La fortune

— Но нет, самая веселая история из жизни всегда связана со мной, — улыбка парня, стоявшего на небольшой сцене, была украшена светом десятков улыбок, что сияли перед ним. Полный зал людей, настоящий аншлаг – и вот он снова сияет, рассказывая шутку за шуткой, потому что по-другому жизнь бы окончательно забрела в ад, не имеющий выхода. Это не было работой, не было его обязанностью – это была только страсть, так приятно захватившая его с головой в параллельный мир, где он не обязан был притворяться. Каждая история здесь в большинстве своем – правда, а каждый смех – гора искренностей и чистосердечных улыбок, от которых сводит лицо. Без этих улыбок жить не хотелось ни дня. — Поехали мы однажды с моим лучшим другом в Мельбурн, собираясь отдохнуть после действительно тяжелой учебы и бесконечных сессий. И вот если вы волнуетесь, что в своей жизни делаете недостаточно бессмысленных, опасных и глупых вещей, то… ну, не волнуйтесь. Пока на земле существует человек, который без сомнений надел пятнадцатисантиметровые каблуки для стриптиза и в них спрыгнул с борта прогулочного лайнера, потому что ему не понравилась музыка, уровень кринжа в этом мире будет восстановлен. Этот человек, разумеется, я. Зал содрогнулся от громкого смеха компании мужчин из последних рядов, и сам ведущий улыбнулся, вспомнив всю историю с самого ее начала. Странно, наверное, слышать от тридцатилетнего мужчины подобное, но ему совсем было не стыдно, а даже наоборот, приятно рассказывать подобное смехотворство из своей жизни. Ведь он – артист. Да, хреновый, но, видите ли, в тяжелые времена людской эпохи человечество деградировало все быстрее, а юмор был его оружием и единственной вещью, способной удержать уровень людского интеллекта где-то на ряду с приемлемым. И пока на лицах зрителей была видна улыбка или, хотя бы, жалость, со своей работой артиста он справлялся идеально. — Как так вышло, что я оказался в открытом океане в туфлях стриптизерши с лайнера? Ну, я непредсказуемый. Ладно, стоит начать с того, что мы с бро нажрались, как звери, на этом лайнере, честное слово. Это было вообще не красиво, потому что мы закончили уник с красным дипломом, отличной репутацией, и вот приехали в другой город и ламанулись срывать себе голову. Вот и настал момент «Х», когда на сцену, ни с того, ни с сего, вышла стриптизерша. Богом клянусь, хуже танцев и музыки на фоне я в жизни своей не слышал и не видел! — парень мимикой передает все отвращение, что льется из него, чтобы каждый из зрителей затаил дыхание, ожидая продолжения. — И знаете, мне даже не стыдно за то, что я, чуть не ебанувшись со сцены раза два, просто каким-то образом украл у бедной девушки ее роскошные туфли! Собственное лицо окрасилось в безумные эмоции возмущения. Мужчина глубоко вдыхает, раздув и без того широкую, украшенную упругими мышцами грудь. Он старается быть как можно более абсурдным, ведь его образ был не маской, а настоящим лицом, полным красочных противоречий. — Меня пыталось поймать три охранника, но никто из них, наверное, не мог нормально бежать по скользкому, вылизанному полу. Хотя по этой логике я, наверное, летел оттуда на крыльях ночи. Не стоит забывать, что мой друг все это время, в хлам бухой, стоял посреди толпы и в момент полного пиздеца ломанулся за мной, в какой-то миг падая в чертовой матери и ради своего же спасения хватаясь за ногу охранника, который тоже падает носом вперед. Вы просто представьте себе четырех бегущих за мной человек, который буквально после этого падают доминошкой. Пам-пам-пам-пам, — ведущий пальцами показывает четыре шага и после лишенное грациозности падение на скользком полу. — И вот он: свет в конце туннеля в моей голове, потому что я выбегаю на палубу и все, чего мне хочется – это поплавать. Да, лайнер высотой шесть метров, где до берега семьсот метров, а прямо под нами плавают еще более ебанутые, чем я, медузы. И даже это не остановило меня просто забраться на бортик в моих, — он прокашливается, разглядывая простые для сегодняшнего вечера, кроссовки на ногах, — эм... Шедевральных одеяниях. И все, что