгновенно.  Выграновский слишком вдохновлён. Недобро вдохновлён.  — Да, — он сверлит взглядом Диму, который теперь мнётся рядом.  — Я пойду, наверное... — задумчиво предполагает он.  — Да, именно.  Антон вздыхает.  — Зайду к тебе ещё, если не выпишут.  — Давай. Выграновский закрывает за ним дверь. Прохаживается по палате, заложив руки за спину. Пациент следит за ним с интересом, не желая прерывая эту тишину. Тот одёргивает на себе халат, коротким жестом за спинку пододвигает стул к кровати и садится на него. Облокачивается о колени, подпирает подбородок руками и внимательно смотрит на Шастуна.  — Тебе надо извиниться.  — Мне?  — Ну, не мне же! — он раздражённо выпрямляется и теперь откидывается назад.  — А-а-а, вы про этого душнилу.  — Антон!  — Ладно-ладно. Почему я должен извиняться перед ним? Я не сделал ничего плохого.  Он свешивает ноги со своей койки и склоняет голову, рассматривая своего врача и по совместительству бывшего педагога. Выграновский тоже ему нравится. Характер, конечно, у него не такой покладистый, как, например, у Димы, слишком строгий и дотошный, но в целом он нормальный мужик. Ему немногим за тридцать, он амбициозен, умён и мастер своего дела. И уже к своему возрасту и не такому солидному стажу в медицине добился многого. К тому же, Антон впервые видит врача с настолько экстравагантной внешностью. Если бы он встретил его в реальной жизни, без медицинского халата и бейджа, то ни за что бы не поверил, что тот является врачом. Тем более, хирургом, и ещё тем более, заведующим отделением.  У него пронзительные серые глаза, постриженные под ноль пять чёрные волосы, пухлые губы, высокий выразительный лоб. И татуировки. Выграновский будто страдает от фобии собственной чистой кожи, татуировки у него везде — шея, лицо, пальцы, руки, кисти и, скорее всего, это уже догадки и фантазии Антона, на остальных частях тела. В целом, нигде прямо не запрещены татуировки и пирсинг, но обычно врач выглядит гораздо менее вычурно. У Эда, как поговаривают в Склифе, кто-то из родственников работает в системе Здравоохранения далеко не последним человеком, и, возможно, поэтому он так рано получил заветную должность. А руководство игнорирует его импозантный внешний вид. Но, стоит признать, что врач он отличный, как и хирург. Антону очень нравилось то, как он преподавал им на четвертом курсе. Поэтому никто вроде особо не бунтует против его кандидатуры.  — Слушай, ты нагрубил исполняющему обязанности заведующего нейрохирургии! По-моему, досадный факт в твоей биографии. Или ты передумал быть нейрохирургом?  Шаст подавляет улыбку. Ему льстит, что Выграновский запомнил то, что он рассказывал ему на четвертом курсе, о своей мечте. Тот всегда уделял ему достаточно внимания, жаловаться не приходилось. Но никогда не было понятно, имелось тут в виду обычное внимание к студенту или что-то большее. Угадать, гей ли тот или нет, у Шастуна никак не получалось. Досадное упущение. А намекать взрослому мужчине, тем более преподавателю, об этом немного опасливо. Поэтому он просто глазел на него все пары на четвертом курсе, на экзамене, а потом и в те редкие случаи их пересечения в больнице. Строгого Эдуарда он побаивался, поэтому всегда держался на почтительной дистанции. Но этот случай с занудой врачом их неожиданно сблизил.  — Нет, не передумал. Приятно, что вы это помните.  Выграновский на этих словах на мгновение приподнимает бровь, словно удивляясь словам студента, но никак это не комментирует.  — Тебе нужно извиниться. Ты же буквально через год с ним столкнёшься в отделении. И это будет фиаско для твоей карьеры. Да и вообще... нехорошо как-то получилось, — он чешет макушку и поджимает губы.  — И что я должен сказать ему? Просто извиниться?  — Просто извинись и всё. И не говори, где ты учишься! Запомнит ещё тебя. И не позволяй ему извиняться перед собой.  