Papá

Детка, мы виснем на одной петле,

Но даже сквозь петлю я вижу только ноль,

А не светлое прошлое.

Проснулись взрослыми —

playingtheangel

      Дазай чувствует, как Чуя дышит. Странное ощущение. За эти два часа они уже объехали пять районов, успели поссориться с прибывшими на помощь представителями закона и вновь приехать к этому злосчастному детскому саду, в чём абсолютно не было никакого смысла. Хоть глаз выколи, Осаму его не видел. Дорога была пуста, иначе Дазай влетел бы в кого-то, не сдержав дрожи в руках. Как в чертовом ситкоме, но горло на поворотах сдавливало так явственно, он задыхался, не найдя в себе сил оттолкнуть душащую руку. Чуя предупреждал, что что-то случится, и где они сейчас? Вокруг мельтешат полицейские, их можно по головам пересчитать. Один, два, три… Почему вообще отвлекается на это? Сердце судорожно пульсирует в висках, нервирует, не позволяя сосредоточиться ни на чём. Ноги задубели, не могут сделать и шаг. Почему здесь так тихо? Люди вокруг точно говорят. Правда. Осаму следит за движениями их губ, читает, но не слышит. Барабанные перепонки словно лопнули, лишив его возможности банально слышать.       Только чувствовать.        Он чувствует так много, этим ощущением можно резать запястья, вгрызаясь в мягкие ткани острыми зубами. У него всегда была такая колючая одежда? Рубашка всегда впивалась пуговицами в грудную клетку, а обувь сковывала движения? Солнце слепит, однако Дазай не морщится, внешне оставаясь абсолютно спокойным. Осаму видит чужие лица, но не запоминает ни одного. Мужчина, женщина — разницы особо никакой, ведь перед глазами застряла пелена. Руки еще дрожат. Неприятно. Дазай пробует шевелить пальцами, делает это чересчур усердно, что в конечном счете ни к чему не приводит. Затем сдается, поняв насколько это бессмысленное действо. Кажется, в его машине были таблетки, если он уже не выпил их по дороге сюда. Да нет, вроде ничего не пил. Легкие горят. Сколько не дышит? Минуту, две? Трудно.       Хуже пытки.       Слух начинает возвращаться. Осаму жалеет об этом. Словно комар над ухом, кто-то плачет. Рыдает навзрыд, что хочется прихлопнуть надоедающую мошку, размазав маленькое тельце по ладони. Прямо в кровь. Он морщится, пытаясь найти того, кто издает столь мерзостный звук, чуть крутанув головой влево. И тогда его хватают, сильно встряхнув за плечи.        Пелена так скоро пропадает, и Дазай, будто мотылек, летит на свет, не боясь быть убитым. Ток проходит по телу.       Чуя.       Он снова слышит.       Снова видит.       Снова может двигаться.       — Чуя, — приходится сглотнуть, чтобы слова не прыгнули обратно в горло, не застряли там толстой костью, — что происходит?       Глаза Накахары собираются вылететь из орбит, меча молнии. Он думает: «Ты ебанутый», но не произносит этого. Дазай научился читать его, понимать и, возможно, даже слышать мысли. Однако мужчина молчит. Он лишь поджимает нижнюю губу и уходит куда-то, так ничего и не сказав. Ветер колышет листья на ближайшем дереве до шелеста. Их ветки норовят дотянуться, и Осаму делает шаг назад, опьяненный этим странным чувством быть в себе.        Воспитательница пытается оправдаться. Она все трёт свои красные от слез глаза, давится комом, и выходит совсем рвано.       — Я отвернулась только на секунду, — с трудом заикается девушка, не в силах оторвать руки от лица с потекшей на щеках тушью, — понимаете… столько детей… я-я… я просто не могла следить только за ними… Они же за забором, понимаете, за забором… кто мог подумать, ч-что они… ч-что я…       Дальше шатен не слушает да и смысла не видит. Одни всхлипы и вздохи. Двое мужчин осматривают песочницу. Это может что-то дать? На месте детей остались игрушки вроде пары лопаток, ведерок и формочек. Солнце пробивается сквозь листья, падает тонкими линиями на землю, пронзает её яркими иглами. Ветер колышет чуть вьющиеся волосы, по коже пробегают мурашки, заползая под рубашку и бинты, ползая, словно тараканы по фанере.       