Papá

И, встретив тебя, я заранее стал готовить щит и меч. Каждый раз, поворачиваясь спиной, ожидал удара. Но, когда вместо громких слов,

ты обнял мои плечи, Спустя тысячи выигранных битв

моя оборона пала.

Тар Ковский

      — Тебя не было дома шесть суток. Ты хоть понимаешь, как я переживал? А если бы что-то случилось? Если бы Хироцу-сан не позвонил мне? Ты понимаешь, к чему это могло привести?         Боже, когда это уже закончится-то, а…         — Как будто моё нахождение дома что-то бы изменило, — Осаму давит в себе желание хлопнуть дверью комнаты посильнее, когда отец оказывается прямо перед ней. Вместо этого делает вид, что книги на столе точно таят в себе тайну смысла бытия, иначе зачем их так долго перекладывать с места на место. — Ты что так меня не видишь, что когда я сижу в комнате. Представляешь, разницы ноль.         Лицо Огая нужно сфотографировать и поставить в рамку. Увидеть удивление в самом плохом его проявлении достойно номинации эмоция года, в котором распереживавшийся папаша занял бы первое место.         Честно, Дазай не понимает, зачем разводить столько шума из-за пары дней отсутствия дома. Ну, не ночевал он в своей комнате несколько суток, подумаешь. Ничего страшного не произошло — метеорит на планету не упал, цунами не накрыл город водой из рыбин разных размеров, но старший продолжает раздувать из мухи слона, словно случившееся сродни началу апокалипсиса. Он уверенно делает шаг вперёд, а после ещё, становясь совсем близко. Желание отодвинуться остро щекочет на подсознании.         — Я хотя бы знаю, что с тобой всё в порядке и ты не таскаешься непонятно где и с кем, — ох, этот знакомый тон, узнаваемый буквально из тех немногих, чем наделили предки. Боже, Дазай собаку на этом съел. Раньше от одного холодного взгляда было понятно, что мужчина недоволен и дома точно будет многочасовой разговор, по сути, ни о чем — слушать-то мальчик не собирался. Сейчас вместо взгляда — голос, но какая разница, если всё приведет к одному? Одному огромному разговору в стенку, во время которого сын предпочел бы выйти находу автомобиля, чем позволять своим ушам завянуть. — Тебя не было дома шесть дней.         — Всего шесть, — бессовестно перебивает младший, при этом звонко цокнув языком.         Не первая ссора. Осаму почти выучил все движения, каждое слово, которое будет использовано в качестве попытки доказать, что ему не наплевать. Они всплывают в голове чужим голосом, становится даже забавно — ничего не меняется, будто в диалоге участвует заскриптованный персонаж.         Брови сводятся к переносице.         — Осаму, ты сейчас издеваешься надо мной?         «А ты нет, что ли?» — порывается вырваться изо рта, когда удается сдержать наплыв ненужных эмоций. Точной причины, по которой юноша предпочел проводить дни и ночи в морге друга семьи, нежели в тёплой постели семейного гнездышка, не было. Просто в один момент навязчивые мысли решили показать своё «я» и загрызть насмерть. Голоса внутри черепа вили веревки, заставляя раз за разом прокручиваться на одном и том же. Хотелось уйти — нет, сбежать от себя самого. В спальне было так тошно, в груди — пусто, что доходило до рефлекторного вызывания рвоты, стоило едва переступить порог. Лезвия в шкафу вскрывались по одному, затупившиеся прятались в полном бумаги и испачканных бинтов мусорном ведре, будто здесь мумия померла. Запястья чесались, судя по всему, вообще не собираясь заживать — легче удалить всю кожу, прямо до костей, перегрызть все чувства на корню. Полосы, только-только покрывшиеся корочкой, вновь «вскрывались», продолжая пачкать пижамные рубашки.         Заебало.         В морге Хироцу-сана пахло формальдегидом и тишиной. Такой звенящей и желанной, она не могла не заставлять хотеть задержаться на подольше, пренебрегая кислым запахом, щекочущим слизистую. Дазай не собирался оставаться надолго, тем более ночевать, но чем больше времени проходило, тем сильнее пробирало — здесь, среди трупов, куда приятнее, нежели дома.         Шатен хмыкает, странновато расплываясь в слабой улыбке, скорее помешанной, чем радостной. Был прав.         — Ты забываешься, я твой отец, я несу ответственность за тебя, — как же громко… — И твоя безопасность, твоё благополучие для меня превыше всего.         — Ты прямо сейчас это придумал или в книге про воспитание подрастающего поколения прочитал?         — Осаму!         — Будь тише, ещё не хватало Гин напугать криками.         — Её нет дома.         — М-м-м, от тебя и второй ребёнок сбежал… Как интересно, что же заставило её так поступить?         — Осаму.               — Наверное, она тоже не знала, что её «безопасность и благополучие» для тебя превыше всего. Как же так получилось? Ты что не говорил ей об этом, когда рассказывал сказки на ночь? А, точно, не ты же этими глупостями занимался. Тогда, да, конечно, откуда крохе было знать, что её отец обеспокоен чем-то ещё, кроме как своей репутацией и гребаными пациентами, приходящими каждый д…         Дверь хлопнула с такой силой, что наверняка по фасаду пошла огромная трещина. Осаму прикасается к лицу, ведёт сухими пальцами по дрожащим губам, не прекращающим держать улыбку. Как прилипла.         Сбежал.         — Хах-ха.         Правда сбежал.         — Ха-хаха.  