Ему самому вся эта ситуация не нравится. Ему не нравится, что в этом замешан Арсений Попов. Личность он, хоть и спорная, но не последняя в хирургическом корпусе. Мстительный, злопамятный и бескомпромиссный, с ним поладить достаточно трудно и без этого. А ещё он недолюбливает молодых ординаторов, так как считает, что те отнимают его драгоценное время, которое тот не любит тратить просто так. Поэтому Шастуну однозначно под его крылом будет затруднительно выживать в годы своей ординатуры. Воля заниматься ординаторами точно не будет, у него забот полно. А теперь, учитывая эту стычку, шансов на то, что Антону будет хотя бы «нормально» рядом с Поповым через год, практически нет. Поэтому есть надежда, что тот просто забудет об этом инциденте. Этот зеленоглазый любопытный и общительный студент его к себе располагает, и ему просто хочется как-то уладить всё.  — Да будет он извиняться передо мной... — с сомнением возражает парень.  — Он же не знает, что ты студент. Он думает, что ты просто пациент. Господи, мне всё это не нравится! — морщится хирург. — Всё, иди! — он всплескивает руками и встаёт.  — Прямо сейчас? — Я хочу, чтобы инцидент был исчерпан. Да. Давай-давай! Наклоняется, чтобы помочь ему подняться с кровати, поддерживает за локоть, пока тот, сердито кряхтя и недовольно зыркая на него, надевает кроксы на босые ноги. Эти недовольные взгляды Эдуард Александрович предпочитает игнорировать.  — Вы такой заботливый, просто даже не знаю.  Он скорее забавляется этим флиртом, ему нравится производить впечатление на людей, а ещё чрезвычайно льстит внимание такого человека, как Выграновский. Врач, хирург, преподаватель и заведующий отделением. Просто сказка!  — Ты давай это, не болтай, — сыплется он и озабоченно хмурит брови. — Всё, пошёл-пошёл! — легонько толкает его в сторону двери. — Не торопись сильно.  — А зачем толкаетесь тогда! Забудьте, что я сказал про заботу, — недовольно жалуется Антон, поправляет на себе толстовку и распахивает дверь.  — Ой, помолчи, а!  Он хочет было выйти из палаты в своём искреннем возмущении, но в этот момент на него налетает кто-то, кто также как он сам, очень хочет, наоборот, зайти внутрь. Антон теряет равновесие и успевает тоскливо подумать, что падать ему будет, скорее всего, очень больно и неприятно, но схватиться не за что, разве что попытаться сбалансировать самостоятельно. Но крепкие и сильные руки ловят его за локти.  — Ого! — только и успевает вымолвить он, наконец, останавливаясь в своём падении.  Выграновский хватается за голову, но вовремя берёт себя в руки. Он про себя просто надеется, что всё это само как-нибудь разрулится, поэтому, кратко кивнув Арсению, выскальзывает из палаты и с досадой морщится от произошедшего. Просто череда невезений с этим Поповым.  — Нужно быть осторожнее, — машинально произносит мужчина, не отпуская его локти.  — Нужно не сбивать людей, — Антон щурится, чтобы прочесть то, что написано на бейдже, — Арсений Сергеевич.  Осознание приходит не сразу. Но когда оно приходит, он в ужасе поднимает глаза, чтобы столкнуться с взглядом невозмутимых голубых глаз. Неизбежное порой оказывается гораздо ближе, чем можно подумать. Теперь-то понятно, почему так позорно и быстро сбежал Эдуард Александрович.  — Я не видел вас, прошу прощения.  — Хорошо, что удержали, — ещё секунда и неловкость этого диалога будет зашкаливать противозаконно. — Больно.  — А, да.  Мужчина опускает взгляд на свои пальцы с побелевшими от напряжения костяшками, которыми он сжимает его локти. Расслабляет их, отводит руки в сторону и отходит на шаг назад.  Поскольку теперь Антону уже, вот везение, идти никуда не нужно, он тоже делает несколько шагов назад, чтобы добраться до своей кровати и присесть на неё, видимо, в ожидании кары.  Мужчина осматривается и с явным нежеланием проходит внутрь.  — Я должен извиниться перед вами. Мне не стоило говорить... всякое, — негромко начинает молодой человек. Арсений сглатывает. Он снова вспоминает тот случай и слова, которые, как оказалось, не так просто забыть: «Общение с людьми для вас затруднительно, но, по большей части, дело в вас, а не в окружающих. Вас это не беспокоит, а надо бы». Сам не знает, почему это его так рассердило. Может быть, потому что это было правдой? На самом деле, он привык к тому, что люди вокруг живут по другим принципам. Они стараются врать, когда это уместно, стараются понравиться, подхалимничать, льстить, чтобы создать определённые отношения или их образ. Он же так не умеет. Но ему редко кто в глаза говорит то, что думает.  — Да, не стоило.  Его снова начинает это раздражать. Помнит, что Паша просил его извиниться. Но совладать со своими эмоциями ему сейчас затруднительно.  — Да, — у Антона терпения на этот диалог побольше. Поэтому он держится. Хотя ему есть, что сказать.  — Почему вы считаете, что мне затруднительно общаться с людьми?  Арсений стоит напротив него, сложив руки на груди, снова взглядом пронзая его насквозь, смотря куда-то мимо.  — Например, потому что вы не поддерживаете зрительный контакт с собеседником. Это отталкивает людей.  — Людей отталкивает хамство и невежество, а не то, куда я смотрю.  — А почему вы позволяете себе быть таким?  — Я придерживаюсь общих правил этики и морали.  Для него и вправду затруднительно поддерживать зрительный контакт. Это заставляет его чересчур нервничать. В жизни он не слишком сильно за этим следит, но, если надо, то, конечно, может смотреть собеседнику в глаза, просто проще фокусироваться на чём-то другом во время диалога.  — Зрительный контакт — это способ наладить взаимосвязь с человеком. А врачу нужно налаживать отношения с пациентами. Невозможно лечить того, на кого тебе всё равно.  — Откуда такие познания относительно того, что должен или не должен врач?  Антон закусывает губу и щурится. Выграновский после этого диалога его точно, как минимум, отпинает. Потому что всё, что могло пойти не так, идёт не так. Нужно как-то попытаться сгладить ситуацию.  Ему удаётся получше разглядеть мужчину. На вид ему лет сорок, хотя явно выглядит немного моложе своего возраста. Он собран, возможно, даже скован в проявлении себя. У него спокойное и равнодушное лицо, такие же не выражающие ничего глаза, тонкие аккуратные губы. Густые волосы уложены идеально, осанка безупречная, пальцы рук лежат в карманах халата, который застёгнут на все пуговицы. Хирурги, обычно, так не пекутся обо всех деталях своего образа, потому что стоит только прихорошиться, так сразу нужно бежать на осмотр, в неотложку или на операцию. И всё по кругу.  — Прочитал памятку для пациента, чтобы потом приставать ко врачам, — пытается отшутиться. — Я уже извинился, мне правда жаль, если я задел вас.  Арсений кивает. Кажется, теперь его ответ удовлетворяет. И это имеет хоть какую-то вероятность завершения. А Антон надеется, что больше не увидит его. Во всяком случае, до следующего года. И встреча эта, несомненно, будет феерической. Но у него будет время подготовиться к ней.  — А мне жаль, что в памятке для пациента не было, видимо, главы о вежливости и чувстве такта.  Он тоже осознаёт, что явно не справился с заданием от Воли. И это для него, как для перфекциониста, воспринимается весьма болезненно. Но вместе с этим он, снова сталкиваясь с этим мальчишкой, ощущает невозможность какой-либо уступки ему. Тот же буквально младше его лет на пятнадцать! На самом деле, он уже посмотрел его картотеку, и точно знает, что Антон Шастун младше него ровно на семнадцать лет. И что может быть унизительнее, чем извиняться перед этим вчерашним школьником, который, тем более, раз сам рассыпается в извинениях, не прав так точно.  — Да, вы правы, там ничего не было о том, что нужно уметь подлизывать людям и говорить им только то, что они хотят услышать.  Арсений, который уже было собирается с достоинством покинуть эту палату, останавливается и оборачивается. Антон сжимает пальцы в кулаки, съеживаясь в плечах. Предчувствие, что сейчас будет что-то нехорошее, никогда не обманывает его.  — Да, мне не стоило вступать в эту перепалку, а просто доложить начальству о сбежавшем пациенте. Вот в чём ошибка, — он произносит это негромко. Скорее для себя, чем для кого-то ещё. И вновь разворачивается.  