Papá

Всё горит и я подкидываю хворост,

Умоляю, помоги убавить скорость.

Прошу, останови меня,

Я так больше не могу, останови меня,

Я все падаю ко дну, останови меня,

Не теряй и я прошу: «Останови меня, останови»

 

Останови меня — pyrokinesis

        С кухни на первом этаже доносятся громкие голоса, с трудом не переходящие на оглушающий крик. Ночь обнимает мертвенно бледными ладонями, на полу до мурашек-муравьев зябко. Мальчик холодным носом утыкается в колени, ладошками закрывает уши, верит, что так определенно станет легче. Вязкая слюна с трудом скользит по горлу, а голову давит-давит-давит. Что-то хрупкое с грохотом падает на пол, разлетаясь на куски. Потом придется вытаскивать из кожи острые осколки, безжалостно изрезавшие детские ножки.         В зашторенной комнате трудно разглядеть что-либо, но он непомерно хорошо знает каждую пылинку на столе, чтобы в красках не представлять, как от оглушающего хлопка, заставившего стены затрястись, на ковер падает медведь, задевший собой рамку с фотографией. Одеяло скомкалось, наполовину свисая с кровати. Рисунки над полками смотрят насмешливо, тычут нарисованными пальцами. Позор, позор, позор. Лампочка в ночнике, как назло, перегорела. Монстры вылезли из-под кровати, волоча по полу изуродованными конечностями, неизбежно наступая на рамку. Тянут своими лапищами, норовят сцапать. Малыш притягивает ноги ближе к груди, тихо всхлипывает, содрогаясь от накатившего приступа.         Ругань становится громче.          Это все неправда.         Корявые ветки дерева под окном скрипят, бьются об стекло, пытаясь пробраться внутрь. Тело встряхивает.         Мама кричит надрывно на тонкой нити паники:         — Ты ломаешь им жизни! Не думаешь обо мне, так подумай о детях! О своём сыне! Ты совсем не понимаешь, как твои действия отразятся на нём?! Ты же оте…         — Да завались ты, потаскуха продажная!         Хлопок.         Грузный звук удара о стол. Дрожь пятнает кожу, дышать становится нечем. Чужие пальцы давят на шею, широкие рты смеются от неминуемой асфиксии.          Мамочка учила считать.          Один, два, три.          Вдох.          Пять, четыре, три…         Папа говорил, что мальчики не должны плакать. Мальчики должны быть сильными, обязаны побеждать драконов и спасать принцесс, рискуя быть сожженными или проглоченными до последней косточки. Прямо как в той книге со сказками, которую отец привез из командировки.         Один, два, три.          Вдох.         Ещё один удар. Мама никогда не станет умолять перестать.         Щеки горят от стекающих к подбородку слез. Зубы лихорадочно впиваются в нижнюю губу до проступающей из крохотных ран крови. Тошнота отдает кислотой во рту, его мутит. По окну шпарит дождь. Птицы, приклеенные к стеклам с внутренней стороны, падают темными пятнами на пол.         Пять, четыре, три…         Тонкие руки тянут на себя, прижимая до скрипа под грудной клеткой.         — Чуя.         В объятиях сестры тепло. От неё пахнет съеденными за ужином дораяки с шоколадом и мылом с запахом ладана. Она успокаивающе гладит по спутанным после сна волосам, как это всегда делает мамочка, прежде чем скрыться за дверью до самого утра. Чуя что-то ей говорит, сам не понимает заплетающегося языка, но чувствует каждой клеточкой тела, что не один. И так намного проще. Монстры заползают под кровать, отнимая корявые клешни от тонкой шеи. Они не вернутся.         На лице Хикару нет никаких эмоций. Её дыхание до идеального ровное. Сердце бьется в левом ухе, Накахаре почти удается перенять это окрыляющее спокойствие, пока звук внизу не повторяется. Накаяма клюет тонкими губами красные щеки.         Чуя не может вспомнить того момента, когда дома было тихо, а страх ещё не начал скрипеть зубами, больно кусая за пятки. Казалось, так было всегда — отец, приходящий лишь несколько раз в неделю, злился на маму, доводя домашних до тревожных истерик с бесконечными просьбами уйти. Запахом алкоголя давно пропах диван в гостиной, что больше не оставалось никакого желания там сидеть. Отец пил много, неизменно любя рассказывать поучительные истории под алкогольной пеленой. Конечно, его мало волновало, что ребёнку в возрасте шести лет мало знакомы такие слова, как «борёкудан» и «юбицумэ». Но отчего-то Чуе думалось, что хотя бы слушая и изредка кивая, когда папа переставал терзать тёмным взглядом хайбол перед носом, старшему становилось легче.          Даже, если после приходилось терпеть удары по рукам.         — Что тебе папа говорил? — чарующе переводит тему девочка, улыбаясь сияющей в темноте улыбкой. Чуя знает её, как свои пять пальцев.         — Я больше его не слушаюсь, — хрипловато дуется младший Накахара, ловкими пальчиками сильнее цепляясь за пижаму сестры. Та цокает языком.         — Ну и дурак.         Лёгкий щелчок по лбу оказывается предательски болезненным, попав ровно туда, где находится уже позеленевший синяк. Этим утром бабушка взревела: «Вы прокляты»! И Чуя испугался. У них теперь что… прорежутся рога сквозь волосы и сползет к ногам кожа, найдя себе замену в ярко-красном огне неминуемого гнева? И все из-за нечаянно разбитой вазы? Когда их забрала мама, Накахара ещё долго не мог придумать, что будет делать, обратившись жутким они из легенд, которые так любит рассказывать перед сном Хикару.          — У тебя будет шишка, — радостно хлопала вечером она, не сдерживая блестящей улыбки. Такой теплой, как июльское солнце.         — И вырастут рога? — вздрогнул мальчик, спешно отрывая руки ото лба. Нельзя. Ему нельзя быть они! Они же людей едят!         Чуя нехотя отстраняется, морщась. Разумеется, никаким красным монстром с закатом солнца он не обернулся, но от этого менее больно не становилось — шишка-то правда проступила. Костлявые плечи до сих пор мелко подрагивают, а горло саднит до раздирающего лёгкие кашля. Тёмные волосы убраны в косу неаккуратной волной, лежащей на правом плече. Мальчик тянет за неё, несдержанно тихо хихикает, когда его начинают щекотать в отместку. На мгновение ссора родителей перестает совсем тревожить, первый этаж растворяется в тишине ночи, прекратив свое существование.         — Ты глу-у-упый, — елейным голосом тянет девчонка, когда они укладываются в постель, окончательно сбрасывая одеяло на пол — и так душно.         — Не-а, — протестующе машет Чуя, показывая язык. В темноте этого, конечно же, не видно. — Онээ-тян почитает мне сказку на ночь?         — Сказку? М-м-м, про ведьму Адатигахару хочешь?          — Нет.         — А про фонарь с цветком пиона?         — Не-ет, онээ-тян! Добрую сказку! Я хо..         Хикару молниеносно накрывает их пуховым одеялом, закрывая половину лиц. Чуя дёргается от движения чужих пальцев на своей спине, не до конца понимая происходящее. Его утыкают носом куда-то в шею, заставляют замолчать.         Со стороны лестницы слышны шаги.         Накахара от страха зажмуривается, почти не слыша успокаивающих слов сестрицы, перебиваемых собственным громким сердцебиением. В последний раз они отделались парой синяков и разорванными игрушками. Кровь кипела внутри, ревела от ужаса. Мама не идёт следом, мама осталась внизу, мама не поможет. В спальню, в спальню, в спальню. Свет сперва смущенно проскальзывает в детскую под дверью, отбросив тень стоящего за ней.          Скрип.         Солнце проникает сквозь многочисленные стекла внутрь, отражаясь миллионами солнечных зайчиков на белых стенах, кое-где завешанными информационными объявлениями. Лёгкий ветер гуляет по зданию, приносит шелест птиц, переговаривающихся о планах на наступившие выходные, а после летит дальше — куда-то в сторону парка Хэйва-но-Мори. В полицейском участке пахнет свежесваренным кофе и коптящимися нервами.         Чуя соловело моргает, понимая — задремал. Около часа назад, когда Накахару отпустили со всех этих составлений протоколов и прочего дерьма, от которого неизменно тянуло расшибить пару голов особо тупящим личностям, он был отправлен дожидаться в коридор справки, которая подтвердит факт возникновения возгорания. Будто угольки на земле вместо части дома не могут послужить доказательством.          И вот он здесь — закрыл глаза на пару минут, видимо, надеясь, что они с легкостью перекроют две бессонные ночи. Ацуши лежит почти на Мачико, что запрыгнул на небольшой синий диван, уложив моську на удобный подлокотник. Альбатрос не спит. От него несет кострищем и абсолютно ужасным настроением.         — Я курить, — мрачно кинул он, прежде чем встать и скрыться за автоматическими дверьми.         Чуя провожает его взглядом. Картины ужасной ночи всплывают перед мутными глазами. Вкус гари застревает в горле, слюна делается кислой и раздирающей нёба. Никогда не простит себе, что уснул за работой. Альбатрос внезапно прикатил вечером с недвусмысленным намеком на поговорить и слегка пригубить. И если от второго Накахара отказался сразу же и был вполне понят, не считая парочки обиженных вздохов, то уйти от первого не получилось бы и на самолете. Они поругались на фоне взаимных недосыпов и разрывающего связки недопонимания. Чуя послал нахуй отсыпаться в гостиную, Альбатрос пожелал не загнуться за ночь, потому что покупать гроб сейчас не входило в его распланированный до йены бюджет.         Возгорание началось на первом этаже со стороны веранды, после вспыхнула кухня. Наверное, если бы не поднявшаяся до уровня «Я сейчас нахуй взорвусь» тревожность и глаз бы не открыл, в итоге задохнувшись над изрисованными листками. Он не хочет думать, что произошло бы, если бы, ебучий Ками-сама, Чуя выжил, а остальные нет. Не хочет до мельчайших подробностей вспоминать разговор с Альбатросом, пытаясь вытянуть хоть что-то, что можно пережевать и выплюнуть из кипящего мозга. Но все равно возвращается в ночь, топя самого себя в пучине самобичевания. Почти оглушающе слышать собственные мысли. Они кричат в голове, перебивая и путаясь.         Вдох.         Новость о смерти отца пришла в начале весны с первым мартовским ливнем. Его похоронила собственная организация — у матери не было ни средств, ни сил заниматься организацией погребальных обрядов. Примерно в это же время она и нашла свое спокойствие в алкоголе, а то место, что дети называли домом, превратилось в безликое здание с открытыми дверьми. Приходило слишком много людей и далеко не только для того, чтобы выразить свое глубочайшее сочувствие. Мужчины пьяно смеялись, грязно лапая то оголенные женские ноги, выглядывающие из-под плохо надетого халата, то узкие плечи. Они пугали похабными улыбками и шутками, от которых у Чуи непроизвольно сжималось сердце. Хикару учтиво кланялась, опуская глаза в пол. Комплименты лились двусмысленной рекой из скалящихся губ. Его учили: нельзя грубить, нельзя говорить «нет», нельзя дергаться. Ночью демоны выползали из-под кроватей, тормоша дверную ручку в попытках отпереть комнату. И шептали-шептали-шептали.         Выдох.         Этого больше нет, но почему запах крови так свеж?         Эмоции разрывают изнутри, его почти начинает трясти. Мог нормально разойтись с братом, мог не ложиться спать, мог…         — Накахара-сан, — мужчина в синей форме возникает слишком быстро перед глазами, Чуе приходится потратить немало сил, чтобы вынырнуть из глубины мыслей, — можем отойти?          Зачем?          А.         Ацуши…         Чуя идёт следом к коридору, ведущему на выход. Русые волосы подпрыгивают при каждом уверенном шаге, противоречащем впившимся в ладонь ногтями. Они останавливаются слева от пустующего поста и только сейчас, когда голоса в голове замолчали, Накахара замечает, как здесь тихо. В джинсах вибрирует почти в ноль разрядившийся телефон.         «Приезжай»         И адрес.  

