Papá

Вынь из меня всю эту боль,

Что я копил, сидя в бездне.

Ты или я, мне всё равно,

Ведь мы идем ко дну вместе.

Клюква — Грязь, PHARAOH, ЛСП

      Последняя неделя учебы пролетела как бешеная. Нервотрепка со сдачей сессии, кажется, одинаково подкосила всех. Студенты больше были похожи на ходячих мертвецов, чем на живых людей. Преподаватели могли спокойно состязаться в конкурсе «У кого на кафедре самое заебанное лицо», не нанося грима. Кофе в кафетерии и ближайших комбини заканчивалось со скоростью сто литров в минуту. Про студентов, закрытых в библиотеках и аудиториях стоит вообще промолчать — уставшие и вымученные профессионально могут засыпать и на твердых поверхностях.         Чуя свою последнюю рабочую неделю провел, крутясь белкой в колесе не только из-за университета.          Накахара откровенно не понимал, как расценивать собственные поступки. Мужчина уже давно перестал давать своим действиям отчета. Мозг будто отключался, стоило только в поле зрения появиться источнику всего этого безумия. С момента их последней близкой встречи с Дазаем в пекарне прошло всего пять дней, однако и этого объективно короткого периода времени вполне хватило, чтобы понять — он, мать его, скучает. Этой эмоцией пропиталось все тело, оно разлилось по венам, запуталось в волосах и, пожалуй, выстрелило прямо в сердце. От внезапно возникшей догадки горло перетянуло кожаным ремнём в банальной невозможности дышать.         Пятница началась с посещения кабинета психотерапевта. Чуя волновался, хотя явных причин этому не было и, в принципе, не могло быть. Ацуши нормально спал, не жаловался на приступы необоснованной тревоги, когда сердце делает «ёк-ёк» — вместо него (теперь) папа перенял все на себя. И, кажется, к чему переживать, когда малыш в порядке?          — Как вы себя чувствуете, Накахара-сан?         Потянуло встать и уйти. Желательно в окно. Без парашюта. Чуя хмыкнул собственным мыслям, глубоко внутри выругавшись на родном французском. Который раз он уже слышит этот вопрос? Тридцатый?         — Всё хорошо, — холодно ответил он, закинув ногу на ногу.         Ложь. Настолько сильная блядская ложь, в которую Накахара каждый день заставляет поверить свою голову, стоя перед зеркалом в ванной. Он в порядке. В его жизни ничего не происходит. Всё вообще прекрасно.         Казуко-сан ответ не оценила. Её нисколько не задел тон собеседника, даже напротив, мужчина заметил, как дрогнули её губы в попытке улыбнуться. Чуя не доверяет ей больше, чем нужно. Состояние здоровья Ацуши, пара-тройка причин этого и всё, пожалуй, хватит. Но, кажется, откровенно проебался. Психотерапевт и без всех этих подробностей видит и знает куда больше. Мысли собеседника лежат прямо перед ней, раскрытые и перемолотые, чтобы было удобнее вкушать.          Наверное, факт чужой заинтересованности был намного страшнее того, во что превратилась жизнь в итоге.         — А Вы знаете, что Ацуши так не считает? — той же монетой отплатила врач, сжимая ещё бьющееся сердце в руках. Накахара почти поверил. — Каждая наша с ним беседа начинается с Вас. Он рассказывает про Вас сам, я не задаю вопросы. Занятно, но он говорит: «Чуя много нервничает в последнее время. Чуя сильно устаёт. Я встал в туалет ночью, а Чуя не спал. Было так темно, но он не спал. Чуя почти всегда вздрагивает, когда звонит телефон».         Как же он, мать его, зол.          Короткие ногти впиваются в ладонь, заставляют переключить внимание, но он не может. Сидит и слушает, пытаясь перестать ловить отголоски голоса Ацуши в своей голове словно чертово радио.         — «Меня это пугает. Чуя много ссорится с дедушками. Я слышал, как они ругались на кухне ночью».         Просто, блядь, остановитесь.         — «Чуя сказал, что мы уедем, но я не хочу уезжать. Чуя чего-то боится. Наверное, так же, как я боюсь темноты, поэтому Чуя повесил мне ночник. Ему тоже нужен такой ночник, чтобы Чуя ничего-ничего не боялся. Это из-за меня, да?»       Рыж стиснул зубы, в глазах предательски защипало. Нет, малыш, ты ни в чем не виноват.       — «Я доставляю ему проблемы. Ему тяжело со мной.»       Пожалуйста, солнышко…       — «Если я пропаду, Чуе станет легче».       