***

        Первая?         Мимо.         Вторая?         Мимо.         Третья?         На часах без десяти восемь утра. Город едва успел пробудиться ото сна, уже успев полноценно захлебнуться в густом тумане и бесконечном потоке машин, яро пытающихся отбиться от доставучего мудака жалкими «противотуманнками». Министерство внутренних дел — огромное здание, падать с которого пришлось бы мучительно долгие секунды. Серое от прошедшего дождя и неприветливое по своей сути оно донельзя изящно гармонировало с царящей внутри атмосферой. Люди хмурые и до смешного серьезные, а кофе горчит на языке, что вот-вот сможет разъесть рот.         В комнате душно до такой степени, что риск свариться заживо за прошедшие полчаса нахождения внутри прекращает видеться чем-то неразумным. Забавно, что даже в здании, тут и там пестрящем словом «влиятельность», нет ебучего окна в комнате пять на пять. Ни-че-го. У парня, что время от времени играл желваками на скулах от испытываемого раздражения, капли пота грозили попадать прямо на клавиатуру. А может всё дело в руководителе, стоящем прямо над ним. В любом случае Осаму не хотел вдаваться в подробности. Его больше волновал монитор, с проседающей время от времени картинкой. Ох, где Чуя набрался столько терпения не разбить экран?         — Ему можно верить? — не без плохо скрываемой тревоги спросил на половине пути Накахара, не выдержав воцарившейся тишины. Его пальцы то и дело крепко сжимали кожаный руль, что точно должны были остаться отпечатки дуг-ногтей после и глубокие ожоги от сигареты, но это последнее, о чём хотелось думать.         Дазай тихо хмыкнул, наконец-то прекратив делать вид, что давно отошёл в мир иной к скачущим по радуге пони и фейерверкам из моти. Его бессовестно усадили на пассажирское сидение под предлогом хорошей возможности немного отдохнуть, чтобы не съехать с катушек — как будто он не сделал этого ещё до встречи с Чуей. Накахара был непоколебим. Аргумент в пользу того, что медики, в принципе, умеют прекрасно функционировать без никому ненужного сна не смог впечатлить достаточно, чтобы сесть за управление своей же машины и с трудом не убиться на ближайшем мосту. К слову, этого хотелось больше всего. И пусть рыжий успешно выиграл эту сомнительную битву за транспортное средство, шатен мысленно вёл счёт минут, когда от накипевшего молчания начнет сводить с ума.         Как оказалось, очень скоро.         — Чуя-кун не доверяет людям из правительства? — деланно весело присвистнул мужчина, вырывая несдержанный цок и самый многозначительный взгляд в ответ.         — Не тем, о ком я узнаю буквально за пять минут до встречи.         Действительно.         Осаму сам не был абсолютно уверен в Юкичи Фукудзаве. Напротив, претила лишь мысль о том, что единственным человеком, к которому можно обратиться за помощью, был он. Дьявол, Бог, монахи из синтоистского храма, но не тот, кто вызывал непреодолимое желание с головой облиться керосином, а после придать тело жгучему пламени просто для того, чтобы увидеть хоть какую-то реакцию. Безэмоциональный, серьёзный, казалось, всегда относился ко всему со спокойствием удава, чем бесил только сильнее.         Но лицо держать-то надо. Одной разгоревшейся свечи им сейчас очень даже хватит. И лучше об этом умолчать.         — Можно я тебя поцелую?         