Чуя стоит чуть поодаль. На нем нет лица, лишь белая шероховатая маска, скрывающая столько всего под собойней, боже, сил не хватит, чтобы передать. Высокий мужчина с русыми волосами нависает над ним, раз за разом утыкается носом в свой блокнот, что-то подмечая — как будто информация о том, во что были одеты дети и чем родители занимались ночью сможет помочь. Эмоции бьют через край — Осаму давится, только пытаясь представить, какой хаос творится в чужой черепной коробке. Самое страшное — руки. Они видят их. Смотрят с отвращением, но лиц не отворачивают, словно перед ними не человек с татуировками, а ушасто-хвостатый гибрид, увидеть которого в будущем будет проблематично. Накахара хмурится, вслушиваясь в точно несвязный бред, иначе откуда такая реакция. Этот взгляд. Дазая пронзает мечом. Осаму видел в чужих глазах жухлые осенние листья, опадающие с сильным порывом ветра, и так едва держась на ветке. Они хрустят под ногами спешащих прохожих, липнут к подошве ботинок и бесконечно лавируют над взлохмаченными головами — столь близко, вот только руки не потянутся поднять, язык цокает в молчаливых проклятьях.        Осень влияла на Осаму убийственно.        Вены клокотали, закипая под искаженной кожей, в грудной клетке было настолько пусто, что ничем не заделать чёрную дыру, образовавшуюся так внезапно и не вовремя. Петля на шее стягивалась сильнее, слоев бинтов становилось больше, а зуд всё не проходил. Силы ушли, тело — бездушная кукла, следующая, куда нитки укажут. Умереть хотелось как никогда сильно. Так, в возрасте четырнадцати лет, Дазай оказался в лесу. Ноги вели сами. Вот-вот собиралось светать, и Осаму молился, чтобы поварихи, встающие задолго до пробуждения детей, его не увидели. Верёвка шипела, извивалась, норовя выскользнуть из пальцев, руки сжимались сильнее до покрасневших полумесяцев на ладонях. Не было страха. Исключительно клубящееся ничто, собирающееся разверзнуть облака, пустить дождь и утопить. Больше не осталось слез. Тишина умирала в тишине. Виртуозные движения — петля на ветке и шее, а под ногами желанная пустота. Веки судорожно сжались, что неконтролируемо начали слезиться глаза, легкие перестали быть нужными. Холодно, это почти обморожение.       Его найдут примерно к обеду. Кладовщица заметит пропажу ключа от своей каморки, затем отсутствие веревки. За завтраком не досчитаются одной головы и, возможно, заведующая этажом догадается. Одасаку точно поймет и простит за то время, что Дазай у него бессмысленно отнял. Так не должно было произойти. Осаму не должен был родиться. Вина, наверное, это она колебалась и билась внутри. Странно чувствовать неловкость за свое рождение, но шатен и не был нормальным. Апатия сменилась беспамятством. Мысли об отце, бесперспективном будущем перестали тревожить — тяжело о чем-то думать, вися над землей. Его простреливает так внезапно, что в ушах раздаётся свист, а после следует громкий треск и удар. Рот лихорадочно глотал воздух, веки наконец разлепились. Камень, с помощью которого удалось взобраться на высоту, лежит рядом с головой — немного левее. Сейчас смерть была бы лучшим подарком. А перед лицом листья. Они вальсируют, приземляясь на тёплую одежду и открытые участки кожи. Волосы и так давно превратились в кокон — не жалко. Пар от дыхания вздымается вверх и листок сдувает с губ.        Не получилось.       На шее забагровела ещё одна линия, перекрыв собой бледную предшественницу. Дазай из любопытства вёл записи количества попыток покончить с жизнью. Пытался проследить причинно-следственную связь, ведущую к очередному болезненному провалу. Неприятно. Для человека, что не терпел боль, Осаму слишком сильно любил её испытывать, подсев, словно на наркотик. Становилось легче, но сейчас облегчение не было абсолютно никакого. Только клокот голоса.        Неудачник, неполноценный, сломанный, неправильный.       В один из вечеров в мини-библиотеке, куда в выходные заглядывал разве что ветер, Дазай с непомерным упоением рассказывал Оде о своей тетради, не умело сдерживая безобразную улыбку на покусанных губах. Не знал, зачем это делал и почему язык продолжал шуршать в хорошо отапливаемой комнате. Может, хотел, чтобы стало проще и наконец-то отпустило. Не вышло. Сакуноске молчал, с мрачным видом вглядываясь в приятный глазу почерк друга, излагающий совершенно омерзительные вещи.        «Вешаться в комнате ужасно неудобно и не практично. Вместо слетевшей с потолка люстры в комнату занесли маленький светильник. Ночью не почитаешь, с заходом солнца — глаз вырвешь. Не рекомендую. Нож нужно вгонять глубже. В последний раз успели заштопать из-за чертового обхода и Киоми-сан, что зашла, когда звезды на потолке летали. Идеальное время плюс-минус час ночи. После провала в столовой мне больше не выдают ножи. Деревянную курицу отдаю Цудзи, она всегда голодная. В медицинском блоке в душ одного не пускают. Минус вариант умереть от внутричерепного кровоизлияния — только локоть ушиб. Кто же знал, что у Хаякавы-сана такая хорошая реакция...»       Двадцать четыре неудачи в 20 страницах, остальные вырваны.       — Кому ты отдашь тетрадь? — Ода говорил тихо, но от слов летели искры.       — Не думаю, что она, в принципе, может быть кому-то нужна, — Дазай заерзал на месте от неудобного вопроса. Кому понадобятся его каракули?        — Тогда, отдай её мне.       Осаму, пораженный чужим ответом, замолк. Сакуноске хотелось подарить все солнечные дни, запутавшиеся в волосах, все клубничные моти, которые привозят всего раз в месяц в ограниченном количестве, и столько бумаги, сколько его потрепанная жизнью печатная машинка не видела. Но не эту дрянь.       — Зачем она тебе? — Дазай нерешительно перевел взгляд на друга, перестав изумленно таращиться. — Не понимаю.       Ода степенно повернул голову.       — Ты знаешь, что писатели вкладывают часть своей души в работу? — шатен кивнул. Он бы так поступил даже, если бы слова старшего были галимой ложью. — Тогда, отдав мне свою тетрадь, вместе с ней ты отпустишь и всю ту боль, что испытал пока её заполнял?       — Это не так работает, Одасаку.        — Если это не так, то отдай её мне. В этом случае, она бессмысленна для тебя, верно?       Манипуляция. Сама тетрадь ничего не значила — просто обертка несладкой, погрызенной конфеты. Но содержание. В нем вся его прогнившая суть. Лёгкие сжимаются. Воздух ощущается, как попытка залить горящий от острого рот водой, игнорируя бутылку молока в холодильнике.       Отсутствие в коллекции первого тома, не означает, что не будет последующих.       У шотландцев есть поговорка: «Если ты упал, то постарайся поднять что-то с пола, пока лежишь». И Осаму поднял. Целую охапку листьев. Они, скомканные и неровные, быстро наполнили карманы куртки. Затем — листы тетради. Двадцать пятая попытка выведена крошками и шелестом поздней осени, оживляя новый том. От страницы пахнет морозным холодом и бескрайним лесом.       В глазах Чуи затаился припрятанный на полке гербарий.       В полицейском участке душно. Или это у Дазая закончился воздух. Его сжирает изнутри. Они сидят в ничем не нарушаемой тишине, дожидаясь своего приговора. Составить ориентировку — проиграть. Подтвердить факт того, что они ничего так и не добились к заходу солнца, потратив весь день на глупую беготню по кругу — тоже проиграть. Кислой виной искрился воздух, душа чуть выше кадыка. Как кошмарно. Осаму чувствует кончиками пальцев острое молчание. Его грудную клетку вскрывают тупым ножом — движения рваные и резкие даже в момент набора СМС. Виноваты оба, и хотя бы с этим фактом сейчас просто согласиться — на остальное мозгу едва хватит сил. Нет смысла сопротивляться: шатен пустил в свой дом, в свою семью и постель человека, который готов подавиться собственными кожаными перчатками нежели открыть рот в нужном ключе.        Рыжий всегда был неизведанным чердаком в брошенном замке, утонувшем среди растущих стеной самшитовых деревьев и сосен. Точкой на карте, отмеченной красным крестом на бамбуковой бумаге. К нему манило и влекло. Каждое слово — острая возможность добраться до истины и узнать чуть больше, чем разрешил сам Господь Бог.        Херовая возможность.       От молчания со свистом едет крыша, катясь на полной скорости в таратарары. Накахара слишком сильно сжимает телефон, что-то активно кому-то печатая. Хмурит тонкие брови, видимо, оставаясь в непроглядной бездне без какой-либо информации. Рюноске делал почти также, когда ответы отца не встречали никакого отклика внутри. Чаще всего подобную реакцию можно было встретить после попыток Куникиды объяснить мальчику, почему нельзя просто взять и оставить отца дома в будний день вместо того, чтобы пинками гнать на работу. Осаму, в принципе, нравоучения Доппо напрягали столь же сильно.       