Боль парализует тело. Ощущение будто ему провели скальпелем вниз, прямо от горла. Вскрыли ребра, открыли давно гниющие органы. Смотрели и заставили смотреть самому. Видеть, какой он жалкий, отвратительный, недостойный, неполноценный.       Что он творит..?         — И Вы хотите сказать, что всё хорошо? — Уэно вскинула бровь, бросив почти хладнокровный взгляд. Режет по живому, совершенно не стесняясь. — Уверены в этом?         — Мне жаль, что Ацуши стал свидетелем всего этого, но…         — Вашей жизни. Называйте вещи своими именами.         Чуя прикусил язык.         Недоволен, он так, блядь, недоволен. В первую очередь собой.       Дедушка был прав. Он не справится. Просто не сможет стать нормальным родителем, как бы ни старался. И почему вообще решил обратное?       Его ребёнок хочет исчезнуть, считает себя проблемой — молодец, Чуя! Такой результат за девять месяцев, конечно же, весомый повод для гордости!         — Вы можете выговориться, — Уэно сменила гнев на милость. Чертовы эмоциональные качели, на которых Накахара привык качаться. Так хочет хлопнуть дверью, чтобы штукатурка посыпалась со стен. — Рассказать, что происходит, с чего началось. Это поможет.         — Поможет? — не выдержав, запальчиво спросил он, до сих пор не отойдя от полученного удара. Она серьезно собралась его сегодня добить. — Вы уверены в этом?! Просто высказавшись, моя сестра исчезнет?! Я смогу спать спокойно, а Ацуши, о чудо, перестанет говорить, как скучает по матушке?! Вы серьезно верите в эту ложь?!         — Да.         И все. Никакого объяснения Чуя не получает, однако точно чувствует себя идиотом, который не может разглядеть истину, которую видят абсолютно все кроме него. Мужчина ждёт, когда Уэно скажет хоть что-нибудь. Даже её заебавшее: «Как вы себя чувствуете?» подошло бы. Но нет. Женщина молчит. Молчит и смотрит. Выжидает.         — Вы серьезно? — менее уверенно произносит Накахара, вглядывается, пытается понять, где здесь шутка и когда смеяться надо.          — Абсолютно, — понятно, в этом цирке клоун только он, — Вы не верите, потому что никогда не пробовали. Но эта методика работает, серьезно работает. Посмотрите на Ацуши. Ему ведь лучше.         Чуя не знает сколько проходит времени, может, даже целая вечность, когда он тяжело вздыхает. Горло каменеет, тело реагирует совсем неправильно, явно не хочет, сопротивляется. Так хочется, чтобы отпустило. Почему настолько сильно плохо?          Накахара не привык делиться своими проблемами. Для него лучше сразу голову об асфальт размозжить, чем кому-то рассказать о том, что на самом деле происходит на душе, когда срабатывает защитная реакция. Попросить совета? Нет. Выплакаться? Не станет он этого делать.         Возможно, ситуация бы так не затянулась, будь Чуя чуть посговорчивее.         — Ты не можешь прятать моего ребёнка от меня! — кричала она в трубку. — Ты не знаешь, кто стоит за мной?! Не понимаешь, что я могу сделать?! Он будет со мной! — вопила она. — Я его родила! Он принадлежит мне! Ты ему никто! Мы больше не родственники и никогда ими не были! Жалкий, надо было утопить тебя ещё в детстве!         Чуя делает вдох.         — Ты не справишься один. Разве не понимаешь, что это слишком большая ответственность? — вторят голоса, звуча в унисон. — У тебя ничего не выйдет. Откажись, пока жизнь ребенку не сломал, спасатель чертов.         — Ты такой же, как и твой отец. Жалкий и много тявкающий, поэтому-то он и подох в канаве. Без семьи, без дома — недостойный даже того, чтобы его похоронили как следует. Слабый и никчемный, мало тебя в детском доме били.         Чуя смотрит на Ацуши, что играет в соседней комнате. Голова кружится, его вот-вот вывернет.       — Если я пропаду, Чуе станет легче.         — Да кому ты будешь нужен, кроме меня?! Ты себя вообще в зеркало видел?! А твой характер?! Это же совсем пиздец! Радуйся, что я все ещё остаюсь с тобой, хотя иногда мне так хочется приложить тебя пару раз арматурой по голове, чтобы перестал выёбываться!         — Ты мне интересен.         Он больше не может.         — Я бы хотел знать о тебе больше.         Не стерпит. Не справится.         — А если я скажу, что это были попытки в флирт.         Казуко молчит. Чуя почти задыхается. Его состояние граничит с панической атакой. Не может заплакать, полностью выжат. Эмоции сменяются в голове, но долбить продолжает лишь злость на себя. Это почти разрушительно.         