Дальнейшая дискуссия видится ему весьма бесполезной и нестоящей его внимания.  В этот момент парень вскакивает с кровати, так что Попов вздрагивает и пытается отпрянуть в сторону, не понимая, что тот может сделать. Он в несколько шагов оказывается около него и хватает за руку — его длинные и цепкие пальцы сжимаются вокруг изящного и стройного запястья хирурга.  — Арсень Сергеевич, ну, зачем вам это? Эдуард Александрович совсем не виноват, что я решил прогуляться... просто прогуляться по этажам. Это моя вина, не он же должен меня сторожить! Попов с неприязнью смотрит на его руки на своём запястье и слабо дёргает им, пытаясь высвободиться, но Антона это мало волнует. Он наконец-то находит контакт с этими голубыми глазами. Мужчина смотрит прямо на него, широко эти глаза распахнув.  — Он, как заведующий, должен следить за порядком в своём отделении. Вот у меня почему-то пациенты не сбегают никуда.  — Ну, по вам сразу видно, что вы настоящий профессионал своего дела.  На этих словах тот приосанивается и всматривается в его взволнованное лицо с интересом, пытаясь понять, почему он оживился и так обеспокоен. Чужие эмоции и вправду потёмки. И нет большого резона в них разбираться. Но иногда, очень редко, это бывает весьма занимательным, как сейчас. — Допустим, — гордо кивает и вновь встряхивает рукой. — Не очень понимаю, какая вам разница. Да отпустите же!  — Ой, да, извиняюсь! — Шастун разжимает пальцы. Осторожно даже пытается поправить манжет его рукава, но Попов поспешно прячет руку за спину. Он ненавидит, когда его трогают. — Просто не хочется, чтобы из-за моей маленькой шалости пострадал хороший человек.  — Это уже не ваша забота. На ошибках учатся, — наставительно сообщает он и предпринимает ещё одну попытку покинуть это помещение.  — Ну, пожалуйста! Не стоит. Правда, это моя вина. И мне очень-очень жаль, что так вышло, правда! Я усвоил урок и буду сидеть тихонько, как мышка!  Иногда ложь бывает во благо. Как, например, в текущий момент.  — Я подумаю.  Да, Арсений тоже приходит к выводу, что иногда проще солгать, чем объяснять, что да как.  — Нет, пообещайте!  — Почему я что-то должен обещать! — возмущается он. — Просто возмутительно.  Снова уворачивается от него и выходит за дверь, захлопывая её перед носом Шастуна.  Тот обречённо чешет нос и вздыхает.  Не жизнь, а сплошная неудача. 

* * *

— Девушка, двадцать три года, падение со второго этажа жилого дома, спинно-мозговая, закрытая, перелом тела в области двенадцатого позвонка, сотрясение головного мозга, переломы челюстно-лицевой области и другие повреждения.  Матвиенко крепит снимки на доску. Арсений стоит рядом, сложив руки на груди и вглядываясь в снимки.  Для их отделения — частая ситуация. Пациенты с острой позвоночно-спинномозговой травмой составляют пару процентов от всех больных, госпитализируемых в нейрохирургические отделения. И около половины из них с кататравмой — повреждения, возникшие в результате паде­ния с высоты.  — Нужна транспедикулярная фиксация. Точнее скажу, когда увижу. Но, в целом, по снимкам понятно, — после минутного размышления резюмирует Арсений. — Вставим винты, каркасом зафиксируем позвоночник.  — В верхний и нижний.  — Ага, — вздыхает и потирает ладони. Сжимает и разжимает пальцы, засидевшиеся с утра без работы. — Понадобится вторая операция, но это уже потом. За работу?  — За работу, — подмигивает ему Матвиенко и выходит из кабинета, первым пропуская Попова. Они идут по длинному коридору. — Ты загруженный такой, случилось что? Я, если что, тебя подменить могу на операции.  — Не стоит.  — Что случилось-то?  — Потом расскажу, — хмурится мужчина и торопливо несколько раз жмёт на кнопку вызова лифта. Времени у него в обрез. — Поужинаем сегодня?  — Думаю, да. Получится закончить вовремя. Как считаешь, какие у неё шансы, Арс?  Попов задумчиво сцепляет пальцы в замок и опускает руки.  — Думаю, ходить сможет.  