***

        Осаму переживал. Это странное чувство граничило с приступом панической атаки, парализующей тело. За всю свою жизнь Дазай мог по пальцам сосчитать все те разы, когда мозгом настолько сильно овладевал бесконтрольный страх, и все они неоспоримо связаны с интернатом. Обычно париться было не о чем — зачем переживать о том, что с тобой случиться в будущем, если этого будущего не наступит, стоит только шею свернуть на этой привлекательной балке? И жить было проще, хотя бы благодаря этому, как бы странно ни прозвучало, но утопая в суицидальных болотах, можно спокойно раскинуть руки, позволяя воде принять себя. Появление в жизни Рюноске добавило своих сложностей, но Осаму продолжал дёргаться по минимуму, давая выплеснуться эмоциям лишь за закрытой дверью спальни с лезвием в руках. Омерзительная хирагана на побелевших венах.       Одасаку назвал бы это любовью, и шатен ничего бы не смог с этим сделать.         Сообщение от Альбатроса застало врасплох. Честно, готов не был да и никогда бы не смог подготовиться. После морально сложного разговора с отцом киты пели под кожей, их бесконечно хотелось задушить. Голова буквально раскалывалась от мыслей, кипящий мозг вытекал прямо из ушей. Ночью нормальные люди должны спать, однако Дазай никогда не определял себя этим посредственным словом «нормальный». Какой угодно, но точно непохожий на остальных. Чего только стоят бинты, спрятавшие большую часть тела под вторым слоем «кожи».         В интернате шатен прослыл любимчиком директора. Несуразным мальчишкой с большими глазищами, глядящими с угрозой исподлобья. С наступлением темноты лучше закрывать двери комнат — мало ли, что у этого психа на уме. Многие обходили его стороной, боясь навлечь на себя бедных беду — знали бы, что хозяину сего дурдома всегда было чертовски плевать на расползающиеся по стенам слухи, были бы куда активнее и острее в попытках задеть. Некоторых наоборот заводила лишь сама идея докопаться, доказать собственное превосходство, мол, глядите как я могу и мне ничегошеньки за это не будет.         В школе, которую шатен нередко пропускал, наглатываясь таблеток до состояния одноклеточного, умирающего под микроскопом, парня посчитали тем ещё чудаком. Каждый год одноклассники менялись — спасибо большое ахуительной системе образования в Японии! — совместных работ для сближения становилось больше. Проекты, доклады и прочая школьная ерундень требовали задействования минимум троих учащихся. Дазай был абсолютно и полностью незаинтересован ни в чём, кроме как поскорее сбежать с уроков, едва досиживая до заветного звонка. Стал бы прогуливать, да после пришлось бы омрачать день очередной бесполезной беседой с уставшим после работы отцом — смешно для человека, что каждый день норовился выпустить багровые водопады запястий, бояться каких-то нотаций. Пожалуй, это единственная причина, по которой парень поудобнее укладывался головой на парте, полтора часа придаваясь эскапизму и мыслям о том, как балка над доской хороша. Тощий подросток с огромным гнездом на голове, неуклюжий — господи, блядь, кто придумал пубертат?! — и ленивый, кажется, Осаму собрал самое лучшее комбо, чтобы стать изгоем класса и благополучно просыпать уроки в конце кабинета в горделивом одиночестве. Если бы не чертов язык.          В институте Дазай достиг своего апогея, окончательно сломавшись, судорожно забинтовывая уже и шею с ногами. Люди внезапно потянулись к нему, как играющему на дудке факиру. Тело больше не было таким безобразным и неповоротливым, а стало более пропорциональным — если для фонарного столба это вообще характерно. До любовных зонтиков «айайгаса», конечно, не доходило, — они в школе что ли? — но внимания хватало.         Осаму поморщился, чуть не попав острой стороной ножа по пальцу, сконфужено замер.         Но А Чуя в порядке?         Он не пострадал?         Совершенно новые эмоции. Дазай старается принять их до последней капли, но давится, не сумев справиться. Стал ли Чуя ему дорог? Да. Обыденное безразличие снялось маской с лица. До него кто-то смог достучаться и это было слишком хорошо, чтобы не начать, хоть и с трудом, но привыкать, вырабатывая зависимость. Осаму не станет лгать — смириться с собственными чувствами нереально тяжело. Они растекаются под его пальцами, щекочут подушечки и неизменно прячутся от попыток их поймать за вертлявые хвосты. Подобного опыта в жизни не было, но Дазай всё равно не стал бы сравнивать. Накахара совершенно другой, и это будоражит. Осаму видит, как он переступает через себя, даёт слабину, позволяя быть рядом и касаться-касаться-касаться. Мыслей и губ. Они оба выставляют правила в игре, но безгранично задыхаются от невозможности им следовать.         Дазай здесь вырос. Это его дом, где каждый угол знаком, а стены помнят слишком многое. В гостиной он сделал свои первые шаги, а через двенадцать лет пытался повеситься. Он открывает окна, выгоняя наружу тяжесть здешнего воздуха вместе с клубящимся у потолка облаком, не прекращающим трещать ни на минуту. Голова точно скоро взорвется, не сумев дезактивировать заведенный механизм. Этот дом был построен его отцом и также благополучно им заброшен. После развода родители не то чтобы возвращаться сюда не хотели, даже вспоминать о существовании друг друга. Наверное, всегда проще сделать вид и игнорировать, чем решить гложущую кости проблему. Сейчас он — сын ссор и разрыва — наполняет холодильник продуктами на первое время, тщательно убирает налетевшую на мебель пыль и отмывает полы, чувствуя себя чёртовой Золушкой. Но это ни капли не злит. Так… странно делать что-то с лучшими пожеланиями?         А Чуя приедет?         Блядь, хватит.         Вдох-выдох, надо сосредоточиться.         Постельное белье, да, лучше заняться им.         В родительской спальне пахнет свежестью и гелем для стирки с цитрусовым ароматом. Иногда, когда случалось проснуться от щупальцами облепившего его страха, он спал здесь. Мама успокаивающе шептала на ухо, гладила по волосам и обещала, что никакие кошмары не смогут его достать пока она рядом. Даже забавно, что спустя всего пару лет, когда факт завершения существования их семьи перестал быть новостью, она даже не удостоила его дурацким звонком. Мальчик ждал, думал, что раз на этой неделе занята, то обязательно позвонит на следующей. Но то ли все недели у матери были загруженными, то ли Дазай просто не входил в её планы. Аппарат абонента продолжал быть недоступным.          Шатену хватило бы и записки. Даже самой глупой, начинающейся с: «Извини, я не могла поступить иначе». Честно, уже был бы счастлив.         В детской ничего не поменялось. Книги ровной очередью сгрузились на длинной полке над кроватью с витым изголовьем. У окна стоит стол, за которым и была похоронена идея стать журналистом. Он не сможет вспомнить всего, что прочел в этой комнате под тусклым светом фонарика, будучи с головой укрытым одеялом, но до идеального хорошо помнит каждую ночь, проведенную дома, а не в стенах интерната.         Звук скользящих по гальке колес отвлёк. Чёрный Лексус припарковался у невысоких ворот, заглушив двигатель. Тяжело было переступить через себя, Чуя? Дазай спускается на первый этаж, едва не путаясь в светлых штанинах. Сука, почему так волнительно?         Мачико вьется хвостиком у ног хозяина, пытающегося как можно аккуратнее взять ребёнка на руки, дабы не разбудить. Ацуши не скоро поймет, где оказался. Он непроизвольно цепляется пальчиками за тёмную джинсовую куртку на родителе, прижимается ближе. Чуя устал — слишком мягко сказано. Его волосы собраны в неаккуратный низкий пучок, кое-где топорщась небольшими буграми. Движения рваные и дрожащие — увольте, не в стиле Накахары. Дазай наблюдает за ним каких-то несколько секунд, ловит каждый шаг, впитывает и гаснет.         Добро пожаловать,          Чуя.  