Пытается дышать, однако выходит никак.         Слабый, никчемный.         Замолчи, блядь…         — Накахара-сан, — взгляда не поднимает, кажется, совершенно не слушает, — Вы глубоко мне симпатичны. Придти сюда ради ребёнка — поступок, который не каждый взрослый сможет совершить, — голос психотерапевта тихий и спокойный, рыжему думается, что он дышит громче. — И пусть сейчас Вы не совсем готовы открыться, я хотела бы дать Вам небольшой совет. Живите. Вы имеете право на эмоции, ошибки и, в конце концов, жизнь. Не забирайте её у себя. Проведите пару дней за городом, отдохните и сами не заметите, как отпустит. Вам не помешает разгрузиться. И Ацуши тоже.         Ацуши тоже.         Чуя едет на пары после, по пути завезя ребёнка в детский сад. Малыш всю дорогу рассказывал о своем новом знакомом, не замолкая ни на секунду. И это, пожалуй, спасло от того, чтобы окончательно не развалиться. Хотя бы на полчаса раньше.         Он курит, оставшись один, забивает на то, что потом придётся отдраивать машину, чтобы вывести этот едкий запах — заедет на мойку в конце рабочего дня, ему не впервой. Никотин ударяет по голове, горло саднит от глубокой затяжки, но хочется больше. Руки подрагивают, его ещё не отпустило. Слишком переполнен, кажется, ещё немного и взорвётся.       — Если я пропаду, Чуе станет легче.         Накахара не берёт трубку, когда звонки разрывают мобильный. Пропускает входящие от отца, отмахивается. Тяжело собраться с мыслями.         Первая пара в блоке медиков.       На нём нет лица. Чуя держится на грани, до трясучки убивая в себе всю боль утра.       И тогда он встречает его.         Мужчина даже не смотрит перед собой, залипнув в телефон на нескончаемый поток сообщений — сестра снова дала о себе знать не в самом лучшем смысле. Но запах. От Дазая пахло древесно-цитрусовым одеколоном с небольшой отдушиной йода и хлора. Чуя сглотнул привкус сладковатой горечи, подняв голову. Между ними было достаточное расстояние, однако из всей какофонии запахов ему удалось уловить только один. Улыбка. Черт, Накахара сам не заметил, как дрогнули губы. Поток из людей быстро уменьшился с началом пары. Было даже все равно, что и преподаватель опаздывал на свою.         — Спешишь? — негромко спросил Осаму, так, что по спине побежали мурашки, когда они оказались слишком близко. У него всегда был такой голос?         — Нет, — нагло соврал Чуя, сам не понимая зачем.       Почему тело так предательски реагирует?         — Отлично, тогда пойдем.         Его тянули за руку по коридору, напевая какую-то песню под нос, наплевав на факт того, что их могут увидеть. Накахара настолько был до возмущения смущен этим жестом, что банально не попытался вырваться. Как маленький ребёнок. Чуя корил себя за поведение а-ля влюбленная школьница, которой вовсе и не являлся.         Бедный первый курс…       Накахара подмечает кисло:         — Выглядишь так, будто тебя поезд переехал. Два раза.       И при этом снова лжет.         Даже с этой чертовой загруженностью Дазай выглядел хорошо. Нет, если постараться и отключить мозг, ёбнув себя чем-то тяжелым пару раз, а перед этим ещё и телами поменяться с какой-нибудь второкурсницей, то от взгляда преподавателя вполне можно рассыпаться в прах и прорыдать всю ночь.         Аристократичная внешность. Тонкие пальцы, бледная кожа, вьющиеся из-за влажности волосы, ямочки на щеках, когда Дазай заходится в приступе смеха.         Утопите его кто-нибудь.         — Вполне возможно, если за рулем был ты.         — Как дела у отца? — вдруг усмехается рыжий, на минуту расслабившись, располагаясь прямо на столе рядом с чайником и бесконечными стопками тетрадей.       Отчего-то на душе становится так спокойно…         Шатен горько вздыхает, кидая незаинтересованный взгляд на листки с вопросами, лежащие справа от него на диване. Отвратительная неделя подходила к концу, к счастью, экзаменов/зачетов с каждым днём становилось меньше, но самоощущение совершенно не торопилось меняться. Усталость брала своё. Когда в последний раз мужчина нормально спал? В прошлом месяце?         — Прекрасно, — в итоге неожиданно спокойно хмыкает он, до ужаса красиво улыбнувшись. Чертов Дазай, заставляющий чувствовать его так. — Как всегда полон сил и желания мотать мне нервы.         