Машина остановилась на светофоре, и Чуя сделал глубокую затяжку, впервые за время поездки расслабленно откинувшись на спинку сидения. Воздух с хрипом вылетел в открытое окно, а сам мужчина закашлялся. Вырвалось так внезапно, что Дазай сперва сам не осознал, что ляпнул, но было стойкое ощущение, что именно этого ему сейчас не хватает, чтобы окончательно не поехать головой. Накахара фыркнул, специально медленно переведя взгляд от лица к губам. Затем — обратно.         — Ты же в курсе, что мы трахались буквально, блядь, вчера?         Пусть волнение до сих пор не отпустило и не собиралось этого делать до возвращения крох домой, голова решила отключить мысли вообще в ноль.               — Да, и? — уклончиво прошептал шатен, приблизившись. Только сейчас, вблизи, можно было разглядеть весь эпицентр проблемы — мешки под глазами, которым бы сомкнуться на целую зиму, чтобы привести себя в порядок. Медики не спят, да?         — Почему ты спрашиваешь? — незаметно для себя перешёл на шепот. Запах никотина — не самый приятный аромат, но как-то плевать.         На жёлтом тяжелый вдох касается чуть покусанных губ. Это и поцелуем назвать трудно. Дети, шкерясь по углам школы от дежурных, выдают эмоций покруче. Просто прикосновение кожи к коже. Ладонь притягивает к себе, удобно уместившись на затылке с чуть заявившимися от тумана волосами. Ощущения описать трудно, потому что губы до невозможного неторопливо приоткрываются, прекращая возникшую в стиле Дазая пытку.         — Чуя…         — Заткнись.         Смех Дазая глушится ещё одной порцией мягких губ, сминающих до ласкового по-родному. Сигарета остается шипеть в луже за окном иномарки под нетерпеливые гудки автомобилей позади.         Эфемерное ощущение Чуи настолько близко, что сдержать себя тяжело. Переживает, но с ним всё дается легче. Наверное, это то, что отец называл любовью, когда неловко объяснял отпрыску, откуда он появился. Рыж вовсе не сопротивляется накрывшей его ладонь ледяной, наоборот — сильнее сжимает и продолжает хмуриться на очередную неудачу в поисках.         — Что же это… Столько камер, и ни на одной нет… — бурчит под нос парень. Вот кому точно нужен сон, так это ему. Тяжелые веки, тусклый цвет кожи. Иди поспи, а?         Фукудзава авторитетно перенимает клавиатуру на себя. Пара клацаний по ней и вуаля! Камера с соседнего здания удачно заходит прямо на территорию детского сада, чуть дальше забора. Туда, где и возились мальчики перед тем, как пропасть бесследно.         — Во сколько? — Юкичи мрачно нахмурился, прежде чем услышать.         — С двенадцати до часу.         Кадры сменяются на глазах, словно мошки в пик жары. Кажется, все в комнате перестают дышать, и вот оно. Ком застревает в горле. Рю-тян лепит куличики, а А-тян в шутку скармливает лакомства, приготовленные с любовью для всем довольным Хвостику. Больно от сжатия руки, но Дазай уверен — их чувства идентичны.         Малыши играют у песочницы — последнее, что видят глаза перед тем, как огромная надпись «Deleted» появляется на экране и последний гаснет.         И мир вокруг тоже.         — Что это? — удивлённо бегает от лица к лицу парень, побледнев всем, чем можно, возвращаясь к погасшему монитору. Кнопка за кнопкой, результата ноль.         Неужели проебались? Неужели не найдут? Неужели…         — Жирные крысы у Вас развелись, Фукудзава-доно, — от тона становится промозгло. Чуя почти не дышит, сжав зубы, когда взгляд Дазая чернеет. — Мы только зашли, а уже за руку кусают.  