я слышал тогда, кроме шума волн, был пьянющий, ну просто реально бухой в зюзю голос моего друга, выкрикивающего мне в след: «Чанбин, ты что, вообще ебанутый?». Голос его окрасился в неразборчивый грубый голос пьяного студента, на радостях об окончании учебы, попробовавшего весь алкоголь мира за один день. Он ненароком сам вспоминает этот день, улыбаясь скромно и незаметно, ведь в своей работе он ошарашенный рассказчик, ведающий всем вокруг полную глупости абсурда историю. — И вот я сиганул вниз… — глазами парень проводит мнимую линию от потолка до пола, покачав головой. — Никогда я так быстро не трезвел, почку ставлю. Вроде как, вода в Бассовой протоке теплая, но блин, не посреди океана, куда я бомбочкой приземлился. Стоит сказать, я отбил себе все колени. И все же, это было одновременно худшее и лучшее решение в моей жизни, потому что плавать в открытом океане, хоть и не самое лучшее занятие, но оказалось весьма увлекательным. Однако, худшим несомненно был тот факт, что, как оказалось, через несколько минут ко мне вызвали вертолет со спасателями и береговую полицию. Тишина с его стороны и характерный кивок с расширенными до полного ужаса глазами вызвал лишь больший взрыв грохота смеха. Он морскими волнами перекатывался из угла в угол и вызывал гордость собой, но где-то внутри, где Чанбин считал, у него ничего не имелось, разливалось сердечное тепло. Это было его любимым воспоминанием о лучшем друге, который однажды сорвался вслед за мечтой и улетел на другой континент. Где-то там, где-то, где скрылся его самолет, за который тогда еще молодой парень наблюдал в высокой голубизне чистого летнего неба, закончилась их дружба. Это разбило ему сердце, пускай он напрочь отказывался это признавать, но потерять того единственного, кто был с ним в самые гнетущие времена, было прискорбно и грустно. За прошедшие семь лет их пути ни разу не пересеклись, а последние шесть даже телефон забыл родной номер. Наверное, в тот момент он и нашел себя в центре этой сцены. Маленький клуб, где его уже который год встречают аплодисментами, а значит, пока он здесь, все остальное на долю мгновения забывается. Он микрофон в руках крутит и улыбается умиротворенно, глядя на людей, потому что знает: их беззаботность – его заслуга, и не то что бы парень этим сильно загордился, просто на душе становилось приятно. — А потом, когда я уже вот-вот приплывал к берегу, мне кинули спасательный круг и я во все горло заорал им пойти в жопу, потому что я… плаваю. Нет, но вы представьте лица полицейских, которые обнаружили меня, вышедшего на берег в двадцатисантиметровых каблуках. Они так пристально оглядели меня с ног до головы и уже не знали, кто тут прибухнул лишнего, — плечами невинно пожав, Чанбин поджал губы, разглядывая все вокруг, будто в первый раз. Его глаза находили все родным, каждый элемент был ему знакомым, ведь клуб уже какой год изменений не испытывал. Однако глаза зацепились за нечто более родное, чем эта сцена в уголке, и барная стойка в противоположной стороне. Бывает же, что ощущаешь нечто подобное, как дежавю, но не можешь понять до конца: а реальность ли это? Ему на миг показалось, что в легком пиве, которое он с удовольствием добил еще перед шоу, было что-то явно покрепче. Грибы. Поганки. Или что там может вызывать галлюцинации? После той теплоты, что только-только волной охватила его тело, послышался тихий треск и Чанбин знал, что слышал его только он один. И, возможно, еще тот, кто стоял в самом углу, возле входа, дверь собою подпирая. В следующую секунду у мужчины и сомнений не было насчет того, что этот парень отчетливо ощутил, как лед внутри ведущего разбился на осколки и под силой пристального, теплого взгляда, с полной ностальгии улыбкой, растаял. И тогда шоу завершилось. Да только совсем не то, которое за миг Чанбин смело продолжил, отведя от знакомого лица глаза, что ни разу не хотели видеть его здесь, а то, для которого сценарием служила его жизнь одинокая, лишенная лучшего друга. Лучшего друга, который, будто прошедшие семь лет не были между ними стеной, продолжил стоять у двери.