Рюноске…        Дазай жалеет, что не провел лезвием вдоль вен, по предплечью к горлу.        В комнате для посетителей пусто и пахнет ходзитя с терпким привкусом отчаяния. Совершенно никого нет, ведь они оба находятся далеко отсюда. Возможно, даже в другой Вселенной. Там, где они никогда не встретились. Там, где Рюноске продолжил смотреть передачи про динозавров в прямом эфире по пятницам, а Ацуши исправно ходить к психотерапевту, до того часто из-за этого пропуская садик, что телефон Чуи разрывался от звонков и смс от воспитателя. Шли бы своими дорогами. Извилистыми и кривыми. Возможно, параллельными, но верно никогда не пересекающимися.       — Этого не должно было случиться.       Накахара не уточняет, что имеет ввиду. Просто озвучивает вслух мысли, от которых немедленно умирает что-то хрупкое внутри. Дазай перенимает сказанное на себя, ломаясь с хрустом разбивающегося об пол полного бокала. Чуя ярок в своих словах подобно самой обжигающей звезде на небе, однако никакого тепла от него не исходит. Холодом трещат кости и стекленеют волосы. Впервые за долгое время молчат в компании друг друга, лишая кислорода. Оба болезненно неозвученные и до дрожи далекие, не дотянуться.       Потерять сына во много раз хуже, чем разлепить веки в собственной спальне и мутно осознать, что что-то густое, заливающее твои щеки и горло, вовсе не слёзы, не успевшие за столь короткий срок прилипнуть к мёртвой коже. Кровь. Горячая и стремительная, последующая после собственноручного повреждения артерии и вен канцелярским ножом.        Потерять контроль над ситуацией ужаснее разговоров с отцом наутро, когда руки безвольными мочалками свисают с больничной койки. Полностью зашитые, лишенные той смертоносной привлекательности, которая так и манила ещё этой ночью выйти в окно или, боже блядский, сделать хоть что-то, чтобы заглушить голос внутри. Слова выходят только хриплым, блеклым писком, тупо режут уши и переворачивают изнанку.       — Мы обошли несколько кафе и магазинов, находящихся в непосредственной близости к детскому саду, но пока безрезультатно, — полицейский выдыхает, сводя тёмные брови у переносицы. Его синяя форма вся усеяна мелкими каплями — видимо, снаружи всё-таки начался дождь. — Камер, как и других записывающих устройств,  на территории детского сада и за его пределами также не обнаружено. Зданий, находящихся под наблюдение, в этом районе нет…       Дазая переклинивает. Мужчина продолжает отчитываться и изредка вклинивать вопросы в свой бессмысленный монолог, однако Осаму слышит лишь собственные мысли. Клокочущие, перекрикивающие, кто на что горазд, они смешиваются в единую липкую массу.       Что-то здесь не так.

***

      Шатен проводит весь вечер на телефоне. Буквально подпрыгивает от каждого сообщения, будь это обыкновенное предупреждение о непогоде или акциях кофейни, находящейся в двух кварталах от дома. Мачико лежит головой на хозяйских коленях, но несмотря на это совершенно не греет. Накахара пытается вслушаться, однако выходит никак. Руки дрожат, когда удаётся прикурить синие Пис, через секунду оказавшиеся валяться пустой пачкой у первой ступеньки веранды. Желанное головокружение омрачает разум, выбраться из тьмы которого в этот день и так невообразимо трудно. Чуя ничего не чувствует внутри. Как будто все эмоции обходят его стороной, оставляя лишь возможность ощущать себя барахтающимся на поверхности, к сожалению, существующим — не живым. Подвешенное состояние. И этого недостаточно.        Хикару не отвечает на звонки. Раз за разом сбрасывается вызов для того, чтобы заново высветиться ярким экраном на мобильнике в бестолковой попытке достучаться. Полиция наверняка уже проверила все те места, о которых знал Накахара. О которых ему позволили знать ещё задолго до начала конфликта и конечного пункта в подготовке к усыновлению. Результатов нет, судя по тому, как суетится Дазай. Видеть его таким неестественно. Бесконечно переживающий и… тихий он только сильнее угнетал атмосферу вокруг, собирал ее по крупицам, чтобы затем снова разбросать по углам и щелям.        