***

        — Поехали.         Накахара резко тянет на себя, заставляя идти быстрее. Ноги ватные, Осаму благодарен телу, что оно вообще продолжает функционировать.         — Садись, — вопросов о том, кто за рулем не возникает. Рыж слишком заведён для глупых диалогов.         Мужчина не сдерживается, стартанув почти сразу, что шины взвизгнули по асфальту, а Дазай практически влетел в окно, сматерившись про себя. Пристегнуться сейчас будет лучшим решением. Зол и полностью выжат этим густым и ежеминутным ожиданием чего-то. Какого-то ебаного чуда, о котором рассказывали родители под день Святого Сильвестра.         Охранник, чей шлагбаум почти снесли, провожает машину непонимающим взглядом, механически потянувшись к телефону.         — Фукудзава-доно, тут у нас нарушители, стоит ли… — бодро начал мужчина с небольшими морщинками у глаз, резко оказавшись перебитым.         — Нет, — твёрдо чеканят по ту сторону трубки, — продолжайте делать свою работу.         — Да, но…         Телефонный разговор прекращается, так же быстро, как и автомобиль скрылся за поворотом несколько минут назад.         Тормозят только у небольшой многоэтажки, точно нуждающейся в хорошем ремонте. Чуя выскакивает сразу же, Дазай выпрыгивает следом, едва не запутавшись в своих длинных ногах. Подъездная дверь открывается как раз вовремя, спасибо бабулечке решившей прогуляться. Её недовольный взгляд ловит на себе Осаму, которого пытаются заставить идти быстрее.         — Ну и молодёжь пошла, — сварливо причитает пожилая дама, встретив соседку, только подошедшую к подруге.         — Так это не из тридцать пятой? — старческий голос разобрать трудно, но женщина удивлённо округляет потрескавшиеся губы.         Чуя выбивает дверь за пару сильных ударов плечом, пока Дазай пытается отдышаться позади. Всё-таки пренебрегать физическими упражнениями не стоило. Добраться до пятого этажа — уже огромное достижение для патологоанатома, но Накахара даже не устал. Он чертовски зол. В квартире пахнет чем-то кислым и гнилым, будто хозяева давно покинули родное гнёздышко, отправившись в отпуск, но совершенно позабыли убрать еду в холодильник. Мебель перевернута, пыль летает вокруг мелким снегом. Ничего примечательного — обычная квартира среднестатистического японца. Маленькая кухонька, такого же размера ванная комната, из которой так и свербит в носу. Желания разбираться с тем, что издаёт такие «приятные» благовония нет. Гардина со шторой сказала: «Пока, пока!», оторвавшись по полной. Осаму осматривает гостиную, когда его взгляд притягивает разбитая рамка на полу у небольшого книжного шкафа. Приходится запачкать ладонь пылью, чтобы хоть что-то разглядеть. Два ребёнка. Девочка с фотографии широко улыбается, нет, хохочет, видимо, такова её реакция на маленького братца, стоящего по правую сторону от неё, корчащего глупую рожицу на лице. Рыжий с россыпью мелких веснушек на носу и щеках. Как маленькое солнышко, сияющее ярче жгучей звезды. Чуя.         — Тут нихера нет, — Дазаю тяжело отвести взгляд от разбитой рамки, но Накахара с настолько замогильным тоном возвращается не пойми откуда, что оторваться приходится, — просто, блядь, нихера.         Диван, стоящий слишком хорошо для царящего вокруг хаоса, оказывается перевернутым глухим ударом ногой. Нелепо расписанная ваза разбивается в момент, оказавшись брошенной в стену. Кружка с ебучей надписью «Семья» избегает горькой участи бедной вазы. Вместо этого, видимо всё же из-за названия, её сжимают с такой силой, что она лопается прямо в руке, в ответ осколками впиваясь в ладонь. Кровь моментально пачкает грязный ковер и открытую кожу руки.         — Просто, блядь, нихера! — надтреснуто повторяет Чуя, хватаясь за голову, запуская пальцы в волосы, не боясь запачкать их в крови.         У Осаму сдавливает сердце. Рамке повезло больше — она всего-то возвращается на свое положенное место на полке. Пара шагов и подрагивающее от безысходности тело оказывается в нерешительных объятиях, становящихся с каждой секундой всё увереннее. Реакция Накахары сейчас максимально непредсказуема, но он утыкается носом в чужую грудь, прижимаясь к тёплому телу, заранее с готовностью принимающему любой закидон, который может быть неожиданно выкинут.         — Всё нормально, — Дазай сам не верит своим словам, и Чуя тоже. Он машет головой, полностью не соглашаясь с этой попыткой успокоить бушующий внутри ураган. Сердце херачит так сильно, что собирается вырваться наружу, чему рыжий будет только рад — наконец-то мучения закончатся. — Всё точно будет нормально. Мы найдем их, хорошо? Ты слышишь меня? — глаза горят алым, когда Осаму заставляет посмотреть на него — такой до тошноты спокойный, словно морской штиль, утопивший в себе все переживания и невзгоды. Накахара цепляется кровавыми пальцами за ледяные руки, окольцевавшие острое лицо. Плевать, насколько неудобно наклоняться, чтобы стать почти на одном уровне с возлюбленным. Дазаю страшно от собственных мыслей, однако они проскакивают так быстро, что тяжело ухватиться.         — Ты нихуя не понимаешь, — хрипло вздыхает мужчина, настолько тихо, благо в квартире царит полнейшая тишина. Кажется, во всем доме.         — Твоя сестра ещё та сука, да? — кости хрустят от того, как сильно Чуя сжимает чужие запястья, заиграв желваками до едва различимого скрежета. Осаму и глазом не моргнул, отрезая ледяным голосом: — Сейчас мы успокоимся, спустимся по этой дрянной лестнице на первый этаж, сядем в машину, которую, дай Бог, никто не угнал, и…         — И на всей скорости влетим в реку, чтобы сдохнуть нахуй.         — Это моя прерогатива.         — Никогда не поздно поменяться местами.         Впервые за весь день на губах появляется улыбка. Пусть и слабая, но глаза Накахары потихоньку оттаивают. Он сделал маленький шажок на пути к тому, чтобы окончательно успокоиться.         — Ты веришь мне?         — В то, что это ты отвечаешь у нас за суициды, а мне не стоит лезть в это болото?  

      «У нас».