***

— Спасибо вам! — сияющая и по-настоящему любимая улыбка для сотен мило красовалась на его круглом, но при этом мужественном лице, когда мужчина покидал клуб. — Спасибо! Зрители часто приносили ему цветы, что по сей день было милым и никак не смогло бы надоесть. Он их в охапку берет, прижимая несколько аккуратных букетов к широкой груди, и машет на прощание рукой, уходя за сцену. Люди медленно расступаются с мест, кто-то после шоу сразу уходит, другие же продолжают вечер с друзьями или вторыми половинками. Очутившись за «кулисами», что на самом деле было простой комнаткой бармена, Чанбин ощутил себя в безопасном коконе. Он ощутил, как вспотел от нервов, и как его сердце совершило грубое предательство, заходясь отыгрывать никуда не годящиеся кульбиты. У него возраст уже совсем не тот – тридцать лет стукнет через полгода, шутки со стрессами уже не такие смешные. Нужно просто вовремя и быстро уйти отсюда, а дома хорошенько прогнать через пустующий в этот миг мозг всю сложившуюся ситуацию. Нет, но не мог же он настолько нагло явиться на его шоу, не позвонив ни разу за столько времени. Безусловно, в пиве были грибы, но галлюцинации от дрожжей?! Пришлось выдохнуть. Мягкие лепестки цветов не сумели вернуть ему смелость и привычный холод. Быть может потому, что это было слишком важным. Осознав, что оставаясь здесь, он не сможет охладить этот пыл, мужчина собирает цветы и, натянув длинную рубашку, выходит. Выходит и натыкается на грудь высокого парня, глаза которого точно опущены в его лицо. — Можешь не говорить, что я мудак, я и так хорошо тебя понимаю, — не дав и секунды, роняет тот с уст и виновато складывает руки перед собой, но, мать его, этого было мало. Чанбин с силой челюсть сжимает, потому что его лучший друг не был мудаком; он был настоящей сволочью, которая беспричинно пропала на шесть лет и именно сегодня, когда у стенд-апера было отличное настроение, посмела заявиться сюда и испортить все до глубоких размышлений. — Крис, — мотнул он головой. — Ты конченый мудак.

***

— Что же, — Ким задумался. — На самом деле ваш ответ довольно полный. Черкнув оценку и свою подпись в зачетной книжке, он благодарит студента за ответ, пока тот улыбается во все блестящие зубы от счастья и радости завершения последнего экзамена, и кланяется в знак прощания. Дверь за юношей закрывается, пуская по конференц-залу глухое эхо хлопка. Тишина оставляет за собой шлейф чужих размышлений, пока Сынмин губы жует и не спешит вызывать следующего студента, ведь вероятность получить бред вместо хорошей устной части было до неприличия вероятным. Однако неприличностей он не ждал, лишь опасался. Пальцы пробегаются по списку группы, а с губ слетает серое, лишь отданное работе: «Следующий!». В этом семестре, в который раз оказавшись в родном зале университета в Сеуле, произошло мало событий, что смогли бы стать частью его жизни. И ладно, парню-то было легче придержаться мыслей о том, что постоянство в жизни было позитивным. Но он врал. Врал себе, а еще Чонину, что было хуже, нежели ложь даже правительству. Ему было плевать, когда он в юности вешал лапшу на уши родителям, и когда обманывал себя в каждый миг живых дней, и студентам врать обо всех их вопросах о личном тоже не было стыдно, но стоило взглянуть в глаза человеку, в какой-то миг ставшим для него целым миром, на ложь язык не поворачивался. И в последствии это становилось правдой. Из жизни выскальзывали дни, зачеркнутые в мысленном календаре и прожитые в свои годы, но память будто становилась хуже, потому что он упустил момент, когда осознал, что прошел год с момента его возвращения в Сеул. И вот он здесь: на месте, на котором прежде просидел три года далекое время назад, и где когда-то познакомился с важными людьми, и откуда когда-то ушел туда, где