* * *

— Как девчонка? — Матвиенко лениво выцепляет помидор из салата и отправляет его в рот.  — Нормально, прооперировали. Вторым этапом в дальнейшем установим межтеловой имплантат. И будет восстанавливаться.  — Как так случилось, интересно, — Сергей Борисович выдыхает и подпирает подбородок ладонью. — Второй этаж, молодая девчонка-то, двадцать три года.  — Я не спрашивал, мне неинтересно. Могу тебе сказать номер её палаты, узнаешь сам.  — Разберусь, — отмахивается тот.  Они коротают вечер в излюбленном месте — приятный грузинский ресторан недалеко от института. Пока осень балует бабьим летом, хорошо прохладным вечером сидеть на открытой веранде, где под навесом располагаются столики, между которыми бегают услужливые официанты. Попов предпочитает заказывать одну и ту же еду, Матвиенко старается каждый раз как-то разнообразить свой ужин.  Их традиция — вместе ужинать — сейчас снова входит в свой привычный ритм. Притом не очень важно, каким именно будет этот ужин. Может, излюбленное место, может, доставка прямо в Институт, так как оба заняты своими делами и не успевают закончить работу вовремя, или простой перекус в буфете. Арсению это важно, как ритуал, а Сергею просто нравится проводить с ним время. Редкая возможность пообщаться с ним о чём-то кроме работы. Ценное мероприятие. Он лоялен к тому, что имеет для его друга такую важность, даже если сам не разделяет такую принципиальность. Наверное, поэтому они способны так долго уживаться друг с другом. Один старается для другого чуть больше, чем для остальных, а другой готов быть к нему более лояльным, чем к остальным.  — Ну что, какие новости?  Арсений поднимает на него взор, словно впервые за этот вечер убеждается в его присутствии рядом. Он уже доел, так что отодвигает тарелку в сторону и жестом подзывает официанта, чтобы тот забрал грязную посуду. Делает несколько неспешных глотков согревающего крепкого кофе. Кофе он пьёт без сахара и молока.  Сергея, в отличие от его друга, история эта забавляет. Он несколько раз ухмыляется, а один раз, когда Арсений доходит до момента, когда парень вцепляется в него мёртвой хваткой, даже хрипло смеётся. Совершенно неудивительно, что Попов влип в такую перепалку. Ему со своей принципиальностью живётся весьма скверно. Правда, он сам так не считает.  — Я смотрю, ты совсем развеселился.  — Ну, извини, это забавно. Схватка врача с пациентом — событие легендарное. Ты что-то к нему прикопался конкретно, так задел что ли?  — Не люблю, когда мне дерзят.  — Что ж, я так понял, он считает, что сказал тебе правду. Ты же сам ратуешь за то, что имеешь право говорить людям правду, и что не следует на неё обижаться. Так чего же ты ждёшь от других?  Матвиенко допивает свой безалкогольный коктейль и отставляет пустой стеклянный стакан в сторону. Его лояльность к Попову совершенно не означает то, что он будет потакать ему во всём. У него есть своё мнение на абсолютно всё. И он не отказывает себе в возможности это мнение высказать.  — Со стороны это выглядит также раздражающе? — с сомнением уточняет Арсений.  Он откидывается на спинку кресла, вытягивает руки и кладёт их вниз ладонями на стол. Затем пальцами правой руки касается цепочки на своей шее, проводит по ней и возвращает руку обратно.  — Боюсь, что да. Но тут ещё, я полагаю, сыграло то, что тебя это задело. Обычно людей задевает не то, что это правда, а то, что это та правда, которую они старались до текущего момента избегать.  — И как я избегал этого?  — А я откуда знаю, — пожимает плечами. — Может быть, у тебя есть беспокойства, связанные с общением с другими людьми, но ты их подавляешь.  — Откуда он мог узнать об этом?  — Глаза. У нас есть глаза. И этими глазами можно наблюдать за людьми, следить за их поведением, делать определённые выводы. Хотя, с другой стороны, не подглядывал же он за тобой... Слишком мало времени прошло, чтобы сделать такие глубокие выводы. И ты правда собираешься на него настучать?  — Не на него, а на Выграновского. Тот наивно полагает, что способен в таком возрасте управлять отделением. — Ну, он вроде неплохо справляется. Ты злишься что ли, что он в свои тридцать три уже заведующий?  — Неправда, — спокойно возражает Арсений, — ты же знаешь, я за своей должностью никогда не гнался, наоборот.  Они коротают вечер: Матвиенко — за ещё одним бокалом безалкогольного коктейля, Попов — за ещё одной чашкой крепкого чёрного кофе.  Арсения эти беседы успокаивают. Его, в целом, всё взаимодействие с лучшим другом успокаивает. Ему ценно и важно чувствовать надёжность и уверенность в человеке. С посторонними людьми это практически невозможно, все люди по большей части непредсказуемы и непостоянны. А от него ожидать подвоха не приходится. За что он, вне сомнений, ему благодарен. 