        — Я про то, что всё будет хорошо. Ты веришь?         Тяжело ответить. Сам вопрос вводит в моментальный ступор, выйти из которого не удаётся сразу. Дазай бы сам не поверил, будь эти слова произнесены отцом лет пятнадцать назад, когда вскрывать вены и намеренно устраивать передозировки стабильно раз в две недели — такие скучные развлечения, что от них становилось тоскливо. Чуя тоже не верит. Его ответ застревает в горле жгучей лавой, сжигающей гортань и язык. Он кивает.         — Она больна, Осаму, — неважно сколько проходит времени. Пять минут, час, два — Осаму готов ждать.         — Сестра, — очевидно.         — У неё шизофрения, — глоток дается тяжело, Накахара говорит нехотя, словно не своим голосом, а зовом изнутри, требующем рассказать и облегчить собственные страдания. — Я забрал его, — Ацуши, — думал, что она успокоится. Глупо надеялся на какую-то ебанную идеальную картинку в своей конченой голове, — тонкие пальцы заправляют выбившуюся рыжую прядь за ухо. Чуя вздыхает нервно и хрипло, чуть склоняет голову, подставляясь под успокаивающие манипуляции чужих рук. — Он был ей не нужен, понимаешь? Она звонила ночью, просила забрать, угрожала убить. Что я мог сделать? Оставить А-тяна с ней? Что я мог сделать, Осаму? Что я должен был сделать?         Капли стекают так внезапно, замирая на остром подбородке, затем летят вниз, пачкая футболку. Осаму не успевает сообразить, впервые застревая в ступоре всего на пару мгновений. Сломался, Накахара сломался, надломился и пошёл трещиной, как и весь этот дом. Вся квартира. Всегда такой сильный, способный дать отпор и ответить так, чтобы захотелось начать бессмысленную перепалку. Его трясёт, и тогда приходит осознание. Разбитому Чуе тяжело даётся полное проявление своих эмоций перед кем-то, но он неловко жмётся и всхлипывает глухо, пока Дазай пытается донести шёпотом такие элементарные вещи, которые сейчас звучат совершенно нереально. Хочется оторвать себе уши, лишь бы не слышать, не искушать себя сладкой надеждой.         Внезапный звонок телефона разрезает тишину. Осаму отвечает быстро, кладя трубку почти сразу же.         — Аэропорт.  

***

        Дорога не запоминается вообще. Количество штрафов за превышение скорости побьёт все возможные цифры, оказавшись в книге рекордов Гиннесса.         — Посадка на рейс «Токио — Нью-Йорк» закончится через пятнадцать минут. Прошу пройти на пятую стойку до окончания регистрации, — сообщает дама голосом, отточенным до идеала.         — Вы не имеете права! Вы, суки, не имеете никакого права нас задерживать!         Девушка в наручниках пытается вывернуться от крепкой хватки полицейского, приковавшего её в наручники. Работница магазина. Та, что показывала зубастых рыбок. Та, что сдружилась с ребёнком незадолго до похищения. Рядом закованный мужчина в форме. Тот самый, оказавшийся так вовремя на месте пожара и пропажи. Тот самый, бывший в курсе происходящего с самого начала. Тот самый, имеющий доступ ко всем данным и нажавший кнопку «Delete».         — Рюноске!         Мальчик поворачивается медленно, заторможенно от нехватки сна и страха, замершего в глазках, но благо его успевают схватить, прижать так крепко, что воздуха не хватает обоим уже через секунду. Однако не это сейчас волнует. Ужасно одетый и с большим синяком на шее он больше походил на брошенного всем и вся ребёнка, от которого отвернулись даже Боги.         — Папа!         «Папа» рушит всё. Ноги ватные несут вперёд, Ацуши цепляется за шею, обнимает ногами за талию, не позволяя кому-либо оторвать себя от отца. Никогда больше.         — Ты со мной, А-тян, — вкрадчиво зашептал старший, стараясь звучать как можно спокойнее, хотя слёзы ребёнка заставляют сердце невольно сжиматься, — я обещал, что не оставлю тебя, я не солгал, я обещал. Я с тобой. Я всегда буду с тобой.         — Папа…  

Папа.

 

Он папа.