почувствовал дом. Но последнее вновь было ложью. Его домом был Чонин. И все равно Ким знал: чего-то не хватало. Не хватало, возможно, Хан Джисона и Ли Ёнбока, который «вообще-то, я – Феликс», и их долгих препирательств; не хватало, возможно, их с Яном квартирки в маленьком районе, где в спальне огромный книжный шкаф набитый сонниками, который стол и постель разделял. Ему не хватало моря, не хватало теплого песка, не хватало чего-то, что, будто, осталось там, в далеком Пусане. Но на лице вдруг ямочки от улыбки появились, когда перед глазами блестками сверкнули чувства. Да, чувства незаменимой любви, что ждала его дома с чашкой новогоднего какао. Тишина трескается от скрипа двери, заставляя вздрогнуть. Сынмин и сам забыл, что позвал следующего студента, который, вроде как, должен был быть последним. Перед ним останавливается девушка, и парень даже щурится, пытаясь вспомнить, видел ли ее хоть раз на паре. Стоило отметить, что подобным он не страдал, и каждое лицо запоминал хорошо, потому сейчас клялся в том, что девушку с длинными волосами видел впервые. И он был не рад. Студентка поклонилась глубоко, присев на стул напротив, и глазами круглыми засмотревшись на молодого преподавателя, незаметно изучающего все ее черты. — Тяните билет, — после короткого приветствия, указал Ким на ряд бумажек перед собой. Не ускользнуло от него, с какой неуверенностью протянула она руки к столу, и с каким трудом выбрала свою судьбу. — Оу, — улыбнулась нервно. — Теорема Левинсона… какая хорошая тема. Это… ну, действительно замечательный вопрос и, наверное, мне стоит начать с того, что эта теорема… она… — ответ точно располагался на высоком потолке, куда девушка устремила свой взор, но тут же опустила, ничего в помощь не найдя. Сынмин незаметно улыбнулся. Ему все в этом дне казалось то скучным, то забавным. — Она очень помогает нам в гарантии, что… Ким даже взгляд сконцентрировал, услышав предположительно верное начало мысли, что в последствии наверняка привело бы к правильному ответу, но заместо слов его уши лишь словили шорох гнетущей тишины. Кажется, перед ним был очередной кандидат на пересдачу, которую он не хотел всем сердцем принимать, потому за девушку он пальцы скрещивал, готовясь ставить ей натянутое три. Однако, как парню показалось, все идеи студентки закончились. Это огорчило всех в аудитории, но в большей мере вогнало обоих в глубокую атмосферу некой недосказанности. И нет, речь шла явно не о теореме Левинсона. Ким сжал губы, очки поправив на переносице, когда вдруг пересекся с второкурсницей взглядом, ведь в нем было… много. Много странного. Тень неосознанного чувства и множество мыслей, и вот мог он заверить каждого, что были они не о билете. — Сонсенним, — вдруг склонила она голову к плечу, а Ким лишь бровью повел. — Знаете, я провела столько часов, повторяя материал, что совсем не ожидала от себя такого. Милое лицо окрасилось в серый цвет грусти и глаза прикрылись самозабвенно в груде размышлений, но Сынмин лишь пялился непонятливо, в край раздражая. — И, возможно, мы можем договориться? Плечи преподавателя опустились вместе с резким безнадежным выдохом. Он устал, он хотел домой в объятья любимого человека и большую порцию острых крылышек из KFC под их домом, но точно не торговаться за какой-то балл, сидя в прохладной аудитории. — Ну вы бы хоть половину рассказали, я бы поставил три, — пожимает плечами, мимо воли спуская с губ: — Возможно. — Но… — тянет она, покраснев незаметно в области худых щек. — Я думаю, мы можем, так сказать, обойтись и без глупой теоремы. Ким возмущенно фыркнул. Он был неисправимым: назови кто-то любую тему его предмета глупой он будет автоматически послан далеко и надолго, а сидящая перед ним девица посмела что-то сказать в сторону столь важной темы! Будь тут Чонин, он