* * *

Арсений устало смывает с себя этот день. Горячий, даже обжигающий, душ греет его тело, расслабляет всегда напряжённые мышцы, умиротворяет все тревоги и волнения, которые теперь остаются позади. Подставляет лицо струям воды, позволяя им мочить волосы, стекать по шее, согревать спину. Пальцы его ныряют в густые пряди, пробирая их, смывая с них пену от шампуня.  Для него каждая такая деталь уходящего вечера — приятный ритуал. Прийти домой, повесить все вещи на место, поставить телефон на зарядку, помыться под горячим душем, почистить зубы, уделить традиционные пятнадцать минут порядку, пройдясь по квартире в поисках несовершенств, выпить витамины со стаканом воды с лимоном и, наконец, забраться в свою большую кровать с хрустящим и свежим постельным бельём. На более, как правило, после суточной смены не хватает ни сил, ни времени, ни желания.  Обычно он на ночь что-то читает, может быть, даже смотрит, или изучает карты пациентов, которым хотел бы уделить больше времени. Всё зависит от того, есть ли необходимость в лишнем часе сна или нет. Решение принимается в режиме реального времени.  Сегодня читать ничего не хочется, смотреть тем более. Мозг перегружен информацией и событиями — за смену у него было четыре операции. И все случаи, несмотря на свою незамысловатость, были какими-то энергозатратными. Ему, на самом деле, не мешало бы начать подготовку к циклу лекций в Государственном Университете для студентов. Он преподает «Хирургические болезни» для шестых курсов. Будет две группы и, соответственно, два цикла. Один в середине октября, что весьма скоро, второй в середине декабря. И после чего в период сессий нужно будет принять экзамены у обеих групп.  От самой перспективы преподавания он не был в сильном восторге. В один момент Воля уговорил его на эту авантюру, подкупив Арсения идеей получения новых знаний в процессе переподготовки по профилю «Педагогика», а также дополнительной надбавкой. Всего лишь нужно два раза в год по две недели потерпеть общество, как правило, не очень умных будущих коллег, и в конце семестра выделить время на экзамен. И дело в шляпе.  Но он вошёл во вкус. Оказалось, ему весьма нравится обучать, рассказывать о том деле, которым он живёт. Конечно, не в такой узкой специализации, как нейрохирургия, а в более общей, но тем не менее, опыт скорее позитивный. Плюс, это уже подсказал ему Матвиенко, отличный шанс прокачать свои коммуникативные навыки.  Арсений устраивается поудобнее в кровати и тянется к прикроватной тумбочке, чтобы достать оттуда планшет — там у него файлы с лекциями. Хотя бы просто прочитать, составить план в голове. В целом, план преподавания у него, конечно же, есть, он не склонен его менять, но старается усовершенствоваться. Матвиенко убеждён, что студентам занудные, по его словам, лекции, в которых преподаватель увлечённо и бесконечно, примерно, как Арсений, говорит материал — неинтересно. Современной молодежи нужно больше интерактива и виджетов в материале. Попов не уверен, что он согласен с этим тезисом, но к мнению друга старается прислушиваться.  Со студентами взаимодействовать, как ему кажется, у него получается гораздо лучше. Старается быть более лояльным к ним, хотя закипает практически моментально, когда видит хоть малейшее пренебрежение к учёбе или нарушение дисциплины. Что может быть проще, чем следовать правилам, которые, к тому же, уже заранее расписали и разжевали?  Откладывает планшет. Как и чувствовалось ранее, сегодня в голову ничего абсолютно не лезет. Он как будто слишком переволновался, но не может понять, почему. Поэтому решает просто поспать. 