***

        Небо сверкало яркими вспышками. Громкий раскат грома озарил светом крыши многоэтажек, напугал котов, отмокающих под навесом ближайшего комбини, столь же спешно растворился в утренней черноте. Стены затряслись. Капли дождя с силой пробежались по окнам. Сегодняшняя непогода стала настоящим удивлением, застав врасплох всех тех, кто с радостной миной поубирал в шкафы зонты с резиновыми сапогами — спасибо, Ками-сама, гештальт сезона дождей закрыт. В последние дни стояла такая жара, словно кто-то сверху засунул земной шар в раскаленную печь, наслаждаясь чужими предсмертными хрипами, но пришедший вторник ворвался с грохотом и воем стоящих у домов машин. Когда к обеду всё распогодилось, оставалось только гадать, как такое могло произойти, чем синоптики наверняка и занимаются, отплясывая с бубном в надежде поймать хоть малейший намек на дождь или солнце.         — … да и не забывай звонить, я всё же волнуюсь за вас, — Огай сокрушенно вздохнул, затем мягко улыбнувшись своим неудачным попыткам выразить дребезжащее в груди чувство, — как бы ты не отнекивался, но это правда.         Для Осаму сказанное, как цветы для покойника — ничего не значат.         — Ещё бы ты не переживал, — театрально вскинул брови он, безучастно крутя в руках плюшевую панду. Рюноске волком смотрел на сей процесс доведения мягкого зверя до стадии «Меня сейчас вырвет прямо на ковер, честно, отпустите, пожалуйста». В итоге забрал, усадив обратно на диванчик. Дазай будто бы и не заметил. — Я же безответственный, — сложил руки на груди, качнув носком левой ноги, лежащей на правой, — бытовой инвалид и разгильдяй, которого и одного дома страшно оставить, не то что с ребёнком. Еще бы ты не переживал, как вообще…         — Он позвонит.         Гин победоносно усмехнулась. Осаму щёлкнул языком.         К чему все эти игры в счастливую семью, он не знал. Отец собрался домой и ладушки. Дазай готов помахать ему ручкой, пожелать счастливой дорожки и даже до порта довезти, чтобы не тащиться на такси через всю префектуру. Но мало того, что Мори от помощи отказался, так ещё и Гин с собой заграбастал, всё же решив исполнить свою неуместную сейчас химеру. Дазай, честно, злился — конечно, столько пытаться отстоять право сестры на выбор, а потом словить такую подлянку в виде слишком уж уверенных слов. «Я так решила», — сообщила она в воскресенье, хмуро пакуя вещи в чемоданы — то ли сама не понимала, зачем согласилась на эту авантюру, то ли новость о грядущей практики её так удручала.         Рюноске крутился рядом, время от времени сжимая пальчики на чёрной футболке, собираясь с духом, чтобы попрощаться с дедушкой как полагается — с объятиями и заезженными, но разбивающими сердца, фразочками: «Возвращайся скорее, мы будем сильно скучать». Вчера перед сном они очень долго сидели в гостиной, занятый изображением велоцирапторов на водопое, мальчик и не заметил, как уснул на чужих коленках. Проснулся, а уже пора прощаться. Кажется, сегодня Рюноске был больше всех огорчен тем, что Огай уезжает.          — Ты же приедешь ещё? — у Осаму кровь застыла в венах. — Мы с папой будем сильно скучать.         Мори закрыл дверь багажника, закончив убирать чемоданы. Глупая растерянность от детской искренности заставила его стушеваться на мгновение, потерявшись в эмоциях. Больше смутился взгляду сына, направленному прямо и через него.          — Конечно, — заверил он, аккуратно поднимая внука на руки, пока те в неизвестности подрагивали. — Я бы с удовольствием принял вас и у себя, — Дазай нахмурился, зная, что за этим последует, — приезжайте.         У него не было ответа. Они все ещё не осушили то непроходимое болото из колючек, в которое превратились их отношения, чтобы туманный страх открыться перестал путать глаза.          — Мы не договорили, — как же уверенно, пап.         — Вроде, да.         Осаму не надеется, что когда-нибудь холод сгинет и на его место придет необходимый им двоим штиль. Не думает, что когда-нибудь со спокойной душой и чистым сердцем сможет дать им двоим шанс.          Дазай никогда не был нормальным.          Конформность никогда не была характеризующим его словом.         — Я знаю, чем мы займёмся сегодня вечером, Рю-тян.         Мальчик продолжает неотрывно следить за ещё не скрывшейся за поворотом машиной, но кивает, подтверждая, что слушает.         — И, думаю, Ацуши-кун составит нам компанию.  

***

 

Think I like you best

when you’re just with me

and no one else.

 

K. — cigarettes after sex

        Трель в ушах отдается нестерпимой болью в висках. Чуя поочередно разлепляет глаза, постепенно пытаясь сориентироваться в пространстве своего местонахождения, совершенно туго соображая. В комнате ещё светло и до мурашек зябко — кондиционер в коридоре не выключался со вчерашнего дня. Который час?         Звонок повторяется.         Не то чтобы Накахара ждал гостей — извините, он не у себя дома, чтобы устраивать посиделки с друзьями (плевать, что в этой стране да и за ее границами их можно по пальцам пересчитать), но факт того, что кто-то очень назойливый приперся к нему, не может не насторожить. Особенно после всего произошедшего. В голове прокручиваются варианты, кто бы это мог быть, и тут же мгновенно тухнут, стоит заметить около сорока пропущенных на телефоне.         — У тебя же есть ключ, — Чуя заколачивает крышку гроба хорошему настроению вместе с возможностью выспаться. На нём огромная футболка и такого же размера пижамные штаны в клетку, держащиеся на бедрах с божьей помощью.         Дазаю кажется это очаровательным.         — Я посчитал, что было бы неприлично нарушать твое личное пространство, — пожимает плечами он, степенно облокачиваясь на дверной косяк, словно сказанное им в порядке вещей, и это не Чуя сейчас ловит когнитивный диссонанс от услышанного.         — Я похоже, — куксится Накахара, складывая руки на груди, — ещё не проснулся. Мой мозг ошибочно посчитал, что ты сказал что-то про приличие и личное пространство.         Осаму усмехается, не в силах сдержать странный трепет в груди. Чуя в одежде шатена стоит перед ним весь такой не выспавшийся и до убийственного милый, пытаясь быть максимально серьёзным в противовес своему внешнему виду. В последний раз они виделись в субботу, когда Дазай передавал ключи новому владельцу дома, предельно скоро объясняя, что и где лежит, а если не лежит, то один звонок и будет лежать. И если тогда Накахара и не пытался как-то вникать и слушать в принципе, то сейчас рыж несомненно не может игнорировать ни чужих высказываний, ни откровенных разглядываний.         Осаму, обомлевший от вида, едва сдерживается, чтобы не наклонится ближе.         — Мы решили с Рю-тяном прогуляться…         — Попутного вам ветра.         Какой вредный.         — Нет-нет, ты не понял. Я уверен, А-тян захочет составить нам компанию.         — У А-тяна второй сон.         — Добрый вечер, Ацуши-кун.         Чуя вздыхает, ещё даже не обернувшись понимая, кто стоит сзади него. Ацуши неуверенно кланяется, перебирая пальцами завязки на своей пижамной рубашке. Он только проснулся, а потому неожиданное появление гостей оказало на него чрезмерно большое впечатление полное незнания, что ему нужно делать.         Накахара вскидывает бровь.         — Ребёнка хоть из машины вызволи, изверг.         Смех застает врасплох у подножия лестницы. Осаму, закрывающий улыбку, непрекращающую тянуться к ушам, подмигивает зардевшемуся Накаджиме, что в моменте оглядывается, прежде чем скрыться за родителем на втором этаже.         Шатен возвращается к машине за сыном. Ребёнок будто бы только и ждал этого освобождения, мигом выпрыгивает наружу, чуть не выронив Хвостика из салона автомобиля. Кажется, появление Ацуши смогло поднять ему настроение.         — Пап, — взбудораженно зовёт он, крутя головой по сторонам, когда они приближаются к дому, — а почему А-тян теперь живет здесь?         Милый маленький Рюноске-кун, ты же совсем ничего не знаешь.         — У них ремонт дома, котёнок.         Кардинальный.         — О-о-о.         Акутагава никогда не был в доме своего родителя. Осаму попросту не видел смысла знакомить сына с тем местом, где он фактически вырос. Это просто стены и пол — ничего большего.         В гостиной до сих пор пахнет лавандой, но Дазай пренебрегает этим запахом, перестав обращать внимание на накатившую обсессию. Несколько не до этого. На светлом диване сидит нечто, в два резких движениях оказываясь рядом. Шатен уступчиво останавливается.          — А я думал, где ты.         Мачико тычет влажным носом в открытую для него ладонь, ведёт шероховатым языком и неслышно тявкает. Хвост неконтролируемо машет из стороны в сторону, пока пёс вьётся рядом, провожая незваных гостей к котацу. Рюноске опасливо обходит все попытки собаки приласкать и его, уворачивается, вызывая искренне пораженный смех отца.          Через полчаса первым в гостиной показывается Ацуши.         — Это тебе, Рю-тян, — почти поскальзывается на загнувшемся ковре, в последний момент сумев удержаться на ногах, — я… я надеюсь тебе понравится. Я сам, я старался…         Он отдает другу рисунок, содержание которого Дазай не поспевает разглядеть. Зато на лице сына написано куда больше. Когда-то Осаму задавался вопросом, что его сын нашёл в Ацуши, почему именно он. Больше подобного не возникает. Все написано на лице. Рюноске стесненно поджимает нижнюю губу, рассматривает творение с минуту, что Накаджима в нетерпении мнет пальчиками футболку. У отца челюсть готова отвиснуть — маленький Акутагава лезет обниматься. Причем в шоке не только он. Ацуши растерянно пискнул, стоило ручкам боязливо притянуть за плечи. Так они и выходят на улицу под неразборчивое бурчание Рюноске — кто бы мог подумать, что милый подарок сможет его так запутать — и чистое удовлетворение Накаджимы — старания не прошли даром.         — Там динозавры.         А, вот как оно.         — Спасибо, Чуя.  