бы уже ей посочувствовал. Он однажды ляпнул, что лучше бы высшей математики не существовало, так Сынмин не говорил с ним сутки, давая понять, что младшему лучше спрятаться к чертовой матери в колоде его любимых карт таро. — Вы же понимаете, о чем я, — Сынмин на миг задумался: когда это он успел стать настолько тупым, но мозг стремительно и крайне панически начал проясняться, когда девушка поднялась и обошла стол, остановившись прямо около Сынмина. Она бедрами упирается на уголок стола и, скрестив ноги, подчеркнутые аккуратной юбкой-карандашом, улыбается хитро. Ким отклонился автоматически, опершись на подлокотник, потому что вся ситуация не показалась ему особо безопасной. — О, сонсенним, я думала о вас весь семестр. Ее рука слишком подозрительно приблизилась к чужому воротнику и заставила Ким напряженно выпалить: — А стоило бы о теореме Левинсона. Легкий смешок красит воздух, но делает его приторно душным, полным запахом сладкого девчачьего парфюма, от которого воротило и морозило. Сынмин понимал, о чем твердила ему студентка, не тупым уж родился, но все ее намеки вызывали лишь отвержение. — И мне кажется, мы бы могли решить все… вместе, — Ким совсем не ожидал такого хода, когда маленькая рука скользнула по его груди прямо к внутренней стороне бедра, а круглое лицо оказалось в опасной близи к нему. В миг его ноги превратились в пружины, став единственным спасением в угрозе его преданности Чонину. Злостно что-то пролепетав, парень, точно заяц, подскочил на месте и отдалился на несколько метров, чуть в угол от ужаса не забившись. — Это не с-серьезно! — выставив перед собой руку, будто щит, затвердил прерывисто. — Да ну вам, — фыркает студентка. — Вы очень симпатичный мужчина, и я не совсем уродка, чего же не воспользоваться этой красотой? — У меня как минимум есть чувство уважения к себе, а как максимум – любимый человек! — Ну и что есть в ней, чего нет во мне?! — вдруг сорвался голос на плаксивый крик, вынуждающий Сынмина превратиться в такой же нервный комок возмущения. — Высшее образование! «И член» – осталось в мыслях, вызвав в сердце хитрую улыбку, но на лице лишь строгость. У него времени нет, нет желания и сил быть ограниченным в этом зале с этой барышней, желающей залезть ему в штаны ради хорошего балла. Медленно выдыхая, Ким совсем не может позволить себе слабость и не забывает о том, что, вообще-то, главный здесь он, именно поэтому преодолевает расстояние от угла к двери, распахивая ту настежь, чтобы в следующий миг сжато процедить: — На пересдачу. Хотела было студентка еще что-то сказать, может быть, и возразить, но темные глаза, сверлящие в ее лице дыру, принудили схватить со стола зачетную книжку и выбежать прочь, прижимая черную сумку к груди. Громкий хлопок за спиной лишь подтверждает мысли о том, что на пересдаче ей будет хуже, чем могло бы быть сейчас. Ведь у Ким Сынмина было доброе сердце ровно до момента, пока злость не захватывала его с головой. И прямо сейчас в его душе не было ни капли ненависти, только чистая усталость. Ему надоели студенты, и надоело их учить; казалось, пройдет день и на столе ректора окажется заявление об увольнении, но математик знал, что видел свое предназначение именно в этом. Жаль только, университет хороших воспоминаний не вызывал. Светлых умов, освещающих большие аудитории, хватало, столько же было и умных глаз, стремящихся к хорошему будущему, но все это было чем-то… не тем. На улице темнело рано, и солнце так же быстро покидало сердце. Луна на его место не спешила. Наверное, спала, и это заставило враз улыбнуться: Чонин был похож на луну и тоже постоянно спал. Но не сейчас, когда вдруг на телефон Киму приходит короткое: «Я жду тебя :)». Ведь Чонин всегда его ждал. Сынмин в кабинет заносит списки, и пальто забирает, в сумку