Этим утром они успели снова поцапаться на тему ебаной практики. И если Огай старался сохранять в разговоре хладнокровие, то шатена прямо-таки распирало от несправедливости. В начале следующей недели Гин, как и тысячи студентов по всей стране, должна отправиться в больницу за опытом и профессиональными навыками. Однако вопрос о том, что это будет за больница, все ещё открыт.               — Конечно, не так хорошо, как чиби-Чуя это делает, но все же.       У Осаму Дазая есть чертов пульт переключения, иначе смог бы рыжий так быстро отойти?         — Кто, блядь? Ты кого тут чиби назвал, пришибленный?         — У-у-у, Чуя злится, — снова долбанная усмешка! — Не волнуйся, детка…         «Детка»? Какого хуя?!               — Ты профессионально компенсируешь свой рост характером.         — К сожалению, природа наделила тебя только ростом.         — Совсем меня не любишь?          Нет.          Чуя точно знает, что не любит Дазая. Слишком мало времени прошло с их знакомства. Они не доверяют друг другу, оба колючие и немного опьяненные чувствами и эмоциями, разгорающимися внутри при каждой встрече. Темный взгляд коньячных глаз напротив испепеляет.         Это определенно ужасно глупо и несправедливо.         — Не люблю.         Слова даются так легко, однако дрожь не проходит. Чужая реакция не заставляет себя долго ждать.       Целуется Дазай ожидаемо отменно. Чуя с удовольствием бы солгал, спроси его кто-нибудь об этом, а потом самодовольно засосал этого тупицу, пока губы не отсохнут, чтобы ложь Чуи резко стала правдой. Никто не проверит. До головокружения хорошо.         Поцеловать Осаму — все равно, что окунуться в огненный бассейн, обжигающе горячий и в то же время успокаивающе теплый. Ощущения были ошеломляющими, но Чуя просто, блять, позволил себе принять их полностью, до последней капли. Язык Дазая исследовал рот Накахары, пробуя его на вкус, смакуя. Привкус кофе и сигарет смешался воедино. Приятно до закатывания глаз и толпы мурашек. Тихое мычание резануло по ушам. Кажется, они абсолютно одни во всем университете.         Решив плыть по течению — плыви, не барахтайся.          Чуя не любит Дазая одновременно с этим так отчаянно тянется, не давая возможности прекратить. Скучал. Он, черт возьми, так скучал. По этим глупым препирательствам, спорам, легкости и оглушающей пустоте — ни одной мысли, проблемы исчезли с новым вздохом и запахом древесно-цитрусового одеколона.         Руки в перчатках сжались на чужом лице, прошлись по скулам, задержались на остром подбородке, заставили наклониться ниже. Вздрогнул. Когда он успел пролезть под рубашку?!          — Ахуел? — Чуя пытается перевести дыхание, но абсолютно безуспешно. Перед глазами все расплывается, он может лишь чувствовать Осаму везде.       Непослушную медную прядь убирают за ухо, шепчут:         — Только с твоего позволения, милый.         Мертвенно ледяные пальцы приятно касаются кожи живота до мурашек. Чуя перехватывает инициативу в поцелуе на себя — Дазай будто специально поднимается выше, играет с ним. Накахара в ответ не даёт сделать вдох, давит на шею. Осаму доходит до чувствительных сосков. Вздрагивают оба, разнося импульсы по телу. Шатен давит на грудь, Рыжий кусает за губу, сам того не замечая, оказывается полулежа на столе. Щеки пылают, но Осаму остается совершенно бледным. Чертов Дазай.         Щурит глаза. Его поймали на подглядывании. Точно бы улыбнулся своей коронной улыбкой, да губы мешают. Запах одеколона врезается в голову.         Накахара не успевает никак среагировать — слишком сосредоточен; когда дверь справа от них со скрипом открывается и уже через секунду захлопывается. Тогда Чуя оказывается уже лежащим на столе.         — Кто это был?         Он дышит. Пытается вернуть себе весь воздух, что успел потратить. Лёгкие перестают покалывать.         — Мой отец.          Показалось. Просто показалось. Скажите, что у Накахары слуховые галлюцинации, иначе он умрет на месте. Осаму рук не убирает, но рыжий даже не чувствует, что он там продолжает с ним делать. Ахуеть. Просто, блядь, ахуеть!         — А я не сказал, что он здесь?         Пиздец.         — Ты, нахуй, издеваешься?!?         Вляпался.  