***

        У Осаму не было конкретного плана куда ехать, а потому желание детей зайти в кондитерскую после небольшой прогулки по парку, только сыграло на руку.         В помещении прохладно. За кассой в тёплой улыбке расплывается невысокий юноша, приветствуя посетителей. Вечером кофейня ещё не переполнена, но людей хватает до почти всех занятых столиков.          Дазай с самого начала понял, что лёгкой их встреча не будет. Чуя не настроен на разговоры и, тем более, обсуждение поджога. Да, Осаму называет вещи своими именами, из-за чего Накахара до сих пор открыто демонстрирует своё нежелание что-то говорить по поводу случившегося. Шатен не спешит его подгонять, однако и молчать он тоже не намерен. Воздух между ними теплится тревогой, которую никак не получается скрыть. Задумчивость на остром лице читается с лёгкостью. Страх потерять кислотой глотает кости, разъедает сухожилия. Это не стыдно, но Накахара хмур и осторожен, вдребезги херово пытаясь делать вид, что в порядке. Осаму видит и понимает, как тяжело ему далось решение выйти наружу. Это не паранойя, банальное желание держать под контролем то, что смогло уцелеть. Помощь была бы не лишней, и он постарается помочь, знает, кому стоит позвонить и что сказать. Всё завтра, шатен займется всем этим завтра — на сегодня разговоров достаточно. А пока…         — Чу-у-уя, — елейным голосом пропевает Дазай, нарочно хватая мужчину за руку, сокрытую под кожей перчатки, тыча куда-то влево, — смотри!          Кролик вагаси, какая прелесть. Увы, но Накахару, насмотревшегося на сладкое во всех его формах и видах, не впечатляет. Он спешит вырвать свою ладонь из цепкой хватки холодной ладони, но так только делает хуже, потому что Осаму до чужих косых взглядов, как спасательный круг для утонувшего. До фо-на-ря.         — Чуя, — с другой стороны уже тянет ребенок, указывая на десерт со второй полки.         Рюноске округляет рот.         Боже, он в окружении детей, помогите ему кто-нибудь.         Накахара не выбирает ничего, ограничившись кружкой терпкого кофе и сладостью чужого голоса, что не замолкает ни на минуту.         — Не любишь сладкое?         Нет. Возможно, в детстве его и тянуло к конфетам и тортам, но с возрастом эта потребность в серотонине упала. Не в детском доме ему было требовать сладостей.         — По моему отношению к приторным лубрикантам не понятно?         Осаму почти заходится, чуть не подавившись этим зайцем, которого минутами ранее яростно рекомендовал попробовать Чуе, но тот бука отказался. А зря! Очень даже вкусно и совсем не жалко! Дети ещё не вернулись к свои десертам, с восторгом наблюдая за игровым автоматом полным игрушек разных размеров и цветов.         — Прям совсем нет? — смело наклоняется Дазай к сидящему рядом, случайно, точно нет, касаясь коленом чужой ноги. Накахара прослеживает этот жест, нарочито медленно взводя глаза. Решил поиграть? — Или есть исключения?         — На себя намекаешь, принцесса? — хорошо, он подыграет.         — А я сладкий?         И Чуя надевает задумчивость на лицо. Сладкий ли Осаму? Точно нет. Чуя бы сравнил Дазая с тёмным шоколадом, который некоторые хапают, не глядя на упаковку — всего лишь спутали с молочным, с кем не бывает. После чего этот бедный невезунчик оказывается закинутым в дальний ящик холодильника, пока окончательно там не издыхает, теряя всякий вкус. Артур нередко делал так. К сожалению для него, Рембо частенько заезжал в магазин именно после работы, потому что в остальное время был занят. Уставший и голодный он сметал с полок всё, что приглянется мутному глазу. И не всегда это было что-то нужное. Так, к примеру, горький Клаус, оказавшись в чужой корзине, затем перепадал Чуе за чаем, а излюбленное манное суфле, которое мужчина абсолютно точно спутал с банановым, Полю.         Чересчур поэтично.         — Как гойя, — пусть довольствуется малым.         Шатен обиженно фыркает и тогда васаги не спасти свою голову. Точно изверг.         Чуя улыбается краешками губ, мигом пряча её за круглой кружкой, чтобы, не дай бог, не увидел. Честно, стало легче. У Накахары было достаточно времени наедине с собой, чтобы все обдумать и мозг начал разлагаться под высоким давлением. Тяжело морально, но с Осаму до тревожного легко. Он шутит, сам того не замечая, выкапывает яму, в которую Накахара провалился, не смотря под ноги.         Болезненное «спасибо» давит на горло.         — Тогда Чуя похож на юзу, — бархатистым голосом замечает Дазай.         Что за бред?         — С чего вдруг?          — С того, что только я употребляю Чую в чистом виде.         Идиот. Совсем идиот. Рыж отворачивается, пытаясь не поддаться провокации.         Безуспешно.         — Тогда я погорячился, назвав тебя дыней, — конструктивно бросает Накахара. — Ты же нихера не полезный. Только по ушам мне ездишь.         — Зато точно помогаю похудеть, — шепотом заверяет Дазай. И тогда зрительного контакта не избежать.         Тёмные глаза смотрят в самую глубь, пока зрачок не растворяется в почерневшем омуте. Чуя почему-то затаивает дыхание, как перед прыжком в бездну, перестав отдавать себе отчета. Музыка на фоне пропадает, а холодная — сквозь тонкие штаны это чувствуется — ладонь скользит по колену, играя блядски красивыми пальцами. Вьющиеся из-за влажности волосы заправлены за уши, и ему это так к лицу. До дрожи. Накахара учится доверять, слушать и не реагировать остро, когда мозг подает недвусмысленные сигналы, а сердце надрывно бьется, требуя большего. Для Чуи огромный труд то, что он уже не оттолкнул, а это неоспоримая аксиома. Накахара идёт наощупь, полагаясь на ощущения. И в этом всегда была проблема.         — Дазай? Ахринеть! Ты что ли?!         Ацуши, который едва успел усесться на стул, вздрагивает и Рюноске пристально следит за другом, не скрывая своего волнения. Только, когда мальчик успокаивается, тот смотрит на подошедшую.         Женщина с длинными, будто смоль чёрными волосами, таращится на шатена, но судя по реакции последнего — вернее, полного её отсутствия — Осаму даму не узнает.         — Мы знакомы? — не сразу спрашивает он, так и не убрав руку. Как хорошо, что с её стороны этого не видно.         — Ты что, совсем забыл?! — оскорблено зыркает она, без разрешения воруя стул, чтобы сесть по другую сторону стола. Её легкое платье чуть задирается, оголяя бледные колени. — Мичико Кикути, учились на одном потоке… и не только.         Чуя сводит брови. Одно движение и ладонь соскальзывает.         — А, Мичико, конечно, — доверительно кивает мужчина, когда губы изгибаются в вежливой улыбке, — прости, не сразу узнал.         — Богатой буду, — довольно просияла та, словно благодаря подтверждению Дазая уже стала обладательницей миллиона долларов. Разве это так работает? — Ты совсем не изменился, все такой же красавчик! А, ого! Твой сын?         Скачет с темы, как горный козлик. Она осталась такой, какой шатен её и запомнил с их первой встречи — в остальное время Осаму немного был занят, чтобы отвлекаться на чьё-либо присутствие (оборачивать петлю вокруг шеи — то ещё муторное дело). Случилось это, кажется, на втором курсе, когда подружка Кикути решила познакомиться с Дазаем через неё, подослав к парням в аудиторию. Благо Альбатрос был того же ураганного характера, что и его знакомая из противоположной группы. В другом случае, шатену пришлось бы оказаться посланным на три буквы. Рюноске не удостаивает своим вниманием, спешит скрыться у игровых автоматов вместе с Ацуши, забрав десерты с собой — лучше там доесть, чем быть здесь. Мужчины поступили бы также. Ноль осуждения.         — Какая прелесть, — умиленно вздыхает Мичико, через секунду добавляя, — на тебя похож.         Сомнительный комплимент.         — Спасибо.         — Я пойду.         — Мичико Кикути, — Накахара возмущён резкостью, с которой леди подрывается на стуле, но воспитание не позволяет ему уйти и не пожать протянутую ладонь.         — Накахара Чуя.          — Очень приятно, — да как-то не очень, — простите, не совсем Вас помню…         А надо помнить?         — Вы и не должны, мы работаем вместе.         Дазай странновато заёрзал на месте.         Бог точно не любит Чую. Эта дама не затыкается ни на секунду, успевая рассказать обо всех и сразу — и про одногруппников, которые, как она слышала, из страны уехали, развестись успели, и тех, кто уже несколько лет на звонки не отвечает (рыж сам бы первым делом после выпуска заблокировал её номер), но посты в соцсети исправно выкладывает. Осаму по какой-то причине её поведение не беспокоит. Он беспечно взирает то на неё, то на Накахару, которого эта ситуация начинает внезапно веселить — если кто-то и мог вляпаться в такое дерьмо, так это точно Чуя. Но не в тот момент, когда телефон Дазая жужжит от звонка, заставляя завибрировать весь стол.         — Так, я и говорю, что… ты уходишь? А, телефон, поняла, да.         Боже, пристрелите её кто-нибудь. У Накахары скоро глаз задергается от того, с каким довольным лицом шатен ему отсалютывает мобильником, скрываясь в уборной, всё же принимая звонок. Развлекайся. Ублюдок.         — Кстати, — она спокойно отпивает зелёный чай из кружки, продолжает, уловив чужой взгляд на себе, — вы давно знакомы?         — Пару месяцев, — Чуя отвечает с незначительной заминкой.         Такое впечатление, что знакомы они куда дольше, чем прошло времени в действительности. Хорошо это или плохо Накахара не успевает понять, будучи атакованным следующим вопросом.         — Вы встречаетесь?         Правильно говорят, что женщины разбираются во всей этой отношенческой херне получше любого высокооплачиваемого свахи. Они не встречаются. Чуя не знает, каким словом вообще можно описать то, на что похожи их взаимоотношения. Разве все препирательства между ними со стороны выглядят так, словно они готовы в любую секунду засосаться на людях?         — Простите? — достаточно уверено, спасибо и на этом.         — Ну, кхм, — Мичико наклоняется вперёд, ещё немного и нависнет над столом, — неловко об этом говорить и, конечно, это не моё дело, — шепот вонзается в барабанные перепонки, царапая их, — но почти все, кто оказывается в окружении Дазая, был с ним близок. В том плане. Кроме Фицджеральда, конечно.         Слухи это всего лишь…         Брови встречаются у переносицы. Чуе бы как-нибудь отреагировать на беспочвенное обвинение, однако колючий ком застревает в горле. Звучит как бред? Кто может в такое поверить? Точно не он.         — Это всё ещё не моё дело, но я слышала про девушку с первого курса, которая пыталась покончить с собой после того, как Дазай её бросил спустя пять месяцев отношений.  Беднягу вытащили из петли в последний момент — соседка по комнате успела вызвать скорую.         Она пытается предостеречь или что? Зачем всё это?         — Раньше вообще ходило разное, — дама увлеченно накручивает темную прядь на указательный палец. Кажется, наличие слушателя доставляет ей не мало удовольствия. — Девочки с потока слюной заходились, стоило ему только в аудитории появится. Не то чтобы и я так не реагировала в начале, хах, но у других все было намно-ого хуже. Уж поверьте.         Не верит.         — Утида говорил, что Ямамото ему сказала, что Изао подтвердил, что Хироши знает парня, сестру которого он кинул после того, как они переспали. Помню Фицджеральд тогда долго утешал бедную — она разревелась прямо в коридоре во время экзамена. Конечно, первый раз, бабочки в животе и такой удар. Я бы тоже долго не смогла отойти…          Звук голосов вокруг становится, как в аквариуме. Чуя не слышит, лишь читает по губам, накрытый собственными эмоциями. Атмосфера рядом сгущается. Когда перед тобой стоит Альбатрос и говорит о том, какой Дазай уебищный, это одно. Брат никогда не скупится на столь своеобразное проявление заботы, которое ему будто роботу в программу прошили в самом детстве. Накахара привык различать — стоит слушать или нет. Слышать о Дазае от человека, которого рыжий, да бог, ещё хотя бы раз в жизни увидит — абсолютно другой опыт. Уши горят, но сам он бледен.         Задело? Возможно.         Слухи это всего…         — Был случай, когда я лично успокаивала третьекурсницу в туалете, кажется, после патофизиологии. Она так долго плакала, что ей плохо стало, представляете? Мне потом пришлось отпрашиваться с пар… да, точно, две я пропустила, потому что с ней в медпункте около трёх часов проторчала. Слышала, ей после произошедшего антидепрессанты прописали. Бедняжка, не могла сама справиться.         Слухи это…         — А на вечеринке на втором? Он же тогда с кем-то в туалете сосался, а после с Гоголем весь вечер провёл, как будто ничего не было.         Слухи.         — На выездной практике говорили, что Дазай с аспирантом переспал.         Слухи.         — Ещё, когда на последнем курсе были, его поставили курировать иностранку, так как он язык знал в идеале и опыт, все дела. Как потом шептали, не только он её в учебном плане курировал.         Слухи.         — У Дазая же папа хирург известный. Так, как-то отец одной из пострадавших и ему написывал, мол, приструните своего, ха-х, пса, чтобы он свои…         Слу..         — Нездоровый интерес к чужой личной жизни, не думаете?         Чуе, по правде говоря, плевать. Он говорит холодно и грубо, через раз слыша себя со стороны. Нет, не пытается защитить этого придурка, который сумел за несколько лет студенческой суеты нажить столько «лести» от одногруппников — отнюдь. Правда или хуярда — откровенно поебать. Накахара лжет себе, пытается не думать. Лёгкие заметно начинают гореть. Почему это так на него влияет?         — Что?         Кикути растерянно замолчала, постепенно отстраняясь, возвратившись в прежнее положение. И все вокруг снова наполняется цветами.         — Вы правильно расслышали, — с большим нажимом цокает Чуя, — я не собираюсь копаться в чужом нижнем белье и слушать о нём тоже. Если это всё, то прошу намотать свой длинный язык на колесо проезжающей мимо машины — быть может до дома сумеет довезти.         Женщина вспыхивает. Её ноздри раздуваются от свистящего вдоха. Она, можно сказать, всю подноготную выложила, ничего не утаила, а её так грубо послали. Ещё и не дослушав.         — Да как ты смеешь?! — дрожа подскочила Мичико, практически роняя стул за собой. — Я к нему со всей душой! Да чтоб тебя..         Чуя погружается в себя, безучастно смотря куда-то в пустоту. Ками-сама, один день, он может не быть втянутым в какую-то историю с сомнительным концом, хотя бы один день? Ему же всё равно на Дазая? Плевать. Так, какого чёрта внутри всё бушует и штормит?         — Пидор!         Не без этого.         Накахара делает глоток, за ним второй и третий, пока кофе в кружке не заканчивается. Его начинает потряхивать, голова идёт кругом. Это же неправда. Он не станет прислушиваться к каким-то слухам. Сколько слухов про него самого ходило, и Чуя точно знает, что это всё поганая ложь, которую придумывают все, кому не лень. Улыбкой Дазая можно вены вскрывать. И рыж давится воздухом, когда выходит на улицу, не в силах удержать нагрянувший ментизм. Закат ласкает небо нежными прикосновениями, окрашивая одинокие облака в розовый, а небосвод во все оттенки лилового. От затяжки накрывает, горло начинает саднить. И так проще. Синие Пис не приводят мысли в порядок, но от них ещё пару минут ведёт, оставляя после себя мерзкий сладко-ванильный привкус.          А я сладкий?         Дорогу до дома проводят в сгущающейся тишине — дети мирно дремлют, навалившись друг на друга, а взрослые предпочитают коротать время за прослушиванием The Weekend, проникающим глубже, чем просто в ушные раковины. Лишь спустя полчаса, когда мальчики были уложены в кровать, Дазай закрывает дверь спальни на первом этаже — Чуя отказался осквернять своим присутствием родительскую комнату — и присаживается на диванчик, неотрывно смотря за чужими отвратительными попытками сделать вид, что все нормально.         — Что она тебе сказала?         И сразу в яблочко. Накахара ведёт плечами, прекратив беспочвенно терроризировать свежую наволочку.         Просто слишком многое на него навалилось. Нужно разобраться во всём, но где взять столько времени? Чуе не до обсуждения их с Дазаем отношений, однако и уйти он никуда не может. В ловушке, гребанной, мать его, ловушке.         Ублюдок, ты же знаешь.         — Ничего.         Сзади недоверчиво хмыкают. Пол скрипнул под тяжестью тела. Длинные руки стремятся обхватить поперек талии, но Чуя не позволяет.         — А-а, я понял, — Дазай тихо хихикает, когда Накахара не видит ничего смешного, ведь шатен явно читает его с самой первой страницы, — неужели по моим похождениям пошла?         И снова тянет руки. Только в этот раз удачно.         Рыж морщится. Ухо обдают горячим дыханием. От шепота мурашки табунами забираются под лонгслив, спускаясь по позвоночнику. Туда, где тонкие пальцы задирают края кофты, совершенно ничего не стесняясь. Спальня погружена в приятный полумрак, благодаря одиночно работающему у шкафа светильнику. Тонкая штора колышется под порывами лёгкого ветра. Свежо от этого не становится.         — И что она сказала?         Снова играет.         — Что ты придурок.         — Так. Не отрицаю. Дальше?         — Мне за каждую хуйню из её рта отчитываться? Ты сам не лучше знаешь?         — Ты слишком эмоциональный.         — Нахуй пойти не хочешь?         — Если это приглашение.         Чуя ловко поворачивается, ладонями давя на чужую грудь в бессмысленных попытках отодвинуть этого идиота от себя. Осаму мутно усмехается.         — Хочешь обсудить?         — Нет, мне плевать.         Это должно быть правдой, так почему сердце не перестает предательски сильно сжиматься в груди? Смешанные ощущения. Чуя знает, что ему определенно нет дела до пиздлявости окружающих — ещё чего, будет он слушать сплетников, заняться что ли нечем, однако разговор идёт о Дазае. О том Дазае, который заставляет его испытывать всё и сразу без возможности передохнуть от накрывшей с головой бури. Дазае, который буквально заставляет задохнуться и желать его держать подле себя. Накахара ненавидит себя за невозможность нормально реагировать. И тогда в голове шелестит. Измученный голос нашептывает: «Ты любишь его, признай это, прими это». Чуя рычит. Это всё ложное. Неправда, неправда, неправда, от которой пахнет древесно-цитрусовым одеколоном и смесью хлора с йодом.         Его запахом.         Осаму невинно тянется, чтобы запечатлеть поцелуй на лбу, и Накахара готов придушить мужчину за это.         — Доброй ночи.         Чуя не спит. Он ворочается с час или два, пока не надоедает бороться с собой.         Беспородная сука Дазай портит ему всё с самого его появления в стенах института, когда кожу неприятно обожгло горячим напитком. Накахара выжат до последней капли, как уэд и, пожалуй, выглядит не лучше. И так каждый чёртов раз, стоит Осаму открыть рот или кому-нибудь завести беседу о нём. Это не делай, с ним дел не имей — поздно, Чуя уже вляпался по самые уши, хер вытащишь! Что-то неуловимое продолжает биться в истерике в черепной коробке, желая выбраться. Плечи напряжены, будто их нагрузили тяжелыми сумками, заставив тащиться от подножья Фудзи к вершине.         Хочется вскрыться. Ебать мысли. Накахара закрывает лицо подушкой, поворачивается на бок и жмурится до белых пятен перед глазами, когда сдержать тревогу не получается.          Ебаный блядь ты в рот, Дазай, зачем ты это делаешь?         Нервный и измученный, Чуя ползёт в душ, потемневшим взглядом распугав всех они поблизости, надеясь, что холодная вода сможет его отрезвить. Влажные руки вплетаются в волосы, капли скользят по напряженному торсу.          Результата ноль.         И тогда в его спальне щёлкает замок. Матрац прогибается под весом вторгнувшегося не в свои покои, Чуя не собирается поворачиваться — в чём смысл, он знает, кто к нему нагрянул. Лампочка светильника на прикроватной тумбочке зажглась, хотя смысла от неё практически никакого не было. Чуть прохладно от ледяных рук. «Как у трупа», — дёргается Накахара, вызывая несдержанный смешок откуда-то сверху. Тонкие пальцы забираются выше, ползут по голым рукам, пока не достигают лица. Ловко заправляют влажную медную прядь за ухо. Чуя не выдерживает тишины, разрезаемой его громким сердцебиением.         — Кажется, мы успешно сошлись на том, что обсуждать ничего не будем.         — А мы и не собираемся что-то обсуждать. Говорить буду я.         Накахара переворачивается, до забавного резко садясь на кровать. Лицо Дазая отдается легким свечением в зрачках, когда он жмурится до появления ямочек на щеках. От него пахнет усталостью и ноткой тех самых духов, фантомное присутствие которых даже душ был не в силах смыть. Он вдумчиво вернул выбившейся рыжий локон на его прежнее место.         — Ты же не собираешься оправдываться передо мной? — хрипло шепчет Чуя, словно испуганный волком заяц. — Ты же не серьезно?         От скрипа зазвучавшего голоса у Накахары непроизвольно сдавило горло.         — Мне показалось, что тебя это пугает.         — Что?         — Мое прошлое.         — Дазай, меня не волнуют её слова, если ты об этом. Будь хоть всё, что она сказала правдой, разве меня это должно беспокоить?         — Тогда, почему ты всё ещё так далеко?         И Чуя задыхается. Холодные пальцы вновь касаются его горячей кожи голой руки, что она покрывается противными мурашками. Дазай отстранённый, но говорит ярко, взрываясь красочными фейерверками в голове. Кислая слюна проглатывается с усилием, в ушах звенит. Накахара не готов признавать, что соскучился. По-настоящему изголодался по этому опьяняющему вниманию и чёрному, могильному взгляду, тучами сгущающемуся вокруг него. Пальцы уже очерчивают старые, давно зажившие шрамы. Осаму прощупывает почву под ногами, не смея оторваться, зная, что за ним следят. Чуя ежится — для него эти ощущения в новинку.         Почему не может открыться? Потому что страшно. Разве есть гарантия, что после всего Осаму просто не отвернется в отвращении? Не закроет свой гештальт и пойдёт дальше, прикрыв сундук воспоминаний, связанных с ним? Чуя научился не доверять людям, но Дазай буквально ломает ему кости, требуя стать ближе не только телом, но и духовно. И это намного сложнее, чем переспать. Секс не требует многого — есть желание и прекрасно. Никто не будет ждать искренних разговоров в ночи и трепета душ, сплетающихся друг с другом. Зачем оно всё, если оргазм уже накрыл с головой?         Сухие губы на коже вырывают несдержанный вздох, опустошая жаром пышущие лёгкие. Осаму буквально дьявол во плоти, потому что не могут такие трепетные движения сочетаться со столь странным блеском очей. Дазай готов молиться на картину перед собой. Раздетый по пояс Чуя настолько чисто реагирует на его почти невинные прикосновения, что в пору было бы разделить и удавиться тем, что так и плещет в грудной клетке. Но он продолжает пользоваться чужой заминкой. Мокрый язык ведёт вдоль шероховатостей, на мгновение замирает и снова льнет к чешуе летающей змеи. Как часто ты проделывал это ещё с кем-то, Дазай? Губы отрываются с влажным причмокиванием, отражаясь глухим ударом в сердце. Чуя едва привыкает к ощущениям, когда Осаму повторяет. Снова и снова. Его блядски длинные пальцы на левой руке придерживают почти у самого локтя, пока правой посылает импульсы, добравшись до открытой талии. Не женской, но не менее притягательной для него.         — Дазай, — Накахара удивляется тому, как хрипло звучит его голос, но сделать ничего не может, только краснеть и жадно глотать воздух, — это слишком.         — Помнишь, я сказал, что на вкус ты похож на юзу? — как бы невзначай интересуется шатен, будто бы это не он не может держать язык за зубами. В прямом смысле. И снова лижет. — Я ошибся, ведь Чуя на вкус, как засахаренное сушенное манго. Сахар в сахаре, если тебе угодно.         Ебаный, блядь, пиздец, но Накахара алеет скулами. Ещё гуще, когда Дазай в подтверждение своих слов ведет языком широко и влажно до изгиба, оставляя мокрую дорожку за собой. Хитрые омуты сияют в свете лампы.         — Ты ёбнулся, — у Чуи не осталось ничего цензурного в голове — можно сказать, вообще ничего не осталось. Все свои мысли он похоронил вместе с угасшей надеждой отвязать от себя Дазая. И сейчас он здесь — в его доме, позволяет изводить себя самым гнусным способом.         — Из-за тебя — да.         Не то чтобы Дазай умел делать минет — о теории думать не думал, а тут практика подъехала, но сейчас разговор о «было-не было» не встаёт. Наверху шипят змеёй и, пожалуй, это может сойти за награду. Чуе кажется, что шатен чего-то не договаривает. Осаму, горячий внутри, наклоняется, чтобы сперва подуть на уретру, ниже — провести языком по стволу, а после выбить из груди малейшее напоминание о воздухе. Дазай ограничивается мутными воспоминаниями о том, как это проделывали с ним, быстро забивая, потому что импровизация и желание доставить удовольствие сильнее возможности думать и собственного возбуждения, упирающегося в бельё. Накахара смотрит куда угодно, но не вниз. Хватается за смявшуюся простынь, что идеально выглаженной стелил каких-то пару часов назад, оставляя полосы. Пересохшие губы сами открываются в немом стоне. Бывший любил быстро и грубо довести до кондиции, обязательно закрыв рот чем-нибудь, потому что любой звук из чужих уст воспринимался хуже пения страусов (без разницы, кто и в какой позиции находился). Демоническая сущность, олицетворяющая все блядское на этой земле, предпочитает душить своей медлительностью. Бедра сами приподнимаются, вызывая смешок.         Смешно ему, блядь.         Чуя до невозможного тихий. Весь его колкий лексикон зарывается глубоко и надолго, не смея и головы поднять. Это кардинально отличается от их первого раза, когда Накахара настолько сильно хотел побыстрее отмазаться от одного заебавшего его достопочтенного, что не думал о том, насколько резким был. Ни в выражениях, ни в движениях. Сегодня все идёт наперекосяк.          