наплечную небрежно засовывая свои каракули и результаты, потому что спешит. Его ночь ждет и рождественский ярмарок с большими стаканчиками горячего глинтвейна и поцелуями под звездами, потому что близко, точно на расстоянии вытянутой руки, светился день, когда их взгляды друг в друге нашли что-то особенное. С того дня они не отпустили, не позволили из сердца ускользнуть мгновенной любви, сегодня являющейся несокрушимой крепостью. Ведь скоро был Новый год, уже второй с момента их долгой посиделки в темном парке за прочтением не менее темного детектива под светом одинокого фонаря, но ярче все равно были их личные звезды. И Сынмин убеждался в этом уже миллион раз, насчитывая в этот вечер миллион первый, потому что все это было правдой. И когда Чонин с двумя чашками глинтвейна ждал его посреди скопления людей, смеющихся в тихой радости приходящего праздника, Ким понимал, что был готов провести в стенах ненавистного университета вечность этих лет, если в конце младший будет его ждать. — Я так рад тебя видеть, — почти скулит старший на покрасневшее от холода ушко, крепко, как только можно, обнимая возлюбленного, который не смог ответить ему, боясь облить сладким напитком. — Мы не виделись, — Чонин щуриться, задумываясь, — три часа. Его улыбка, вся из себя широкая и самая искренняя в мире лживых глаз, была тут же смазана поцелуем сухих потрескавшихся губ. И это лишь заставляет больше смеяться, потому что Сынмин был до простого уникальным парнем, который простой случайностью стал самым неслучайным в Чониновой жизни. — Это были бесконечные, ужасные, противные и, что б их всех, мерзкие три часа в моей жизни! — возмущенно Ким отпивает горячий напиток, но в тот же миг шипит, не рассчитывая, что тот окажется настолько горячим. Изо рта тут же льется пар и тихие ругательства. — Да куда же ты так, — вытирая салфеткой кончики чужих губ, Ян слушает сбитое дыхание вместе с резким: — Чонин. Лисьи глаза подняв на миг, он кивнул, заверив, что, пока что, помнит свое имя, но Сынмин не отступил: — Я люблю тебя. Младший сжал салфетку в руке, выпрямившись и с нескрываемым интересом пробегаясь по румяному лицу. Он все его черты знал наизусть, а еще любил до искр перед глазами, но продолжал удивляться чужой красоте и резкости. Их чувства друг к другу уже как несколько лет были предельно понятны, и даже прожив почти все два года вместе и перестав стесняться перед друг другом абсолютно всего в целом мире, заветное «я люблю тебя» становилось особенным и сокровенным каждый раз. Они редко говорили это перед сном, и не повторяли перед уходом старшего на работу, и не так часто старались заверить в этом свою половинку, но такими они были. И сейчас это было так… по-настоящему, что Чонин неконтролируемо заливался краской. — Я тебя тоже, — не скрывает, даже не особо пытаясь понять причину столь резкого признания посреди площади между двумя будками с новогодними леденцами. Ким сам не пытается рассказать о своем дне сразу, ему хватает и той атмосферы между ними, окруженной таким неожиданным, как для Кореи, снегом, и ярким светом гирлянд, который в глазах младшего отражается сотнями золотых кругов. Голоса людей теряются на фоне, особенно, когда парни руки в теплых перчатках в замок сплетают, согреваясь, и сердца друг друга слушая, отпивая из бумажных стаканчиков пряный напиток, что на языке отзывается вином и теплым цитрусом. Последние несколько месяцев были для Кима важными, говоря о его здоровье: парень окончательно закончил свой путь «алкоголика», как он бесстыдно себя наименовал, обратившись за помощью к специалисту. Теперь его «по праздникам» действительно превратилась в бокал вина по праздникам, а внутренности не скручивало при виде бутылки любимого алкоголя. Прежде, более трех лет назад, эта зависимость была его главной