***

        — Но, Куникида-кун, я был занят! Я помогал беременным детям и маленьким женщинам!          — Ты помогал беременным детям, маленьким женщ… Зубы мне не заговаривай, придурок! Ты, когда научишься на звонки отвечать и смс читать, бестолочь! Я должен, что ли, один работать?! И так дополнительную смену пришлось брать, ещё и ты херней всякой маешься!         Дазай почти что обижается, скрестив руки на груди. Вот те на! Приперся на работу после трудного рабочего дня в институте, чтобы помочь с заключениями в лаборатории, а на него ещё и орут! Вот же наглость!         Сидящий рядом на диване Гоголь в шутку перекрестился от обилия угроз, зажав между ладонями подаренный Достоевским золотой крестик.         — Куникида-сан, — неуверенно начинает он, боясь направить весь гнев на себя, смиренно выдыхая, когда на него всё-таки переводят взгляд, — если вы хотите выговориться, то помните — двери моего кабинета всегда открыты для…         — Да вы оба в край одурели!         Осаму цокает языком.         — Доппо-тян, ты забыл, что нервные клетки не восстанавливаются, уймись!         — Сам же выводишь из себя, идиот! А сейчас, что?! М-мм?! Про нервные клетки мои подумал! — змеёй шипит Куникида, прежде чем хлопнуть дверью и скрыться в коридоре.         В вентиляции воет ветер и что-то отчаянно громко трещит — придётся вызывать мастера. Скрип колесиков тележки пропадает за углом, предположительно, в секционной. В моменте становится совсем тихо. До дрожи.         — Что это было? — с наползающей улыбкой полной непонимания шепчет Николай, словно переживая, что их могут услышать. Доппо же точно, как какой-нибудь монстр будет поджидать их за границами кабинета.         Осаму пожимает плечами.         — Никто не знает.         Лжет. Дазай все прекрасно понимает. Совсем недавно его Величество Катай Таяма вернулся из небольшого отпуска, который он, как и многие японцы в преддверии празднования Обона, провёл рядом с семьёй. И не только живой её частью. Июль, жара на улице и, конечно же, он не мог не прийти на работу в той самой чёрной хлопковой рубашке, заставляющей Куникиду слюной давиться, но взгляда не отрывать. Открытые ключицы, дергающееся при разговоре адамово яблоко — и мужчина поплыл.       Как-то раз Осаму сделал коллеге комплимент, за что был послан в тотальный игнор на несколько часов, пока до ручки не довел, ибо нечего делать вид, что шатена на работе нет.         Сегодняшний день исключением не стал. Доппо злится, однако в этом абсолютно нет заслуги Дазая! Он же совершенно ничего не сделал, но отчего-то исправлять ситуацию придется именно ему!         Николай, дабы не стать случайным свидетелем убийства, подобру-поздорову сваливает спустя несколько минут, благополучно дождавшись Достоевского.         — И это друг называется?! Кидок! — в шутку кричит ему в след Осаму, стоя на заднем дворе пустого морга. Улыбается.         Время близится к сумеркам, окрасив небо в приятный темно-синий. Наконец-то пекло сменилось приятным холодком от пробегающего по коже ветра. Над головой загорается лампочка, приходится зажмуриться с непривычки.         Фёдор докуривает сигарету, открывая дверь перед мужем.         Гоголь оборачивается через плечо:         — Пришлешь мне приглашение на похороны! — хохочет он, находясь наполовину в машине. — Я обязательно составлю речь, каким замечательным ты был!         — Предателей на похороны не зовут!         Лыбится зараза.         Скучал. Осаму по нему скучал.         В лаборатории пахнет формалином и хлором — не выведешь никак. Дазай наощупь отыскивает выключатель настольной лампы, и тогда помещение окутывает приятный полумрак. В этом даже есть своя эстетика. Приходится стянуть с себя халат, надеть перчатки. На столах бесчисленное количество направлений и склянок. Это будет долго…         Пожалел ли Дазай, что отец решил навестить своих коллег, которых в последний раз видел во времена мезозойской эры на водопое, и поехать вместе с сыном в институт? Да. Изменил бы он свое решение поцеловать Чую, зная, что их спалят? Нет.         Осаму придумал бы что-нибудь интереснее поцелуя.         Пусть Накахара, прежде чем всё же уйти на пару, послал его, заявив, что если завтра все будут в него пальцами тыкать, то он с удовольствием затыкает до смерти того ублюдка, из-за которого ситуация произошла.         Он ни о чем не жалел.         Угроза смешна до чертиков. Если Чуя решил организовать процесс захоронения, то Осаму готов ему подыграть и лечь в гроб хоть сейчас.         Чуя изменился и Дазай с удовольствием упивался этими переменами. И пусть рыж до сих пор больно кусает — а иногда и в прямом смысле этого слова; но, по крайней мере, начал подпускать к себе. Не убегает, не пытается сделать вид, что ничего не было, а принимает правила той игры, которую они придумали сами.         И если Накахара собирается играть по правилам, то почему бы Осаму не нарушить, срезав дорогу на пути к победе?         