От затяжки делается совсем дурно. Чуе приходится с силой опереться на левую руку, чтобы не поддаться головокружению. Ком в горле не спешит пропадать пусть и прошло около семи часов с момента его появления.       Ацуши сейчас без таблеток.       Простреливает фактом так болезненно, что дым не успевает оказаться снаружи, вновь утягиваясь обратно с протяжным хрипом. После со стороны веранды слышится лишь кашель, нарушаемый негромким скулежом Мачико, перепугавшегося спросонья.       В будние дни Накахара отдавал лекарства воспитателю, чтобы соблюдать составленный врачом режим приема и в саду. В вопросах детского лечения мужчина всегда был слишком строг и скурпулезен — это естественно переживать за тех, кто дорог. К сожалению, панические атаки имеют ужасное свойство возвращаться в неотведенное им на то время, поэтому лучше быть начеку и не пускать ситуацию по одному месту. Сегодня все случилось именно так. Полная баночка с транквилизаторами осталась лежать в закрытом ящике в раздевалке воспитателя, так ни разу не открывшись за день.       Только пошёл на поправку.       Осаму оказывается рядом слишком внезапно — даже не услышал чужих шагов, поймав за юркий хвост концентрацию на коме в голове. Тёплый плед накрывает поникшие плечи, прячет под собой спину и руки. Лишь сейчас доходит, что замерз до онемения пальцев.        Капли дождя стучат по крыше, сталкиваются с землей и отдаются бардаком звуков в ушных перепонках. Их так много, что впору было бы оглохнуть, но на контрасте с молчаливым Дазаем становится ещё хуже.       Сигаретный дымок улетает куда-то наверх, смешивается с серым небом, окончательно исчезая из вида. Потухшие глаза ловят отточенные движения, точно робота, когда Осаму закуривает, обхватив тонкую сигарету губами. После также бесшумно выдыхает.       Накахара ощущает, как ком в горле царапает трахею острыми углами до боли и вкуса крови во рту.       Привык справляться со всем сам. Всегда было намного легче уйти зализывать раны в одиночку, чтобы никого рядом и до необходимого тихо. Улыбаться на людях, но ломать эту маску за закрытой дверью спальни. Гул мыслей странным образом затихает, меркнет за пару секунд, что в ушах начинает пищать. В миг становится так промозгло, точно что-то большое нависает над головой, готовясь в любой момент обрушиться серым туманом. Сейчас рядом Дазай, и от этого совсем невыносимо. У Чуи лёгкие сжимаются, когда он ловит взглядом даже мелкие движения. Осаму хотелось оттолкнуть от себя, самого укутать в этот чёртов плед и отправить в дом, оставшись наедине со всей этой херней из бардака в черепной коробке. Его хотелось утешить и пообещать, что всё будет хорошо. Запустить пальцы в чуть завившиеся от влажности волосы, притянуть к себе и бесконечно шептать треклятые обещания, которые в настоящий момент не имеют никакого смысла. Увидеть ту же придурковатую улыбку, с которой его будили этим утром. Услышать привычный бред в виде какой-нибудь глупой шутки из всех тех, успевших за всё это время основательно заебать. Однако ничего из этого не будет и быть не может.       — Прости.       Выходит так ужасно, что вот-вот вырвет. Рыжий виноват. Ему не нужно было ехать сюда изначально. Стоило отказаться от предложения шатена ещё в полицейском участке. Поехать куда угодно: в отель, снять дом, да хоть выслушать кучу нотаций, но на время заявиться к Фицджеральдам — без разницы. Рюноске был бы в порядке. Ацуши был бы рядом. И это аксиома, граничащая с приступом паники.       — Ты замёрз, — уклончиво отзывается Осаму, безынтересно наблюдая за сизым облачком, исходящим от без пяти минут убийцу лёгких.       Слова сейчас не имеют никакого смысла, однако без них намного хуже.       — Прости, — как болванчик повторяет Чуя, голосом понизившимся до такой степени, что многим пришлось бы попросить повторить, едва сумев разобрать в какофонии дождя хоть что-то.       Но Дазай точно смог.       — Чуя, — этим взглядом можно срезать сухожилия с костей, но никак не затыкать рот, — если ты ещё раз скажешь..       — Прости.       