Дазай не скажет о том, что перед тем, как прийти сюда пытался заткнуть гогочущий смех под клеткой рёбер, снова взявшись за лезвие. Запястья ноют под свежими бинтами, успевшими окраситься в багровый, но Осаму находит эту боль приятной. Его не волнует собственное самочувствие, пока Чуя так отчаянно напрягает мышцы голени, мечется на постели и шипит. В этом что-то есть. Осаму оставляет каждое движение в своей памяти, аккуратно размещая их на отдельной полочке, посвященной всему, что имеет хотя бы маленькую связь с преподавателем. Дазай смеётся с самого себя. Просто не умеет иначе проявлять заботу и, если Накахара не противится, значит, все идёт хорошо? Слишком много сомнений, они горчат на нёбах, отравляют организм и бесконечно губят. Осаму учится, как делал это когда-то с появлением Рюноске. Время, ему нужно немного времени, чтобы заткнуть клокочущие скрипы зова. И немного ответной реакции.         Приятная истома разливается внизу живота, кровь под кожей кричит надрывно, горя лесными пожарами в венах. Хлюпающий звук стреляет, проникая вглубь. Невыносимо жарко, даже несмотря на работающий вентилятор в углу комнаты. Дазай притащил его, прежде чем начать успешно, прошу заметить, практиковаться на должность лучшей минетчицы в мире. Мол, чтобы Чиби было не душно, а то такая парилка, задохнуться можно и до утра не дожить. Ага, спасибо, дорогой, так же, блядь, точно лучше!          — Ненавижу тебя, — Чуя вымученно мычит на французском, спеша спрятать алое лицо в изгибе локтя, не до конца понимая, что только что ляпнул.         Дрожащую руку успевают поймать, поменяв конечную точку на тёмных и до сих пор влажных после душа волосах. Накахара не успевает спросить, Дазай специально насаживается, не касается зубами, а обхватывает губами эрегированную головку и обжигает. Ты, блядь, точно не делал этого раньше? Рыж непроизвольно сжимает чёрные кудри, сыпя в голове проклятиями. Умный сукин сын.         Мокрая слюна стекает вниз к мошонке, пачкает бедную простынь. Осаму ладонью наклоняет острое колено. Зубы смыкаются на коже с внутренней стороны бедра, укус жжёт, затем зализывается, словно в извинительном жесте. Когда мужчина возвращается, невыносимо хорошо и чертовски медленно работая языком, дразня уретру, узел вьётся, отдаваясь пульсацией по всему телу. Ледяные руки Дазая единственное, что продолжает держать на плаву. Хотя о каком «на плаву» идёт речь? Чуя отключился. Мысли отошли на задний план и теперь лишь ощущения руководят им. Волосы Осаму щекочут кожу живота, и мужчина почти хнычет, покрываясь гусиной кожей. Холодные и тонкие переломать-бы-эти-сводящие-с-ума-пальцы держат под коленями, давят и раздвигают.         — Твой образ видел я перед собою в толпе людей, среди колосьев ржи, в скитаньях, предначертанных судьбою, в мучениях мятущейся души.         — Чт-что ты?          — В каскадах смеха, в трепетанье бликов искрящейся воды или огня, зимой и летом, в малом и великом... твои глаза преследуют меня.         Чуя в ахуе. Конкретном и бесповоротном. Мало того, что Дазай отстранился — ладно, переживет, хоть холод снизу и непривычен, но слышать французскую речь из чужих уст — ошеломляет. Осаму пропевает почти без акцента, хитро жмурясь, когда Накахара приподнимается на локтях, таращась на него, как на ожившего в Обон мертвеца. Взлахмоченного и красивого.         — Ты, блядь, когда успел? — сипло выдыхает рыжий, игнорируя то, с какой лыбой влажные губы касаются колена.          — В школе увлекался, когда время было, но, к сожалению, на этом мои огро-о-омные познания закончились, — в театральной печали ведёт плечом шатен, пристраиваясь меж раздвинутых сильных ног, — знал бы, что пригодится, не бросил бы учить.         На постель из тумбочки выгружается флакон незапечатанного детского масла. Кто же мог знать, что они вечером соберутся трахаться. Вот и Дазай пророческими талантами не обладал, благодаря того, кто это масло всунул ему практически в руки. Сие действо не останется незамеченным.         — Ты такой идиот.         — От идиота слышу.         Покусанные и чуть припухшие губы припадают к мягким и с готовностью открывающимся для них. Вовсе не мерзко, как ожидалось. Хотя мысли о том, чтобы вымыть чужой рот, ещё свежи. Язык скользит внутри, исследуя мокрую от слюны изнанку. И Дазая тянут за волосы, заставляя опустить голову для большего удобства. Тихое хмыкание глушится нетерпеливым мычанием. Они застывают оба, никак об этом не сговариваясь. За пределами комнаты тихо, хоть и расслышать что-либо за пульсацией в висках попросту нереально. Осаму бесшумно смеётся, склонившись к плечу, изрисованному чёрной краской тату-машинки. Такие папы, ей-богу. По своему опыту Дазай знает, что детская — кладезь тишины и спокойствия. Нередко его, маленького и взъерошенного, ловили в обнимку с книгой за порчей зрения, потому что услышать шаги было настолько непосильной задачей, что легче было не читать. Однако, как говорится, кто не рискует, тот за завтраком не слушает лекцию про отслоение сетчатки глаза.         — На улице ветер поднялся… наверное, завтра будет дождь.         — Ты, блядь, сейчас серьезно о погоде думаешь? Ничего не смущает?         — Не поверишь, я с этими мыслями твой член в рот брал. Как думаешь, нужно будет завтра на мойку заезжать?         Чуя с усмешкой ловит улыбающиеся порозовевшие губы, что они чуть не сталкиваются зубами. Не было мыслей, чтобы измазаться, но слюны выходит столь много, пачкая влагой подбородок, стекая вниз по шее. Накахаре лучше без резинки, уже на последнем издыхании держащей волосы, которые идеально накручиваются и сжимаются после. С их последнего раза прошла целая вечность, так что тело, ожидаемо изголодавшееся по прикосновениям, льнет и дрожит, стоит невзначай задеть член, отчаянно требующий внимания и стимуляции. Ловкие пальцы развязывают штаны, а после они вместе с бельем оказываются на полу, куда около получаса назад было заброшено одеяло. Ток скользит вдоль вен, электризуясь везде, где касаются мертвенные щупальца, огибая ареол соска, играясь с затвердевшей от возбуждения бусиной, провоцируя чужую несдержанность. Громкий выдох от прикосновений к груди и ниже. Чуя такой чувствительный. Осаму не отказывает себе в удовольствии пройтись и по запястьям, нащупывая каждый шрам, который несколько минут назад, в прямом смысле этого слова, попробовал на вкус. В глазах почти не видно зрачков, когда они отстраняются, задыхаясь от раздирающего кадык воздуха. Красные и запыхавшиеся.         Это почти сумасшествие.          Осаму выливает предусмотрительно много скользкого масла на пальцы, ласкает ими вход, дразня подушечками и невольно вызывая дрожь короткими ногтями, и целует-целует-целует, пытаясь не то что расслабить, но отвлечь точно. Чуя ведёт бёдрами, лежа поясницей на подушке, которую шатен подложил под него. Что за чёртова забота, Дазай? Томный взгляд ожидающе зыркает из-под влажной челки, рука сжимается на другой, упершейся локтем в матрац.         — Ну.         Выходит не совсем, как он хотел, но шатен понимающе кивает покрасневшим лицом, чмокает в щеку. На фоне его бледности алые щеки выглядят очаровательно. Накахара засматривается на секунду. Красивый. Правда красивый. Подушечка надавливает на тугое, нераскрытое колечко мышц, а после медленно скользит внутрь. Они выдыхают в унисон. Новые раны под кофтой ноют, но Осаму не чувствует, переместив ладонь под рыжую макушку. Движения плавные и размеренные, палец, погруженный на фалангу, выходит, а после снова погружается в тело, касаясь мягких стеночек. Накахара совсем не дышит.         — Чуя, — зовёт его Дазай, касаясь губами трепещущих век, вырвав рваный вдох, — тебе больно?         Шатен сам не до конца понимает себя. Одна его часть в ахуе следит за тем, как он нежен, даря внимание и заботу, которые льются из него рекой. И дело не только в сексе. Эти подготовка к приезду, сообщения утром, днём, вечером и потоком идущие мысли — сторона, о существовании которой и догадаться было трудно. Другая же часть забивает на свое возбуждение, собираясь отдать все до последней капли. Показать, как он видит эти отношения и, что это вовсе не игра.         — Иди нахуй… с такими вопросами, — надрывный шепот ласкает уши.         Хочется засмеяться в голос. Боже. Чуя такой Чуя. Не перестает огрызаться даже со вставшим членом и с пальцем в заднем проходе. Настрой медленно катится вниз. Осаму сжимает припухшие губы в тонкую линию, сотрясаясь плечами. Блядь, как можно сдержаться? Рыж цокает, мотнув головой, едва не задев приблизившегося идиота, находит рукой острое лицо. Поцелуй пьянит. Чёрное возбуждение липнет к коже. Эрегированный член сочится смазкой на головке, пачкая кофту — ибо нехер в одежде трахаться. Оба заходятся в стоне. Второй палец скользит уже увереннее, мышцы, привыкшие к ощущениям, раскрываются, пропуская глубже. Губы сминают, а волосы тянут до сладко необходимой боли.         