Стрелки часов показывают десять. Спина болит от постоянных нагибаний над микроскопом и компьютером. Он разобрал лишь половину, однако на большее его сегодня точно не хватит.         В секционной прохладно из-за работающего на полную кондиционера. Запах не из лучших. Ментоловый спрей, духи, освежитель — ничего не спасает. Осаму надевает перчатки по пути к столу, накидывает другой халат, оставив свой за ненадобностью на кресле в лаборатории. Куникида усердно суетится под лампой при полном параде, изредка громко цокает — не может сосредоточиться. Хмурится, когда замечает Дазая.         — Где твой костюм? — безразлично (хотя нихера нет) фырчит Доппо, подняв острый подбородок. Его уставший взгляд встречается с хитрым прищуром карих глаз напротив. К слову, тоже потрепанных жизнью.         — Костюм? — театрально хлопает глазами шатен, беря в руку ещё чистый ампутационный нож с гравировкой. Подарок от Гоголя. — Какой костюм, Куникида-тян?         — Не беси! Если тебе плевать на собственное здоровье, то пожалуйста. Почему мне должно быть не все равно? Инструкции нужно соблюдать! Они же…         — Чш-шш, — шикает мужчина, нависая над вскрытым брюхом пациента, — ты уже установил причину смерти?         — Боже, — тяжело выдыхает в маску Доппо, в конце концов смиряясь с дуростью коллеги, — молодая девушка тридцати пяти лет, — кивает он перед собой, произнося отчетливо. — Последние несколько месяцев четыре раза болела пневмонией. До этого состояния трижды лечилась антибиотиками, в последний раз они не помогли, состояние постепенно начало ухудшаться. Жалобы были также на белый налет во рту и на половых губах.         — Кандидоз.         — Плюс ВИЧ и… блять, Дазай, иди надень костюм и маску!          — Ты такой нервный, Куникида-кун, отчего же?         — С темы не прыгай! Быстро пошёл!         Осаму приходится послушаться и то, не из страха заразиться — все знают эту глупую легенду о заражении через иглу или шприц. Нервный Доппо — молчаливый Доппо, а сейчас Дазай настроен немного не на тишину слушать.         — Ты стал переживать о том, чем занимаешься? — возвратившись к столу, вдруг спрашивает он, краем глаза заметив, как пальцы в перчатке сильнее обхватили рукоятку ножа.         — Ты сейчас буквально копаешься в чужих кишках, не смущает? — отмахивается патологоанатом, скривившись точно не от отвращения.         Забавная реакция.         — Нет, — пожимает плечами шатен. — Я знаю, ты тоже ему нравишься.         — Всё, я не хочу о нем ничего слышать. Лучше помолчи.         — Куникида-тян слишком много переживет по пустякам, а Катай-сан вообще-то думает совсем иначе, если тебе интересно знать.         — Откуда тебе известно об этом? Да и вообще т…         — Я спросил у него.         — Ты… что?!         Доппо глядит ошарашено. Он тяжело дышит, стягивает с лица маску, кажется, перестав думать об инструкции и прочем дерьме. Осаму делает вид, что не замечает, но в душе искренне удивляется такой реакции.         — Да, представляешь, так тоже можно, — не сдержавшись хихикает мужчина, наигранно кивая головой.         — И что он сказал…         Ахуеть, серьезно? Никаких криков и оскорблений? Ничего? Это не сон?         — Сказал, что ты зануда и бяка, Куникида-тян. Но похоже, такие в его вкусе.         — Ты лжешь мне.          — Нет.         И тогда их взгляды встречаются. Доппо пытается найти хоть одно опровержение словам коллеги, но Дазай стойко смотрит в ответ с таким видом, что Куникида, черт бы его побрал, верит.         Не может быть.         — Пригласи его выпить, а там уже… — подначивает Осаму, и широкая ухмылка трогает его губы. Если забыть весь контекст их разговора, то в темноте секционной его вид кажется пугающим.         — Ты мне… его напоить предлагаешь?! — резко осознав чужой замысел, Доппо вскидывает брови.         Да не такой он, чтобы так поступать! Катай-сан заслуживает лучшего во всех смыслах!         — Не без этого, — соглашается шатен. Патологоанатом оскорблен таким отношением. — Но Куникиде-тян не придется что-то делать. Я уверен.         Он уверен. И что это должно значить для Куникиды? Наверное, сомневаться в его положении в порядке вещей. Всё-таки они говорят о нём и Катае. Но верится с трудом. План Осаму не сработает. Точно нет.         Они заканчивают ближе к часу ночи. Уличный ветер освежает голову. Доппо курит, сидя на крыльце запасного входа, сжимает в руке телефон. Он же не собирается верить этому болвану, да? Он же может с чистой головой оценить свои возможности, верно? Он же…         Дазай хлопает по плечу, и теперь его улыбка становится поддерживающей насколько это вообще возможно. Удивительное явление.         — Если ты попробуешь, ничего не случится, — напоминает он, удаляясь к машине.         Голос проносится в ушах, бьет набатом по уставшей голове. Чертовски устал.          Это же абсолютно нормально, да? Если они вдвоем пойдут выпить? Все правда будет в порядке?          Гребаные предрассудки.         Номер уже заучен. Доппо думается, что он и с закрытыми глазами сможет его набрать. Вздыхает, пытается собраться с мыслями.  