Шесть букв — кромешный ад, отдающий гниющими органами разлагающегося в воде трупа. Накахара с неозвученным горестным матом сжимает зубы, продолжая ощущать себя с каждой секундой зрительного контакта все ниже под сырой землей. Прочитать шатена невозможно. Он — чистый лист, на коем ещё не успели оставить даже маленькой чернильной капли в попытках расписать залежавшуюся в шкафу ручку. Чуя почти подпрыгивает на месте, когда в Осаму что-то щёлкает. Его глаза такие же бездонные продолжают поглощать и засасывать, пока рука пытается дотянуться до чужого лица, сделав это максимально аккуратно. До истеричного смешно от представлений того, что может твориться там, в голове человека напротив.       Не выходит. Накахара уворачивается в последнюю секунду.       — Ты не понимаешь? До сих пор не понял? — хрипота голоса режет уши, но Дазай не меняется в реакции, продолжая глядеть отстраненно, словно его вовсе не задевает ни тон, который въелся рыжему в кожу вместе со всей чернотой, ни сама ситуация. — Это абсолютно целиком и полностью моя пиздецки огромная оплошность, которую легко можно было бы не допустить, если бы я не поддался… если бы ты не был рядом, — мужчина втягивает воздух со свистом, борясь с настигающим его приступом из последних сил. Выходит плачевно, судя по тому как колотит глупый кровеносный орган, собравшийся проломить грудную клетку, выскочить наружу. — Это было эгоистично с моей стороны, — факт. — Я проебался во всем. Я должен был предусмотреть, что такое может произойти, но я не сделал этого. Я вообще ничерта не сделал. Ты имеешь полное право ненавидеть меня. Имеешь право выгнать меня отсюда нахуй, а не приносить этот ебучий плед и делать вид, что ты так ничего и не понял, — произносит Накахара с нажимом, мысленно ударяя себя головой об стену в попытках заткнуть.       Отвращение к себе скапливается желчью в горле. Чуя теряется в ощущениях, не успевая остановиться хоть на чем-то. Сносит, как волной во время цунами.       — Скажи хоть что-нибудь.       Обматери, пошли нахуй, ударь, но, блядь, сделай хоть что-то!       Дазай расплывается перед глазами, но его силуэт в памяти слишком свеж, чтобы мозг сам не начал вырисовывать прыгающие черты. Резкий древесный запах одеколона въедается в волосы, отпечатывается в памяти двумя чёрными омутами. Они продолжают гипнотизировать и топить в болотной трясине, настигая и при с силой закрытых веках.        Что он сделал?       Ацуши сидит за столом. Рисует. На бумаге множество кругов — планет, танцующих в Солнечной системе каждый на своем месте под нужным цветом.       — Это Солнце, — улыбается также ярко он подобно той самой звезде, о которой невозможно говорить без поднимающихся уголков губ, — и оно похоже на Чую.       На Чую.       — Скажи, блядь, хоть что-нибудь, Дазай.       — Почему? — улыбка заразительно прилипла к лицу. Тонкие пальцы ерошат белые волосы.       — Потому что Чуя всегда веселый, — мальчик кивает, становясь в мгновение таким серьезным, словно готов к защите диссертации на выбранную им тему.        — Пожалуйста… Осаму.       — Чуя всегда смеётся со мной и не дает мне плакать, — ловко, по-деловому загибает пальчики. — Даже, когда очень хочется, а сердце громко-громко бьётся! Тудум-тудум-тудум!       Сигарета затухает в лужице у начала ступенек, когда Накахара утыкается в ладони, позволяя собственной панике взять над собой верх. Отвратительно пульсирует в висках, но до этого нет абсолютно никакого дела, потому как в голове бьет набатом сигнал СОС. Слёз нет. Это самая настоящая паническая атака, рвущая душу, сжигающая всё изнутри дотла. Трясёт так сильно, как одинокий лист на ветру, Чуя пытается встать, но его возвращают обратно, потянув на себя с силой. Длинные руки обнимают и гладят по волосам, пока рыжий жалеет, что не может ничего сделать — слова застревают колючкой, оттолкнуть не получается от нехватки сил. Осаму шепчет на ухо то, что и с трудом оказывается не услышанным. Ведёт или это вокруг всё стало кружиться, поддавшись какому-то животному страху.        Чуя всегда смеётся со мной.       Чуя всегда веселый.       Поцелуй обжигает. Накахара с каким-то остервенением ловит холодные губы, запечатляя на них самое херовое подобие поцелуя, которое можно было вообразить. Становится тепло и совсем немного легче, пусть и продолжает земля вертеться под стопами даже с плотно сомкнутыми веками. Ужасно выходят попытки отвлечь, но мужчина вопреки ожиданиям цепляется за чужую кофту, даже если она отчего-то и оказывается безумно колючей.