Накахара потрясающий. Дазай всегда знал, что ему нужно сказать, как ответить, чтобы вывести его из себя и потопить с головой. Сейчас пусто. Осаму уже не уверен ни в чём. Ему срочно нужна разрядка.         Растяжка не занимает много времени, потому что Чуя фырчит и до одури ахуенно трётся вставшим членом о такой же, пуская молнии по венам, запуская сердце в работу. Тяжело сдерживаться, когда он такой. Его красиво выгибает, стоит пальцам, ласкающим горячую изнанку, развестись в стороны, затем достичь простаты, задевая чувствительное место мягкими подушечками. Дазай не сразу понимает, что произошло, но снизу требуют:         — Ещё раз… сделай ещё раз.         И где весь твой запал?         Глаза закрыты до пляшущих пятен, рот судорожно хватает воздух, никак не удержав его дольше, чем на пару секунд. Лёгкие жжёт. Это муки. Ебаные муки, доводящие до ручки и сумасшедшего желания насадиться глубже, больше. Осаму пресекает попытку подрочить самому себе, и Накахара морщится, лишенный возможности закончить этот ад. Планы немного другие.         — Ты такой тугой внутри… я только от этого могу сейчас кончить, — дыхание неровное дразнит ухо, изводит. Чуя шире разводит ноги, трясущиеся колени удерживаются лишь силой. — Так идеально принимающий мои пальцы, — упс, вытащил, задержав широкие ладони на бедрах. Горячая головка уперлась в кольцо мышц, чувствуя, как те пульсируют, сжимаясь-разжимаясь. Затаивает дыхание. — Признайся, тебе же нравится, что я говорю. Нравится, чувствовать насколько сильно я хочу тебя. Насколько сильно ты нужен мне. Блядь, очень сильно, ты представить себе не можешь.         — Захлопнись!         Только этого и ждал. Чуя давится стоном, прикусывая язык, дабы не выдавить ни звука — детский сладкий сон не должен быть нарушен. Он скрещивает ноги на пояснице, прижимается бёдрами к коже, выгнувшись в спине. И это самое прекрасное, что мог видеть Дазай. То, какой Накахара на грани. Как он мычит, когда Осаму скользит глубже, добавив больше масла. Как его губы целуют, несмотря на все сказанное. Будоражит. Шатен запрещает себе закрывать глаза, только смотреть и впитывать. Первый толчок дается с трудом, но ощущения космические. Приходится чудом сдерживаться, чтобы не издать слишком уж громких звуков, когда стенки вокруг члена сжимаются. Невозможно сдерживаться. Да и Чуя этого не ждёт. Лишь требует, в подтверждение слов сильнее обхватывая худой торс. Двигайся. Солоноватый вкус кожи горчит на языке, но Дазай продолжает касаться шеи и всего до чего может дотянуться в таком положении, сперва мерно и неспешно покачивая бёдрами вперёд-назад, затем — ускоряя темп в подходящий для них. Капли пота стекают вдоль позвоночника, кажется, опаляют кожу, что на ней непременно останутся ожоги. Но их нет. Пусто, как на ключицах и у трепещущей под подбородком точки. Осаму вообще не видит смысла пятнать укусами-засосами. Это некрасиво и точно не подойдет Чуе. Он выше того, чтобы начать беспорядочно портить светлую кожу, которая безумно подходит для невесомых касаний.         Дыхание сбито напрочь. Шлепки затмеваются тихими стонами и громким биением сердца.         — Я люблю тебя.         Это дается так легко, словно почти ничего не значит, но Дазай знает, что это не так. Накахара дарит слишком много и этим можно удавиться. Возможно, шатен понимает любовь совсем отлично от Чуи. Однако он даст им двоим время. Примет и покажет своё. Так и должно быть.         Багровые капли, не заживших ран, пачкают бинты и чуть освежают. Нахуя приносил вентилятор и открывал окно, если ни первое, ни второе не имеют вообще ни какого смысла?          За сегодня Дазай, можно сказать, перевыполнил план, о существовании которого и знать не знал. Дрочить Чуе — сплошное удовольствие. Он такой уязвимый и открытый, находясь на пределе. Рука скользит вверх-вниз в такт движениям таза, что ноги сводит в судорогах от стимуляции. Скользкое семя пачкает ладонь, но до этого нет никакого дела, ведь ухо плавится под неровным дыханием. Пара толчков и шатен изливается следом, не сумев продержаться дольше.         Восстановить дыхание нереально. Они лежат так, прижатые друг к другу, в попытках вернуть рассудок и унять потряхивающее от оргазма тело. Почти обворожительно чувствовать влажные губы, продолжающие целовать, несмотря на всю усталость, навалившуюся комом. Они не жалеют об этом. Не тогда, когда ноги ноют: «Остановись тут, я, блядь, дальше не пойду», но все же следуют в ванную. Прохлада воды должна отрезвить, но Дазаю хочется сбежать. Он мнется, когда Чуя, ошарашенный такой реакцией, затягивает его в душ, цокает, снимая кофту, и хмурится. Хочется засмеяться в голос до начала приступа. Сделать вид, что все это неправда, спешно заматываясь в юкату, стараясь никак не привлекать внимание. Лучше вообще слиться со стеной и не дышать. Мерзко и глупо, но как иначе.         — Ты хоть обработал?         Очевидно — нет. Щелчок по лбу и улыбки не избежать. Точно умалишенный.        — Идиот.         Это слишком.         Чуя слишком.         Он аккуратен, скользя ваткой по ранам — если это месиво из крови можно так назвать; пряча их под белым порошком, что абсолютно точно жжет, однако Дазай не чувствует, внимательно следя за тем, как аккуратно забинтовывают его запястье, как глаза сощуриваются, словно боль может передаваться через обычные прикосновения. Белые лоскуты заматываются еще раз уже непромокаемой тканью, чтобы банально принять душ и не намочить. И пусть Осаму не может сгибать левую руку в локте, он доволен. И немного смущен — его, такого раздетого со всеми своими недостатками, прежде никто не видел. Накахара всучает гель для душа и заставляет мыться, но оторвать глаз тяжело. На плечах Чуи спрятались веснушки, которые дракон не смог вогнать в краску. К нему не вовремя стали возвращаться прежние беспокойства, пусть это и не так заметно. Дазай собирается избавить его от этого. Переживания Накахаре не к лицу. Ему очень идёт быть домашним и расслабленным, с распущенными волосами и хрипотцой в голосе. Это медленная смерть, однако Осаму хочет Чую всего такого — с трепетом в душе и обжигающим характером. Они сливаются воедино, цепляясь друг за друга. Без какого-либо намека на пошлость и что-то большее — лишь желание отвлечь. От торса к тонкой талии стекают капли воды, срываются вниз, смываясь в слив небольшим водоворотом.       — Я сейчас откинусь, — выходит сипло, но кому какая разница.         Дазай только жалеет, что следы от поцелуев стерлись также легко, как и рыж намыливает волосы. Обидно, а ведь он так старался.       — Так сильно я тебя извел? — привычная усмешка впивается в шею. Сверху цокают.       — Так сильно ты меня заебал.       Чуя потрясающий. На нём удобно лежать, сплетаясь ногами. Тёплый, боже, он такой тёплый. Осаму закрывает глаза. На сегодня ему хватило эмоций с головой. Он знает, что трудности на этом не закончились. К сожалению, их столько, что можно отстраивать целый город — плюс ко всему ещё придётся искать другой вариант, потому что отец Мичико, к которому Дазай собирался обратиться за помощью, после кофейного инцидента только руки разведет. Однако на плече Чуи так уютно, что и такую оплошность простить можно. Новое постельное белье не таит в себе никакого запаха, вместо него Накахара пахнет сладким гелем для душа и древесным шампунем, щекочущем слизистую. Наверное, так должен ощущаться дом.         Трудно открыть глаза, когда будильник долбит по ушам. Детей отвозят в сад — Рюноске не смог отпустить Ацуши, буквально вцепился в него, не отпуская, что у Чуи не осталось выбора, кроме как намотать нервы на кулак, отпуская ребёнка; сами заваливаются обратно в постель досыпать. И всё бы хорошо — рыж снова рядом и даже не ворчит, когда ледяные руки обнимают его, прижимая лицом к груди, однако телефон вибрирует под подушкой.         — Выкинь его нахуй, — накрываясь с головой, требует Чуя, отворачиваясь с чистой совестью к окну.         Осаму ему завидует, взглянув всего раз, после отвечая на звонок.         — Да? — говорит он настолько громко, что средний палец показывается из-под одеяла с прямым текстом, который Дазай читает без субтитров.         Собирается продолжить, но услышанное заставляет сесть на постели, задев плечом лежащего рядом. Круглые глаза смотрят, как через пелену.         — Что?         — Чуя…         Сердце разбивается на части, не успев застыть в склеенном состоянии.         — Дети пропали.