К., [16.07.22 01:43] 

Прошу прощение,

что пишу Вам так поздно

        Блять, что я делаю?  

Я бы хотел позвать Вас

        Нет, не так   

Я бы хотел пригласить

Вас выпить со мной

на этих выходных.

        Бред, не согласится, не согласится         Таяма наверняка скажет, что занят. У него точно кто-то есть. Кто-то более важный, чем предложение выпить с коллегой. Коллега. Мужчина прячет лицо в коленях, сжимая мобильник в руке. Ветер липнет, путается колючкой в волосах. Удивительное стечение обстоятельств. Утром была настолько сильная жара, что можно было на капоте машины спокойно яичницу жарить по дороге на работу. А сейчас что? Холодно. И, пожалуй, страшно.          Он давно остался один, но в голове свежо.         — Если ты попробуешь, ничего не случится.         Возможно, в этом есть какой-то смысл.  

***

        Звук поворачивающегося в замочной скважине ключа режет по ушам. Дома пахнет выпечкой и гуляет ветер от настежь открытого окна. Тихо. Все спят.         Дазай стягивает туфли, по привычке сбрасывает пиджак на спинку дивана и проходит дальше к лестнице.         Честно, заебался за сегодня. Сейчас единственное желание — это лечь в кровать, предварительно проведя полчаса в душе, чтобы глупо, конечно, попытаться смыть с себя осадок дня. В мыслях всплывают события утра. Кафедра. Чуя.         На кухне горит свет. Огай гипнотизирует стол перед собой, грея руки о керамику кружки — зачем, если на улице, как и дома, ужасно жарко?          Ну что ж, этого момента он, наверное, и ждал весь день, да?         — Почему не спишь?          Осаму знает почему, амнезию по дороге не словил, к сожалению, но начать же с чего-то нужно. Отец поднимает голову, когда стул напротив оказывается занятым. Он зол.         — Объясни мне, чем ты занимаешься на работе.         О как! Вот, с чего начал.         Шатен хмыкает.         — В каком смысле? Ты хочешь поговорить о рабочей этике?         — О рабочей этике? — возвысив голос, не стерпел Мори, сведя брови к переносице. Атмосфера вокруг них сгустилась. — В твою рабочую этику… входит пункт целоваться с коллегой?         — Не совсем.         — Ты солгал мне.         — Ты тоже не всегда честен со мной.         — Мы говорим сейчас не обо мне, а твоих проблемах.         Серьезно? О проблемах? А сам Огай руку к ним не приложил?         — Я думал ты давно перестал вести себя так… — Мори пытается подобрать слова, хмурится, но в итоге выдаёт, — мне не понять этого, — мотает головой.          Блять, даже не пытается понять!          — Но оказывается, что я глубоко заблуждался. Чему ты учишь Гин? А сына? Он же смотрит на тебя, повторяет за тобой? Что ты делаешь с его жизнью?         — А что ты сделал с моей? Считаешь себя идеальным?         Дазай раздражен. Он не хочет продолжать этот разговор, потому что знает — они ни к чему не придут, не в их стиле обговаривать, что обоих не устраивает. Осаму Дазай — огромная трагедия семьи. Одна большая проблема, которую по какой-то причине все откладывают в дальний угол — авось, сама рассосется. Отец не собирается слушать, он продолжит винить во всём его главное пятно в жизни.         — Осаму, мы сейчас…         — Да-да, конечно, мы же сейчас говорим обо мне, да, прости, совсем забыл, что мы никогда не разговариваем, — мужчина улыбается, но в этот раз в его движениях читается одно лишь отчаяние. Он давно перестал обижаться, однако боль до сих пор не может утихнуть. Точно не сейчас. Сердце сжимается, взгляд режет по живому. — Я ужасный отец, брат и сын, да? У меня нет совести и чести. Я все свое детство провёл, копируя поведение своего гениального папаши, а потом оказался выброшенным на улицу.         Не знает, зачем вообще поднимает эту тему. Мысли явно не поспевают за языком.         Замолчи.          Это так же бесполезно, как писать цифры на воде.         — Осаму, ты был отправлен в интернат, потому что я не справлялся.         — Почему не справлялся ты, а страдал из-за этого я?         Заткнись.         — Думаешь мне там было сладко?! Думаешь я каждый день просыпался с улыбкой на лице?! Да в те дни, когда ты домой меня забирал, я был готов приклеиться насмерть к стенам, лишь бы меня оставили дома!         Громко. Слишком громко стучит сердце.         — Я понимаю, что смена обстановки для тебя была тяжелой. Тогда ещё и ситуация с мамой… Я все это понимаю.         — Ты нихера не понимаешь. Считаешь, все дело в смене обстановки?         — Ты всегда был тяжелым ребенком.         — Именно поэтому меня нужно было насиловать?         Зачем ты это сказал…         — Что… — Огай шепчет, еле шевеля языком. — Что?         Послышалось. Мори не верит. Он смотрит и ждёт, когда сын скажет, что оговорился, но в ответ ему лишь поджимают губу. Раздражение Дазая сменилось на ненависть к себе. Зачем открыл рот? Зачем сказал? Чего ждёт? Что папа пожалеет? Скажет, что сожалеет о случившемся?         К горлу подступает ком. Признаться самому себе в том, чем это являлось труднее, чем озвучить вслух. Старые шрамы заныли под бинтами.         — Думаешь, мои постоянные попытки — это просто пустой звук? Желание выделиться? Привлечь твое внимание? — голос севший. Осаму говорит настолько тихо, что почти неслышно. Но судя по выражению лица напротив ясно, что его слышат. Возможно, впервые за долгие годы. — Ты думал, что я разбалованный ребёнок, которого перекормили заботой, а сейчас он платит своим неуважением за любовь? Ты всегда считал меня таким?          Огай молчит. Не знает, как реагировать на услышанное.         — Я не удался как отец. — Дазай не собирается его успокаивать. Нет. — Но я не знал, если это делали старшие р…         — Директор.         — Что?         — Это делал директор.         Что-то глубоко внутри ломается с хрустом. Глаза начинает жечь. Осаму никогда не заплачет. Мори тяжело вздыхает, прячет лицо за ладонями. Осаму видит, как дрожат его плечи.       Папа… плачет?         — Почему ты не говорил мне об этом?         — А в этом был смысл?       Выглядят ужасно побитыми, израненными громкими словами в сторону друг друга. Лицо отца покраснело от слез, Осаму впервые видит столько уныния. В нём можно захлебнуться.       — Мне очень жаль.       Осаму старается в это поверить. Искренне пытается.         Они расходятся по комнатам ближе к четырем. Легче от разговора не стало, даже наоборот. Дазая съедает удушающая пустота. Он не спит оставшееся до утра время. Просто смотрит в потолок, пока органы обжигает жгучая ноющая боль.       Телефон настойчиво вибрирует на прикроватной тумбе. Осаму чуть не роняет его из рук. Альб., [16.07.22 8:14] Этой ночью Чуе подожгли дом.