* * *

— Почему, когда я прошу тебя сделать что-то ну настолько элементарное, ты не способен справиться?! — Выграновского трясёт от злости.  Антон сидит на кровати, поджав ноги и смотря на него широко открытыми глазами. Лицо хирурга буквально багровеет. Халат распахнут, демонстрируя зелёным глазам обтягивающую тёмно-синюю хирургическую футболку на его широкой, гневно вздымающейся груди. Из-за в-образного выреза видно, что татуировки на шее уходят далеко вниз, видимо, на саму эту грудь. Шаст часто моргает глазами, пытаясь избавиться от навязчивой визуализации и сосредоточиться на том, что его ругают.  — Вы нервничаете из-за того, что вам кажется, что вы не справляетесь со своей должностью. Но это не так. Конфликт с другим врачом — это далеко не показатель.  Выграновский читается как открытая книга. Начиная от эмоций на его красивом и всегда напряжённом лице, заканчивая лихорадочным потоком мыслей в его сознании. Он прост и этим одновременно притягателен для Антона, хотя ему простота обычно неинтересна. Просто тот сам по себе необычный в своей импульсивности, силе воли и характере. — Что ты сказал? — поворачивается к нему с таким выражением лица, что Шастун больно прикусывает себе язык. Иногда, чтобы всё было хорошо, нужно просто заткнуться. Но тот видит его перепуганную физиономию и коротко смеётся. — Ты чего? Думал, я тебя бить что ли буду?  — Да кто же вас знает, — на всякий случай отодвигается от него.  Эдуард Александрович хмыкает и затем подходит к нему, тяжело плюхается на постель рядом, поправляет на себе халат. Устало вздыхает.  — Не говори ерунды. Я против насилия в любом виде.  — Не верю.  — Это когда я дал тебе повод усомниться в себе?  — Заставляете извиняться перед Поповым. По-моему, акт насилия надо мной.  — Ну, извини, что пытаюсь наладить свою жизнь, которую ты испортил, — тычет пальцем в его грудь и невесело улыбается.  — Ой, как я мог так быстро испортить вашу жизнь, — Антон хватает палец, отводя от себя, но не отпуская.  Ему нравится тактильность. Ему нравится трогать людей. И нравится, когда люди трогают его. Конечно же, по доброй воле. Касаясь человека, можно наладить с ним контакт, можно узнать о нём больше, чем увидеть глазами или услышать ушами. Тактильность, не пошлая, обыденная — отличный способ взаимодействия и подсказка для выражения собственных чувств и эмоций.  Выграновский опускает взгляд на пальцы Шастуна и хмурится. Тот смущается и отпускает его. Укладывает свои руки на колени и неловко выпрямляется, думая о том, что ситуацию между ними уже ничем не спасти.  — Вот скажешь ты иногда, Антон. Не в бровь, а в глаз. И как это у тебя получается?  Его голос звучит как-то совсем упавши, что Антону моментально становится его жаль. Он двигается к нему поближе.  — Вы хороший врач. И хороший руководитель. Иногда что-то может пойти не так. И не потому, что вы сделали что-то не так, а потому, что в мире куча событий случается за одну секунду, и невозможно всё контролировать.   Врач поднимает на него глаза. Антон Шастун, пусть не самый лучший его студент, но точно возглавляет список фаворитов. Он вдумчивый и внимательный. Всегда видит буквально насквозь. На самом деле, он услышал почти весь их разговор с Поповым и был в общем-то согласен со своим пациентом. Но признавать это вслух — как-то некрасиво. Будь они друзьями, то возможно. А так, всё же какое-то уважение к коллеге нужно иметь. И для него это важно. Даже если Попов подпортит ему нервы. Потому что в глубине души он знает, что Арсений его уважает.  — Я совсем недавно получил эту должность. Все вокруг говорят, что меня продвинули, — неожиданно расстроенно выдаёт он. — Но я приложил столько усилий, чтобы оказаться здесь. Сам!  Антону не впервой, что люди к нему тянутся. Иногда ему даже становится слишком грустно от осознания, что это всё по той причине, что он просто слишком хорошо понимает их. А людям в жизни часто не хватает этого — понимания. Но Позов часто повторяет ему одно: «Но это ты, Антон. Это часть твоей личности, часть тебя. И тянутся они только к тебе. Эта способность не имела бы никакой силы и ценности, если бы не твоя доброта, эмпатия и сострадание».  — Люди увидят. Дайте им время. Всегда проще говорить, что другому досталось всё просто так, оправдывая свою некомпетентность и неспособность достичь того же. Это примитивная человеческая реакция.  Он видит, как тот старается. Как пропадает в операционных, как внимателен к пациентам во время обхода, как старается всем помочь и услужить, как уважительно относится к персоналу, несмотря на свою чрезмерную строгость, вызванную, несомненно, излишним желанием всё контролировать. Даже если Эдуарда Выграновского и протолкнули, то не ошиблись в своём выборе. Антону хочется как-то проявить своё сочувствие, но не решается, поэтому рука, которая тянется к хирургу, замирает на полпути.  Но потом всё-таки вспоминает, что ему нужно, чтобы тот оставил его в покое с этим нейрохирургом. Без понятия, какой ориентации Выграновский, но, с другой стороны, внимание приятно всем.  Осторожно кладёт ладонь на его бедро и аккуратно ободряюще похлопывает. Если в лицо не прилетает в течение пяти секунд, то шанс всегда есть. И в лицо ему не прилетает. Мужчина опускает взгляд вниз и рассматривает предстающую перед ним картину, вопросительно приподнимая бровь.  — Да бросьте, неужели не хочется иногда просто побыть собой и расслабиться? — хитро уточняет у него Антон. Ему этот флирт без перспектив интересен чисто в качестве азарта. Но, на самом деле, заполучить от этой истории что-либо — это тоже неплохо. Выграновский — чертовски привлекательный несмотря на то, что он всё же скорее побаивается его, поэтому сердце колотится от испуга как бешенное. «Если ты так будешь жить каждый день, то тебя когда-нибудь точно ебнут», — любит хихикать над ним Дима Журавлёв.  — Знаешь, — он поднимает взгляд, но не прогоняет руку Антона с себя. И тому это нравится, — у тебя не получится заставить меня переключиться на другую тему. Спасибо, конечно, за поддержку, но я не оставлю это просто так, Антон, даже не надейся.  — Может быть, я просто плохо стараюсь, — его улыбка — само очарование, может купить сердце любого. Возможно, стоит так попробовать пофлиртовать с Поповым, но пока он выглядит просто непробиваемой стеной. — Вы только скажите.  Охотно двигается к нему ближе. Любой нормальный человек уже влепил бы ему да посильнее, но Выграновский медлит. Его удивлённые зрачки расширяются, а рот приоткрывается.  — Антон, давай просто прекратим всё это. Вернёмся к разговору завтра. Я хотел ещё поругать тебя, но ты как-то сбил с меня спесь, так что я даже не знаю.  — Ругайте меня, я готов. Или вы просто не можете на меня злиться?  У него детская и невинная улыбка, огромные любознательные зелёные глаза и оттопыренные уши — такой вот Антон. И тот прав, на него долго сердиться просто выше сил. Во всяком случае, выше сил Эдуарда Александровича.  — Да, на тебя невозможно злиться. Но я попробую. Получалось же у меня как-то до этого держать тебя в страхе, — видит, как Шастун обиженно дует губы. — Не дуйся, я не со зла, это называется дисциплина, — перехватывает его пальцы со своего бедра и, не выпуская их, прикладывает к своей грудной клетке.  — Какой вы двуличный, Эдуард Александрович. Открываетесь с новой стороны.  — Рад, что способен тебя удивить, — шутит тот в ответ.  Антон пялится на свои пальцы, которые тот сжимает своей сильной ладонью, пялится на то, как эти пальцы лежат на его широкой груди, которую так соблазнительно обтягивает футболка. Пытается понять: это у него просто недостаток близости, или Выграновский и вправду такой привлекательный. Читать себя у него получается порой хуже, чем других.  — Увидимся завтра, — мягко произносит мужчина и отстраняет от себя руку Антона.  Встаёт с кровати.  — Вы придёте завтра? — Конечно, приду, куда денусь. Обход пациентов никто не отменял.  — В десять?  Выграновский оборачивается к нему и улыбается.  — В десять.  — Или пораньше?  — Может быть, и пораньше.  Он выходит из палаты. А Антон пальцами вдавливает прикрытые веки в глазницы, а затем обхватывает руками колени, пытаясь для себя понять, кто его сегодня из этих двоих больше выбил из колеи.  Арсений Попов или Эдуард Выграновский?