слабостью, создавая иллюзорный милостивый мир, куда он убегал со стыдом и сожалением безвольно, потому что сил не находил отказаться. С Чонином рядом иллюзорный мир больше не казался ему милым, но руки дрожали и рюмка казалась привлекательной, а страх все больше и больше сжирал изнутри ровно до момента, пока глаза младшего не находили его. Тогда все становилось на свои места. — Потом завалимся домой пьяные, и начнем страстно целоваться? — невинно сложив брови домиком, Сынмин с интересом смотрит в украшенное бликами лицо. Ян молчит первые мгновения, задумано кивая, прежде чем подозрительно покоситься на старшего: — Если я опьянею от глинтвейна – я перестану себя уважать. Прыснув в кулак, Ким помотал головой, слушая более тихое: — Да и с каких пор нам нужен алкоголь, чтобы страстно целоваться? — охватив тонкую талию возлюбленного, он кокетливо опустил глаза на сладкие губы, дразня. Тот вокруг оглянулся: они по заснеженной аллее забрели в одинокое место, окруженное маленькими белыми елями. Тишина; лишь там, где-то в начале ярмарки звучала музыка, а тут только они вне лишних глаз, что спешили осудить. Он так же спешил мягко охватить чужие губы, согревая отныне изнутри и руками в перчатках обхватывая шею, замирая на вечернем холоде. Яна руки вверх крадутся по его спине, а после, по проложенному пути, вниз – на талию. Они находили там свое место и Сынмин обожал это будучи в одежде и, особенно, без. Сердце заходится громче биться и мурашки спину щекотать, как и холод губы, когда парни на миг отстраняются. Сынмин зарывается в отросшие волосы на затылке младшего, электризуя темные пряди. Он долго привыкал к его натуральному цвету: у парня волосы от природы были темно-каштановыми, как и глаза. Прошлой зимой он так и не покрасил их снова в родной снежный, заставляя Кима отныне улыбаться ему, будто в первый раз, присматриваясь к переливающемся на свету блестящим прядям. Они мягкими были, мягче, чем его черные, отчего он каждый вечер перед сном их пальцами расчесывал, пока Ян сопеть тихо не начинал. Только тогда он тоже мог уснуть, устраиваясь в больших объятьях. — Хватит с меня сегодня людей и потрясений, — негромко проговаривает, любяще приобнимая широкие плечи. — Нужно набраться много сил, чтобы на Новый год устроить марафон фильмов. — О да! — вдруг воодушевляется Ян. — У меня столько в планах, я надеюсь, ты оценишь! Черт, я так этого ждал. До боли в щеках улыбаясь, Чонин не замечал, с какой нежностью смотрел на него старший. Ким, видя в парне бессмертную радость, что лилась ручьем и не замерзала на холоде, начинал на жизнь смотреть по-другому. Лет пять назад он бы несомненно сказал, что не представлять жизнь без какого-то человека – это неуважение к себе и своей самостоятельности, но держа Яна за мизинец он корил себя: парень не знал, как бы жил, пропади младший в какой-то из простых будней. Он нехотя вспоминал прошлую осень, те мгновения, когда держал его в своих руках и дрожащими ладонями стирал с влажных щек беспорядочные слезы; они кровью вытекали из груди, где пули нашли свою цель. В то время Чонин, казалось бы, полностью потерял себя, а маленький мальчик, мечтающий смертельно заболеть, лишь бы родители увидели в нем ценность, безвозвратно умер. Не стоило спорить: Ян Чонин – парень с холодным взглядом и острым до боли языком все еще шагал по снегу рядом с ним, но где-то под сердцем тепло породило улыбающегося до самых ушей «Нинни», который мог говорить открыто и рассказывать обо всем на свете, обнимая со спины. И Сынмин любил его. Любил уже два года и был счастлив, что однажды он ворвался в ресторан и обвинил его бывшего в том, что тот мудак. По дороге домой, Ким, не перебивая, слушал младшего и его идеи для просмотра. Правда, его речь все же время от времени перебивалась им самим: один раз он обматерил водителя, который чуть было не обрызгал водой из лужи Сынмина, и еще два раза его внимание сбивалось из-за красивых магазинных витрин. Разноцветные светофоры и вспышки машинных фар становились их звездами прохладной ночью, от которой пара убегала в сторону родного дома. Ким немного задумался, когда понял, сколько мест жительства они поменяли за последние два года. Особенно он. Его путь, проводником в котором стал Ян Чонин, начался со съемной квартиры вместе с Хван Хенджином, и закончился просторной студией на большой улице, где теперь он жил с человеком, являющимся для парня всей жизнью. В конце концов он приходил к выводу, что его привязанность к материальным вещам и довольно сильная неспособность отпускать закончилась где-то там, где началась любовь к блондину-астрологу, который, так уж вышло, блондином уже не был. — Сынмин-а, — вдруг окликнул парня младший, пока тот снимал обувь в прихожей. — Мы забыли забрать почту. Старший хмурится: ему не хотелось спускаться на первый этаж. Он уже жил моментом ужина и теплыми объятьями перед сном, а не минутной поездкой в лифте ради каких-то пары бумажек. — Не беспокойся, я заберу, — добродушно заявляет Чонин, выходя их комнаты в домашних тапках. — Помогу с ужином, как приду. Он быстрым мелким шагом топает к двери, которую захлопывает за собой. Сынмин как-то не находил в себе сил встать с пуфика и пойти на кухню, чтобы приготовить что-то им на ужин. Нелепая ситуация со студенткой на экзамене высосала из него все силы, и математик кривится от этого слова. «Высосала». Учитывая произошедшее с девушкой, в голове помутнело из-за довольно противных мыслей. Ну нет, высасывать из него силы в абсолютно любых смыслах позволено только Ян Чонину. Парень все же заставляет себя встать. Моет руки, умывается, потягивается, и дурачиться перед зеркалом, пока не вспоминает, зачем вообще встал и не сгнил на стуле. В холодильнике находится несколько хороших продуктов для вкусного блюда, и Ким даже воодушевляется. Со стороны прихожей слышится звонок в двери, заставляя протереть руки влажным полотенцем и пошоркать ногами в домашних тапочках по коридору. Ян в первый миг не заходит. Старший приподнимает брови, застывая, пока замечает его особое внимание, прикованное к одной из бумажек из почтового ящика. — Ты не поверишь. Его глаза были удивленно распахнуты и губы выгнуты в дугу. Он потерянно глядел то в небольшое письмо, то на Кима вплоть до того, пока тот не затащил его в дом за руку. Заметить Яна в состоянии такого явного удивления было практически невозможным, но что-то заставило его так беспрерывно думать о полученном письме. Не сдержав интереса, Сынмин берет из прохладных рук стопку писем, счетов и того заветного письма. Первые секунды он ощущает себя в смятении, ведь маленькая открытка кажется чересчур милой и официальной. Ее оформление отличалось аккуратностью и плавностью, по краям были проведены каллиграфические линии и вырисованы цветы, а по центру сверху выведена фраза: «Приглашаем вас…». — Приглашаем вас – Ян Чонин и Ким Сынмин на побережья острова Тасмания, в роли почетных гостей на нашей свадьбе, — начал было читать Ким. Он особо акцентирует внимание и повышает голос на последнем слове, открывая все шире глаза. — Мы будем крайне рады увидеть вас на нашем празднике и разделить с вами знаменательный день. Безудержно ждем нашей следующей встречи в случае вашего согласия. От: Бан Чан и Ли Минхо... — кажется парню, что его глаза без преувеличений теперь занимали половину лица. Он только что прочитал самое настоящее приглашение на свадьбу, хотя они с Баном и Ли не виделись почти год. Тишина затмила весь коридор, а в ушах лишь собственное дыхание и резкий смешок Чонина с озорным блеском в глазах: — Да, Сынмин, нас пригласили на свадьбу.