 

***

        — Что я должен Вам за это?         Фукудзава закуривает сигарету, стоя у иномарки. Его взгляд холоден и не заинтересован ничем вплоть до докуренной до фильтра сигареты, но у Дазая есть свой козырь в рукаве, коим можно и такого человека привести в чувства.         — У меня есть новый номер и адрес.         Взгляд сверкнул лишь на мгновение, однако и этого хватит, чтобы понять на каких и чьих правилах они начинали играть. Осаму наигранно хитро улыбается.         — Куда вы сейчас? — согласен.         — Отсыпаться. Думаю, это сейчас не помешает нам всем.         Сигарета зашипела под туфлей, безбожно прижавшей её к земле. В машине пахнет давно знакомым одеколоном — таким до сих пор неизменно пользуется отец, даже после ухода матери.         — Я буду ждать.         Да.         — Спасибо за всё.  

***

        Две пары глаз, с головой закутанные в полотенца, зыркают друг на друга, в ожидании горячего какао и моти с почищенным инжиром. Забавно, но это первое, что попросили дети, пробыв в ванной около получаса в попытках отмыться. Перешёптываются о чём-то своем и мигом замолкают, когда тарелки и долгожданные кружки оказываются на столе котацу. Маленькие пальчики с небольшими синяками тянутся к расписным чашкам, чуть трясясь точно не от холода. Осаму оставляет их сразу же одних, стоит зайти на кухню, шепотом озаряется комната.         — …я почитаю тебе про звёзды ночью, хочешь? Папа говорит, они прекрасны и необразим… невообразимы!         — Хочешь стать астронавтом? — деловито хмыкает Рюноске, прикладывая кружку к губам. Горячо.         — Астронинавтом? — Ацуши откусывает припудренную моти, что на щёчках остаётся белый порошок. Рю-тян цокает, вытирая его с лица друга.         — Астронавтом. Человеком, исследующим космос.         — О-о-о, да! Точно да! Мы станем с тобой исследователями, покорителями космоса и диназавревых останков!         — Одновременно это невозможно.         Ацуши сложил руки на груди так, что полотенце слегка спало.         — Значит, — резко воскликнул он, заставив Рюноске нахмурить брови, — мы будем первыми!         — Обязательно будем, а пока ешь. Какой ты будешь космонавт, если есть ничего не будешь?         Накахара младший едва не давится очередной порцией моти, заставив друга зайтись в хриплом из-за больного горла хохоте.         Спустя около двух часов, когда дети мирно спали в одной кровати с Хвостиком, таким чистым и пахнущим кондиционером от белья, и парой книг про динозавров и космос, Чуя тихо прикрыл дверь, оставив включённым ночник.         Сердце оставалось неспокойным, видимо решив устроить целый концерт с барабанщиком в главной роли. На улице прохладно и неумолимо стрекочут цикады. От одной затяжки делается спокойнее, а от оказавшегося на плечах пледа ещё лучше. Сигарету перехватывают тонкие пальцы под недовольный, больше уставший, вздох Накахары.         — Не замёрзнешь?         Чуя, удобнее устраивается на ступеньках, устремив взгляд куда-то вперёд. Туда, где горят фонари и изредка проезжают машины. И без уточнений понятно, кому был адресован вопрос.         — Рядом с Чуей всегда тепло.         — Балбес.         Плед окутывает и острые плечи. Дазаю приходится придерживать его правой рукой, левой, отдавая сигарету её заслуженному хозяину. Накахаре теперь она не интересна. Глаза невольно закрываются, а голова облокачивается на так удобно устроившегося шатена рядом.         — Спасибо.         «За всё».         — Пойдём спать. Ты устал.         — А ты будто нет.         — Медики не спят, помнишь?         — Ты можешь не спать, — рыжий неуверенно поднимается на ноги, подтягиваясь до хруста и поднимающейся футболки, — а я не откажусь от сна.         Сигарета улетает в урну.         — Ну раз Чуя так просит, — наигранно округляет рот Осаму, прежде чем зевнуть. Мужчина повторяет следом. Чёртов придурок.         — Я и не просил, идиот, — отрывисто отвечает рыж, оказываясь буквально затянутым за руку в дом.         — Просил-просил. Я же не глупый.         Улыбка до ушей на уставшем лице заставляет зайтись в тихом смехе.         Глупый. Нереально глупый.